Курляндский бес Плещеева Дарья

Глава седьмая

Дениза и Анриэтта уже давно позабыли, что такое дамская пугливость. Они могли взвизгнуть от неожиданности – не более того. Вещи, пугающие обычных женщин, вызывали у них или скуку, или брезгливость, или желание решительно покончить с безобразием. Когда имеешь при себе оружие, когда уже приходилось защищать этим оружием свою жизнь, то достаешь нож или тяжелую пистоль почти без колебаний; достав, тут же пускаешь в ход, как научил один умный человек: если ты, бестолковая женщина, будешь своим ножиком размахивать, то испугать – не испугаешь, а отнимут запросто, так же поступят и с пистолью.

Увидев у своих ног дерущихся бородатых мужчин, бегинки завизжали – эти двое вывалились на дорожку внезапно, словно прошибли незримую бумажную стенку, расписанную митавским пейзажем. Но у них в жизни были и более опасные обстоятельства, чем пьяная драка. Еще совсем девочками они побывали на войне, обе были ранены, обе скрывались от врага, и обе рисковали жизнью, чтобы похоронить тела мужчины и ребенка – мужа и крошечного сына Анриэтты.

Анриэтта увидела запрокинутое мужское лицо. Это лицо должно было выражать ярость – а на нем отразились вдруг удивление и страх. Мужское объятие распалось, драчуны вскочили и кинулись наутек.

– Это он, – сказала Анриэтта. – Помнишь, в Либаве? Тот, что хотел утащить ящик с графскими бриллиантами?

– И второй тоже, – согласилась Дениза. – Вот это встреча.

– Значит, они поехали следом за нами…

– И заметь – они переоделись здешними крестьянами.

– Но если они подрались – значит, что-то делили?

– Немедленно к графу, – решила Дениза. – Может, они что-то стянули, а он еще не заметил пропажи. Ты узнаешь этих двоих в толпе?

– Узнаю, конечно, хотя бородатые мужчины…

– Все на одно лицо?..

– Нет, но у этих бороды закрывают даже щеки и не имеют пристойной формы. Какие-то дикари с острова Борнео.

Модная борода должна иметь вид клинышка и не торчать во все стороны, как растрепанный веник, – вот что хотела сказать Анриэтта. И Дениза ее поняла, хотя отлично знала по гравюрам, что дикие мужчины на Борнео растительность на лице имеют очень скромную.

Граф был обнаружен за корчмой, на огороде, с неизменным «Дон Кихотом» в руках. Он даже, кажется, не читал, а смотрел на знакомые страницы с вечной своей улыбкой. Там же, на огороде, обреталась Дюллегрит – сидела с дочкой корчмаря на лавочке, и обе, поглядывая на графа, перешептывались и смеялись.

Узнав новость, граф забеспокоился, пошел вместе с бегинками искать танцовщиков и лоцмана с поваром. Проверили свое имущество – пропаж не нашли. Однако повар проявил живейшее любопытство – очень боялся, что у него стянут какие-то особенные сковородки и отличные кухонные ножи из Золингена. Он стал на дурном французском выпытывать у Денизы подробности этой истории.

– Я рассказала все, что знала, господин Аррибо, – в конце концов возмутилась Дениза. – Больше, чем знаю, я сказать не могу!

– И они точно не произнесли при вас ни единого слова, сударыня?

– Нет! Ни единого!

Все подопечные графа собрались у больших дверей корчмы и обсуждали несостоявшееся воровство, когда подъехал молодой всадник в кожаном камзоле, высоких сапогах и черной шляпе с очень высокой тульей и без пера.

– Мне нужен граф ван Тенгберген, – сказал он. – Спешное дело.

– Это я, – граф вышел вперед.

– От его высочества, – всадник достал из-за пазухи письмо, вручил и, кивнув, уехал рысью.

Граф вскрыл конверт, прочитал и улыбнулся.

– Все меняется! Господин герцог зовет нас в Гольдинген! – сообщил он радостно. – Это такой милый городок – то есть сейчас он вам покажется крошечным и скромным, но у него великое будущее. Мне кажется, его высочество хочет перенести туда столицу. Собирайтесь, господа. И вы, прекрасные дамы…

– Нас ждать не придется, – сказала Дениза и поспешила увести Анриэтту. По лицу подруги она поняла – чем ближе встреча с герцогом, тем неспокойнее на душе.

– Дюллегрит, пойди помоги дамам, – велел сестре Длинный Ваппер.

Девушка кивнула и побежала догонять бегинок.

Полчаса спустя они вернулись к корчме. Там уже стояли подводы и неуклюжий экипаж. Возле экипажа ждал поэтический повар Арне Аррибо. Теперь, чем ближе была встреча с герцогом, тем больше он жался к дамам.

– Я страшно волнуюсь, – жалобно сказал он. – Что, если поэма не понравится его высочеству? А я в нее всю душу вложил! Сударыни мои, окажите покровительство! А я умею быть благодарным! Хотите, я научу вас готовить маску на лицо из сырого мяса, после которой кожа – как у младенца?

– А вы поезжайте с нами в экипаже, – пригласила Анриэтта, которой вовсе не хотелось терпеть Дюллегрит. Девчонка вроде бы и молчала, но ее присутствие было неприятно. А толстый веселый повар мог позабавить в дороге всякими смешными кулинарными историями.

– С превеликой охотой, мои сударыни! Скажу только братцу.

Братец, малость выпивший лоцман Андерс Ведель, помогал грузить на телегу два своих сундучка. Повар побежал к нему – и, глядя на бегущего толстяка, Дениза не смогла удержаться от смеха.

– А ведь если бы он отощал фунтов на тридцать, то был бы очень хорош собой, – заметила Анриэтта. – Ты посмотри – волосы у него совсем золотые и вьются. И он не стар – ему лет тридцать, наверно.

– Да как отощать при его ремесле?

– Ну, положим, я знаю способ…

– Если он сумеет угодить герцогу и останется при нем, то найдет себе в Гольдингене подходящую невесту, и уж она с него сгонит жирок. Но ты права – он может нравиться…

Все-таки пришлось взять в экипаж Дюллегрит. Девчонка тоже беспокоилась – ей хотелось своими плясками угодить герцогу, но во время плавания танцовщики не могли заниматься, по дороге в Митаву тоже, им удалось лишь несколько раз повторить свои танцы за корчмой, и то – кое-как, в обычной одежде.

Наконец обоз, возглавляемый графом, двинулся в путь.

Гольдинген, любимый городок герцога Якоба, где он и родился, и крестился, и венчался, был примерно в двадцати немецких милях от Митавы, что составляло около двадцати восьми лье. Для всадника – не столь уж великое расстояние, но экипаж тащится медленно, и запряженные мелкими местными лошадками телеги – также. Дорога заняла три дня.

За такой срок Анриэтта совсем подружилась с поэтическим поваром. Он оказался приятным и услужливым попутчиком, умел позабавить, а когда он впадал в ужас при мысли не угодить герцогу, смеялась даже Дениза, а уж Дюллегрит взвизгивала от хохота.

– Я слышал, сударыня, как вы говорите по-испански с господином графом, – сказал Денизе Аррибо. – Завидую я вам! Знать испанский язык! Если бы я говорил по-испански, то поехал бы в Мадрид или в Толедо, у меня и рекомендательные письма были бы. Мечтаю побывать и в Испании, и в Италии, попробовать, что там стряпают. Я ведь и в Англии два года прожил, там я научился готовить леденцы из апельсиновых косточек, разноцветный марципан, засахаренные апельсины с мармеладной начинкой. Наверно, ни один народ так не любит сладкое, как англичане…

Тут он резко замолчал и очень внимательно посмотрел на дам.

Они не могли ему сказать, что не желают вспоминать про Англию, они даже не попытались переменить тему разговора, но повар оказался догадлив – опущенные глаза сказали ему больше, чем длинная речь.

– Так что я направил стопы к курляндскому двору, сударыни, потому что по-немецки я отлично изъясняюсь. Но Испания!.. Какие там поэты!..

– Но ведь выучить испанский несложно, – сказала Дениза. – Вы знаете латынь, а испанский куда легче. Если бы мы могли догадаться, что встретим вас, то взяли бы вам в Антверпене, в «Офисине Плантиниане», испанский лексикон.

– Лексикон у меня есть. Я даже грамматикой разжился. Но вот что мне пришло на ум – я бы легче усвоил этот благородный язык, если бы у меня была книжка – роман, или сборник пьес, или хоть новеллы. Видите ли, сударыни, я странный человек, я люблю учиться…

– Постойте! Испанскую книгу мы вам можем дать! – воскликнула Анриэтта. – Именно она вам нужна. Мы ее уже прочитали. Сестрица, куда мы сунули «Хромого Беса»?

– Сейчас, сейчас… – Дениза тоже была рада услужить потешному повару. – Только это книжка графа ван Тенгбергена. Поговорите с ним – если книжка вам понравится, он уступит. Анриэтта права – тому, кто собирается в Мадрид, она очень полезна – там множество всяких подробностей испанской жизни. Если только вас не смутит чертовщина…

– Там чертовщина? – повар выставил перед собой две фиги и потыкал ими в воздух – хорошо, что не в собеседниц.

– И очень смешная, – подтвердила Анриэтта. – Книжка невелика. Если каждый вечер читать по две-три страницы, то месяца за два вы справитесь. И сами не заметите, как заговорите на очень изысканном испанском языке.

– А позволено ли целовать бегинкам их нежные белые ручки? – взяв книгу, осведомился Аррибо. – Я не светский кавалер, вы уж простите, сударыни, галантностям не обучен, как еще благодарить – не знаю… Да нет же, знаю!

И он сам себе зааплодировал.

– Я вам выписки из своих тетрадей сделаю! Там у меня снадобья на все случаи жизни! Про лечебные свойства всякой капусты и любого сельдерея!

– А ручки поцеловать? Не увиливайте, не увиливайте! – закричала Анриэтта.

Дениза с благодарностью посмотрела на повара – ему удалось разогнать хандру ее подруги.

Гольдинген оказался крошечным немецким городком, выросшим в незапамятные времена вокруг рыцарского замка. Замок стоял на правом берегу реки Виндау, возле брода, на холме, в очень любопытном месте, которое показывали всем приезжающим. Реку пересекал невиданной ширины водопад, не слишком высокий, и по нему можно было перебежать на другой берег, если наловчиться и перепрыгивать те борозды, что прогрызла в камне вода. Этот водопад был протяженностью чуть ли не в восемьсот футов, или в сто двадцать туазов, как привыкли мерить расстояния на французский лад Анриэтта и Дениза. Граф, подъезжавший к окошку экипажа, развлекал бегинок всякими историями о водопаде – хвалился, например, что сам видел, как весной, когда вода поднимается и лосось идет на нерест, здоровенные рыбины вспрыгивают на каменную стенку, а рыбаки ловят их голыми руками.

– Но его высочество придумал ставить на водопаде особые корзины. Рыба, прыгая, попадает в них, и за ночь оттуда вынимают сотню лососей, – рассказывал он.

Въехав в Гольдинген, бегинки с любопытством разглядывали одноэтажные деревянные дома и дивились: все это мало походило на бывшую и будущую столицу Курляндии.

Чтобы попасть к замковым воротам, нужно было выехать на берег Виндау, в которую впадала узенькая, но быстрая и шумная речка Алексфлусс, перегороженная плотиной, а за плотиной были подъемный мост и надвратная башня. За мостом начинался форбург, а посреди форбурга уже стоял старый замок.

– Видите водяную мельницу? Там делают порох, но его высочество хочет производить на ней собственную бумагу. До сих пор в Курляндии ничего подобного не было! Для этого плотину нарочно укрепили и сделали повыше. Вода теперь падает с высоты в четырнадцать футов и вертит колесо. А своя бумага – это свои дешевые книги, свои типографии, не хуже, чем в Антверпене…

– А там что копают? – перебила Анриэтта, чтобы граф не принялся петь дифирамбы науке и литературе.

– Там начали углублять и расширять Виндау. Герцог хочет, чтобы она была судоходной до Жемайтии.

Копали, строили, возили телеги с лесом, камнем и кирпичами по всей Курляндии. По дороге от Либавы до Митавы и от Митавы до Гольдингена бегинки всюду видели работу. Собственно, трудилась вся Европа – заново строились германские княжества, приходила в себя после Фронды Франция.

Гольдингенский замок также оказался невелик, без архитектурных излишеств, того простого образца, который путешественники, вернувшиеся с Востока, могли бы сравнить с караван-сараем, – каменный квадрат со стороной в тридцать туазов, с башнями по углам. Толстые доломитовые стены издали казались белыми, вблизи – сероватыми. Его окружал довольно большой двор со службами, казармой, конюшней, хлевами – форбург, также обнесенный высокой каменной стеной, и со стороны реки стена словно вырастала из воды. Со стороны суши стена была усилена еще и земляными укреплениями с пятью бастионами.

– А пушки на бастионах здешней работы, отлиты в мастерских его высочества, – радостно сообщил граф.

Предупрежденный о приезде бегинок, герцог распорядился принять их в замке, но представить путешественниц граф собирался вечером, во время приема. У них было время отдохнуть с дороги и убраться. Делать модные прически они не стали, поскольку волосы все равно были полностью закрыты покрывалами, но Анриэтта чуточку набелилась и нарумянилась, смазала особым бальзамом губы, чтобы они были ярче. Кроме того, бегинки изящно обулись и надушились. Для первой встречи больше не требовалось.

Рекомендательные письма к герцогу Мазарини раздобыл прекрасные – из Рима, из канцелярии самого Папы, а также от знакомцев герцога из Ростока, где Якоб учился, и из Лейпцига, где постигал кораблестроение. Лично обращаться к Якобу он не стал, хотя они во время путешествия курляндца во Францию и свели знакомство. Герцог не должен был знать, что Мазарини и бегинки как-то связаны между собой. Это сильно помешало бы им выполнить задание.

Хотя герцог был лютеранином, но прежде показывал свою верность польскому королю тем, что покровительствовал местным католикам и даже построил для них в Гольдингене церковь Святой Троицы. И в Курляндии нередки были случаи, когда немецкие землевладельцы, женясь на польских красавицах, переходили в католичество. Случались забавные истории – когда Иоганн Ульрих фон Шверин, властитель Алшвангена, что в четырех немецких милях к западу от Гольдингена, взяв в жены Барбару Конарску, не только сам сменил веру, но и всех подданных заставил; мало того – велел земледельцам одеваться на польский лад. Это было более тридцати лет назад, мода прижилась, и жителей Алшвангена всюду узнавали по ярким юбкам, платкам и кафтанам.

За полчаса до назначенного времени в северном крыле замка, в Корабельном зале (он был еще не полностью убран картинами с изображением лучших герцогских кораблей, ну так и флот еще не весь был построен), собрались путешественники. Вид у них был похоронный – все в черном, даже Дюллегрит. Для такого случая она была в юбке и даже завила волосы – хотя Анриэтте показалось, что это шиньон.

– Такую компанию прогнали бы из Лувра, велев отправляться на ближайшее кладбище, – шепнула Денизе Анриэтта. – Клянусь, если бы не наши покрывала, мы были бы как сборище гостей с того света.

В другом конце зала стояли музыканты его высочества – восемь человек. Граф уже рассказал, что герцог с супругой обожают музыку, и Анриэтта, почти равнодушная к сладостным звукам, заранее тосковала при мысли, что придется вести речи обо всех этих скрипках и лютнях. Как всякая юная дама, которую готовили к придворной жизни, она была обучена и пению, и игре на клавесине, но не пела уже очень давно – это был ее способ соблюдать траур.

Там же, в Корабельном зале, были дамы и кавалеры, составлявшие обычное общество герцогини, – общество герцога приглашать на прием было бы смешно: кроме своих прямых подчиненных он чаще беседовал с моряками, иностранцами, приехавшими предлагать свои услуги, мастерами на фабриках, голландскими архитекторами и огородниками, французскими художниками, немецкими докторами.

Герцогские пажи встали у дверей с гордым видом, за ними явился распорядитель, пробежал вдоль строя путешественников, одних поставил вперед, другим велел отступить назад и сам занял место перед ними, пожирая глазами распахнутую двустворчатую дверь. Рядом был граф ван Тенгберген, хорошенький, как архангел Гавриил на картине, с завитыми волосами и счастливой улыбкой.

Вошли герцог Якоб и герцогиня Луиза-Шарлотта.

Дениза, кланяясь, смотрела на герцогиню – эта сорокалетняя женщина была для бегинок главной помехой в деле.

Герцог взял в жены дочь покойного курфюрста Бранденбургского Георга-Вильгельма и сестру нынешнего курфюрста Бранденбургского Фридриха-Вильгельма, правителя с железной волей, способного сделать из молодцов, по двадцать лет состоявших в разбойничьих шайках, добропорядочных граждан. Его земли опустошила Тридцатилетняя война, но он звал к себе всех, кто не боялся работы, заводил мануфактуры и фабрики, торговые дома, чуть ли не заново собирал сильную армию. Союз с Фридрихом-Вильгельмом был герцогу Якобу и полезен, и приятен – оба стали заботливыми хозяевами на своих землях, помогали друг другу советами, ощущали себя едва ли не братьями. Видимо, этому очень способствовала Луиза-Шарлотта, и, значит, ее семейная жизнь с Якобом оказалась удачной. Это Денизу не радовало – трудно подбить на грех мужа, для которого жена – и мать его детей, и помощница, и залог политического союза. Даже если она уже не молода. Насколько Дениза знала, Луиза-Шарлотта вышла замуж в двадцать восемь лет, и теперь ей, выходит, под сорок.

Герцогиня имела высокий открытый лоб, который она даже не пыталась прикрыть кудряшками, и длинный крупный нос. Если бы не нос – она была бы хороша: темноглаза, с маленьким красивым ртом, с густыми, зачесанными назад и опускавшимися до лопаток черными кудрями, при этом часть волос была собрана в узел на затылке. На шее у нее была лишь нить очень крупного жемчуга. Огромный воротник с тремя рядами фестонов из дорогого кружева, сам по себе – целое сокровище, был аккуратно разложен по плечам.

Анриэтта же с любопытством глядела на герцога, распахнувшего объятия графу ван Тенгбергену.

В молодости герцог был красив и, скорее всего, походил на графа, разве что ростом пониже, и нос он имел орлиный – хоть и не такой выдающийся, как знаменитый клюв принца Конде. Сейчас он нажил второй подбородок, лицо немного обвисло, но большие темные глаза все еще были хороши. Он также был завит и принаряжен, в большом воротнике из дорогого кружева, хотя выглядел чуть старомодно – то ли парижские моды до Курляндии доходили с большим опозданием, то ли местное общество не любило новинок, а может быть, герцог не считал нужным наряжаться, мало времени уделяя светской жизни. Это Анриэтте даже понравилось – чересчур щеголеватые мужчины ни у кого доверия не вызывают.

– Рад видеть тебя, мой друг, – сказал герцог. – Поцелуй ручку ее высочеству и показывай свои находки.

– Все, о чем вы, ваше высочество, писали, я исполнил, и даже более того, – граф указал на Денизу с Анриэттой. – Господу было угодно, чтобы я встретил этих дам, и, раз они тоже собирались в Митаву, я предложил им присоединиться к нашей компании. Вот сестра Дениза, вот сестра Анриэтта, рекомендую их вам, ваше высочество… – это относилось к герцогине, которую уже окружили ее дамы.

– Вы ведь бегинки? – спросила Луиза-Шарлотта.

– Да, ваше высочество, француженки и бегинки, – ответила Дениза. Ей следовало взять на себя все объяснения с герцогиней, чтобы дать Анриэтте возможность поближе подобраться к герцогу. Но сперва нужно было представиться герцогу с большим достоинством, изложить ему свои намерения внятно, деловито и немножечко скорбно, чтобы у него не возникло желания шутить над благим делом.

– Француженки! – повторил герцог и сразу перешел на французский язык. – Может быть, еще и парижанки?

Анриэтта улыбнулась, словно соглашаясь, и улыбкой этой показала свою тоску по прекрасному Парижу – который она видела очень редко.

– Ваше высочество, – сказала, шагнув к герцогу, Дениза, – прежде всего мы хотим поблагодарить вас за то, что соблаговолили назначить нам время для аудиенции. Мы знаем, что у вашего высочества редко выдается свободная минутка, и мы, две скромные бегинки, не станем злоупотреблять вашей любезностью. Наша просьба такова: мы хотим построить в Митаве или в Гольдингене бегинаж для женщин, которые овдовели или решили не выходить замуж. Вы бывали в Нидерландах, ваше высочество, и знаете, что там в каждом городе один или два бегинажа, и они не пустуют.

– Я мало интересовался ими, – признался герцог. – Знаю только, что они устроены наподобие монастырей. А католический женский монастырь в Курляндии, мне кажется, не нужен. Я хочу, чтобы девицы и вдовы не запирались в кельях, а выходили замуж и рожали детей.

– Но нас, бегинок, никто не запирает в кельях! – вступила в беседу Анриэтта, с чуть наигранной пылкостью, заставляющей податься вперед и выгнуть спинку, чтобы под черным одеянием обрисовалась грудь. – Мы лишь живем вместе, чтобы помогать друг другу и работать в мастерских. Любая из нас может свободно выходить в город, встречаться с друзьями, а если к ней посватаются – она сама решает, идти замуж или остаться в бегинаже!

Дениза внимательно наблюдала за герцогом и увидела – нахмурился. При всех симпатиях Якоба к католицизму, сам он оставался протестантом и поборником строгих нравов. Заведение, в котором незамужние женщины живут так, как изобразила Анриэтта, явно напомнило ему веселый дом – и можно все испортить, если сдуру рассказать, что своей покровительницей бегинки считают Марию Магдалину. Пока не поздно, следовало вмешаться.

– Чтобы стать бегинкой, необходимо иметь незапятнанную репутацию, ваше высочество. И за нравственностью бегинок следят весьма строго – недопустимо, чтобы в городе ходили слухи, – произнесла Дениза так, как будто по меньшей мере сорок лет прослужила матерью настоятельницей, и поклонилась герцогине, словно бы видя в ней арбитра нравственности. – Переезжая из одного бегинажа в другой или даже приезжая на несколько дней, бегинки привозят рекомендательные письма. Все мы добрые католички и каждое утро выстаиваем раннюю мессу. После этого мы занимаемся делом – работаем в мастерских, учим детей и девиц, ухаживаем за больными, посещаем бедных. У нас не так много времени остается для встреч с друзьями, и бегинки очень разборчивы – их принимают в лучших домах и очень уважают! Именно поэтому они находят себе женихов.

– Даже бесприданницы? – удивился герцог.

– Вот, ваше сиятельство, еще одно отличие бегинажа от монастыря. Вступая в монастырь, сестра вносит довольно большой вклад. Монастырь богатеет, а как он распоряжается своим имуществом – городских властей не касается. У бегинажа – лишь то имущество, которое жертвуют сострадательные люди. И у каждой бегинки – свое имущество, она может получить наследство, может получить деньги или дом по завещанию, может за свои труды получить плату или богатый подарок. Вот вам и приданое, – ответила Дениза. – Сестре Анриэтте за обучение дочери сделал подарок богатый ювелир – покажи перстень, Анриэтта.

Дело было не в перстне, а в белой и надушенной руке, которую Анриэтта медленно подняла и опустила на протянутую ладонь герцога. Прекрасно отшлифованный камень был нарочно куплен для таких затей, и знаток сразу бы признал работу антверпенских гранильщиков.

– Но если бегинки – сущие ангелы для города, в котором поселились, то отчего их нет в Италии и Франции?

Этого вопроса Дениза ждала.

– Наши сестры жили и в Италии, и во Франции, но очень давно. Их погубила снисходительность, а некоторых – гордыня. В бегинажи стали принимать сестер, которые оказались еретичками, и это навлекло гнев отцов-инквизиторов. А некоторые наши сестры, смущенные дурными примерами, стали ходить по улицам и проповедовать. Но в немецких княжествах все еще стоят бегинажи, а в Соединенных провинциях их очень много. Процветающее государство охотно помогает тем, кто своим трудом увеличивает его богатство, ваше высочество.

Дениза знала, что Якоб хочет устроить свое герцогство по образцу Нидерландов, и пыталась ему объяснить, что для полного сходства недостает хотя бы одного бегинажа. При этом она словно бы не замечала, что рука Анриэтты все еще лежит на руке герцога, хотя он уже не разглядывает бриллиант в перстне, а слушает Денизу. Поборник нравственности, кажется, делал вид, будто сам не замечает шалостей своей правой руки, а Анриэтта – тем более.

Подруги даже не обменялись взглядом, означавшим «рыбка клюнула!». Они в таких взглядах не нуждались.

– И сама я ношу перстни, подаренные за услуги. Но я дала обет продать их, чтобы вложить деньги в строительство нового бегинажа, – сказала Дениза герцогине, сняв с пальцев и протягивая ей на ладони дорогие украшения. Она знала женскую натуру – камни были достойны рук знатной дамы, Луиза-Шарлотта примерит перстни – вроде бы из любопытства, оценит тонкую работу, и расстаться с этими безделушками ей будет трудновато. Значит, попытается купить, тем самым показывая, что дает деньги на новый бегинаж…

– Значит, вам, сударыни, нужно лишь мое разрешение на строительство бегинажа? – спросил Якоб Денизу, ловко вставшую между ним и герцогиней. Главное было – чтобы она не заметила, как все еще соприкасаются две руки, мужская и женская.

– Да, ваше высочество. Только это.

– А потом вы явитесь ко мне просить денег?

Дениза улыбнулась так же безмятежно, как граф ван Тенгберген – при виде цветущего шиповника.

– О, ваше высочество! Когда наши друзья в Соединенных провинциях узнают, что разрешение получено, они соберут пожертвования! – радостно воскликнула она. – Деньги придут отовсюду! Потом, когда в бегинаже поселятся первые курляндские сестры, будут пожертвования от здешнего дворянства и купцов. Поверьте – и Франция, и Соединенные провинции, и Шлезвиг, и Ганновер будут рады нам помочь! Мы не попросим у вашего высочества ни талера!

Эта страстная речь имела подкладку.

– Хочется ли тебе, простофиля, чтобы по всей Европе смеялись: у герцога Курляндского, который вообразил себя чуть ли не королем, завел флот и колонии, хочет сделать Митаву северным центром торговли заморскими товарами, не нашлось несколько сотен талеров для бедных бегинок! – вот что на самом деле произнесла Дениза. И герцог ее понял.

– Я предлагаю вам, сударыни, пожить месяц или два в моей Курляндии, познакомиться с моими дворянами и понять, насколько здесь нужен бегинаж, – сказал он. – Вы – мои гостьи, и все ваши расходы я беру на себя. Хотите, вам отведут помещения в замке?

– Нет, ваше высочество, – сразу отказалась Дениза. – Мы снимем комнаты в городе, чтобы не обременять вас. Ведь мы будем часто выезжать, к нам будут приходить люди, от нас столько беспокойства…

Смысл решения был такой: в замке наверняка принято подсматривать и подглядывать, герцог не рискнет проявить интерес к Анриэтте, а вот в частный дом, да еще с отдельным входом для постояльцев, он может прийти – и даже провести там ночь. Тем более что он разъезжает по всей Курляндии, ночует в самых неожиданных местах, и ему легко будет утаить свои проказы.

Мужская рука совершила неуловимое движение, не движение даже – а намек на него, но женская поняла, соскользнула, и перед герцогом оказалась бегинка в белом покрывале, опустившая взгляд, – без смущения и без желания продолжать игру.

Тут вовремя вмешался граф ван Тенгберген.

– Кроме дам я доставил танцовщиков из Антверпена, которые учились у французского танцмейстера и знают танцы поселян, фавнов, менуэты, гавоты и паваны. Также они могут сплясать испанскую сарабанду, чакону, капону, самбапало и прекрасно стучат кастаньетами, – отрекомендовал он свое приобретение. – Эти молодые люди привезли прекрасные костюмы и маски. Коли угодно, завтра же они исполнят для ваших высочеств «Танец четырех ветров» и «Танец аптекарей», нужно только заранее дать музыкантам ноты.

– Как, и девица танцует? – удивилась герцогиня.

Дюллегрит низко присела, словно подтверждая: да, танцует, и не хуже кавалеров.

– Это Маргрит Пермеке, одна из немногих девиц, которые учатся, чтобы выступать на сцене. В этом отношении голландцы даже французов обогнали – в Париже еще нет танцовщиц, а в Антверпене уже есть.

– Это странно, – заявила герцогиня, всем видом показав недовольство.

– Ваше высочество, если в трагедиях господина Корнеля на сцену выходят женщины и произносят монологи о преступных страстях, а вся Европа принимает это как должное, то отчего бы девице не исполнить танца невинной пастушки? – вступился за Дюллегрит граф.

– Дома, среди подруг, но не на сцене! Да еще ехать ради этого бог весть куда!

– Мой друг, не надо обижать девочку, – по-немецки попросил супругу герцог. – И отчего бы ей, в самом деле, не показать свое искусство в твоих покоях? Ведь настоящей сцены у нас все равно пока нет. Граф, кого вы еще привезли?

– Я рекомендую господина Веделя, он лоцман и желает поступить к вам на службу. Он провел «Три селедки» через Эрессунн, и плавание, клянусь, было нелегким, Нептун был в ярости, мы видели на борнхольмском берегу выброшенный на отмель большой корабль. Но наш флейт пришел в Либаву, совершенно не пострадав.

– Опытные моряки нам нужны, – согласился герцог. – Господин Ведель, я потолкую с вами утром, и если срядимся – отправлю вас в Виндаву. А вы, сударь?

Это относилось к Арне Аррибо.

Златокудрый повар понял, что настало время блеснуть светским обхождением. Он подпрыгнул; приземлившись, поклонился, выставив вперед толстую ногу и разведя руки, опять подпрыгнул, опять поклонился, а когда совершил это загадочное действие в третий раз, герцог уже еле удерживал смех. Вдруг у повара в руках оказался свиток, перевязанный золотистой, в тон волос, ленточкой, и Дениза с Анриэттой в ужасе поняли: сейчас чудак вручит-таки герцогу свои латинские вирши.

Именно это он и сделал, прочитав вслух тяжеловесное посвящение. Герцогу ничего не оставалось, как принять свиток. Явно не желая заниматься латынью, герцог спросил графа ван Тенгбергена, всех ли своих подопечных он привел. Оказалось, забыли Палфейна – а он стоял позади прочих и ждал, пока позовут.

Палфейн доложил о доставке мартышек и Изабеллы, чем вызвал легкий спор между Якобом и Луизой-Шарлоттой: герцогиня не понимала, зачем было везти в Гольдинген мартышек, которым все равно предстояло поселиться в митавском зверинце герцога. Герцог, сообразив, что это результат излишнего усердия юного графа, вступился за моряка с его хвостатым товаром и тут же распорядился поставить в форбурге просторный вольер, чтобы любоваться зверьками, живущими почти на свободе.

– Кроме того, мы видели в Митаве московитов, которые привезли вашему высочеству ловчих птиц, – сказал граф. – Они ждут распоряжений вашего высочества.

– Да, действительно! – герцог задумался. – Мое сердечко, мы ведь собирались по меньшей мере две недели спокойно жить в Гольдингене, устраивать танцевальные вечера?

Это относилось к герцогине.

– Да разве же ты способен провести под одной крышей целых две недели? – смеясь, спросила она.

– Я постараюсь! Герберт, приготовь письмо московитам, я подпишу. Мы примем их тут, в форбурге, это будет знатное развлечение.

Услышав про развлечение, придворные принялись вспоминать все истории о московитах, включая верховую езду на белых медведях. Анриэтта с Денизой менее всего интересовались этой причудливой страной, слушали вполуха, но и их поразило, что в доказательство страстной любви московит обязан избить жену плеткой до полусмерти.

Видя, что общество настроено шутить и танцевать, они отошли в сторону.

– Нет, – сказала Анриэтта, – это твердый орешек.

– За ним следила старуха. Все к лучшему – плохо было бы, если бы тебя сразу раскусили…

– Могло быть хуже… – это относилось не к обстоятельствам, а к самому герцогу. Дениза поняла.

– По крайней мере, он будет бодр и весел.

– Любопытно, кто из них – его любовница?

Дамы, окружившие герцога с герцогиней, были, на взгляд бегинок, толстоваты, а их хохот – слишком громок и фальшив.

– Страшная мысль пришла мне в голову, – вдруг прошептала Дениза. – Что, если у него нет любовницы? Что, если он верный муж?

– Такие еще бывают?.. Знаешь, этот твердый орешек нравится мне все больше… Отродясь не видала такого занятного герцога…

Она украдкой следила за Якобом Курляндским, а он отошел с графом к окну, глядевшему на город. Видно было, что между ними – искренняя привязанность, восхищение юноши старшим товарищем и забота герцога о младшем товарище.

Гольдинген был перед ними – небольшой, но уже готовый к светлому будущему, уже заселенный приезжими ремесленниками, уже гордящийся новыми корчмами и гостиницами.

– Этот город, если постараться, будет не хуже нашего Гента, – сказал граф ван Тенгберген. Герцог кивнул – оба внутренним взором увидели одно и то же: прекрасные набережные Лейе и каналов, где что ни фасад – то шедевр, и сторожевую башню Бельфорд, увенчанную знаменитым драконом. Ряды ступенчатых фронтонов, отделанных белым камнем, украшенных лепниной и флюгерами, уходили вдаль – в такую даль, что подлинному Генту и не снилась.

Гольдинген в мечтах был прекраснее любого города на свете, и только его прославленный водопад совершенно не вписывался в картину – еще не придумано архитектуры, чтобы взять его в рамку, словно драгоценный камень. А вдоль берегов Алексфлусс можно было поставить дома, устроить каменные лестницы для спуска к воде, перекинуть через речку нарядные мосты, и она стала бы истинным сокровищем Гольдингена.

Герцог и граф мечтали вслух о будущем, а меж тем Корабельный зал был, точно серебряными нитями, расчерчен сверкающими взглядами. Луиза-Шарлотта и Анриэтта глядели на герцога, Длинный Ваппер – на Анриэтту, Дюллегрит – на графа, Дениза – на Луизу-Шарлотту.

Бегинка уже составляла в уме первое донесение кардиналу Мазарини.

Глава восьмая

Герцог не был забывчив и свой штат к тому же приучил. Рано утром поскакал в Митаву гонец. Дело было не срочное, он явился на следующий день и передал московитам приглашение его высочества следовать в Гольдинген. Началась обычная суматоха – снимали шатры, грузили имущество на телеги. Шумилов поговорил с хозяином домишки и оставил комнаты за собой, заплатив вперед.

Пока Ильич собирался в дорогу, Шумилов читал полученное с гонцом письмо от Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. К письму прилагалось другое – адресованное курляндскому герцогу, которое следовало передать без лишнего шума. И третье – копия, снятая с письма князя Мышецкого, русского посла в Копенгагене. Данила Ефимович Мышецкий старательно убеждал датского короля Фредерика ввязаться в войну со шведами, чтобы таким образом поддержать государя Алексея Михайловича, объявившего в мае войну шведскому Карлу-Густаву.

Эта переписка Ордина-Нащокина с герцогом велась с января. Весной с Якобом вел серьезные переговоры Мышецкий – прежде чем уехать в Данию. Предполагалось объединиться всем, кто против Швеции.

Шведы не дремали – прислали в Митаву своего командующего, Магнуса Делагарди. Он угрожал оккупацией Курляндии. Якоб, которому это было совсем некстати, согласился со шведским протекторатом над своим герцогством, но – во-первых, лишь на время войны, которую тогда уже ждали со дня на день, а во-вторых, на словах, никаких бумаг он не подписал. Опять же, зять герцога, курфюрст Бранденбургский, был на стороне Швеции. А меж тем чуть более года назад Якоб слал русскому царю грамоту – просил его признать самостоятельность Курляндии. Он тогда уже предвидел будущую войну…

Попытка герцога сидеть одной задницей на двух стульях и рассматривалась в письме боярина Ордина-Нащокина со всех сторон. А также сообщалось, как именно русская армия движется к Риге.

Шумилов, со своей стороны, доложил о приглашении в Гольдинген, где он рассчитывал видеть полезных для себя поляков, а также приложил к посланию купленные в Митаве газеты – немецкие «Еженедельный Меркурий» и «Северный Меркурий».

Двинулись в путь неторопливо, берегли птиц, чтобы красавцы предстали перед герцогом в полном блеске. Впереди ехали Шумилов с боярином и боярской свитой, стрельцы, при них – Ивашка, а Петруха, напротив, вместе с конными сокольниками замыкал караван. Эти двое пользовались всяким случаем, чтобы разбежаться подальше.

В том, что князь Тюфякин взгромоздил на коня необъятное чрево, не было ничего удивительного – не в колымаге ж ему ездить и не в санях об летнюю пору, как митрополит или иной высокопоставленный архиерей. Тем более – нелепо было бы везти князя в телеге, это уж прямое поношение древнему роду.

Дважды в год вся Москва седлала коней и садилась в седло – весной и осенью, когда грязь стояла неимоверная, неподвластная колесам и сытым боярским возникам. Даже дородные боярыни в годах – и те садились на смирных лошадок, в нарочно для них придуманные роскошные седла.

Тюфякин послушался мудрого совета и не надел в дорогу шубу с высокой шапкой – чтобы издали было видно, сколь знатная особа путешествует. Наступившее лето располагало скорее к простому зипуну поверх рубахи и к самым легким холщовым портам. Но князь чувствовал себя неловко – как исполнять государево дело без шубы? Позор на всю державу!

Разумеется, он сперва давал Шумилову всякие указания и пытался приказывать сокольникам. Но начальный сокольник Игнатьев чихать хотел на княжьи глупости, да еще в тысяче верст от Москвы. А Шумилов намекнул, что пишет грамоту государю о доставке драгоценных птиц, упоминая, как велел Алексей Михайлович, все подробности, даже незначительные. Убоявшись попасть в эту грамоту и стать потехой для государя, боярин малость притих.

Когда Гольдинген был уж совсем близко и виднелись церковные колокольни, Шумилов послал Ивашку с двумя стрельцами вперед – узнать, где отведено место для шатров и телег. Ивашка все выяснил без затруднений, если не считать громкого лая со стражей у подъемного моста и перебранки с корчмарем, не желавшим, чтобы на прибрежном лугу, где паслись его коровы, устроили целый вавилон.

Однако вавилона было не миновать. Московиты привели такое количество лошадей, что разместить обоз в городке было невозможно. Им отвели место между рекой Виндавой и скрунденской дорогой, выше по течению, чем знаменитый водопад. Там стояло несколько домишек, о которых уговорились, что московиты снимут их на те две или три недели, что проведут в Гольдингене. Один дом занял Шумилов, другой – стрелецкий пятидесятник Никишин с теми из стрельцов, кто постарше, третий отвели было князю Тюфякину, но князь возмутился: кто посмел законопатить его в такую конуру? Домишки и впрямь были невзрачные, поэтому князь решил жить в своем великолепном шатре.

Два дня с дороги отдыхали, потом герцог назначил время для торжественного въезда в форбург. Шумилов с Тюфякиным уже побывали в городе и так все рассчитали, чтобы проехать по Церковной улице, где всегда полно народа, стоят лавки и живут богатые бюргеры. Спешиться они решили возле самого моста – Ивашка, побывавший в форбурге, донес, что места там немного, герцог выйдет навстречу на своих двоих, и затевать суету вокруг лошадей не с руки. А так – сдать их своим людям, и пусть ждут за воротами. Понадобятся – тюфякинского мерина и шумиловскую кобылу уж как-нибудь приведут в форбург.

Ивашка с Петрухой как раз и были назначены для охраны лошадей, но не только – им было велено прислушиваться к тому, что говорят горожане, но виду, будто понимают немецкую речь, не показывать.

Герцогский двор ждал явления московитов с таким же нетерпением, как повозок с бродячими акробатами и фокусниками. С одной стороны, дамы и кавалеры не обманулись – шествие и впрямь поражало варварским великолепием.

Впереди попарно выступали стрельцы в светло-синих кафтанах с черными петлицами, в малиновых суконных шапках с меховой опушкой, в остроносых желтых сапогах, с белыми кожаными берендейками через левое плечо. К берендейкам были подвешены деревянные патроны, оклеенные темной кожей, две сумы – фитильная и пулечная, а также деревянный или костяной рог для пороха, имевший крышку на пружине. На правом плече стрельцы несли пищали, ложе у каждой было красного цвета. За спиной на ремнях висели бердыши, при стрельбе служившие упорами. И каждый стрелец был при сабле с нарядной рукоятью.

Затем шли друг за дружкой десять сокольников в одинаковых красных казенных кафтанах из дорогого кармазинного сукна, в бархатных шапках, опушенных соболем. Через плечо на правом боку они несли бархатные сумки с вышивкой золотом: изображена была райская птица гамаюн. У каждого на правой руке была рукавица с золотой бахромой, а на рукавице сидел или кречет-челиг, или кречетова самка, или ястреб. Впереди несли лучшего из кречетов, крапчатого, причем крап был по белому перу, а на лапе у птицы имелось толстое золотое кольцо с лалом. Его выносил начальный сокольник, седобородый Федор Игнатьев.

Птицы даже не на живые создания Божьи были похожи, а на искусно вырезанные из дерева и усыпанные самоцветами фигуры.

Клобучки, закрывающие кречетовые головы, оставляя клювы открытыми, все были из веницейского алого бархата, унизанного жемчугом, ястребиные клобучки – сафьяновые, шитые золотом и серебром, завязывались они на птичьем затылке золотыми шнурками. На каждую птицу надели нагрудник и нахвостник, тоже бархатные, украшенные низаным жемчугом, причем узор жемчуга подражал расположению перьев. И с клобучков, и с нагрудников свисали кисти из пряденого золота и разноцветных шелков. Птичьи лапы были тщательно обмотаны бархатными онучами, тоже расшитыми серебром и золотом. Каждая птица имела на лапе по серебряному колокольцу.

Вся эта роскошь предваряла появление князя Тюфякина, который сильно смахивал на копну сена, если бы кто-то укрыл копну необъятной собольей шубой, крытой узорчатым золотистым плотным шелком, нахлобучил на нее высоченную горлатную шапку и пристроил спереди сивую бороду.

Шуба особенно поразила герцогский двор – и величиной, и полной несообразностью: погода располагала к тому, чтобы остаться в одних рубашках из легкого голландского полотна, а старый чудак преет и парится, превращаясь понемногу в томленое мясо, удобное для жевания тем, у кого почти не сталось зубов. Сколько весит эта шуба, оснащенная золотыми пуговицами сверху донизу по обоим бортам, величиной с голубиное яйцо, и подумать было страшно.

За боярином выступала его свита, полдюжины человек, также в долгополых шубах. Среди них был и Шумилов – с таким лицом, будто наелся кислятины. Он не любил пышных выходов, будь его воля – всю жизнь так бы и сидел в приказе, выбираясь оттуда лишь по известной нужде.

А с другой стороны, московиты не рычали, как дикие звери, не лаяли, и когда чудак в шубе, задрав бороду, произнес герцогу приветствие, его толмач перевел слова на немецкий очень грамотно, да и слова были весьма любезные.

Герцог ответил в том же духе – про дружество между царством и герцогством, подошел к птицам, оглядел их и похвалил, затем пригласил боярина со свитой в замок, а птиц распорядился нести в приготовленный для них домик в глубине форбурга, и велел своему знатоку птичьей охоты принять гостей, обо всем их расспросить, знатно угостить и трезвыми не выпускать. Стрельцов же отправили в казарму, где для них были накрыты столы. Ивашка с Петрухой, не сговариваясь, поделили обязанности – Ивашка пошел толмачом с сокольниками, потому что немецкий язык знал лучше Петрухи, а важно было передать все особенности кречетовой жизни без ошибок; Петруха же пошел со стрельцами.

Гольдингенские жители кое-что знали о России и задавали вопросы: верно ли, что, когда едешь по зимнему лесу, стоит треск от раскалываемых морозом сверху донизу деревьев, и верно ли, что когда варишь в большом горшке мясо на огне костра и криво утвердишь горшок, то с одного бока он кипит, а с другого затянут льдом? Ивашка пытался объяснить, что такого не бывает, ему не верили. Сошлись на том, что сам он ни в Москве, ни в Твери, ни в Троице-Сергиевой лавре таких чудес не видел, а где-то в Сибири они, наверно, дело обыкновенное.

Ивашка и Петруха по приказу Шумилова осторожно выспрашивали насчет иных герцогских гостей, чтобы услышать про молодого господина с загадочной книгой. Повезло Ивашке – и то потому, что вспомнил о мартышках. Герцогские сокольники и псари, угощавшие московитов, повели их смотреть на хвостатых чертенят, уже обитавших в большом наскоро изготовленном вольере поблизости от псарни. Там Ивашка обнаружил Палфейна, не желавшего расставаться со своими питомицами. И сам герцог, и замок, и двор ему понравились, он пытался остаться смотрителем при мартышках и плел для того какие-то неуклюжие интриги.

От Палфейна Ивашка узнал, что молодой граф, имея возможность жить в замке, все же поселился в гостинице, не желая никого обременять, что и вся графская свита живет в городе, а две монашки намерены строить целый монастырь и всюду ходят, отыскивая подходящее место.

– Он с господином герцогом уже встречался? – спросил Ивашка.

– Один раз, когда всех нас ему представил. А потом сразу слег – его слуга Ян говорил, что желудок у молодого человека слаб, не выдержал герцогского застолья. Потому и в замок перебираться не хочет. Дней шесть уже мается, никак в себя не придет. Желудок! Тухлой солонины с червями он не пробовал, вот что! Кто эту солонину ел, того ничем не проймешь! Сухарной трухи он не пробовал и гнилой водой ее не запивал! Я вот Изабеллу свою могу кружками порезать и сырую без соли съесть, ничего со мной не сделается!

Ивашка в ужасе перекрестился – только благодаря крестному знамению его не вывернуло наизнанку.

– А вы, господин Палфейн, его навещаете?

– Навещаю, конечно.

– Так я могу у нашего начальника травок для него взять! – как сказать по-немецки «подьячий», Ивашка не знал. – Он тоже животом слаб. Для хорошего человека не пожалеет! Еще хорошо на воду начитать и эту воду каждый день пить, помогает.

Палфейн не понял, в чем дело, Ивашка объяснил в меру своего понимания: есть молитвы, читаемые над кружкой с водой, от которых она становится целебной. Он рекомендовал также молиться великомученику Артемию, который унимает боль в брюхе, и мученику Аниките, и святому исповеднику Василию, когда брюхо пучит, и преподобному Дамиану, целебнику Печерскому, и священномученику Мокию…

– Кто все эти люди? – сердито спросил Палфейн. – Парень, я таких не знаю! По мне, вполне хватает нашей Богородицы по имени Стелла Марис!

– Отчего ты так называешь Богородицу? – удивился Ивашка. – Мария она!

– То – ваша, сухопутная Богородица. А наша, морская, – Стелла Марис.

Разбираться во флотских ересях Ивашка не стал, чтобы не ссориться с Палфейном. У него была другая цель – чтобы старый моряк привел его к дому, где мается животом граф ван Тенгберген.

Ивашке не давала покоя загадочная толстая книжка, которую граф всюду таскал с собой. С одной стороны, может статься, что письмо, зашитое в переплет (Ивашке очень понравилась мысль о письме), было уже передано герцогу – или кому-то из герцогской свиты. С другой – граф свалился со своей брюшной хворью чуть ли не сразу по приезде в Гольдинген, так что книжка, скорее всего, сохранила свою подозрительную начинку.

– Так я возьму травок и сразу же прибегу! – пообещал Ивашка. – А ты ему отнеси и скажи – московиты-де травками кланяются и всякого исцеления желают.

Поскольку он свою вежливую речь перевел буквально, пришлось объяснять Палфейну, что такое «поклон травками».

Возможности поговорить с Шумиловым у Ивашки не было – Шумилов состоял при боярине, а боярина как раз угощали всякими диковинками, которые, по мнению герцога, могли понравиться московитам: показывали картины и старинное оружие. Он отыскал в лагере Ильича, который с ворчанием и причитаниями занимался благоустройством домишки, взял у него несколько пучков сушеных трав, мало беспокоясь, насколько они нужны графу, потом вызвался проводить Палфейна – и так оказался возле дома на Почтовой улице.

Это был одноэтажный, как большинство гольдингенских зданий, домик, и двор его выходил на речку Алексфлусс. Граф сидел во дворе и был увлечен чтением. Ивашка во двор не вошел, а сообразил, где улица пересекает Алексфлусс, перебежал по мосту на другую сторону и нашел удобное для наблюдения место – женщины развесили выстиранное белье, и для глазастого парня щели между простынями оказались весьма пригодны. Поскольку речка была незначительной ширины – Ивашка бы ее перескочил, не задумываясь, – то и графа он видел отлично.

Эразмус ван Тенгберген сидел на стуле со своей драгоценной книжкой, поблизости бродили куры. Ивашка видел, как к нему подошел Палфейн, как кланялся, как по просьбе графа зашел в дом и вынес стакан воды. А потом появились две женщины, одетые монахинями, которых он отлично запомнил. Старый слуга Ян вытащил им из дома табуреты с сиденьями из переплетенных кожаных полос. Появилась и хозяйка – маленькая, кругленькая, в крошечном чепце и огромном переднике поверх простого коричневого платья. Она вынесла поднос, на подносе было угощение – бокалы (Ивашка вздохнул – с вином, должно быть), тарелка с печеньем, другая с каким-то неизвестным Ивашке лакомством.

Это была картинка, достойная художника: летний день; та пора, когда все цветет и зелень свежа; пестрые куры у самых графских ног; голубоглазый граф, чьи медовые кудри рассыпались по белой батистовой рубашке; склонившийся к нему седовласый слуга в черном колете; румяное лицо той бегинки, что сидит ближе к графу, и ее изящная рука, подносящая к устам золотистый бокал…

Но Ивашка художником не был, а те картины, которые ему довелось увидеть, несколько озадачили простодушного толмача: он не понимал, зачем изображать вазы с цветами и старые мельницы. Услышать беседу Ивашка все равно не мог и потому отправился изучать окрестности.

На мосту он обнаружил ту самую девицу, которая путешествовала с танцовщиками, переодевшись мальчиком. Теперь она была в женском платье с кружевным отложным воротником. Девица без зазрения совести таращилась на графа.

Обойдя дом и двор, Ивашка сообразил, где можно устроить засаду на случай, если граф будет поздно вечером возвращаться из замка. Осталось узнать – когда он соберется к герцогу Якобу.