Аэроплан для победителя Плещеева Дарья

Глава двадцать шестая

Алеша Николев за свою недолгую жизнь ревновал трех женщин: гувернантку младшей сестры, которая имела жениха – армейского штабс-капитана, Машеньку Попову – дочь директора гимназии, где он учился, и Асю Костаниди, соседку с третьего этажа. Гувернантка жила в Алешиной семье, они постоянно сталкивались, соприкасались то руками, то плечами, и это его сильно волновало. За Машенькой увивались все гимназисты старших классов – там было к кому ревновать, каждую неделю являлся новый кандидат. Ася, молодая жена пожилого мужа, скучающая во время его деловых поездок безмерно, обратила было внимание на высокого и стройного юношу, завела дружбу со всей семьей, но Алешина бабушка прекрасно сообразила, что означают такие визиты, и сумела отвадить искательницу приключений. Тогда Ася завела поклонника – молодого дантиста, к которому можно было ходить в любое время суток под предлогом нестерпимой зубной боли. Бабушка и мать обсуждали как-то этот роман, не зная, что Алеша слышит все комментарии. Приступ ревности был отчаянный – Алеша даже узнавал, какими ядами пользуются жертвы несчастной любви, чтобы все получилось, как в театре, быстро и красиво. Но Ася поменяла любовника и тем самым вызвала у Алеши яростное презрение. Он сказал себе, что из-за таких женщин не травятся и не стреляются, даже не уезжают в действующую армию искать героической смерти.

Собственно, это и было одной из причин бегства в театр. Алеша хотел, чтобы однажды постаревшая Ася пришла на спектакль в Александринку, в котором он, артист императорских театров Николев, играет если не Гамлета, то хоть Отелло. И чтобы она, видя, как толпы красавиц ждут его у входа, поняла свою роковую ошибку и всю ночь рыдала на крыльце его особняка.

Путь в Александринку пролегал через труппу Кокшарова.

Сперва у него с Танюшей сложились приятельские отношения. Их в труппе было двое совсем молодых – не влюбляться же на этом основании. Но когда ловкая Танюша закружила Николеву голову – проснулась ревность.

Он очень смутно представлял себе супружескую жизнь. Она ему мерещилась в виде спальни, роскошно убранной и с каким-нибудь устройством, подающим завтрак, обед, ужин и, по требованию, самовар. Но, во-первых, у него этой спальни не было, а во-вторых – Танюша туда не торопилась. Она могла говорить только об аэропланах, о Зверевой, о летной школе.

Немудрено, что Алеша забеспокоился: в Зверевой ли дело?

Ревность научила его уму-разуму. Забравшись к супруге в башенку, он не стал приставать с нежностями – ему важнее было увязаться за Танюшей на ипподром и посмотреть, нет ли там молодого красавца-авиатора, успевшего стать ее любовником. Может статься, такой красавец есть, он или женат, или какой-нибудь иноверец, с которым она, православная, не может повенчаться, и потому в формальные мужья выбран простофиля Николев?

Все-таки Алеша нахватался актерского мастерства – Танюше и на ум не взбрело, что супруг выстроил интригу. Она так хотела летать, что Алешин интерес к аэропланам восприняла как должное: двадцатый век же, все хотят летать!

Приехав к воротам ипподрома, она сразу же потащила супруга на поиски Зверевой. Но когда они вышли к летному полю, «фарман» как раз оторвался от земли.

Второй «фарман» уже стоял наготове, Слюсаренко усаживался в кожаное сиденье, а Калеп стоял наготове, чтобы занять место за его спиной, возле мотора.

– Смотри, смотри! Сейчас его будут удерживать за хвост, пока мотор не наберет нужного числа оборотов! – гордо сказала Танюша. Муж должен был знать, что она прекрасно разбирается в летном деле.

А муж разглядывал механиков, особое внимание уделяя тем, кто помоложе. Калеп его подозрений не вызвал – мужчина в годах, хотя и приятной наружности, а разглядеть Слюсаренко он не успел – тот был в шлеме и уже надвинул огромные очки.

И второй «фарман» отправился в полет.

Два хрупких белокрылых чуда выписывали восьмерки над ипподромом, то поднимаясь вверх, то опускаясь, чтобы заложить точный вираж вокруг мачты с разноцветными флажками. Николев и Танюша стояли, запрокинув головы, и переживали этот полет, как будто сами держали в руках ручки управления рулем высоты, а ногами упирались в педали руля поворота.

– Боже мой, какое это счастье! – воскликнула Танюша. – Вот и мы так же полетим! Знаешь, какая у «фармана» может быть скорость?

– Нет…

– Сто километров в час! И даже больше! Представляешь? Быстрее поезда! Быстрее любого автомобиля!

Случилось невероятное – она сумела передать Алеше свое ощущение этой минуты, сумела перенести его в иное пространство, где земля – только крошечный пятачок под ногами, а мир – огромное небо, сияющее утренней синевой, и в нем кружат аэропланы всех видов, на всякий вкус, как умные и бесстрашные птицы.

Оба они совершенно забыли о Лабрюйере и Стрельском.

Полет длился около двадцати минут. Первой опустила свой «фарман» Зверева. Она соскочила наземь и протянула руки пассажиру:

– Прыгайте, Федор Иванович, не бойтесь!

– Я и не боюсь, – ответил Таубе, стоя на крыле. – Просто не хочется расставаться с аэропланом.

– Придется ненадолго! Хотите – сегодня сами будете пилотировать?

– Я?

– Вы, вы! Я же вам все объяснила, все показала. Отпразднуем ваше воздушное крещение!

– Идем, идем! – твердила Танюша, за руку, как непослушное дитя, таща Николева к «фарману». – Скажи, что ты тоже хочешь летать! Скажи, что мы вместе будем учиться!

Но Зверевой было не до учеников – потому что Таубе, неожиданно ловко соскочив с крыла, сказал ей:

– Даже если бы мне сейчас пришлось умереть – я бы умер счастливым.

Ее смутили эти слова – в них пульсировало истинное чувство. Ответить на это чувство она не могла – но частичка ее души уже принадлежала Таубе, смешному преданному Таубе, готовому ради крошечной гайки для ее «фармана» мчаться хоть в Нью-Йорк. Она знала – вслух он о своей любви не скажет, но любовь была – как в восточной поговорке про мускус в кармане, о котором докладывать необязательно – и так он заполнит ароматом весь базар, весь город.

Зверева сняла круглые очки, стащила с головы шлем, и Алеша понял: да она же красавица! В толстой куртке – холодно там, наверху, что ли? – и в суконных шароварах, без браслеток и сережек, она была прекраснее всех знакомых актрис. Тут ему хоть чуточку, а стал понятен восторг жены, обожающей авиаторов и авиацию.

Второй «фарман», который пилотировал Слюсаренко, уже планировал, заходя на посадку. Лидия рассчитала, где он сядет и, быстро сжав руки Таубе своими (одна – в шоферской кожаной перчатке, другая – уже без, маленькая и поцарапанная), побежала встречать Володю.

Там все было не так уж гладко – Калеп еле спустился на землю.

– А все-таки наше крыло маневреннее, – сказал он, тяжело дыша. – И еще можно укоротить. Легкость и скорость… Лидочка, где чертежи? Я понял, что еще можно сделать…

– Давайте пойдем в мастерскую, вам нужно прилечь, – перебил Слюсаренко. – Там Лида померит вам пульс.

– Ничего, ничего, это пройдет, это мелочи…

– Им не до нас, – сказал Танюше Николев.

– А мы подождем… – Танюша проводила взглядом идущих к мастерским авиаторов и механиков.

В ее планах было обойти задворки, закоулки и тупики, в которых мог стоять черный автомобиль, похожий на катафалк. Тогда, утром, он стоял у ворот рядом с бледно-зеленым автомобилем. На этот раз Танюша никакого транспорта у ворот не заметила.

Рассказывая Алеше все, что случайно услышала от авиаторов и механиков, безбожно при этом перевирая технические подробности, Танюша повела супруга от сарая к сараю.

Он видел, что девушка несет ахинею, но понял это по-своему: она кого-то ищет, не иначе – любовника! И внутренне Алеша изготовился к бою.

Он был юноша высокий, крупный, отлично выкормленный заботливой матерью и бабушкой. К тому же он, прочитав в газетах про Георга Луриха и увидев его фото (передавалось гимназистами тайно из рук в руки, потому что прославленный атлет позировал совершенно без штанов, в одном только тряпичном фиговом листке), два месяца ходил в гимнастический зал, где его учили поднимать над головой пудовую гирю, а одноклассник Петя показал боксерские удары по самодельной груше. Так что Алеша считал себя грозным противником.

Вдруг Танюша замолчала.

Николев завертел головой: кого же она увидела, кто ее лишил дара речи?

– Алешенька, мне нужен гвоздь… – прошептала супруга, и супруг растерялся: убийство соперницы шляпной булавкой недавно было, убийство любовника гвоздем – это что-то причудливое, но вдруг реальное?

Он вспомнил недавний разговор: в Москве, в перерыве между репетициями, Терская и Эстергази вспоминали, как одна актриса застрелила любовника из револьвера, а другая проткнула ножом для разрезания бумаг, и обеих суд оправдал.

– Тамарочка, не надо гвоздя, пойдем лучше отсюда, – тихо, но убедительно попросил он. К настоящему имени жены он еще не привык.

– Нет, мне нужен гвоздь… А-а, это годится!

Она присела на корточки и вытащила из грязи длинную железку. Взяв это орудие не брезгливо, двумя пальцами сквозь бумажку, как полагалось бы, а зажала в ладони. Затем Танюша оглянулась по сторонам и быстрым шагом пошла к черному автомобилю, стоявшему у стены сенного сарая.

Там же стояли бледно-зеленый и большой грязно-зеленый, какого-то лягушачьего цвета, похожий на старинную карету-берлину.

– Вроде бы он… – почти беззвучно произнесла девушка и, снова присев на корточки, нашла подходящее место на широкой черной подножке – изнутри, там, где она нависает над задним колесом.

Пометив «катафалк» крестом, Танюша выпрямилась, отбросила железку и отдала совершенно неожиданный приказ:

– Бежим!

Они взялись за руки, побежали, добежали до угла – и налетели на Таубе. Он спешил к автомобилям.

Увидев Танюшу, любитель полетов как-то странно дернул головой – словно бы, встретив привидение, встряхнулся, чтобы прогнать морок. Танюша, не теряя скорости, потащила супруга дальше – именно потащила, потому что он-то заметил странное движение и норовил оглянуться – рассмотреть Таубе на предмет, годится ли этот человек в любовники.

– Ну Алеша! – воскликнула Танюша. – Нам нужно срочно найти Лабрюйера.

– Лабрюйер подождет! Кто этот человек?

– Это Таубе. Ты что, не узнал? Он сегодня летал с госпожой Зверевой.

– Что у тебя с этим Таубе?

– У меня? – Танюша остановилась и сердито посмотрела на мужа. – Ничего у меня с ним нет!

– А почему он так на тебя уставился?

– Он на меня уставился?

– Пожалуйста, не притворяйся, что ты не заметила. И какой знак ты ему подала?

– Я, знак?

– Что ты нацарапала на автомобиле?

– Крестик.

– И что же значит этот крестик?

Тут только до девушки дошло, что ей закатывают сцену ревности.

Как на грех, она недавно прочитала комедию Альфреда де Мюссе «Подсвечник», песенку из которой собиралась выучить. Там в первой же сцене неверная жена Жаклина усмиряла ревнивого супруга, при этом в шкафу у оскорбленной невинности сидел офицер-любовник. Так что методу вразумления мужей Танюша знала – и сыграла свою роль с блеском.

– Но он так на тебя вытаращился! – не унимался Николев. – Он прямо пожирал тебя глазами!

Алеша тоже смотрел спектакли, в которых муж обвиняет жену в измене, он даже фильмы в синематографе смотрел, где обманутый граф хватает за плечи и встряхивает свою вероломную графиню. Поэтому он повернулся, чтобы стать с Танюшей лицом к лицу и произвести эту устрашающую изменниц операцию. Это их обоих и спасло – Алеша увидел, что прямо на них мчится черный «катафалк».

Он действительно схватил жену – но не за плечи, а в охапку, и вместе с ней отскочил в сторону. «Катафалк», не умеющий прыгать вбок, пронесся мимо и вылетел за ворота.

– Он с ума сошел! На людей наезжать?! – тут Алешу осенило. – Это же твой любовник! Он увидел тебя со мной и решил – так не доставайся же ты никому!

– Боже мой, где Лабрюйер?! – воскликнула Танюша.

– И я бы хотел это знать, – раздался знакомый голос.

Стрельский, ожидая Лабрюйера, нашел лавочку у стены и сидел там, совсем неприметный, невзирая на свою монументальность.

Супруги бросились к нему.

– Вы видели, Самсон Платонович? Видели, да?

– Видел, конечно. Детки мои, мы не знаем, куда его понесло. Нужно перебежать к нашему автомобилю и укрыться там. Это же сущая крепость на колесах.

– Но почему – там? – удивился Алеша.

– Потому что у шофера этой железной гадины на ипподроме есть сообщники.

– Надо бежать в мастерские, к авиаторам! – решила Танюша.

– Никуда ты не побежишь, а будешь сидеть, как дуся, в нашем автомобиле! – прикрикнул на нее супруг и тут же кинулся за поддержкой к Стрельскому: – Так, Самсон Платонович?

– Именно так. Детки, бегите к автомобилю, пусть Вилли отъедет с вами подальше.

– А вы?

– А я посижу тут, погляжу, что дальше будет. Ну, живенько, живенько! Тамарочка, мы с тобой потом потолкуем.

– Я должна найти Лабрюйера! – выпалила она.

– Так он же там, с шофером и фрау Хаберманн. Там ты его и найдешь. И все ему расскажешь. Все!

– Так я этого и хочу. Алеша, бежим!

Но когда они подбежали к синему «Руссо-Балту», ни внутри, ни рядом никого не оказалось.

– Их похитили… – прошептала Танюша. – Алешенька, их похитили… Алеша, это ужасно… а мой револьвер в Майоренхофе!.. Какая же я дура!..

– У тебя есть револьвер?

– Ну конечно! Я все-таки современная женщина! Что ты на меня так смотришь? Двадцатый век давно настал, женщины водят автомобили и пилотируют аэропланы! А ты какого-то револьвера испугался! Ой, там кто-то идет… прячься, прячься же, тетеря…

Танюша присела на корточки у переднего колеса. Николев от волнения рухнул на четвереньки.

Из зарослей полыни, которую уже и кустами было не назвать, потому что стволы она имела почти древесные, появился шофер Вилли Мюллер. В левой руке он держал щегольское серое кепи, достойное английского лорда, и шоферские очки, правой утирал со лба пот.

– Мой бог, о мой бог… – бормотал он. – Что же я господину Гроссмайстеру скажу?..

Танюша едва не бросилась шоферу на шею.

– Господин Мюллер, миленький, что случилось?

– Я сам не понимаю, что случилось, фрейлейн, – поняв вопрос по-русски, но ответив по-немецки, шофер принюхался. – О мой бог, тут где-то покойник!

– Ой, где покойник?!

Вилли Мюллер медленно пошел, ловя носом тонкую струйку сомнительного аромата, которая становилась все сильнее и сногсшибательнее. Наконец он остановился у распахнутой двери своего автомобиля.

– Что это такое?! – спросил он в отчаянии.

Банка конюха Авотинга ничего ему не ответила.

Шофер очень нехорошо посмотрел на Танюшу и Николева.

Они еще не поняли, до какой степени этот человек влюблен в свой автомобиль, не сообразили, что «Руссо-Балт» возведен им в ранг святыни,

– Господин Мюллер, где фрау Хаберманн, где господин Лабрюйер? – Танюша для доходчивости перешла на немецкий.

– Этот запах уже ничем не вывести. Мое авто будет вонять хуже свинарника, – ответил шофер. – О мой бог, что же делать?

– Так что же с фрау Хаберманн?

– Она сошла с ума!

Глава двадцать седьмая

Лабрюйер перешел рельсы, поискал следов там, дошел до станции Солитюд, расспросил билетных контролеров, уже ждавших рижского поезда. Никто не заметил маленькую старую фрау в обществе людей, которые бы ее куда-то увозили. А вот шофера Мюллера опознали по кепи – вовремя Лабрюйер догадался описать шикарный головной убор.

– Это было, когда шлокенский поезд прошел, – вспомнил молодой контролер. – Он отошел от перрона, но на переезде что-то случилось, он встал и минуты три простоял. Вот когда он миновал переезд – и прибежал тот человек.

– Он кого-то искал, всюду заглядывал, – добавил пожилой контролер. – Потом побежал к Анненхофской улице.

– И больше мы его не видели.

– Да, сюда он не возвращался. Может быть, его заметили на переезде?

Лабрюйер пошел к переезду и поговорил с инвалидом, который заведовал шлагбаумом. Тот припомнил человека, который перебежал железную дорогу. Двигался этот странный человек в сторону ипподрома. Тогда Лабрюйер решил, что если Мюллер на свободе, то рано или поздно вернется к своему обожаемому «Руссо-Балту».

Он пришел вовремя – Алеша, обернув банку лопухом, вытаскивал ее из автомобиля.

– Что здесь произошло и где фрау Хаберманн? – строго спросил он.

– В нее вселился бес, – ответил шофер. И рассказал историю, от которой явственно попахивало адской серой.

Он сидел на водительском месте и в ожидании Фирста читал газету. Фрау сидела рядом. Дверца с ее стороны по случаю жары была приоткрыта.

Вдруг старушка буквально вывалилась в эту дверцу. И пропала.

Шофер так изумился, что не сразу сообразил побежать следом.

Фрау Хаберманн, хватаясь за кусты, взобралась на насыпь и отважно перебежала через рельсы перед самым носом отошедшего от Солитюда поезда. Когда же Мюллер решил догнать ее и воротить в автомобиль, поезд, как на грех, встал. И простоял минуты три по меньшей мере.

Оказавшись по ту сторону рельс, шофер заметался, но старушки нигде не было. Он пробежался до Анненхофской улицы, потом поспешил к переезду, и вот он здесь, в полной растерянности и в убеждении, что фрау спятила.

– Этого еще недоставало, – проворчал Лабрюйер. – Тамарочка, Алеша, вам к этой истории добавить нечего?

– Ой, Александр Иваныч, у нас тут своя история!

Узнав о втором покушении на девушку, Лабрюйер крепко задумался.

– Значит, вы пометили автомобиль?

– Пометила крестиком.

– Ну, значит, будем искать эту чертову колымагу. Николев, вы ведь тоже видели этот «катафалк»?

– Видел, только я же в них ничего не понимаю…

– Вот папка. В ней газетные вырезки. Вилли, помогите молодым людям найти портрет механического злодея. А я пойду за Стрельским. Еще не хватало, чтобы и с ним что-то случилось…

Стрельский мирно сидел на лавочке у задней стены какого-то строения. У его ног зеленели скромные растения здешних мест – торчали колоски пырея, хрупкие цветоносные веточки пастушьей сумки, крупные листья подорожника, ближе к стене процветал огромный куст ядовито-желтого чистотела, тут же выглядывали из травы неизбежные одуванчики.

– Пойдемте, Стрельский, – сказал Лабрюйер. – Там у нас такое творится! Фрау Хаберманн пропала!

– Ее похитил любовник? – обрадовался Стрельский.

Лабрюйер повторил странный рассказ шофера.

– Значит, он читал газету, ничего вокруг не видел и не слышал, а наша красавица вдруг сорвалась с места и улизнула? Ни с того ни с сего?

– Вот именно.

– Боюсь, что причина все-таки была.

– Пойдем, отъедем отсюда подальше и поговорим о причине в более подходящем месте. Тамарочку с Алешей чуть автомобиль не задавил. Причем она утверждает, что прямо на них несся. Хорошо, Николев успел ее оттолкнуть. Тут, на ипподроме, прямо разбойничий притон какой-то, и с этим надо разобраться!

– А мне тут так хорошо думалось. Травка, цветочки… тут где-то и курятник есть, петух орал, это, говорят, к дождю… – задумчиво произнес Стрельский и встал.

– И еще беда – Вилли не хочет брать банку с мазью в автомобиль. Говорит – весь автомобиль провоняет.

– Ну, значит, я возьму извозчика и поеду в Майоренхоф, вдыхая пленительный аромат…

– Да что с вами такое? – Лабрюйер даже забеспокоился. – У вас недомогание? Отчего вы так медленно движетесь и говорите?

– Ах, мой юный друг, это вы от волнения быстро движетесь и говорите…

– Надо поскорее убираться отсюда. Едем в Ригу, я обо всем расскажу Линдеру! Вы подтвердите!

– Знаете, Лабрюйер, я бы охотнее посидел в тишине и помолчал.

Лабрюйер подумал, что безумие заразно, только у фрау Хаберманн оно проявилось в паническом бегстве, а у Стрельского – в мечтательной отрешенности.

– Вы успеете помечтать на пляже в Бильдерингсхофе, перед концертом. Нарочно поедем пораньше и помечтаем вместе!

Стрельский неохотно позволил себя увести.

В «Руссо-Балте» меж тем разворачивалось целое сражение. Алеша и Танюша пытались найти на картинках черный «катафалк». А поскольку в автомобилях они не разбирались и все колеса, все подножки, все капоты были для них на одно лицо, Мюллер впал в отчаяние и понял, что разгадать эту загадку не удастся никогда.

Но Лабрюйер и Славский призвали спорщиков к порядку, и вскоре осталась одна кандидатура – на вырезке из английской газеты.

– Это «форд», модель «Т», – сказал шофер. – Авто простое и надежное, рама из особо прочной стали, скорость достигает семидесяти двух километров. Будь я грабителем или налетчиком, именно таким авто бы обзавелся. Но я в Риге «фордов» почти не встречал.

– Редкая в наших широтах штука? – спросил Стрельский.

– Их собирают в Англии. Думаю, года через два их тут появится множество – авто ведь недорогое. Я видел «форд» с закрытым кузовом не так давно в Московском форштадте, у Гостиного двора, видел на Романовской… но тот был, кажется, темно-зеленый… а в большинстве кузов у них открытый…

– Допустим, в Риге десяток «фордов» с закрытым кузовом, – сказал Лабрюйер. – Допустим, семь-восемь – черных. Тройка агентов за двое суток все отыщет и проверит на наличие крестика. Тамарочка, покажите, где поставили крестик.

– Вот тут.

– Умница. Но если вас кто-то видел в этот миг…

Танюша задумалась.

– Один человек мог нас видеть, – неуверенно сказала она. – Но он, по-моему, на меня не обращает внимания, он в Звереву влюблен.

– И кто же этот обожатель?

– Таубе, Федор Иванович Таубе. У него есть автомобиль, но какой – я понятия не имею. То есть я его как-то видела в автомобиле… но я же не знала, что нужно запомнить!..

– Таубе… – повторил Лабрюйер. – Неплохо бы узнать о нем…

– Необходимо узнать! – воскликнул Николев. И выразительно посмотрел на Танюшу.

– Погодите! – воскликнула Танюша. – У меня же есть визитная карточка Таубе! Он их всем раздавал! Она в кармане саратовского жакета!

– То есть как? – спросил Лабрюйер.

– Жакет мне сшили в Саратове… Но жакет в Майоренхофе!

Лабрюйер задумался.

– Вот что. Садитесь в автомобиль и выезжайте хоть на Анненхофскую, там поймаете ормана, а Вилли вернется за мной и отвезет меня в Ригу, – решил он.

Тут к «Руссо-Балту» подбежал парнишка лет двенадцати – из местных жителей, босоногий, но в картузе. Он уставился на автомобиль с восторгом, а на Вилли Мюллера, уже сидящего за рулем, – прямо с любовью.

– Чего тебе, парень? – спросил шофер.

– Велели отдать господину, – по-латышски сказал мальчик и вручил шоферу сложенную бумажку. Пока Мюллер ее разворачивал, парнишка убежал.

– Что там? – поинтересовался Лабрюйер.

– Не понимаю – всего одно слово…

– И какое слово?

– «Гросс-Дамменхоф».

– Покажите!

Но на бумажке ничего больше не было – только это написанное карандашом название.

– Дитя что-то напутало, – сообразил Стрельский.

Бумажку выбросили и дальше поступили почти так, как решил Лабрюйер. Он со Стрельским остался караулить банку Авотинга, а молодежь умчалась ловить ормана.

– Мой юный друг, – задумчиво сказал Стрельский, – как вы полагаете, сколько спектаклей я в жизни видел? В неделю – по меньшей мере три, в год, стало быть?..

– Полтораста?

– Так мало? Нет, больше, гораздо больше! У меня ощущение, будто я перехожу из спектакля в спектакль, даже не давая себе труда переодеться… так к чему это я? К тому, что во всяком спектакле есть своя достоверность. Допустим, водевиль. В нем все радостно валяют дурака. Если герой ревнует – то страстно и отчаянно, а публика веселится и бьет в ладоши. Но если этот герой от ревности выстрелит себе в лоб и к финалу не воскреснет, публика будет недовольна. Застрелиться от ревности – дело… как это теперь говорят? Реалистическое. Но для водевиля – неправильное. У него своя достоверность, и всякий трагизм ее нарушает. Я вижу, когда достоверность спектакля безупречна, и вижу, когда из нее торчит что-то неподходящее. Этого словами не описать. Дверь не так скрипнула, свет не так упал…

– К чему вы клоните? – спросил Лабрюйер.

– К тому, что именно это ощущение было у меня вечером, когда поднялся крик и Енисеев шмыгнул в окно. Роскошная сцена! А был в ней некий избыток, нарушающий достоверность. И об этом я размышлял, сидя, как поселянка младая, посреди ромашек и одуванчиков.

– Хм…

– Так что там с бедной старой фрау? Вот просто так, ни с того ни с сего, сбежала? Господин Станиславский запустил в оборот словечко: «Не верю!» Ну вот – и я не верю.

– Пока Вилли читал газету, она увидела что-то… вернее, кого-то, кто ее испугал. Я уж думал об этом, – признался Лабрюйер, – и ничего выдумать не мог. Дитрихс разве что – но я сам был все это время неподалеку от ворот, Дитрихса я бы заметил, даже если бы он сбрил свои гомерические усы. Рост не спрячешь.

– Сообщник Дитрихса?