Завещание мессера Марко (сборник) Пронин Валентин
– Великолепно, святой отец! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение вашим умом! – воскликнул Ван Чжу.
– Вот копия с печати Чим-Ким, возьмите ее. Ночью я приду к дворцовым воротам. Я должен находиться рядом с вами в самые решающие мгновения, а теперь позвольте покинуть вас. Не провожайте меня, любезный хозяин.
Чжан И обхватил колени Гао, Юй Го-бао склонился в земном поклоне.
После ухода монаха в комнате долго царила тишина. Слышно было, как механизм гонит через решетку благовонный воздух. Раздался удар гонга, и голос служанки Вэнь-нюй произнес из-за двери:
– Госпожа просит разрешения подать кушанья для гостей.
Юй Го-бао спохватился:
– Да, да, извините меня и разрешите представить вам мою жену. Собственно… представить господину Чжану, ибо светлейший господин Ван Чжу ее уже знает. Сейчас я пойду встречу ее.
В суете и растерянности хозяина было нечто жалкое, словно он безуспешно хотел скрыть некую запретную тайну своего дома.
Испытующе посмотрев на друга, Чжан покачал головой.
– Нежной прелестью напоминает она поднявшийся над водой лотос… Я люблю ее наперекор морали и здравому смыслу, не осуждай меня, дорогой друг мой!
Хозяин внес на подносе кувшинчики, чаши и тарелочки с закуской. За ним вошла Вэнь-нюй, держа в руках блюдо подрумяненной дичи с рисом. И наконец появилась жена ученого – маленькая бледная женщина с глазами, подведенными синей краской, одетая в шелковое платье цвета вечерней зари. Она слегка наигрывала на украшенной перламутром лютне. В ее высокой прическе блестел черепаховый гребень с бирюзой и жемчужинами.
Юй Го-бао поставил поднос и указал на жену сухим пальцем с длинным заостренным ногтем:
– Госпожа Фэй-янь просит у благородных гостей прощения за беспокойство…
– Я подумала, что мужчинам пора подкрепиться, и вот мы с Вэнь-нюй здесь – две рабыни для услуг.
Маленькая женщина перестала щипать струны и поклонилась.
– Прощу вас, отведайте жаркое из фазана и куропатки. Моченые сливы, жареные пампушки, маринованная курица, рыбный фарш с острой приправой и пирожки со сладкой начинкой из жужуба…
– Благодарим прекрасную госпожу за приглашение, но мы, право, не склонны к наслаждениям чревоугодия, – поклонился в ответ Ван Чжу.
Глядя на жену хозяина, Чжан И подумал: «Наверное, она очень изысканна – мне не оценить этого. Но моя мать и жена, ставшие жертвами казначея, были не менее красивы и приветливы».
Скрипнув зубами, он невольно схватился за рукоять сабли. Фэй-янь вздрогнула и уронила лютню на ковер. Она взяла кувшинчик из розового дерева и две чаши.
– Тогда выпейте вина из прославленных виноградников Сирян-чжоу…
– Нет, ни капли хмельного сегодня, – решительно отказался Чжан И. – Я выпью абрикосового напитка.
Ван Чжу поднял лютню, подал Фэй-янь:
– Ничто так не успокаивает встревоженную душу, как резвый бег пальчиков по струнам и переливы нежного голоса.
Фэй-янь весело хлопнула в ладони:
– Я исполню для моих гостей моего уважаемого супруга танец «Кружение мотылька над цветами». Но мне нужно выйти в сад и сломать несколько грушевых ветвей – этого требуют фигуры танца. Господин Ван Чжу, проводите меня, я боюсь поскользнуться на дорожке…
Чжан И опустил глаза, хозяин дрожащей рукой наливал ему в бокал золотистый абрикосовый напиток.
Когда маленькая женщина и красивый придворный вышли в сад, уже пылала вечерняя заря.
– Господин Чжу, я все знаю и дрожу от страха и отчаяния!
– Тем лучше, ты знаешь обо всем, моя драгоценная жемчужина. С рассветом к нам прилетит свобода!
– О нет! Я не верю в успех вашего героизма, оставьте безумный замысел, молю вас!
– Поздно… Не будем спорить о том, что окончательно решено.
Недавно отцветшие ветви груши шелестели, трава отяжелела от росы прохладного вечера. Послышались твердые шаги тысячника Чжана.
– Высокочтимый друг, надвигается ночь, во дворце скоро произойдет смена стражи. Нам пора, – сказал он.
– Мы успеем. Вот идет почтенный Юй Го-бао и служанка с вашей изящной лютней, уважаемая госпожа Фэй-янь. Спойте нам вслед что-нибудь на мотив «Осень на горе Цзиньшань».
Глядя в землю, Юй Го-бао пробормотал несколько слов вежливости. Чжан И нетерпеливо покашливал, сабля звякала на его поясе.
Не сказав больше ни одного слова, Ван Чжу резко повернулся и, сопровождаемый широкоплечим тысячником, медленно пошел к калитке в изразцовой ограде.
Фэй-янь слабо тронула струны. Закрыв лицо руками, Вэнь-нюй опустилась на колени и зарыдала. Юй Го-бао ухватился за ствол дерева, потрясенный противоречивыми чувствами. Его жена смотрела на полуоткрытую калитку и пела дрожащим ломким голосом:
- Кому сказать о днях, что прошлым стали?
- Я горько плачу над своей судьбой.
- Когда всего сильней мои печали?
- Исходит сердце к вечеру тоской.
- То я брожу, то я сижу на месте.
- Но кто освободит меня от мук?
- О, если б улететь с гусями вместе –
- Настичь весну, ушедшую на юг!
Глава восьмая
Сыма Цянь
- Поднимаясь и восходя,
- О падении размышляй…
Темник Кагатай сидел на толстом войлоке в одной из северных башен Ханбалыка. Он снял шлем и положил его рядом с собой, но оставался в железных аланских латах. И свою саблю – кривой хорезмский клинок в бархатных ножнах – не отвязал от ременного пояса, а держал на коленях. Он сидел и смотрел перед собой на закопченные камни башенной стены.
На полу стоял красный китайский фонарь с горящей свечой.
Не нравилась темнику сегодняшняя ночь. И были на это различные причины…
Из двадцати тысяч алан и десяти тысяч урусутов под начальством Кагатая приказано находиться только двум тысячам воинов. Правда, его личный тумен – десять тысяч монголов и татар – отборные багатуры. Однако в городе есть еще один тумен – солдаты Ванху, красивого самоуверенного китайца с глазами женщины. Кагатай предусмотрительно отстранил их от охраны двенадцати городских ворот и приказал не покидать казарм, кроме тех, кого Ванху ставит у стен и переходов ханского дворца.
Наместник великого хана, советник Ахмед после проводов государя отдыхает в своем загородном доме, неподалеку от столицы. Его охраняет небольшой отряд мусульман.
Конечно, в особом случае можно вызвать войска их укрепленного воинского лагеря. Такие лагеря располагались в пяти, десяти и двадцати днях пути друг от друга по всей территории империи.
В особом случае… Но сейчас для этого не хватит времени, потому что Кагатая беспокоит именно сегодняшняя ночь: чутье опытного сторожевого пса не обманывает его.
Послать гонца к великому хану – просить его возвратить в столицу войска? Это невозможно!
Но мысли темника были тревожными не только из-за недостаточного количества воинов.
Едва двор великого хана откочевал в степь, как стали происходить странные события.
Помощник Кагатая, сотник Тули, доложил вчера, что трое переодетых стражников, посланных в числе других следить за порядком в предместье, бесследно исчезли. На другой день, когда Тули стал обходить трактиры и харчевни для простолюдинов, открылось необычайное. Еще день назад оживленное заведение некоего трактирщика Вана вдруг оказалось брошенным. В то же время множество людей из предместья разыскивали родственников, также загадочно исчезнувших. Не связаны ли между собой эти два события? Но каким образом и что из этого следует?
А сегодня один уйгур, состоящий на службе в налоговом ведомстве, пришел и доложил, что спросил у китайца-гадальщика, будет ли удачной торговая сделка, которую он собирается совершить, и в ответ услышал: никаких сделок затевать не следует. Всему может помешать бунт, ждать его недолго.
И уйгур оказался таким глупцом, что не позвал стражу и не задержал подозрительного гадальщика!
Кагатай с досады стукнул себя кулаком по колену. Теперь вот сиди и думай, глядя на покрытую копотью стену…
Вошел приземистый монгол в меховой шапке и в кольчуге поверх синего чапана.
– Какие новости, Тули? – спросил Кагатай.
– Прискакал гонец от восточных ворот. Он говорит: советник Ахмед прибыл из загородного дома и хочет ехать во дворец.
– Гонца сюда! – Кагатай вскочил и надел шлем. – Очень странно… Посреди ночи наместник пожелал ехать в пустой дворец?
Тули вернулся, толкая в спину молодого воина.
– Советник Ахмед сказал, зачем он ночью направляется в «Запретный город»? – нетерпеливо зарычал темник.
– Он сказал, что его срочно вызвал человек, посланный наследником великого хана.
– Тули, как могло случиться, что царевич Чингис вернулся в Ханбалык, а я об этом не знаю? – воскликнул Кагатай.
– Этого не могло случиться. Царевича нет в Ханбалыке. Во главе наших победоносных войск он вместе с Сугату-нойоном приближается к границам страны Гаоли.
– Ты прав, Тули! – Кагатай схватил за ворот гонца и впился глазами в его разгоряченное лицо.
– Начальник восточной башни догадался задержать наместника Ахмеда?
– Да, господин, его просили немного подождать.
– Тули, коня! Бери пять сотен воинов и скачи за мной к восточным воротам!
Услышав топот копыт, советник Ахмед недовольно выглянул из своих роскошных носилок.
– Что случилось, Кагатай? Почему ночной караул преграждает мне путь?
– Прости их, они это делают по моему приказу. – Темник не счел нужным соблюдать придворный этикет. – Разреши спросить, кто принес тебе приглашение царевича Чингиса?
– Какой-то юноша-китаец. Но у царевича Чингиса лучшие друзья – китайцы и большинство слуг тоже… – недоумевал советник. – Вот красная печать царевича, оттиснутая на куске белого шелка. Не задерживай меня, подданным не подобает испытывать терпение наследника великого хана.
Чернобородое лицо Ахмеда казалось багровым и мрачным при свете фонарей, которые держали в руках его телохранители – персы и уйгуры. Кагатай молча поклонился.
Темнокожие рабы плавно понесли паланкин наместника. За ним шагом тронулись всадники в пестрых тюрбанах с обнаженными саблями и копьями у правого стремени.
Поглядев на удаляющиеся, дрожащие во тьме пятна фонарей, Кагатай сказал начальнику восточных ворот:
– Сейчас же созови моих тысячников. Пусть они возьмут пять тысяч воинов, окружат казармы, где сидят китайские солдаты, и приготовят метательные машины. Пошли стражников в предместье, там нужно бдительно охранять гостиницы мусульманских купцов и других иноземцев, полезных великому хану. На них могут напасть грабители. Ко всем воротам поставить усиленные караулы из алан и урусутов. Если увидишь на улицах посторонних людей, убивай их, не спрашивая… Выполняй и поторопись!
– Внимание и повиновение! – с готовностью выкрикнул стражник и исчез в ночи.
– Тули, – повернулся Кагатай к верному помощнику, – пусть мои пятьсот нукеров спешатся, оставят копья и идут за мной, ступая неслышно, как барс на охоте.
Небо сияло звездами. На главной площади, у водяных часов, раздался третий ночной бой колоколов. Ветер дул сквозь решетки ворот через весь город.
Кагатай тихо крался по пустынным улицам, слыша за собой неуклюжую поступь и тяжелое дыхание непривычных к длительной ходьбе татар.
Когда впереди заблестела вода каналов и показались белые стены дворца, темник обернулся и посмотрел на своих багатуров – могучих воинов с широкими скуластыми лицами, с квадратными плечами, распиравшими панцири и кольчуги, с руками неудержимой силы и ногами, способными раздавить бока лошади. Их кривые мечи и окованные железом палицы касались земли, натянуты огромные луки, а саадаки, полные стрел с воющими свистульками, отворены.
Кагатай встретил нетерпеливые взгляды их безжалостных рысьих глаз и оскалил зубы радостно и свирепо:
– Тули, возьми двадцать нукеров. Закиньте на стену арканы, вскарабкайтесь. Перебейте стражу и откройте ворота.
Темник стоял, глядя вверх, и, по обычаю монгольских военачальников, медленно считал до ста, чтобы определить скорость выполнения его приказа. После каждой сосчитанной сотни он загибал палец и прижимал его к ладони.
Кагатай успел загнуть только восемь пальцев. Увидев, что ворота распахнулись, он сказал:
– Урагх! Вперед!
Советник Ахмед был несколько удивлен, когда китайские солдаты скрестили копья перед его охраной в первом же переходе дворца. Однако многолетняя привычка к власти и сознание неприкосновенности высочайшего сановника Хубилая сделали его равнодушным к подобным странностям. Он не испытывал никакой тревоги и только досадовал на бесцеремонность наследника, приказавшего разбудить его посреди ночи.
«Дерзок этот худосочный плосколицый выродок с именем великого завоевателя, – думал Ахмед. – Жаль, что болезни или случайность еще не прервали его бабьего существования. Вместо окитаившегося, капризного Чингиса наследником мог бы стать любой из сыновей Хубилая, какой-нибудь благодушный весельчак, любящий женщин и соколиную охоту. С ним легко будет водить дружбу с помощью льстивых посланий и подарков – красивых рабынь, соколов из Кермана, оружия и арабских скакунов».
Зал приемов в главном дворце был ярко освещен. У всех дверей замерли китайские солдаты в золоченых латах.
Советник Ахмед шел, размышляя о причине новых капризов царевича, и не знал, что позади него монголы хватают растерявшихся стражей, обезоруживают их и беспощадно убивают.
В последнем переходе Ахмеда встретил тучный китаец – распорядитель приемов великого хана и с подобострастным поклоном пропустил его вперед.
На троне сидел кто-то в голубом халате с золотыми драконами. Внизу, у ступеней тронного возвышения, в почтительных позах стояло несколько воинов.
Ахмед приблизился, опустился на колени и склонил голову. Тогда один из стоявших, тысячник Чжан И, с бледным и нахмуренным лицом, ударил его по шее обнаженной саблей.
Голова наместника упала между его расставленными руками, так и не узнав, что на троне вместо царевича Чингиса сидел начальник дворцовой стражи, китаец Ван Чжу.
– Измена! – закричал Кагатай, появляясь на пороге, и пустил в Ван Чжу тяжелую стрелу с трезубым наконечником. В то же мгновение во все двери ворвались нукеры Кагатая и схватили яростно отбивавшегося Чжана. Остальных китайцев перебили ударами кованых палиц.
Перешагивая через неподвижно лежавшие тела, темник подошел к умирающему Ван Чжу, схватил его за волосы, повалил на ступени и ногой столкнул на обезглавленного Ахмеда.
Вошел сотник Тули, вытер меч о полу чапана и доложил:
– Около дворца задержан старик в белом халате. Говорит, что он астролог великого хана и его знает начальник башни «непрестанного согласия с небесами» Го Шоу Гин.
– Начальника астрологов нет в Ханбалыке, – резко сказал Кагатай. – Нет здесь и их покровителя, советника Айсе. Старика отвести в подземную тюрьму и надеть ему на шею колодку.
Тули продолжал:
– Еще задержали какого-то юношу. Когда схватили старика, он рвался к нему на помощь. Приставить к нему стражу или умертвить?
– Отведи его следом за стариком.
– И последнее, – сказал Тули, – прискакал приближенный великого хана, господин Марко. Он хочет говорить с тобой.
– Впусти его… – Кагатай усмехнулся: «Опоздал хитрый латинянин. Мятеж задушен в зародыше, пламя погасло, не разгоревшись. Но мне не надо наград, я – нукер на службе у своего хана».
Марко Поло вошел стремительно. Широко раскрыв глаза, он посмотрел на трупы и все понял.
– Темник Кагатай, – воскликнул венецианец, – я вижу, Ванху расправился с Ахмедом и хотел возмутить подданных великого хана. Его постигло возмездие от твоей могучей руки. Однако, может быть, нужно обезопасить страну от бунта?
– Ты вовремя оказался здесь.
– Я узнал, что дворец ярко освещен, это показалось мне удивительным. Я решил немедля скакать в «Запретный город».
– Ты опытный и преданный человек и поможешь при раскрытии заговора при допросах и следствии. Поезжай к советнику Высшего военного совета и под его начальством послужи великому хану.
Когда латинянин ушел, Кагатай сказал сотнику Тули:
– Послать гонцов в ставку великого хана и к наместникам областей с сообщением о происшедшем нынешней ночью в Ханбалыке. Суульдэ еще не ослабил тетиву наших луков, а злобный волкодав Кагатай и на этот раз не выпустил добычу из своих клыков.
Глава девятая
Там сказал: «Того из вас, кто противился моим приказам, я накажу сурово и казню без всякой пощады».
Сыма Цянь.Исторические записки
Бунта не произошло. Китайские солдаты не вышли из казарм и не объединились с жителями города. Татары разъезжали по улицам и убивали каждого встреченного ими китайца.
Ворота всех двенадцати башен Ханбалыка оказались закрытыми и усиленно охранялись.
Люди предместья также остались в своих домах, и отряды «травяных разбойников» не переправились через Хуньхэ. Никто не зажег огней восстания. Во многих городах и селениях заговорщики тщетно ждали сигнала.
Обезглавленного Ахмеда похоронили. Тело убитого Ван Чжу бросили собакам.
Следствие продолжалось. Кончились показания допрошенных солдат и начальников, служивших в тумене Ван Чжу. Копились доносы астрологов, гадальщиков, слуг из знатных китайских домов.
Все больше узников оказывалось в подземной тюрьме, а на площади ежедневно происходили казни. Следствие велось и в других городах, там тоже допрашивали, рубили головы и бросали в котлы с кипящим маслом.
И хотя меры пресечения бунта были жестокими и устрашающими, огромная страна продолжала роптать. В разоренных поборами областях крестьяне покидали свои дома и прятались в лесах и горных ущельях. На дорогах, расположенных в пустынной местности, вдали от ямских станций, проезд стал опасен, особенно для чиновников и иноземных купцов.
Осенью Хубилай вернулся в столицу. Ему представили бумаги, в которых говорилось, что бунт вызван чрезмерными налогами, назначенными Ахмедом. Кроме того, наместник обвинялся в присвоении ценностей, принадлежащих лично великому хану, во взяточничестве, продаже государственных должностей, в преследовании многих замужних женщин. Подобным же образом поступали некоторые из его двадцати сыновей.
Выслушав эти обвинения, Хубилай воскликнул:
– Ванху правильно сделал, убив его!
Тело Ахмеда вырыли из могилы и бросили на растерзание псам. Семи его сыновьям заживо содрали кожу. Остальных хан приказал не трогать. Женам и наложницам наместника предоставили свободу, а его имущество передали в казну хана.
Китайцы надеялись, что по всей империи начнется преследование мусульман. Но выходцы из Персии и Хорезма занимали высокие должности при дворе среди чиновников и военных, и главное – в руках мусульманских купцов находилась вся караванная торговля.
Хубилай повелел прекратить следствие.
В подземных тюрьмах Ханбалыка сотни узников кормили своей кровью вшей и клопов. Кого считали менее опасным – бросали в глубокую яму, прикрытую деревянной решеткой, куда раз в день опускали на веревке бадью с жидкой и смердящей похлебкой.
Обвиненных в близости к зачинщикам мятежа держали в отдельных каменных подвалах, запертых железными дверями. Среди этих несчастных оказался и Чэн.
Его схватили около дворца, куда он сопровождал монаха Гао.
На предварительном допросе Чэн сознался, что был проводником старого монаха, но отрицал всякое участие в заговоре и подготовке убийства наместника. Его допрашивал молодой семужень с темной бородкой и большими светлыми глазами.
Тяжелая колодка давила шею юноши, стянутые волосяной веревкой руки затекли, он с трудом поднял голову и, встретив взгляд чужеземца, увидел в нем уверенность сильного человека и превосходство варвара, нестерпимо оскорбительное для любого жителя Срединной империи.
Чэн старался сосредоточиться на спокойствии и отрешении от страха. Он ожидал пытки и хотел превозмочь трепет слабого тела, уподобившись тибетскому аскету, равнодушному к боли. Однако пытать его не стали. Чиновник, ведущий допрос, махнул рукой стражникам и склонился над бумагами.
Чэна отвели обратно в тюрьму. Сутулый, безобразный монгол, увешанный кривыми кинжалами, несколько раз ударил его по лицу плетью, толкнул в черную дыру подвала и со скрипом закрыл ржавую дверь.
Чэн лежал на холодном полу, кровь текла по его рассеченному лицу, суставы ныли, внутренности сжимались от истощения. Юноша прислушался к глухому стуку своего усталого сердца и, соотносясь с его прерывистыми толчками, послал мысленный призыв праведному Гао, желая воспринять хоть частицу его бесстрастного мужества.
Временами плотная слепота мрака начинала искриться изнутри глаз тихим утешительным светом. Жизнь не звала его, он смирился, надежда угасла. Смерть манила к себе, подобно белому лотосу, подобно желанному отдыху в конце изнурительного пути.
Прошло два семидневья, прежде чем юноша услышал ржавый скрип двери и увидел вертикальную полосу света. Сейчас же влетел толстый шмель, ударился с сердитым отчаяньем о стену, случайно шарахнулся назад и улетел, радостно гудя, в растворенную дверь. Затем приблизились медлительно шаркающие шаги.
Прежний сутулый монгол поднял Чэна пинками. Снял колодку, накинул ему на шею аркан и вывел из подвала. Прикрепив конец аркана к седлу, монгол боком, по-степному влез на коня. Два пеших воина с секирами на плечах стали позади узника. Чэн качался от слабости и, зная, что идет на муки и гибель, заботился только о том, чтобы не упасть и сохранить достоинство жителя Срединной страны.
С усилием передвигая ноги, Чэн цеплялся взглядом за выбоины мостовой, за осколки кремня, катившиеся из-под копыт. Конский косматый хвост маетно мотался перед глазами, и от этого нестерпимо нудного мотания кроваво-темными пятнами плыли в мозгу картины… Замершая толпа вокруг помоста, где желтеет уже голая спина осужденного, слышится одинокий безутешно жалующийся женский плач, колко слепит тяжелый, как молот, искривленный меч в жилистой руке палача…
Внезапно страшное видение отпрянуло. Чэн словно осознал на минуту последнее данное ему счастье дышать ясным утренним воздухом и слышать нежный, смешливый шепот листвы.
Вспыхнула кристальными каплями лиловая гроздь цветов; в ветвях абрикоса белый дымок запутался тающей спиралью… Словно черные ножницы, ласточки стригли голубой шелк небосвода, взмывали и проносились легкими молниями…
Улыбаясь ссохшимся ртом, Чэн следил за полетом ласточек в безграничном просторе неба, ловя тоскующими глазами свое призрачное утешение.
Тишину скупо тревожил неторопливый перестук копыт, скрип кожаного седла, равнодушно-уверенные шаги секироносцев. На углу, из-за высокой ограды, свесились ветки густолистого тутовника. Проезжая, всадник пригнулся. Тут же вверху зашуршало, и человек с ножом в зубах, как рысь, прыгнул ему на спину. Лошадь шарахнулась… Взмах ножа… Монгол завалился на сторону и повис, будто тряпичная кукла, застряв в стремени носком.
Быстро, безмолвно кружились тени – приземистые, рукастые, как прыгающие пустынные пауки. Солнечные пятна метались у ног Чэна. Ветки тутовника еще раскачивались, листья дрожали… Секира валялась под оградой: красная рукоять пылала на солнце, а лезвие в тени казалось серым и мутным. Видение приближавшейся казни вдруг обернулось перед юношей распростертыми телами конвойных.
Один из нападавших высвободил Чэну руки, снял с шеи петлю.
– А где же отец Гао? – спросил он, хрипло дыша.
– Я не знаю, где святой отец. Я не видел его с того часа, как нас схватили. – Чэн узнал главаря воров, рябого Бао. – Мне жаль, что вы ошиблись…
– Ну, как уж вышло. Нечего теперь рассуждать, пора уносить ноги. Эй, храбрецы, разбегайтесь-ка кто куда! Да прячьтесь получше! Кто попадется – держать язык за зубами. Я-то в городе сидеть не собираюсь, – обращаясь к Чэну, продолжал Бао. – Скорей к южным воротам!
Юноша схватил Бао за рукав, стараясь не отстать от него.
– Только бы пробраться в предместье, – торопил Бао, – а там – ищи нас за рекой. Да, надень-ка мой халат, а я, так и быть, останусь в рубахе… Ворота караулят аланы или урусуты – люди из завоеванных ханами земель. Поспешим, пока Кагатай не приказал закрыть все двенадцать башен Ханбалыка.
Осадистую, мрачную сторожевую башню с узкими бойницами и шестью ярусами железных крыш охраняли рослые воины в остроконечных шлемах, мелкопластинчатых, как чешуя, панцирях и сиявших под солнцем налокотниках.
Едва держась на ногах, Чэн растерянно посмотрел вперед. Небо вращалось над ним медленным тошнотворным волчком. Чэну еще не приходилось встречать на своем пути таких страшных людей. У этих влитых в чешуйчатую сталь великанов были большие бороды, густые и желтые, как солома в копнах. Но особенно Чэна ужасали их глаза – светло-прозрачные, отдающие синевой, будто глаза чудовищ. «Зачем мы сюда пришли? – изнывая от слабости, спрашивал себя Чэн. – Можно ли ждать добра от демонов, от косматых безобразных гуйфанов?» Ведь только кровожадные демоны, чьи изображения он видел в монастырях, обладают нечеловечески могучим сложением, желтыми бородами и ужасающе бездонной синевой глаз…
– Это урусуты, – настороженно всматриваясь, произнес Бао.
Молодой воин с золотистой бородкой сказал стоявшему подле него широкогрудому богатырю:
– Глянь, дядя Прокун. Да слышь-ко, Прокун Евстафьич! Никак двое умыслили на волю уйти…
– Заворачивай вспять, ныне никого выпускать не велено.
Богатырь с пегой от пятен седины бородой даже не поднял взгляда, задумчиво упертого в землю. Преградив беглецам дорогу, молодой коротко сказал по-монгольски, что выход из города запрещен. Однако китайцы не понимали его или делали вид, будто не понимают.
– Ишь, неслухи… Назад, назад ступайте!
– В чем свара, Василько? – Чернобородый похмельно-румяный воин приблизился с ленивой умешкой на щекастом лице. – Чего расшумелись?
– Да вишь, из города уйти норовят. – Василько глянул на пожилого, названного Прокуном Евстафьичем, и негромко добавил, словно оправдываясь: – Мы люди подневольные, княжой дружины копейщики. Пригнали на край бела света – и ходи на брань. За хана кровь-руду лей. Служи службу татарве безбожной…
Умоляюще складывая ладони, Бао показал, как дети его плачут там за воротами. Он красноречиво кивал на Чэна, объясняя, что товарищ болен, что его надо скорее довести до постели.
Но бородатые урусуты только покачивали головами. Чернобородый оглядел Чэна:
– И впрямь тот вон хвор: стоит-качается. Да и в лопоть чужую оболокся, а исподнее-то рвано…
Пожилой расправил горстью плотную бороду и, насупившись, молча смотрел на испуганно озирающихся китайцев.
– У них тут замятня случилась, – сказал он наконец. – Бирючи ханские возглашали: идет, мол, сыск.
– И людишки-то не дородные, а смелые – не покоряются. – Молодой синеглазый с какой-то одобряюще странной пристальностью уставился на Чэна.
Подошел статный воин в шишаке с серебряной насечкой, в богатом охабне поверх кольчуги.
– Что вы тут с Васильком вече затеяли, пустобрехи?
– Вишь, те двое из города норовят…
– Перезабыли указ-то? Гоните их прочь, а чуть что – колите копьем. Я вам службу-то налажу! А то зажалели смердов беглых, челом бьют. Небось я у князя в сотниках – не чета вам, ратаи кривопятые!
Сотник грозно нахмурил брови, повернулся на каблуках и пошел в сторону к низкому войсковому помещению.
– А вот и назло ему выпустим страждущих на волю, – проворчал сердито Василько.
– Да и гдяди-тко: смерды-деревенщина… Кой в них толк? – по-прежнему лениво, как бы с заспанной полупьяной усмешкой заметил чернобородый. – Выпустим, удал молодец? Мне что: я бобыль да бражник…
– Ой ли! – Василько спросил с бодрой решимостью: – А ты как, Евстафьич? Отпустим хоть для одной потехи?
– Натешитесь, гляди, как за ослушанье голову снимут, – угрюмо сказал пожилой воин. Белесые на задубело-темном лице глаза его словно мутью застлались. Он вздохнул так тяжело, что чешуи нагрудного панциря зашевелились и зазвенели. Ох, не задалась судьбина, осквернилась, спуталась бедой да неволей… Вернешься ли когда к родимому-то погосту али вечно клясть-каяться над рекою, над Каялой. – Вон сотнику Ивашке Селеху все нипочем, – будто не к предстоявшему перед ним событию, а следуя давней своей мысли, продолжал Прокун Евстафьич. – Не поминается ему Русь-вдовица. Туга, не томит его ночами нерадостными. Знай узорочье загребает, кочет расписной, бабник! А коли смерды сеи от правежа ханского бегут…
Прокун Евстафьич позамялся было, сметил глазом клонящиеся бедные головы и решил. Неторопливо, словно так и не расставшись с тяжелой задумчивостью, он направился к башне, где воины переминались с ноги на ногу, толковали скучно о том о сем. Подойдя, развел руками:
– Гей, мужи ратные! Озоруют наши молодшие ребята, привечают голь беглую. Так вы уж в случае чего-такого головой их не выдавайте.
Русичи шутливо отмахивались, а иные сердились:
– Ладно, сами про себя разумейте. Да не заметили б начальники.
– Может, и нашим людям, в оковах влекущимся по чужедальним краям, ниспошлется Господня милость, – добавил к сказанному Прокун Евстафьич. – Зачтется, коли так, и нам наше попущение пришельцам, слабым и страждущим. Пусть-де бредут в веси свои и жито свое сеют…
Уставя копье, Василько потеснил китайцев в глубину башни. Судорога отчаянья, предсмертный озноб сотрясли тело: Чэн бессильно прислонился к шершавой поверхности грубо обтесанных камней. Призрак неминуемой гибели, едва отступив, снова встал перед ним, оскалившись издевательской насмешкой бородатого демона. У Бао зрачки заметались, как у хищника, попавшего в западню. Он бормотал проклятия, нащупывая за пазухой рукоять бесполезного ножа.
Тем временем пожилой урусут заслонил решетку необъятной чешуйчато-блестящей спиной. Словно в вязком тумане, не в силах самостоятельно двигаться, Чэн увидел: в воротах со скрипом распахнулась дверца…
У Чэна заплелись ноги, он повис на плече у Бао, еще не веря освобождению. Пройдя несколько опасливых шагов, беглецы содрогнулись, будто пронзенные яростным криком погони. Казалось, башня загудела и задребезжала всеми шестью ярусами крыш. Казалось, она развалится на глазах от грома и гула, гулявших в ее сумрачном нутре…
«…Так смеяться не умеет ни один взнузданный покорностью житель Срединной страны. Люди так не смеются, – думал Чэн, его ввалившиеся щеки были еще мокры. – Это неистовое торжество свирепых демонов. Но чем объяснить их доброжелательство? Непостижимым предопределением, милостью небожителей?..» Бао тащил его под руку, плевался и сверкал глазами. Силы почти покинули Чэна, но необъяснимо странное чувство заставило его оглянуться. Пожилой урусут примкнул забранную решеткой дверцу и, распрямившись, сквозь частоту перекрещенных железных брусов смотрел им вслед. Чэну почудилось, будто ему дружески шепнули ободряющее напутствие. И оттого, что глаза великана издали улыбались ему с сочувственной печалью, они уже не казались Чэну страшными глазами гуйфана.
Василько, махнув Чэну из-за спины старшего, крикнул:
– Бог с вами, скачите ушканами в чисто поле!
Задыхаясь от непонятного волнения, Чэн услышал, как молодой урусут поет дерзким высоким голосом.
Чернобородый хохотал, опершись на копье, а Василько приплясывая притопывал и весело выводил:
- Свищет ветер у ворот у тесовыих,
- Красну девку ждет-пождет!
- Ой, дид-ладо, ждет-пождет!
Глава десятая
Ли Бо
- И с этого поля сраженья никто
- Домой не вернулся живым…
Дымные тучи мрачно клубились над горами. Осенний дождь сменялся мокрым снегом. Корявые сосны стонали и скрипели, взмахивая ветвями над головой Чэна. Он плотнее закутался в накидку из козьих шкур, внимательно глядя со скалы вниз, на извилистую тропинку, протоптанную по дну ущелья. У пояса юноши висел сигнальный рог, лук и колчан со стрелами.
После того как рябой Бао освободил его и помог бежать из столицы, Чэн долго лежал в джонке бобыля Чжао. Здесь он узнал, что монаха Гао и тысячника Чжана казнили на главной площади Ханбалыка, медленно разрубив на части.
Сердце Чэна окаменело от скорби. Почувствовав себя немного крепче, он упросил молчаливого Чжао проводить его к Ши Чуну, в лагерь «травяных разбойников».
Прошло несколько недель. Чэн привык к пустынным лесам и скалам, привык к людям, с которыми он теперь жил и делил последнюю горсть проса. Он сочувствовал их тоске по оставленным семьям и привычному крестьянскому труду, понимал их гнев и отчаянье и прощал их грубость.
Иногда он напевал для них простые песни, играя на лютне.
Когда они молились Гоу-луну и приносили жертвы горным демонам, Чэн вполголоса вспоминал стихи великого Цюй Юаня «Жалобы изгнанника» или искал в ночном небе соотношение созвездий Ци и Би.
Он научился ездить верхом, владеть саблей и подолгу упражнялся в стрельбе из лука.
И вот, стоя в дозоре, Чэн наблюдал, как дикие козы прыгали по камням, переходя ущелье.
Вдруг козел-вожак поднял круторогую голову и, почуяв опасность, бросился в сторону. Все стадо помчалось за ним.
На тропинке показался человек в войлочном плаще и рогожной шапке. Он неуверенно поглядывал кругом, видимо, припоминая местность.
Чэн собрался дать тревожный сигнал, но человек был один, и юноша передумал. Он вынул из колчана стрелу, приготовил лук и стал ждать.
Когда неизвестный приблизился, Чэн выступил из засады и крикнул:
– Стой! Кто ты? И кого здесь ищешь?
Человек обрадованно повернулся к нему:
– Значит, я взял правильное направление. Я – от старшины Вэя и рябого Бао…