Завещание мессера Марко (сборник) Пронин Валентин

Глава пятая

Правитель жаловал земли и титулы, говоря: «Прежде всего уважайте добродетели и не противьтесь моим приказам».

Сыма Цянь.Исторические записки

Тонкие резные колонны поддерживали островерхую крышу беседки, покрытую фарфоровой черепицей. Хубилай перешел сюда, чтобы продолжить государственные дела, вдыхая утреннюю свежесть, глядя на цветы и побеги дерева «гань».

По обе стороны от беседки текли искусственные ручьи и наполняли круглый бассейн, облицованный желтоватым мрамором. На поверхности воды слегка покачивались индийские лотосы.

Хубилай откинулся на подушки, медленно прихлебывая из чаши, которую китайчонок Лун-юй наполнил густым вином. Хубилай потихоньку прищелкивал языком, наблюдая, как бабочки кружатся над белыми бутонами шаоцяо, и думал: «Пришла еще одна весна, я пока крепок и пью вино – ароматное, золотистое и шипучее, похожее одновременно на молодой кумыс и на майский мед. Оно долгие годы хранилось в императорских подвалах и называется “Бамбуковые листья”. Почему? Странные люди китайцы. Хитрые, упрямые люди. Как названия, так и мысли их чрезмерно изощренны и запутанны. На кого можно положиться теперь? Толстомордые ханы с нетерпением ждут моей смерти и воцарения безвольного Чингиса. Портятся мусульмане – говорят, слишком дерзок стал Ахмед… Может быть, положиться на латинян? Без меня их разорвут в клочья и монголы, и мусульмане, и китайцы».

Айсе наклонился из-за плеча вовремя, как всегда:

– Государь, разреши объявить разведчику Марко о его новом назначении.

Великий хан отставил чашу с вином.

– Да, Марко, я решил возвысить тебя за твое усердие и находчивость.

Айсе взял со столика золотую пайцзу с головой тигра и бумагу, написанную квадратными уйгурскими письменами.

– Разведчик великого хана, господин Марко, – сказал Айсе, – ты поедешь в завоеванную страну Манзи, которую хорошо узнал, исполняя повеление государя. Ты назначаешься наместником в главном городе области Янчжоу-фу, расположенном на Юйхэ – Великом канале.

Марко принял из рук Айсе золотую дощечку и грамоту с красной печатью.

– А ты, Никколо, оставайся в Ханбалыке со своим братом, – добавил к сказанному Хубилай. – Торгуй, чем хочешь, я ведь освободил тебя от всех пошлин. Торгуй, но не забывай замечать и докладывать, если узнаешь что-нибудь важное.

Наконец великий хан повернулся к Ахмеду.

Казначей коснулся рукой своей шафрановой чалмы, поцеловал кончики пальцев и произнес укоризненно:

– Позволь, государь, твой слуга приступит к докладу о состоянии и доходах ханской казны.

– Дзе-дзе, – кивнул Хубилай и отхлебнул из чаши. – Мы слушаем о доходах…

Марко показалось, что великий хан сказал «о доходах» как-то двусмысленно, скосив узкие глаза мимо казначея на голубоватую тень, лежавшую у входа в беседку.

Ахмед взял бумаги у секретаря, высоко поднял голову и уверенно расправил широкие плечи.

– Казна находится в неуравновешенном состоянии, ибо обстоятельства сложились затруднительные и сложные… – начал Ахмед и обвел всех взглядом, как бы говоря: «Вот что сейчас важнее всего для государства, а не возня с астрологами и награждение разведчиков». Он провел ладонью по бороде и продолжал: – По-прежнему много средств поглощает затянувшаяся война с презренным императором сунов.

Ахмед сказал «затянувшаяся война». Так говорить в присутствии великого хана было излишне смело. Хубилай поднял брови и стал смотреть на перса с выражением холодного ожидания.

– Кроме войны с сунами приходится посылать войска в страну Тибет, где упорные и злобные горцы не хотят принимать бумажные деньги государственного печатного двора и требуют хождения серебряных и медных монет. Вооружение и прокормление этих дополнительных войск в суровой горной стране – вот второе обстоятельство, наносящее урон ханской казне. Сбор войск восточных провинций, доставка туда хлеба и оружия к началу похода на страну Гаоли – вот третье обстоятельство. Приближается священный день весеннего кочевья. Личный обиход великого хана, десять тысяч придворных и отборная конница, охраняющая ставку государя, требуют подобающего им содержания. В Ханбалыке пять тысяч гадателей и астрологов, получающих деньги и хлеб из ханской казны. И ежедневно тридцать тысяч бедняков приходят к пекарням, потому что великий хан приказал бесплатно кормить не имеющих работы, больных и увечных…

Хубилай сидел, положив руки на колени поджатых ног, и внимательно слушал.

– К чему ты перечисляешь все эти обстоятельства, Ахмед? – внезапно спросил он. – Разве мы настолько обеднели, что уже не можем прокормить калек или наших доблестных воинов?

– Сейчас весна, государь, пора посевных работ, а ведь твоим многочисленным туменам кроме баранины и кумыса нужны лепешки и каша… Китайцы прячут просо, ячмень, пшеницу и даже отказываются от весеннего сева. Посланным мною чиновникам приходится пытками вынуждать земледельцев отдавать спрятанное зерно, и они вешают таких злокозненных негодяев на воротах их собственных домов. Прикажи, государь, отобрать в казну не менее ста тысяч чи пахотной земли и отдать ее в аренду уйгурам и мусульманам из Хорезма. Если ханская казна получит с этой земли семьдесят раз по сто тысяч мешков хлеба, этого хватит, чтобы обеспечить едой самую огромную армию.

– Советник Ахмед забывает, что земледельцы, у которых он собирается отнять пашни, верные подданные великого императора новой династии Юань. Такой произвол может нанести ущерб доброму имени нашего государя, – сказал Айсе.

– Я предвидел твои возражения, советник Айсе… – Ахмед понизил голос, с тревогой глядя на застывшее лицо Хубилая. – Мы не повредим сиянию славы великого хана и молве о его беспредельной щедрости. Мы не станем отбирать землю безвозмездно. Казна прибретает ее посредством покупки на новые бумажные деньги ханского печатного двора.

Хубилай широко раскрыл глаза, и в них появился довольный масляный блеск. Ахмед почувствовал, что пробил ледяную стену подозрений, заслонившую от него расположение беспощадного татарского владыки.

– Если кто-либо из китайцев (чиновников или простолюдинов) владеет более чем ста му плодородной пашни, то надлежит взять эту землю в казну с уплатой владельцу известной суммы, которая определяться должна величиной ежегодного налога, взаимаемого зерном и прочими плодами деревенского труда.

Покачиваясь на подушках, Хубилай ухмылялся.

Айсе отвернулся с досадой, а венецианцы насторожились – им было понятно, что хитрый перс одержал победу над рассудительностью врача.

– Участок земли, приносивший оброку один мешок зерна, будет оценен в двести тысячных связок китайской медной монеты, – продолжал Ахмед. – Предупреждая милостивое согласие государя, я приказал доверенным людям скупать земли в областях Су-чжоу, Ху-чжоу и Чже-цзян.

Казначей уже ничего не опасался, он произнес последние слова с доверительной улыбкой, уместной между очень близкими людьми, стремящимися любой ценой добиться укрепления государства.

Хубилай одобрительно кивал коварному мусульманину, своему Ахмеду, ненавистному и китайцам, и латинянам.

Ничего не скажешь, столь опытному и полезному человеку стоит сохранить жизнь и благополучие. Он один способен осуществить свой многоообещающий план, потому что Айсе излишне добродетелен для такого дела или, может быть, он не хочет потерять дружбу китайских астрономов и лекарей.

Умные, расчетливые купцы Поло преданны, но им не следует давать власть сверх меры, они здесь чужие и втихомолку поглядывают на караваны, уходящие в западном направлении.

Хубилай сказал:

– Ты находчивый и мудрый советник, Ахмед. Мне понравилось то, что ты придумал. Продолжай покупать землю, сдавай ее в аренду кому хочешь, и, надеюсь, через год мы будем завалены зерном по самые уши. А теперь прояви усердие и наскреби хоть мешок проса – не могут же мои багатуры оставаться голодными!

Великий хан любил пошутить и сам радовался своим шуткам – глаза его превратились в узкие щелки, скулы лучились румяными морщинами, верхняя губа вздернулась над широкими редкими зубами. Ахмед стоял напротив, открыв рот, колыхая пышной бородой и шелковым полосатым чревом. Айсе вежливо улыбался. Смеялись Пикколо, Маффео и новый наместник области Янчжоу-фу господин Марко.

Глава шестая

• Ничтожная искра таким разгорится пожаром,
• Как будто бы вспыхнут там тысячи тысяч костров…

Древнекитайские стихи

Узкие улицы предместья спускались от стен Ханбалыка к каналу, где сотни полуголых грузчиков с утра до позднего вечера разгружали большие джонки, беспрерывно подплывавшие к пристаням.

Между гостиницами, купеческими складами, харчевнями и покосившимися домиками, обмазанными глиной и коровьим навозом, толпились живущие здесь ремесленники, мелкие торговцы, голодные чиновники, вычеркнутые за провинность из чиновничьих списков, убежавшие из «веселого квартала» девицы, содержатели притонов, в которых курят и глотают одурманивающие шарики опиума, кулинары, пекущие пирожки с человечиной, старухи, торгующие своими дочерьми, переодетые стражники, пьяницы, сводники, воры, бродячие костоправы и покрытые паразитами нищие в засаленном, вонючем рванье.

На углу одной из таких шумных улиц, подле изваяния Будды, стоял низенький, босоногий монах, он продавал благовонное масло и нараспев говорил:

– Достопочтенные благодетели! Не забудьте пожертвовать на масло для фонарей! Вознесите молитвы о продлении дней ваших и счастья на земле!

Некоторые прохожие покупали одну-две бутылочки с маслом, бормотали молитву и шли своей дорогой. Монах опускал бумажные деньги в мешочек, висевший у пояса, и продолжал зазывать жертвователей.

Юноша в бедной одежде благочестиво сложил ладони и запел:

– Ом мани падмэ хум… Разрешите осведомиться, святой отец, не нужен ли вашему монастырю служка?

– Смотря какой, – хитро улыбнулся монах.

– Сильный, проворный и смелый…

– Как тебя зовут, сынок?

– Чэн-весельчак из Пинцзян-фу.

Монах собрал свой товар в корзину и велел юноше следовать за собой. Они протиснулись в пролом тростниковой изгороди и присели на корточки лицом друг к другу.

Монах дышал чесночным смрадом, глаза его смотрели тревожно, дряблая кожа щек подергивалась. Он облизнул сухие губы и спросил:

– Ты был проводником святого отца Гао? Ты верный человек, сынок… Теперь слушай меня внимательно. Завтра утром монгольский тигр со своим двором и войсками начнет переезд в летний дворец Шаньду. Следующей ночью некие военные убьют казначея Ахмеда, и китайские солдаты бросятся к воротам, чтобы впустить в город вооруженных людей предместья. Подготовлены ли сигнальные костры на другой стороне реки и во всех условленных местах?

– Это сделал старшина рыбаков Вэй и его помощники. В несколько часов огни восстания разлетятся за сотни и тысячи ли.

– Да благословит небо идущих на смертный бой во имя свободы родной страны!

Монаха лихорадило, пот выступил на его впалых висках, лиловые руки мелко тряслись.

– Эх, слабость одолела старого Бо Чжи! Ну, ничего, поскриплю еще… Прощай, сынок. Передай своим друзьям то, что ты от меня услышал.

Старик исчез за изгородью.

Подождав немного, Чэн направился к домику, над которым висел выцветший флажок с зеленым иероглифом «вино». Над крышей спиралью поднимался дым, путаясь в склоненных ветвях абрикосового дерева. У двери, прислонившись, стоял хозяин трактира, бывший учитель кулачного боя и фехтования на мечах по прозванию Ван Плешивый.

Чэн поклонился ему и сказал:

– Добрый день, господин Ван. Если позволите, я посижу в вашем заведении – мне нужно встретить здесь кое-кого до ночных барабанов.

Трактирщик хлопнул юношу по плечу мускулистой рукой:

– Проходи, парень. В заведении Вана Плешивого ты можешь спокойно обсудить свои дела с кем угодно. И хотя нам запрещается петь под перебор звонких струн, но ты, Чэн-весельчак, споешь сегодня и повеселишь моих гостей!

С наступлением сумерек трактир заполнялся посетителями: грузчиками, матросами с торговых джонок, ремесленниками, приказчиками и их подругами из предместья.

Трактирный слуга Цзан жарил на решетке утку и переворачивал на противне пампушки «мянь-тоу». Хозяин разливал подогретое рисовое вино по маленьким чашечкам и снова подвешивал медный кувшин над очагом. Вино, копченую свинину, бобовый сыр и пампушки разносила на столики миловидная девушка по имени Хун-тао. Многие из посетителей трактира не прочь были бы укусить ее румяную щеку, похожую на сочный и красный персик, но опасались могучих кулаков Вана Плешивого. Поговаривали, что хорошенькая Хун-тао приходится ему племянницей, и если потихоньку положить перед Ваном не бумажные деньги, а несколько старых серебряных монет, то трактирщик закроет глаза на то, где она проведет ночь.

Чэн достал из-под полы халата разукрашенный барабанчик, ударил в него и закричал:

– Достопочтенные господа! Смейтесь, ешьте и пейте пока! И слушайте Чэна-весельчака!

Подвыпившие простолюдины, шумя и толкаясь локтями, собрались вокруг юноши. Он посмотрел на их рваную одежду, шапчонки из мятой рогожи, веревочную и плетенную из травы обувь, на сутулые спины, согбенные бесконечным, тяжелым трудом, на обветренные морщинистые лица, гнойные нарывы и лишаи, на слезящиеся глаза, глядевшие на него с веселым ожиданием, на добродушно усмехавшиеся рты – беззубые, желтозубые, гнилозубые. Он посмотрел на этих старых и молодых китайцев, и в его сердце раскаленной иглой вошла острая жалость.

Он подмигнул трактирному слуге Цзану. Оглянувшись на хозяина, Цзан подал юноше ветхую, запыленную лютню-пипа.

Чэн щипнул струны и запел любимую песню на мотив «Прогулка у моста Дуаньцяо»:

Слушатели разразились криками одобрения. Чэн присел у ног смутившейся Хун-тао и затянул высоким тоном, нежно и шутливо:

Девушка закрыла лицо руками. Раздался взрыв хохота, женщины в восторге прижимали пальцы к вискам, мужчины протягивали певцу чашечки с вином:

– Эй, Чэн-весельчак! Откуда ты явился? И где взял такой голос?

Чэн шутливо подпрыгнул и подбоченился:

Ван Плешивый послал Цзана на улицу поглядеть, нет ли поблизости стражников – очень уж шумно сегодня в трактире. А Чэн, наклонившись над пипа и слегка раскачиваясь, пел о счастливой деревне на мотив «Линьцзянский староста»:

Люди вытирали глаза, вздыхали и шептали, опустив головы:

– Никогда нам не видать такой жизни – простой и справедливой. Так весь свой век и будем гнуть спину, так и сдохнем, надрываясь и голодая.

Окончив петь, Чэн скромно поклонился и, осыпаемый похвалами, пробрался в темный угол.

За оконцем трактира стемнело. Ван Плешивый зажег масляные лампы. Гудели пьяные голоса: кто-то ссорился, кто-то смеялся, кто-то жаловался. К Чэну подошел приземистый человек в скромной одежде.

– Господин Вэй? – удивился юноша.

– Здравствуй, Чэн. Скоро придут остальные. Будь осторожен.

Через некоторое время рядом оказались приказчик с рябоватым лицом, тощий старик в черном шерстяном халате и высокий крестьянин средних лет с огромными жилистыми кистями рук, с перебитым носом и мрачными выпуклыми глазами.

Они попросили хозяина подать им вина и бросили на столик игральные кости, хотя закон великого хана строго запрещал играть в кости, в шашки «вэйци» или другие игры подобного рода.

Вэй поздоровался с ними и, указав на Чэна, сказал:

– Он от святого отца Гао…

– Ну что ж, собрался совет начальников низших сословий, – усмехнулся старик. – Я – старшина гадальщиков, Вэй – старшина рыбаков, Бао – предводитель людей… свободного ремесла (Чэн сообразил, что речь идет о ворах) и, наконец, силач Ши Чун.

– Я – кинжал мщения, карающее копье народного гнева! – прохрипел крестьянин с перебитым носом.

– Ши Чун – князь «травяных разбойников», – пояснил Вэй. – За ним отряды вооруженных удальцов, готовых пойти к воротам, ворваться в город и поддержать восставших горожан и солдат.

Ши Чун кивнул головой и добавил:

– Жаль только, у моих ребят не хватает оружия. У большинства топоры, дубины да самодельные копья…

– Ничего, – успокоил рябой Бао, – как только начнется свалка, я со своими помощниками открою ханские склады оружия, и все «травяные» получат луки с колчанами, хорошие щиты и мечи.

Вэй посмотрел на старика гадальщика и сказал:

– Ваши люди, почтенный Синь-чжи, должны предупредить тех горожан, которые готовятся к возмущению. Рыбаки и жители джонок перевезут через реку отряды Ши Чуна и, как условлено, подожгут костры. В ночной тьме они будут видны за десятки и сотни ли в городах и селениях, подобно бесчисленным небесным звездам, и вызовут движение народа, подобно горсти раскаленных углей, брошенных в муравейник.

Гадальщик неподвижно уставился на старшину рыбаков, потом перевел взгляд на Чэна:

– Говори, юноша, наши действия зависят от того, что ты нам сейчас сообщишь.

– С восходом солнца ханский двор покинет столицу, – сказал Чэн. – На охране дворца и сторожевых башен останутся десять тысяч татар, две тысячи длиннобородых семуженей и китайское ван-ки. Наши солдаты начнут бой, они бросятся к воротам и уничтожат находящихся там врагов. Это случится сразу после того, как будет убит Ахмед.

– Кто же совершит такое опасное и святое дело? – воскликнул Бао.

– Да, да… Кто они? Ведь не юйши какие-нибудь?.. Мы хотим знать их имена! – присоединился к нему старик.

Чэн наблюдал за желтой сморщенной рукой Синь-чжи, бросающего перед собой игральные кости, и молчал. Он вспомнил предупреждение Вэя. Странно… Старшина не вполне доверяет этим людям? Может быть, он прав, и сейчас нужно быть особенно осторожным.

– Вы нарушаете ханский закон, играя на деньги в людном трактире, и рискуете попасть в тюрьму. Герои, решившие избавить свет от кровожадного демона, рискуют головами. Но больше всех могут поплатиться тысячи простых ханьцев, которые в смелом порыве выйдут на улицы и окажутся беззащитными.

Вэй сидел, опустив голову. Три пары глаз уперлись в лицо Чэна. Старик злобно зашипел. Бао недобро усмехнулся. Смуглое лицо главаря разбойников медленно наливалось кровью.

– Не обижайтесь, почтенные, прошу вас. Может быть, вы найдете возможным умерить свой гнев, но, к сожалению, я говорю только то, что мне приказали передать. Извините, но вы сами понимаете…

Гадальщик Синь-чжи перебил язвительно:

– Ты еще не монах, парень? Такие святоши с длинным языком нужны, чтобы проповедовать добродетельную жизнь где-нибудь в захолустье дуракам и пьяницам.

Вэй сказал, холодно взглянув на Синь-чжи:

– Чэн прав: он должен выполнять приказания старших и не говорить лишнего. Юноша предан нашему делу. Не следует напрасно упрекать его.

– Ладно, хватит спорить! – Ши Чун сгреб кости широкой ладонью и спрятал их за пазуху.

Когда пятеро заговорщиков собрались уходить, недалеко от них поднялись из-за столика двое в войлочных накидках. Двое встали у двери, третий подошел к Вану Плешивому и показал ему медную пайцзу сыщика. Ван побледнел и угодливо спросил:

– Чем могу служить, почтенный?

– Мы готовимся поразить нерадивых и дерзких, нарушающих законы и установления.

– Но, мне кажется, все в пределах… – начал Ван.

– Помолчи, трактирщик. Вон тот, с горлом, как у дикого гуся, распевал песни, стучал в барабан, бренчал на струнах и достоин наказания, ибо великий хан сказал: «Я покорил вас с оружием в руках, и потому в домах ваших неуместно веселье, а должны царить молчание и тишина». Затем тот же горлан и с ним еще четверо играли в кости, и все пятеро достойны наказания, ибо великий хан сказал: «То, что принадлежит вам, – мое, а потому если вы играете, то играете моей собственностью». И далее – у многих присутствующих здесь я видел нанизанные на шнурок медные цини, что являет собой государственное преступление как нежелание пользоваться при покупке и продаже новыми бумажными деньгами с ханской печатью. Также подлежат наказанию мужчины и женщины, поощрявшие пение и музыку, твой наглый раб, подавший певцу инструмент со струнами, и ты сам, трактирщик, допустивший все это.

Ван Плешивый низко склонился перед сыщиком:

– Не губите нас, господин! Мы не хотели сделать ничего дурного. Я отблагодарю вас и ваших товарищей. Наконец вы ведь ханьцы – дети нашей страны…

– Помолчи, трактирщик! – прикрикнул человек в войлочной накидке и продолжал: – Указанные мною будут взяты под стражу, наказаны бамбуковой планкой и отправлены в подземную тюрьму. При выяснении особых обстоятельств им будет присуждено одно из тяжелых наказаний: клеймение лица, отрезание носа, отрубание ног или смертная казнь.

Сыщик смотрел прямо перед собой жестоким взглядом честного исполнителя, стоял крепко, смело, уверенно, сжав челюсти и уперев кулаки в бока. Он знал, что никто не возразит и не посмеет сопротивляться. Сейчас он олицетворяет закон великого хана, и сопротивление ему карается только смертью.

В трактире воцарилась тягостная тишина. Замолчали даже пьяные. В бессильной ярости, напрягая могучие руки, молчал Ван Плешивый. Беззвучно заплакала поникшая Хун-тао. Гадальщик Синь-чжи, изогнувшись, походил на застывшую пиявку. Черные зрачки Бао расширились, как у хищника, попавшего в западню. Словно каменный, сидел старшина Вэй.

Прижав затылок к стене, стараясь сдержать дрожь отчаянья, Чэн пытался успокоиться, следуя наставлениям мудрого Гао, владевшего искусством сосредоточения. Но одна мысль стремительным черным вихрем сметала остальные лихорадочно скачущие мысли. Все погибло! Юноша зашатался, воля его таяла.

Неожиданно от сильного толчка он повалился на сидевшего рядом Вэя.

Ши Чун схватил тяжелую деревянную скамейку, бросил ее в сыщика, стоявшего у двери, и, выхватив нож, как тигр, прыгнул на другого.

Третий сыщик достал из-под накидки короткий меч, ударил трактирщика и хотел бежать. С яростным рычанием Ван Плешивый обрушил ему на голову костистый кулак.

Несколько мгновений тени метались по потолку и стенам. Хрипение, стоны, пронзительный женский визг… Когда Чэн опомнился, трое сыщиков уже валялись на полу, задушенные и растерзанные.

Ши Чун стоял над ними, тяжело дыша, а трактирщик, ругаясь, ощупывал правый бок, набухший от крови.

Люди столпились у выхода, стремясь быстрее покинуть злосчастный трактир. Они с ужасом смотрели на искаженные лица убитых и на блестевшую тусклой медью пайцзу грозного монгольского хана.

– Всем вернуться на свои места! – раздался повелительный голос Вэя.

Ши Чун стал на пороге, держа в руке окровавленный нож, и свирепо скалил заостренные зубы.

– Слушайте меня, – сказал Вэй. – Близится час тушения огней. Сюда может зайти отряд стражников. Хозяин Ван, прикажи Цзану и другим парням оттащить трупы и утопить их в отхожем месте. Вы все, видевшие происшедшее здесь, по двое или по трое не спеша пойдете к берегу канала. Там мои рыбаки довезут вас до реки, переправят на другую сторону и покажут, где вам пока находиться. Никто сегодня не будет ночевать дома…

Среди посетителей трактира послышался ропот, женщины заплакали, некоторые мужчины возмущенно возвысили голоса.

Расшвыривая столики, Бао встал так, чтобы свет лампы падал на его рябое лицо.

– Я – Бао Второй и зовусь так потому, что мой старший брат был Бао Первый, и его сварили в котле с маслом за лихость в свободном ремесле. Что, узнали меня? Кто узнал, пусть расскажет обо мне тем, кому не хватает учености. Так вот, если хоть один из вас вздумает улизнуть и не подчинится этому человеку, – он указал на Вэя, – то мои люди отыщут упрямца хоть под землей. Раз я обещал – сделаю. Никогда еще не случалось, чтобы я не выполнил обещания и потерял лицо.

Трупы унесли, вымыли пол. Ши Чун спрятал кинжал, распахнул дверь и шагнул на улицу. За ним медленно двинулись удрученные жители предместья, к несчастью своему оказавшиеся в трактире Вана Плешивого. В конце странной процессии, ковылявшей к каналу, посвистывая, шел рябой Бао.

– Что с ними будет, господин Вэй? – шепотом спросил Чэн.

– Им придется подождать неподалеку, в заречной деревне. Если же подготовленное нами дело будет погублено, то и срок их жизни окончится, потому что любая женщина и любой мужчина может оказаться вольным или невольным предателем.

– Но их не меньше тридцати человек, у многих остались дома дети и престарелые родители. Они же ни в чем не виноваты. Сжальтесь, господин Вэй!

– Ты воспитан святым отцом Гао – человеком с возвышенной душой. Однако ты должен знать, что неуместная жалость при совершении задуманного обернется тысячами обезглавленных бойцов, а главное – гибелью тех, кто ведет нас по пути освобождения, подобно тому как вожаки ведут за собой покорное и глупое стадо овец. Прощай, Чэн, пожелаем друг другу удачи.

– Прощайте, господин Вэй, – прошептал юноша.

Печальная Хун-тао, накинув платок на голову, подошла к нему и тихо сказала:

– Наверно, мы больше не увидимся. Ты тронул меня своими песнями, Чэн-весельчак, но, видишь, случилось такое несчастье…

Девушка заплакала, вытирая слезы концом платка. Трактирщик сложил деньги в мешок, погасил лампы и погладил Хун-тао по плечу:

– Пойдем, племянница. Настало опасное время, теперь не до любезностей. Дай, я обопрусь на тебя, рана болит…

Когда девушка и трактирщик Ван ушли, Чэн закрыл дверь, подпер ее снаружи палкой и посмотрел вверх, на звезды, светившие сквозь дымку весеннего тепла.

Тревожное волнение в его душе сменилось грустью. Он стоял, прислушиваясь к затихавшему шуму предместья, и вспомнил стихи:

Подумав о том, что сегодня он не успеет войти в городские ворота, Чэн решил устроиться где-нибудь поблизости. Он перелез через высокую изгородь, вскарабкался на раскидистое дерево, а с него на крышу торгового склада. Подложив под голову шапку, Чэн закрыл глаза и стал ждать наступления утра.

Вскоре загремели барабаны, возвестившие о запрещении жечь в домах огни и выходить за ворота всем кроме врачей, идущих к роженицам.

Задевая щитами и секирами за шершавые стены, по узким улицам предместья шагали бдительные воины великого хана Хубилая.

Глава седьмая

Судя по его личным качествам, я считал, что сам он должен быть рослым и мужественным. Что же предстало моим глазам? По внешнему облику и чертам лица он напоминал очаровательную женщину.

Древнекитайский текст

Дом ученого Юй Го-бао находился в старом квартале столицы. Краска давно облупилась с его стен, деревянные части потемнели, черепица на крыше потрескалась, а позолоченные драконы у входа поблекли и потеряли свой грозный вид. И грушевый сад за изразцовой изгородью зарос колючими вьюнами и тамариском.

Монах Гао, окутанный войлочным плащом поверх белого халата придворного астронома, постучал в дверь. Молоденькая скромная девушка открыла ему и, низко поклонившись, проводила в комнату хозяина.

Юй Го-бао, пожилой, худощавый, с улыбкой встретил гостя и пригласил его сесть.

– Приятно видеть мудрого человека, способного придерживаться учения о середине… – говорил ученый, подавая монаху чайничек с горячим чаем.

– Это не моя заслуга, достопочтенный. Лишь воля вечного неба и терпеливое упорство моих учителей, заставивших слабовольного мечтателя усвоить некоторые из их божественных знаний.

– Вы слишком скромны. Ведь большинство людей, если им и посчастливится нащупать основы учения великого Чжун-ни, не в состоянии придерживаться их даже в течение месяца. Но разве не возвышает отречение от тщеславия, гнева, зависти и вожделений? Умеренность во всем и равновесие души при всех обстоятельствах – вот истинное счастье. К сожалению, ваш смиренный слуга лишен силы в искусстве владения собой и подвержен суетным волнениям страдающего и непостоянного людского моря.

Юй Го-бао наклонил голову, словно извиняясь за сказанное им. Монах отпил глоток чая и задумчиво произнес:

– Жить, совершая странные поступки, с тем, чтобы быть замеченным в последующие эпохи, – это то, что я не делаю. Жить вдали от мира, быть неизвестным людям и не испытывать из-за этого сожаления – на это способен только совершенно мудрый. Если в государстве царит порядок, он не отказывается от того поведения, какое считает правильным и полезным. Когда же в государстве отсутствует порядок, то и тогда он не изменяет своим убеждениям до самой смерти. Именно в этом и состоит подлинная сила!

Подошла прежняя девушка и шепнула несколько слов хозяину. Ученый поднялся, улыбаясь:

– Любезный гость, разрешите пригласить вас в другое помещение, там вы встретите человека, с которым познакомились, находясь не на земле и не в воздухе… – Ученый засмеялся. – Вэнь-нюй, проводи святого отца в чертог «Абрикосового опьянения».

Девушка провела монаха через несколько просто обставленных комнат. Потом они спустились в темный подвал. Проводница ощупала край деревянного сундука и слегка его надавила. Крышка со скрежетом поднялась и открыла ход, освещенный масляным фонарем.

В конце подземного коридора у дверей, покрытых красной лаковой росписью, стоял бронзовый слуга и держал в руке серебряный шар. Вэнь-нюй наступила на щеколду у порога, шар покатился по нарочно устроенному желобу, задевая звенящие колокольчики, и упал в вазу, соединенную с хитроумным устройством: на коралловом деревце запели искусственные соловьи, колотушка неожиданно ударила в гонг, и двери распахнулись.

Бесстрастное лицо монаха выразило недоумение, он спросил у проводницы:

– Любезная девушка, ваше имя говорит о знании. Объясните мне, откуда такие удивительные механизмы, сделанные лишь для забавы, попали в дом скромного ученого, служащего в одном из ведомств столицы?

– С удовольствием объясню, святой отец. Дело в том, что почтенный Юй Го-бао женат на женщине, мать которой была наложницей знатного императорского сановника Лю Гуан-цзу, казненного двадцать лет назад. Этот дом с подземными покоями принадлежал ему, и здесь удалось сохранить часть его имущества.

Служанка пригласила гостя войти. Большая комната, освещенная изящными фонарями с изображением феникса, казалась золотой.

Со стен красивыми складками струился плотный шелк абрикосового цвета с узором в виде перьев цапли и зимородка. На золотых подставках горели красные свечи. На треножниках дымились золотые курильницы с изображением древних ритуальных процессий.

Сквозь решетку в углу потолка проникал свежий и ароматный воздух, нагнетаемый механизмом – совершенным и редким изобретением.

Откинув занавес, вошел широкоплечий воин с саблей у пояса.

– Рад видеть вас вновь, святой отец, – сказал он.

– Я тоже надеялся, что у меня будет возможность говорить с вами, Чжан И, – ответил монах, – тем более накануне решающих событий.

– Садитесь, святой отец, – Чжан И подложил под локоть монаха вышитую подушку. – Подождем человека, осчастливившего меня своей дружбой. Он соединяет в себе мужество и любезность, знатность и простоту. Он снизошел к общению с простолюдинами и ежедневно смотрит в кровавые зрачки монгольского тигра ради спасения Поднебесной.

Появился Юй Го-бао, пропуская вперед стройного красавца в шелковом халате и зеленых туфлях со шнуровкой. Гость вежливо поклонился и с улыбкой сказал приятным голосом:

– Приветствую вас, мудрейший отец Гао, и также тебя, Чжан, дорогой друг мой.

Все четверо сели, опершись на подушки, и Чжан И нетерпеливо спросил:

– Вы сообщите нам последние новости, благородный друг?

– Да, и они вас не разочаруют. Итак, Хубилай с придворными и войсками покинул столицу. Во дворце и казармах находятся мои солдаты, а на охране городских башен двенадцать тысяч стражников под начальством свирепого пса Кагатая. Остается решить, каким способом выманить Ахмеда из дома и отправить веселиться в мусульманский рай.

– Скорее в подземное царство ужасов, – мрачно перебил Чжан И. – Простите, благородный друг, но черную душу Ахмеда не примут в небесную обитель и у мусульман.

– У них другие порядки… – усмехнулся Ван Чжу. – Впрочем, для нас это не имеет значения. Святой отец, ваш посыльный связался с людьми предместья и начальниками «травяных разбойников»?

– Он сделал то, что ему было поручено, светлейший господин. Главари едва не оказались в руках стражников, но судьба смилостивилась, и пока все благополучно.

Юй Го-бао сказал горько и язвительно:

– «Травяные разбойники» и прочий преступный сброд нападали на императорские обозы и на поместья вельмож, губили купцов и сражались с воинами, верными престолу тянь-цзы. Теперь мы вынуждены объединиться с ними. Как странны и неожиданны превратности человеческих судеб!

– Может быть, они надеются, изгнав степняков, посадить на трон Поднебесной своего государя – какого-нибудь деревенского живодера или сапожника из предместья? – засмеялся Ван Чжу.

– Что ж, ведь и в старину в империи Хань случались возвышения из низов, – сказал ученый. – Например, сановник Фань Куай был в молодости именно живодером, полководец Сяо Хэ начал свою карьеру тюремщиком, а знаменитый вельможа Чжоу Бо зарабатывал на жизнь, ударяя в барабан на похоронах.

Монах Бо сидел, внешне сохраняя спокойствие, но необъяснимое и тревожное чувство мешало ему сосредоточиться. Он вглядывался в лицо Ван Чжу, женственно красивое лицо с прекрасно очерченными губами, тонкими бровями и взглядом, светившимся мягкой насмешкой почти всегда – слушал ли он Юй Го-бао, обращался ли к Чжану и говорил ему «дорогой друг мой» и даже когда встречался глазами с ним, отрешенным от мирских волнений монахом.

Была какая-то притягательная сила в облике молодого полководца и придворного, получившего власть из рук беспощадных завоевателей и легко, словно шутя, бросающего свою жизнь в бездонную пропасть борьбы с ними.

Но еще больше монаха привлекало другое лицо, смуглое и суровое, с омраченным взглядом и выражением постоянной изматывающей тоски. Мудрый Гао обладал способностью предвидеть будущее, наблюдая особенности человеческой внешности, склонности к некоторым поступкам и проявлениям души. Его заставляло содрогаться ощущение странной общности с тысячником Чжаном, как будто в этом ощущении он слышал настойчивое предостережение своих внутренних сил.

«Если в ясную ночь, очищенную от дыма людской суеты и погруженную в прозрачную тишину, соединить полет духа с мерцанием священных созвездий, может быть, раскрылось бы значение моих неожиданных мыслей. Но теперь уже поздно… Оставим тщету сухих вопросов рассудка. Пусть жизнь пройдет до конца по дороге судьбы», – подумал монах и сказал Ван Чжу:

– Я пришлю к вам моего посланца. Оденьте его соответствующим образом и дайте ему солдат в провожатые. Он пригласит Ахмеда во дворец именем наследника Чим-Ким, будто бы вернувшегося в столицу.