Ледобой. Круг Козаев Азамат

– Тоже.

Не понравился Тычку взгляд одноногого, который тот метнул в темноту, когда о лошадях говорил. Случайно или нет, как раз в том месте, куда покосился теперешний собеседник, стояли кони. Странные соседи.

– А чем хлеб насущный добываешь?

– Руками, – усмехнулся одноногий и потряс кувшином над разверстой глоткой. Ни капли не упало.

Понимай как знаешь. Руками… остряк. Хотя чего тут понимать. Что судьба нанесет, тем и жив. Пятна крови на рубахе о многом говорят.

– А кто там в палатке?

– Много будешь знать – скоро состаришься. И вообще заболтался я.

– Сиди. – Пронизывающий взгляд ровно к месту пригвоздил. Ноги Тычка растряслись, и в пузе холод образовался. Сидит одноногий и зыркает гляделками. Вежлив, нечего сказать.

– А тот, перевязанный, кто таков?

– Увидел?

– Мимо случайно проходил.

– А тебе что за интерес?

– Отвечай, если спрашиваю.

Больно народец любопытный пошел. Странные они.

– Человек как человек, две руки, две ноги, все как у людей, только порублен малость.

– Насчет малости не показалось, – глухо бросил одноногий. – Того и гляди, помрет.

– А ты не гляди, может, встанет. Куда идешь? В город? В Срединник?

– Ага, за тем, за этим.

И в этот миг на поляну вышел некто третий. Прошел сквозь кусты, только ветви зашуршали. Тычку ровно шило в зад воткнули. Подскочил и унесся восвояси. В палатку. Там разбудил Гарьку и наказал секиру держать наготове.

– Что ты мелешь? Жуть приснилась?

– Лучше бы приснилась! Непонятное вокруг творится. На поляну калеки стекаются, ровно кто-то подманил. Ты бы спросила, что им надо!

– И что им надо?

– Не знаю! Только речи странные ведут. Сколько нас, а кто это порубленный да замотанный в палатке лежит, а лошади чьи? Какое им дело?

Гарька без слов подтянула к себе секиру и молча выглянула наружу.

– Костры горят. Три.

– Неспроста это. Мне не нравится.

Самое время незаметно исчезнуть, но куда податься с неподвижным Безродом? Только и остается сидеть и глядеть в оба глаза. Лошадей Гарька привязала у самой палатки, чтобы оставались на виду. По счету старика давно перевалило за полночь, когда по всей поляне, словно огненные цветы, распустились костры и пошло странное движение. Бродяги друг с другом не мешались, как подходили, так и вставали, но кто-то из них подошел слишком близко к одноногому, и тому это не понравилось. Звук, с которым он огрел какого-то бедолагу, просочился даже в палатку.

– Началось! – прошептала Гарька. – Один уж точно не жилец. После такого не живут.

– И костыль у него толщиной с мою ногу!

– Было бы хуже, если с мою, – усмехнулась Гарька.

– Тссс! Слышишь?

Ругались. Орали друг на друга, спорили о какой-то добыче.

– Кричат про какое-то сердце.

– А по-моему, про глаза.

– А теперь про ноги.

Потом сделалось так тихо, как будто нечто свыше разом закрыло бродягам рты, и стал слышен единственный голос, спутать который с другим Тычок не смог бы. Говорил одноглазый.

– Молчать, с-собаки! Сбродом были, сбродом и помрете! Двоих не стало, а ведь ничего еще не началось. Кроме меня дружинные есть?

– Есть.

– Выходи.

Старик с Гарькой подглядывали в оба глаза, благо от множества костров на поляне стало светло как днем. В середину, к одноглазому вышел однорукий и встал у тела, что лежало на спине, широко разбросав руки. Одноглазый вытирал нож пучком травы.

– Был бы я дурак, так спросил всех и каждого, чего сюда пришли. Но и так понятно. Слушайте меня внимательно – если хоть одна сволочь подойдет к палатке ближе чем на пять шагов без разрешения, ляжет рядом.

– И кто же разрешение даст? – проревел кто-то. – Ты, что ли? Не много взял на себя, косой?

Этот голос Тычок тоже узнал. Одноногий.

– Именно я. Кто желает оспорить, выходи на середину.

Дружинные, ровно сговорились, встали друг к другу спиной, хоть и виделись впервые. Оба натасканы, словно собаки, знают, что и когда делать. Выучку не вдруг и пропьешь.

– А теперь выходите сюда по одному, начиная с того края!

Одноглазый показал в сторону, правую от себя. Кто-то из бродяг обошел костер и двинулся к дружинным, что настороженно косили по сторонам. Даром, что один без глаза, а другой без руки, покромсали бы на обрезки в два ножа и как звать не спросили.

Друг за другом бродяги выходили на середину, и каждому одноглазый находил место. Кого отправлял в одну сторону, кого в другую и, в конце концов, пропустил всех через свой единственный глаз. А когда странное действо закончилось, громко возвестил:

– Слишком вас много, дети греха. Кто-то лишний. Не всем сегодня повезет.

Две толпы взирали друг на друга с одинаковой злобой. Только чудо помешало оборванцам ринуться друг на друга. Старик с Гарькой не понимали, в чем дело, лишь чувствовали – происходит нечто недоброе. Представляли себя ровно в осаде, и все происходящее имело дурной запашок.

– Четверо одноруких, четверо одноногих, трое без уха, трое без носа, пятеро косых, четверо беззубых, пятеро беспалых, да нас двое, – перечислил одноглазый. – Слишком, слишком много.

– Что все это значит? – прошептала Гарька. – Откуда столько убогих и калек?

– Не знаю. – Тычок сосчитал всех. Тридцать отвратительных рож, одна другой страшнее.

А дальше произошло нечто переполнившее старика и Гарьку неподдельным ужасом. По знаку дружинного на свет вышли двое одноногих, и случилось настоящее смертоубийство. Угрюмый знакомец Тычка – похожий на медведя бородач – и еще один пройдоха, чьи бегающие глазки были заметны даже в скупом кострищном пламени, встали друг против друга. Истинную причину всего происходящего словно туманная пелена подернула. Неопределимых годов мужичок не понимал, отчего вокруг столько чужих и недобрых людей, почему они сцепились, ровно голодные собаки, для чего считались, какие у кого убожества.

Угрюмый одноногий просто и без хитрых уловок огрел противника костылем, и тому не хватило верткости и сноровки, чтобы увернуться. Откуда им взяться у одноногого калеки? Поверженного «медведь» прикончил уже на земле, видно было плохо, но по тому, как ходили плечи – просто свернул бедолаге шею.

Прочее выглядело не менее тошнотворно. Когда дерутся убогие и калеки, ничего хорошего не жди. Тычок пожил на свете, однако никогда не видел, чтобы одноногий насмерть дрался с одноногим же, чтобы однорукий выкручивал другому безрукому единственную конечность. И леший бы с ними, не происходи все это вокруг больного Безрода. Старик задавался единственным вопросом: «А за каким нечистым они сюда пришли?» Все до жути напоминало драку голодных стервятников у тела еще живой, но умирающей жертвы.

– Дерутся насмерть, – буркнула Гарька. – Не нравится мне это.

– Как будто за добычу.

Вот только спросить боязно: «Кто добыча?» Бились действительно насмерть. Ни один поверженный не встал, не отполз. И становилось калек все меньше, пока не осталось пятнадцать.

А когда вперед выступил одноглазый дружинный и направился к палатке, Тычок и Гарька схватили кто что нашел. Гарька – секиру, старик – меч Безрода.

– Живы-здоровы соседи?

Не доходя нескольких шагов, косой остановился и присел на траву у самого кострища. Подбросил дров и разворошил угли. Старик переглянулся с Гарькой и счел за лучшее выйти наружу. Как был, с мечом.

– Да ничего себе. А вот ты как будто не очень?

Одноглазый дрался последним. Уделал соперника в пух и перья, но получил случайный удар ножом в шею.

– Пустое, – махнул рукой и громогласно рассмеялся. – Поди, голову ломаете, что происходит?

– Не без того. Уж ты раскрыл бы глаза. Как будто невзлюбили друг друга? Только не поймем, за что?

– А чего тут не понять? – Одноглазый забавлялся – бросал нож в землю. Нечего сказать, искусник. И с одного пальца, и с двух, и с подбросом, и с переворотом. – Пятеро одноглазых… это слишком.

– Вижу, теперь осталось двое. А чем двое одноглазых лучше? Впятером как будто веселей.

– А ты, старый, приглядись. У меня нет правого глаза, у Кудряша – левого. У кого-то правого уха, у кого-то левого.

– Бывает, – медленно пробормотал Тычок. Начал догадываться, и так холодно ему стало, ровно в прорубь окунули. – Как только жизнь не бьет. На иного посмотришь, хоть сказки рассказывай!

– А хочешь, сказку расскажу? – В пламени костра снежно блеснули здоровенные зубы. Будто щель в черной бороде обнаружилась, и оттуда сверкнуло белым-бело.

– А давай! – Старик азартно поскреб затылок и уселся перед огнем. Лишь бы время потянуть.

– Жил-был на свете дружинный. Не хороший, не плохой, не лучше прочих, не хуже. Во многих схватках уцелел, врагов положил во славу князя видимо-невидимо. И в одной жаркой рубке лишился глаза. Мало того что глаза лишился, так и в плен попал, будучи беспамятным. Что вытерпел, про то лишь боги знают, однако с первой же возможностью бежал. Долго или коротко брел на отчизну, но, в конце концов, добрел. И что же? Его уже похоронили. Жена забыла, продала хозяйство, вышла замуж за другого, подался к князю – но и тут попал в немилость. Вскоре после той злополучной битвы князь попал в засаду. Подумали, что кто-то продал. А кто продал? Ясное дело тот, кто в плену был! Дескать, пытали, выдал. Из огня да в полымя! Бросили в темницу, да слава богам, уже знал, как бежать. Вот и оказался на пустынной дороге, без дома, без князя, без жены, с одним только ножом. Но друг сердешный впроголодь не оставил…

Тычок покосился на руки собеседника, одноглазый нож поглаживал да ласково ему улыбался. Улыбался ножу? Наверное, свихнулся!

– …Месяца не прошло, как наш бравый дружинный, теперь уже бывший, выследил подлеца, что предал дружину. Ключник, сволота, на врага сработал! Тем же вечером на княжеском дворе нашли голову предателя, а к нечестивому языку оказался пришит кошель с золотом. Стало быть, не в деньгах счастье?

– Не в деньгах. – Тычок согласился и бросил острый взгляд за спину одноглазого. Калечные да увечные подвигались ближе и ближе. Скоро палатку в кольцо возьмут.

– С тех пор наш молодец исходил сотни дорог, не одну пару сапог истоптал, и вот вчера…

Взглянул на старика и подмигнул.

– …Повстречался ему незнакомец. Человек как человек, две руки, две ноги…

– …одна голова, – упавшим голосом продолжил Тычок.

– Верно, одна голова… и говорит, что в дне ходу, на поляне, у большой дороги в город, стоит палатка, в ней трое. Двое простые люди, а вот третий весьма непрост. В нем сокрыта небывалая сила. Бесстрашен, как медведь, хитер, как волк, да вот беда, на грани издыхания. Порублен так, что не вдруг и выживет. И как будто раненый обласкан милостью богов. Смекаешь, куда клоню?

Старик молча кивнул. Не смог произнести ни слова, язык от ужаса отнялся.

– У каждого из тех, что стоят за моей спиной, похожая история. Кто-то бит князем, кто-то лихими людьми, но все страждут лучшей жизни и справедливости!

– Вы хотите…

– Мне много не надо. Всего лишь глаз. Если ваш порубленный обласкан милостью богов и так храбр, как о нем сказал давешний путник, пусть через этот глаз благосклонность богов снизойдет и на меня.

– Вы… вы хотите его съесть?

– Ага.

Это простецкое «ага» едва душу из Тычка не вынуло. Это все дружинные штучки! Для воев съесть поверженного врага некогда было в порядке вещей. Съел человека – тебе перешли его сила и храбрость.

– Вот еще! Придумали! Человек жив и на тот свет не собирается!

– Жив? Значит, свежее будет. Отдадите – уйдете с миром. Ему не помочь, и голодную толпу не остановить. – Одноглазый кивнул за спину. Кольцо страждущих калек неумолимо сжималось.

– В палатке лежит мой сын! Я не отдам его на растерзание! – У Тычка дрогнул голос. Старик чудом не поддался волне жути, что захлестнула от пяток до макушки.

– Это стадо хотело наброситься сразу, швырнуть все на волю случая, но я остановил. В свалке может случиться всякое. Не хватало только, чтобы ему чьим-нибудь острым коленом выдавили глаз!

– Весьма мудро, – еле слышно прошептал балагур.

– Кроме глаза возьму себе его сердце. – Одноглазый легонько ткнул себя в грудь. – И еще кое-что. Ну ты понимаешь. Бабы любят сильных и неутомимых.

И рассмеялся. Такого зловещего смеха Тычок давно не слышал. Только на Злобожьей скале было хуже. Костры бродяг мало-помалу прогорели, а старик, несмотря на испуг, не забывал подбрасывать дрова в свой.

– Мы должны поговорить. – Хитрован махнул в сторону палатки. – Я не один.

Одноглазый кивнул.

– Считаю до двадцати. Этого должно хватить.

Крепко стискивая рукоять меча, старик нырнул обратно в палатку. Мало не рухнул, ноги подкосились.

– Они хотят его съесть!

– Плохо дело, – прошептала Гарька. – С той стороны их костры выдохлись. Ничего не видно. Нужно прорываться с Безродом в лесок.

– Они окружили стан!

– Дружинных всего двое. Из них один безрукий. Пятеро просто здоровяки, остальные сволочи. Если утихомирить этих семерых…

– Двадцать! Время истекло!

– Самогон! Дай кувшин!

Гарька недоуменно оглянулась.

– Там, в углу! – шепнул Тычок и громко крикнул для тех, снаружи: – Да, видно, делать нечего, сынок! Твоя смерть будет быстрой! Ты принесешь людям пользу.

Гарька подала кувшин крепчайшего самогона, который даже старик с его луженой глоткой едва выдерживал. Неопределимых годов мужичок быстро его раскупорил, отплевался и набрал полный рот крепчайшего вина. Схватил кувшин, вышел и схватился за сердце, дескать, нелегко далось решение. Едва не споткнулся. Свободной рукой оперся о землю, и пальцы пришлись аккурат на смолистую дровину, что одним концом жарко полыхала в костре. Выпрямился, дернул факел из огня и что было сил выдохнул в одноглазого. Видел такое в Торжище Великом. Там скоморох подносил ко рту горящую лучину и выдыхал пламя. Давно хотел попробовать, да самогону жаль было. Вот попробовал. Как ни странно, получилось. Еще из кувшина поддал.

Бывший дружинный взвыл, как медведь, поднятый с лежки, и помимо разума все сделали руки. Быстрее молнии полоснул ножом впереди себя, и от смерти Тычка спасло лишь чудо, хотя совсем отделаться без крови не получилось – продырявил-таки, сволота, шкуру.

Старик едва на ногах держался. С этим увечным сбродом на поляну столько боли приволоклось, что ему хватило бы самой малости. Когда же калеки учинили друг другу смертоубийство, подумал: «Вот и настала твоя кончина, Тычок. Чтобы отправить на тот свет, хватило бы капельки крови, эти же столько кровищи слили…» А потом сам себе удивился. От боли мутило так, что едва наизнанку не выворачивало, но держался ведь! И как лишиться сознания, если за время беспамятства украдут самое светлое в жизни, самую жизнь? Сам себе удивлялся, но стоял.

Одноглазый ослеп окончательно – пылающей дровиной старик ткнул его в обожженное лицо и попал в глаз. Остальные просто озверели. Началась та самая свалка, которой боялся бывший дружинный. Тычок успел лишь замахнуться факелом. Что было сил размахнулся…

Старик еще возился с одноглазым, а Гарька вынеслась наружу и разнесла на куски чью-то голову, ровно глиняную утварь. Все слышала. Дружинных двое, почитай, уже один, но остальных слишком много. Не представляла, как Тычок сподобился вывести из боя одноглазого, потом спросит, если живы останутся, но складывалось все очень плохо. Сама себе не хотела признаться в том, что лишняя пара рук с мечом ох как не помешала бы. Все у этой красивой дуры не слава богам! Унесло же ее в город в самое неподходящее время!

Значит, на полтора десятка уродов приходятся двое. Этим всего-то нужно навалиться скопом, и никакая секира не поможет.

– Уводи Безрода в лес! Костры почти прогорели! Накройтесь чем-нибудь темным и ползком, ползком!..

Гарька просто зашвырнула Тычка в палатку. Некогда вошкаться. Еще загодя проделала в полотне дырищу, пока старик разбалтывал одноглазого. Раскроила череп безухой сволочи, что размахивал перед собой ножом, и нет бы задуматься, что все слишком легко получается… Сзади получила сильнейший удар и рухнула на колени, в ушах ровно дудки заиграли. Одноногий бугай огрел костылем, будто под конское копыто попала. Ударил бы второй раз, поминай как звали. С разворота подрубила единственную ногу лохматого, и тот рухнул на Гарьку. Навалился на руку с секирой, тут и остальные погребли под собой. Друг друга отпихивали, чтобы ударить. Краем глаза приметила – палатку растерзали в клочья, выволокли Тычка и швырнули рядом.

– Не успели! – горько прошептал старик и, едва не теряя сознание, подмигнул. – Погоди, не буянь.

– Как не буянь? – прохрипела Гарька. – Безрода убьют!

– Делай, как сказал, – из последних сил прошептал Тычок под градом ударов. – Потом встанешь. Одноглазый убит, их слишком много, а сейчас начнется куча-мала…

Притворилась, будто потеряла сознание. Не нашла бы мысли более невыносимой, нежели та, в которой на твоих глазах добивают раненого. От подобного нутро сначала холодит, потом в жар бросает, потом снова холодит.

Убогие ровно обезумели. Отталкивая друг друга, бросились к палатке, вернее, к тому, что от нее осталось. И если Тычок говорил именно об этом, Гарька готова была снять шапку перед стариком. Прозорлив, егоз! Нет больше одноглазого, что сдерживал толпу калек и сумасшедших. Второй дружинный пытается что-то сделать, но безумцев уже не остановить. Разве только ножом, что однорукий по мере сил и делает.

У тела Безрода замешалась настоящая сутолока, бродяги отталкивали друг друга и зубами выгрызали себе место у тела. Уж так не желали подпустить один другого к вожделенному исцелению, что мало кому это удалось. За руки, за ноги оттаскивали в сторону и бились насмерть. За какое-то время, не большое, не маленькое, калеки уполовинили сами себя, и, когда однорукий дружинный таки расчистил себе дорогу к цели, для Гарьки стало возможно встать. Удивительное дело, в такой свалке не должно было остаться ничего, палатку разнесли на куски, а к Безроду никто не прикоснулся. Каждым из бродяг овладела мысль: «Если возможно заполучить все вместо части, почему я должен делиться с другими?» Ездили друг другу по мордам, зубами грызлись. Тычок лежал и встать не мог. Человеку в здравом рассудке увиденное должно было внушить ужас, только не осталось на поляне почти никого в здравом рассудке, лишь девка да старик, да и те ополоумели. Восемь уродов – это не тридцать тех же ублюдков, с ножами и двумя дружинными. Пока был общий враг, единодушие убогих легко объяснялось. Теперь же, когда увечные занялись друг другом, Гарьке больше ничто не мешало. Ровно в полусне встала, и кто-то из калек так и не понял, что случилось. Без всякого зазрения совести, не окликая, била в спину, и так продолжалось до тех пор, пока не осталось пятеро.

– Что встали, убогие? – весело крикнула. – Не видать вам Безрода как своих грязных ушей!

– Обходи справа и слева, – только и шепнул однорукий дружинный. – Она осталась одна.

– Руки коротки! – рявкнула Гарька и рассмеялась. Было что-то нездоровое в этом смехе, но кто остался бы в здравии после того, что случилось? Ровно медведи передрались за кусок человечины. Истинно людоеды!

Знала бы, что упоминание о коротких руках так его разозлит… Будто рысь прыгнул вперед, Гарька только и прошептала: «Держись, дура, держись!» У дружинного не хватало руки, зато ногами наловчился так, что девка едва свои не протянула. Что ни говори, дружинный – везде дружинный. Сноровку и навык убивать с рукой не потеряешь. Увечный крепко заехал Гарьке по ребрам, да так, что выдохнула, а вдохнуть не смогла. Ножом увечный владел отменно, еще темнота играла бродяге на руку, на единственную руку. А Гарька все отходила от палатки и отходила. Старик тяжело вполз под обрушенный полог и через какое-то время выволок Безрода на подстилке.

– Чего оробели, недоделки? – Гарька махнула по сторонам, отгоняя бродяг, что решили зайти с боков.

– У нее не десять рук, и две из них я сейчас займу! – холодно прошипел однорукий и так завертел ножом, только звон пошел, когда лезвие клевало секиру.

Рано или поздно зайдут со спины, и рук на самом деле не хватит, пока лишь удача и сумасшедшее чутье берегли «молотобойшу». Наугад лягнула ногой и попала, но чувствовала – скоро бродяги развернут удачу к себе, как базарную девку, и попользуются ею всласть. Одно только и грело – старик волок Безрода к лесу и оставалось им всего ничего.

– Добивайте! – рявкнул дружинный и сделал для этого все – поймал Гарьку на обманном движении и зарядил головой в лицо. – Я за стариком! Ее не отпускайте!

Ну вот и все. Тут же навалились четверо, и зловоние давно немытых тел так шибануло в нос, что Гарька едва сознание не потеряла. Чуть не задохнулась от смрадного дыхания. Хорошо хоть не досыта ели, оставили немного свободы. Здоровица подтянула колени к груди и лягнула одного из убогих что было сил.

Беднягу аж в воздух поднесло. Еще бы. Почитай, калека вдвое меньше и легче. Перевернулась на четвереньки, забрала руки под себя, чтобы не вздумали ломать, и спрятала голову. Били страшно. От злобы за собственное убожество, от обиды на все и всех, облепили как волки медведя, едва зубами не рвали.

А потом вдруг все кончилось. Увечные опомнились, бросились в лес, как же, однорукий все себе захапает… Гарька, шатаясь, поднялась, впотьмах нащупала секиру и на тряских ногах пошла на шум. Происходило в той стороне и вовсе странное. Звенело железо, как будто сражались двое. Неужели у Тычка хватило умения и достало сил отразить нападение однорукого? Не поздно ли?

Нет, не поздно. Кто-то умело теснил людоеда и наконец из деревьев на открытое выступил человек, Гарька не видела кто.

– Только оставь на мгновение, тут же в беду вляпались.

– Ишь ты, явилась не запылилась. Нашла красную рубаху?

– Стоило ездить, если бы не нашла? Кто они такие?

– Некогда болтать, потом расскажу. Дел еще по горло!

– Что делать?

– То, что хорошо умеешь, – кончать недобитков! И нечего зубами клацать, зазнобушка! Всю правду сказала, слова лишнего не дала.

– Всех?

– Всех. Наших тут нет. Кого найдешь, бей вусмерть.

Четверо, бросившие Гарьку, еще ничего не поняли, с потерей надежды не смирились. Нашли какое-то дубье, кто-то вооружился ножом, но Верна и Гарька, двурукие и двуногие, быстро их успокоили. Когда все закончилось, осели наземь. Сил просто не осталось. Подташнивало. Хотелось все забыть и больше никогда не вспоминать, но не получится – шрамы не дадут. Гарьке повезло. Спасло то, что убогие оказались не в теле, и сил им просто не хватило. Но по разу обе схлопотали. Все-таки баба мужику не противник. Однорукий едва на тот свет не отправил «молотобойшу». Нос кровавыми соплями хлюпает, к боку словно раскаленным железом приложились – болит и ноет, плечо продырявили. Верна в глаз получила. В общем, в стороне не остался никто. Будь калеки хоть малость поздоровее, хоть на четвертушку, легли бы все трое в чистом поле. Боги хранили Безрода.

– Всех добили, – мрачно буркнула Верна. – Да что стряслось, в конце концов!

Гарьке не хотелось ворочать языком, тем более с этой… Безрод в безопасности, Тычок жив, и ладно. Только ведь не отстанет, а драться сил уже нет.

– Как начало темнеть, стал на поляну сходиться калечный и увечный народ. Сначала двое, потом еще двое, а потом их стало много. Развели костры и притихли. Ровно темноты ждали.

– Чего хотели?

– На чужом горбу в счастье въехать, – буркнула Гарька. – Кто-то надоумил убогих, будто на поляне у дороги в город стоит палатка, в ней лежит вой, обласканный милостью богов. Кто его съест, привлечет на себя расположение небес. Руки не хватает – съешь руку и обретешь потерю, нет глаза – ешь глаз. И так далее. Все поделили, ничего не оставили.

Верна разворошила костер, подбросила дров, и вместе кое-как восстановили палатку. Затем перенесли в нее Безрода. Тычок приколченожил сам. Держался на грудь, бороду перепачкал рвотой. Видать, все же вывернуло старого.

– Калеки хотели сожрать Сивого?

– Ага. Людоеды.

Верна с трудом приходила в себя, Гарька усмехалась. «Чего перепугалась, красота? Чем ты лучше их? Чего удивляешься? Разве у самой руки не по локоть в крови?!»

– Хотели еще теплого разорвать на куски и схарчить без соли. И у них почти получилось, – поморщился Тычок.

Губы Верны задрожали. Смотрела на Гарьку, словно та полоумная и несет полную чушь. «Не веришь, что такое возможно? Дура ты, как есть дура! Своими руками удавила бы, да мараться неохота. Еще капля крови, и меня стошнит, как Тычка».

– А с этими…

– Оттащим подальше в лес. Что стервятники не съедят, то в землю уйдет. Все бездомные да… – Гарька запнулась. – Безродные.

Верна поднялась на ноги, вытащила из костра горящую дровину и долго ходила по полю, разглядывала следы побоища. Тычок искоса на нее поглядывал и видел, как мрачнело лицо и округлялись глаза, наполняясь ужасом. При жизни убогие были страшны, в смерти, разорванные и раздавленные, стали просто безобразны. У тела одноглазого дружинного присела и сидела особо долго и неподвижно. Деревяшка так и осталась торчать из глазницы. Ножа даже при смерти не выпустил. Верна мрачно обозрела искателя счастья, особенно пристально жилистые руки.

– Здоров, сволочь! Кто прикончил?

– Тычок.

– Тычок?!

– Удивлена?

– Н-никогда бы не подумала…

– Думала, старик горазд лишь байки травить? Того, что он сделал, не повторили бы ни ты, ни я! Огнем плевался, ровно настоящий огнедых! Видишь, рожа у одноглазого опалена, борода подгорела?

– Вижу.

– Тычкова работа. Теперь оставь меня. Хочу одна побыть.

На Гарьку накатило. Руки-ноги растряслись, едва не выплеснула ужин. Зазнобило. Во время схватки гнала от себя весь ужас происходящего, но куда его прогонишь и надолго ли, если со всех сторон одноглазо косятся мертвецы и одноруко тянутся скрюченными пальцами? Наверное, настоящие вои ведут себя по-другому, но Гарька ничего с собой поделать не могла. Баба и есть баба. Сегодня впервые пожалела о том, что сорвалась в дальнюю дорогу. Никому не рассказывала, отчего убежала из отчего дома, но врать ли самой себе? Не по нраву пришелся жених, что выбрали родители. Считала себя достойной лучшей доли, нежели гнуть спину в поле и год от года приносить детей. Тут еще мудрец-бродяга дорогу перешел, будь он неладен, пусть отсохнет его дурацкий язык! Дескать, лишь опустившись на самое дно, человек может измерить всю глубину собственной души. Каков ты в рабстве – так ты и велик. Отчаялся, махнул на себя рукой, пропадай во тьме. А сможешь подняться с самого дна – тебе честь и хвала. Поднялся сам, поднимешь и остальных. Но что-то остальные рабыни не захотели подниматься. Пропали увещевания втуне. Ни одна не поднялась над своим безрадостным бытием, остались забитыми дурами. Хотя, тут еще посмотреть, кто дура. Боги, боженьки, как же хочется просто разбрасываться силой в праведном труде по хозяйству и год от года приносить мужу ребятишек. Одна только радость в жизни – Сивый. Думала, врут люди, что такие ходят по земле. Нет, не врут. Вон, в палатке лежит, на последнем издыхании. Тепло около него. Ровно согрелась. Как будто дул пронизывающий ветер, а тут встала за стену и согрелась.

Гарька забылась дурнотным сном. Все тянулась поближе к костру и стонала. Верна поглядывала в ее сторону и не знала, что делать, – перевязывать или оставить в покое. Наконец решила оставить в покое. Все равно не далась бы. Пусть уж лучше Тычок обиходит – его подпустит…