Офицерская честь Торубаров Юрий

Свадьба состоялась, и они уехали в Париж. Поселились на улице Тевеню. Их дом был угрюмый, холодный, застывший в своей пышности. Вскоре в Париж переехал и сам Богарнэ, который не мог оставить на Мартинике свою любовь. Таким образом, тетка оказалась рядом.

Грянула революция. Графа Александра Богарнэ за предательство интересов Республики приговорили к смертной казни. Гильотина работала безотказно. Жозефина стала вдовой, несмотря на свой юный возраст, с двумя детьми и без средств к существованию. И вдовой ее сделали эти злые якобинцы. Правда, ходили слухи, что якобы это было сделано исключительно из-за его прекрасной жены, в которую влюбился один из видных деятелей революции.

Удрученную, горюющую племянницу тетка не оставила и привела ее в салон мадам Терезии Тальен. Завсегдатаями были там разные пройдохи, развратники, карьеристы, жулики… Чтобы попасть в такой салон, женщина должна была показать тело. Жозефину не надо было учить. Она преподнесла себя с таким искусством, как будто занималась этим постоянно. Однажды там побывал Баррас. И вскоре этот «двигатель» революции оказался у ее ног. Жизнь повернулась к ней своей солнечной стороной. Казалось, этому не будет конца. Но все полетело к чертям, когда она увидела там странного человека. Он сильно хромал. Его горящие глаза, казалось, так и просвечивали людей. Его взгляд упал на ее стройную, гибкую фигуру. Она поняла, что очаровала его своим вздернутым носиком, внутренним огнем и знойной томностью. А он подумал: «Вот это находка! Она окупит многое».

Утром следующего дня у подъезда ее дома стоял замечательный экипаж. Высокий немолодой кучер постучался к ней в дверь:

— Вы графиня Богарнэ? — спросил он, сняв картуз.

— Я, — ответила она. — Что вам угодно?

Он прокашлялся, а потом спросил:

— Куда ставить карету и куда отвести лошадей?

— Какую карету, каких лошадей? — удивилась она.

— Ваших!

— Моих?

— Да, ваших, — кучер зачем-то поклонился.

— Откуда они? — продолжала она его допытывать.

— Вам их дарит господин Талейран.

Она пошла посмотреть подарок с намерением отослать его обратно. Но когда увидела, поняла, сколько завистливых глаз будут глядеть на нее. И… отдала распоряжение.

Когда они встретились, он попросил ее об одном: чтобы об этом подарке не знал Баррас. Она сдержала свое слово. Это было легко, потому что об этом ее никто не спрашивал. Ибо, глядя на нее, думали о другом.

Попался в ее сети и молодой, но уже прославленный генерал. Не обошлось здесь и без злого умысла. Талейран, проницательный, вездесущий политик, заботясь о своем будущем, к тому же обиженный Баррасом, весьма высокопоставленным лицом, решил ему отомстить и заработать себе кое-какие шансы.

Молодой генерал, о котором говорил и восторгался весь Париж, на лестнице в Директории нечаянно столкнулся с одним человеком, в результате чего тот упал. Генерал, извиняясь, помог ему подняться.

— Ничего, это бывает, — миролюбиво ответил пострадавший и попросил: — помогите мне, пожалуйста.

Генерал подал руку. Несмотря на свой невысокий рост и худобу, рука у него оказалась крепкой. Генерал и пострадавший, опираясь на руку виновника своего падения, прихрамывая, подошли к двери, ведущей на улицу.

— Вам туда? — кивнул головой пострадавший, показывая на выход.

— Да!

Выйдя, они разговорились. Генерал узнал, что пострадавший прихрамывает с раннего детства. Кроме того, он оказался интересным, наблюдательным человеком. Они долго стояли, обсуждая разные вопросы. Перед расставанием Шарль, так он назвал себя, пригласил генерала сходить куда-нибудь развлечься.

— Бонапарт, — представился и генерал.

Немного подумав, он дал согласие на предложение Шарля.

— Я заеду за вами, — сказал тот и подозвал извозчика.

На этом они и расстались.

Генерал уже не думал, что они встретятся. Но Шарль оказался человеком слова. Через некоторое время, под вечер, он появился в скромном Шербурском отеле на улице Фур-сен-Оноре и тихо постучал. Генерал открыл дверь. Перед ним стоял Шарль с гладко выбритым лицом и длинными, как у священника, волосами.

— Извините, господин генерал, — эти слова прозвучали мягко, но с внутренним почтением, что не могло не понравиться хозяину, и он широким жестом пригласил его в комнату.

— Явился, как и обещал, — сказал тот, усаживаясь на стул, предложенный генералом.

Гость оглядел комнату.

— Да, — протянул он, — так живут генералы у революционеров.

Наполеон насторожился: уж не провокатор ли какой? Ему тотчас припомнились сырые стены Форт-Карре. Появилось даже желание выставить его за дверь. Но тот, глядя на него, прочитал в глазах свой приговор и постарался быстро исправиться.

— Вы не подумайте чего-нибудь плохого. Кстати, я тогда не полностью представился: Шарль Морис Талейран-Перигор, бывший епископ Отенский, бывший королевский министр, — при этих словах он скривил рот. — Потом меня подобрал… Баррас. К вашим услугам, министр иностранных дел.

Увидив удивление на лице Бонапарта, Шарль рассмеялся:

— Вы, генерал, удивлены. Понимаю. Во-первых, я только назначен, а во-вторых… — он замялся.

Бонапарт понял его.

— Вы хотите сказать, что я еще не дорос, чтобы знаться с такими министерствами, как ваше!

— У вас все впереди, — нашелся Талейран и сделал изящный поклон.

Да, Бонапарт был удивлен. Это правильно заметил Шарль. Генерал не мог и предполагать, что люди такого ранга так запросто могут появляться в таком скромном месте, в котором он обитал. А тот продолжал, вероятно, поняв, что своим представлением он изменил настроение молодого человека.

— Я сам революционер, а им не присуще высокомерие. Я отказался от сана епископа. Я люблю Францию и хочу для нее только хорошего. В вас, мой генерал, я увидел того человека, который может сделать ее счастливой страной.

Он говорил еще долго. Речь его была гладкой и даже красивой. Когда он закончил говорить, они рассмеялись, сомнение рассеялось. Бонапарт почувствовал, что его слова сблизили их. Шарль предложил поехать в салон мадам Терезии Тальен. Там Бонапарт увидел графиню Жозефиню и влюбился в нее с первого взгляда. Их познакомили. Худенький генерал не произвел на нее никакого впечатления. Но она не знала, с кем встретилась.

Любовная страсть так захватила генерала, что он немедленно пошел на «штурм». Его напор, настойчивость и решительность были настолько сильны и неотразимы, что она долго не могла раздумывать. Он потребовал немедленного венчания. Правда, невеста попыталась остановить жениха, сказав, что она старше его и что у нее двое детей. Она даже отыскала мать Бонапарта, и та, узнав об этом, выступила категорически против женитьбы сына. Но все было напрасно, даже ей, любимой своей матушке, он отказал, настолько сильно было его чувство. Настойчивый генерал продолжал энергичные действия в этом направлении.

Но самым страшным для Жозефины было… предательство близкого ей человека Барраса, который подключился к тому, чтобы она согласилась на предложение генерала. Он рисовал перед ней в ярких красках прекрасное будущее этого человека. Она не понимала его. Только что он говорил, что дороже ее у него нет ничего на свете. И что это… Он боится Бонапарта? Голова шла кругом. А без поддержки крепости, как правило, сдаются. Сдалась и она. Это случилось 9 марта 1796 года.

Едучи из церкви в ее дом, новоиспеченный муж был молчалив, сосредоточен. И только его глаза горели хищным, нетерпеливым огнем. Его молчание позволило ей предаться сладким мечтаниям. Свое ближайшее будущее она видела в том, что они где-нибудь в уединенном месте снимут уютное гнездышко и проведут там пару месяцев, предаваясь сладким утехам. Но каково же было ее удивление, когда генерал на третий день совместной жизни вдруг объявил, что он завтра уезжает в … армию! Причем это было сказано таким тоном, а взгляд его был так выразителен, что она почувствовала ту его покоряющую мощь, ту силу его духа и власть интеллекта, против которых у нее не было ни сил, ни желания протестовать. Она безропотно покорилась своей судьбе, поняв, почему и другие подчиняются его всепобеждающей воле. Ей стало ясно, что она попала в клетку, выбраться из которой сможет только по его желанию. И она не знала, радоваться ей или нет. Успокаивало только одно: судя по всему, жизнь ее будет непростой. Чутье не подвело. И даже более того. На зависть своим подружкам, у которых когда-то искала поддержки и опоры, она взлетела так высоко, что за всю историю человеческого общества можно было найти мало подобных примеров. Теперь те, кто с презрением когда-то посматривал на нее, порой оскорбляя разными грязными словами, готовы были ползать перед ней на четвереньках, только чтобы она позволила им это сделать.

Но… все течет, все изменяется. Река жизни подмывает порой и гранитные берега, нанося тяжелые удары. Так случилось и с ней. Со временем они расстались. Это был первый удар. Но она ни в чем не винила супруга, понимая, что причина такой развязки заключалась в ней. Уж он так сильно хотел ребенка, но, увы… Она сделать этого не могла. Но знала, верила, что ее образ в его сердце занимает по-прежнему первое место. А главное, он оставил за ней свое любимое творение — дворец Мальмезон. Кстати сказать, оно было приобретено по ее желанию.

Второй удар. На ее глазах рушилась французская империя. Нечаянная встреча с неизвестными угрюмыми бородачами в косматых шапках напугала ее до смерти, и она решила немедленно бежать в Наварру, в свой медвежий угол, подальше от всего происходящего. Вернувшись в Мальмезон, Жозефина забежала в спальню и, крикнув служанку, закрыла за ней дверь, точно кто-то ее преследовал. Из всех ящичков, шкатулок она вывалила на кровать бриллианты. Недолго думая, достала одну из своих многочисленных нижних юбок и стала с помощью служанки зашивать в нее драгоценности. Она очень торопилась, часто раня себя иголкой. Когда все было готово, надела эту юбку и несколько раз повертелась перед зеркалом:

— Ну, как, не заметно? — спросила она у служанки.

Девушка подтвердила.

— Собирайся и ты, — приказала она ей. — Живо. И никому ни слова!

И стала кидать в сумку разное женское барахло. Потом, взяв сумку поменьше, бросила туда деньги и мелкие бриллианты. Это она сделала с целью, что, если вдруг ее будут обыс-кивать и ничего в сумке не найдут, не поверят. Могут добраться и до главного. Всю дорогу до Наварры Жозефина старалась не смотреть в окно, боясь увидеть этих людей.

А здесь у нее заболело сердце от мысли, что она всеми брошена в этой глуши, где волчьи завывания да глухариные стенания были единственной связью с внешним миром, что здесь ей придется доживать остаток своих дней. От этой мысли ей становилось не по себе. А тут еще такая погода.

Это был один из неприятных, противных дней. Еще с ночи проползли низкие, свинцовые тучи, принесшие с собой холод и сырость. Мелкий, назойливый дождь загонял людей под крыши. В такую погоду все кажется серым, неуютным, теряя свою ценность. Тяжело было на душе у хозяйки. Она даже подумывала о том, чтобы небо поскорее забрало ее. Но оно решило по-другому.

Неожиданный нагловатый звон колокольчика прервал ее тяжелые думы. Сердце дрогнуло: «Кого это принесло?» Но какова же была ее радость, когда в комнату к ней ворвалась… ее Гортензия с сыном. Как одно мгновение меняет взгляд на жизнь. Теперь сердце хозяйки было переполнено радостью, а хмурый, печальный день стал казаться не таким уж безрадостным.

Она схватила внучонка на руки и от счастья закружилась с ним по комнате. Но его обращение: «Отпусти меня, бабка», шокировало ее. Она очень не любила, когда ее так называли и принялась учить внука, чтобы он звал ее просто Жози. Он запомнил это слово. Правда, ребенок выговаривал его не Жози, а Зози. Этот маленький буквенный казус Жозефине понравился, и она от души смеялась, когда его слышала.

— Ух ты, мой хороший, мой умничек, — подхватывала она внука на руки и целовала бесконечное число раз.

Когда она наконец оторвалась от внучонка, дочь спросила:

— Мама, правда, он очень похож на своего дядю?

— Да! Да! — отвечала она, опуская внука на пол.

Кстати, это сходство находила не только она. Находила вся многочисленная родня. Дело в том, что в свое время Наполеон отдал Гортензию замуж за своего брата. После рождения малыша все взоры родни устремились на него. Может быть, неокрепшее детское сознание спасало его от их назойливых сравнений, и они пока проходили мимо его ушей. Ведь стоило ему задуматься… как сразу со всех сторон неслось: «Вылитый дядя, такой же задумчивый…».

Перед отъездом Гортензия, а она эту глушь могла вынести не более двух дней, уже садясь в карету, ошеломила мать.

— Да, чуть не забыла… новая власть, у таких, как ты, все отбирает. Ну, прощай, мамочка! Не бери близко к сердцу. Я приеду еще. Трогай!

Звон бубенцов резанул ей по сердцу. Пока она в отчаянии думала, что же ей делать, о ней подумали другие. Через несколько дней опять же колокольчик возвестил ей, что она не забыта. «Но кто едет? — сердце ее сжалось до боли, — отберут и последнее! — а в голове лихорадочно закрутилось: — Куда податься? Уж не вернуться ли ей на Мартинику?» Пока она думала, в дверь постучали.

— Войдите, — послышалось за дверью.

Гость понял, сколько страха было в приглашении. Он улыбнулся.

Дверь растворилась, и на пороге она увидела Шарля. У нее чуть не сорвалось с губ: «Хромоножка!».

— Шарль, это ты?

— Я, я, — он, прихрамывая, подошел к ней. Взяв руку, поцеловал ее, но не отпустил, а залюбовался, — узнаю девичью длань!

Он сел в предложенное кресло и критически осмотрел посеревшие стены, от которых так и несло унынием, старую мебель. Его губы неодобрительно сжались. Шарль мысленно сравнил ее прежние пышные покои и эти.

— Мдаа, — произнес он многозначительно. — Я думаю, — он погладил свои ноги, — тебе недолго осталось терпеть эту обстановку.

С первого мгновения, как Шарль появился на пороге, у Жозефины возникла мысль: «Ему что-то от меня надо. Иначе зачем ему трястись столько лье. Но что?». И все же над этим она раздумывать не стала. Ее обрадовали слова: «Недолго терпеть. Что это значит? Неужели я вернусь к себе?».

Ее трудно было узнать. От этой мысли она преобразилась. Только минуту назад перед ним была женщина, удрученная грузом неприятностей. А от одной надежды на возвращение она преобразилась, стала если не богиней, то королевой — это точно. Шарль улыбнулся. Стоит ей нарядиться, как она умеет… да что говорить… И вдруг ему в голову пришла чуть ли не поэтическая мысль: «Она находится в той поре своего цветения, когда бутон, прежде чем завянуть навсегда, распускается во всей своей красе, даря ее восхищенным созерцателям и получая от них переполненные любовью взгляды». Он торжествовал. Поездка, как он и ожидал, была не напрасной.

Этот человек, если что задумывал, то для исполнения не останавливался ни перед чем. Не остановила его тогда поездка в грязный и вонючий госпиталь, чтобы убедиться, что Бонапарт, побывав в Египте, не изменился. Наоборот, приобрел еще больший авторитет и что на него надо делать ставку, чтобы добиться чего-то в жизни.

В этот свой приезд он обдумывал очередной план.

— Богиня, — сказал он бархатным голосом, беря ее вновь за руку, — мое сердце обливается кровью, когда я вижу, что прекрасный бриллиант брошен в навозную кучу. Я подниму его, ототру всю прилипшую грязь и клянусь тебе, что ты засияешь еще великолепнее, чем раньше. Поверь мне, заполучить его захотят не менее великие люди, чем это было раньше. Я возвращаюсь к себе… И пошлю тебе приятнейшую весточку.

Шарль посмотрел на нее. Его проникновенный взгляд так и лез ей в душу. Теперь она поняла, что он от нее хочет. Неясно было только одно: о каких не менее великих людях говорил он. Но спрашивать не стала.

— О! Старый лис! — воскликнула она и на ее устах заиграла чарующая улыбка. — Судьба всегда посылает мне тебя в трудные минуты жизни. И поверь, этого я никогда не забуду. Дети мои будут помнить, кому они обязаны за мое спасение.

— Вы преувеличиваете…

— Графиня, — подсказала она.

И он повторил:

— Графиня. Но я буду помнить, что в трудную для меня минуту всегда найду помощь у своего друга.

— Конечно, Шарль!

А Шарлю это и надо было слышать. Договор состоялся, надо было действовать. Они распрощались, и Шарль всю дорогу домой обдумывал, как ему лучше подступиться к своему высокому гостю, чтобы тот решил его проблему.

В ближайшее время, за обедом, нечаянно зашел разговор о перипетиях женского счастья. Кто-то вспомнил актрису мадмуазель Жорно, которая некогда блистала на сцене, пленила суверена Франции, а ныне прозябала в нищете.

— Неужели она такая… неудачная актриса? — спросил другой суверен, гость Шарля, Александр I.

— Скорее время для нее неудачное, — сказал присутствовавший здесь граф Нессельроде, которого царь готовился произвести в министры и добавил: — Я видел ее на сцене. Она была великолепна.

— А нельзя ли нам, — он посмотрел на Шарля, — увидеть ее во всем блеске таланта?

— Ваше Величество, ваше слово для меня — закон. И вы увидите ее на сцене.

Шарль понял, что у русского царя есть потребность лучше познать, ощутить суть того человека, с кем он боролся так яростно и так порой неудачно чуть ли не полжизни.

— Благодарю вас, дорогой Шарль.

— Но, Ваше Величество, уж если зашел вопрос о несчастных женщинах вашего противника, почему бы нам не вспомнить и ту, которая на протяжении долгих лет была его желанной супругой, а потом он, поправ свои и ее чувства, променял ее на австрийскую принцессу.

Хоть Шарль и завуалировал этими словами Жозефину, царь хорошо понял, о ком шла речь. Но ему нестерпимо захотелось видеть ту, которая долгие годы украшала жизнь французского суверена.

— А какова ее дальнейшая судьба? — поинтересовался он.

— О! — воскликнул Шарль трагическим голосом. — Она, Ваше Величество, весьма печальна.

И он рассказал ему о Жозефине. После его проникновенного и весьма жалобного рассказа, а он умел делать это хорошо, русский император воскликнул:

— Так верните ей все! Верните ее саму. Я хочу ее видеть!

Он воскликнул это так живо, так темпераментно, что удивил всех присутствующих. Обычно царь был всегда сдержан, не допускал эмоций, считал, что они унижают его.

И вот счастливая хозяйка, не веря своим глазам, попала в свое владение. Она обошла все комнаты, долго сидела в кабинете в кресле бывшего супруга. Глаза ее были задумчивы. О чем думала она? Где он сейчас? Что с ним? Или она вспоминала о той жизни, когда они переселились сюда? Кто знает… Потом она пошла в сад, осмотрела знаменитую теплицу. И когда вернулась к себе, то ее удивлению не было конца. В кабинете, терпеливо дожидаясь ее, сидел… Шарль. Завидев хозяйку, он по-юношески резво поднялся и прихрамывающей, но быстрой походкой подскочил к ней.

— Богиня! — воскликнул он, целуя ее руку. — Ваш слуга выполнил все ваши пожелания. Хочу добавить: ждите гостя, — и он хитро улыбнулся.

— О, интриган! Кого же вы хотите мне представить? — спросила она, мило улыбаясь.

Он улыбнулся:

— Не поверите, но, — он поднял вверх указательный палец, — самого!

Она не верила своим ушам:

— Не надо со мной так шутить, — сказала Жозефина, и в голосе послышались недовольные нотки.

Взгляд его изменился и стал таким, какой бывает у судей, выносящих суровый приговор:

— Я не шучу, — произнес он глухим голосом и поднялся с кресла. — Мне пора. Так что ждите…

Поцеловав на прощание ее руку, он ушел прочь.

После такого сообщения Мальмезон начал готовиться к принятию высокого гостя. Передвигалась мебель, менялась обивка стен. Драились полы, красились потолки. Особо тщательно приводились в порядок комнаты, некогда занимаемые Наполеоном. Но там ничего не менялось. Все осталось так, как было при его последнем дне проживания. Она почему-то сама не могла себе ответить, для чего ей так надо было. Но все видели, с каким трепетом она относилась к каждой его вещице, причем воспринимала весьма болезненно, если кто-нибудь сдвигал что-то с места. Наверное, таким своим отношением к прошлому она хотела удержать его около себя. Не дать ему уйти.

— Не там стоит чернильница, — делала она грозное нарекание девушке и сама подвигала ее на считанные миллиметры. — Кресло поставьте левее. Он любил подходить к столу, не передвигая его.

В галерее тщательно протерты все картины, статуи. В зале Советов, который выглядел, как военная палатка, поменяли шелк, которым он был обит. Цвет же остался прежним. Вот и его три комнаты: ванная, уборная и спальня, в алькове которой стояла кровать в римском стиле. Все покрашено в серый цвет. Находясь в этом священном месте, в ее глазах появлялась такая тоска, что могло не выдержать сердце. Но, покинув это место, Жозефина преображалась. И расскажи кому про это чудо превращения, никто бы никогда не поверил.

В библиотеке, с ее дорическими колоннами красного дерева и декоративными арками, отремонтировала пол. Не тронули только письменный стол и зеленое вертящееся кресло.

В огромном парке, который за последнее время был несколько запущен, заново восстановили теплицы, поражавшие не только обилием цветов, но и их разнообразием. Многие экземпляры были привезены из южных стран. Привели в порядок и зверинец с его экзотическими поселенцами. Одним словом, все блес-тело и радовало.

Вечером, за ужином, Шарль объявил Александру, что просьба его выполнена: Жозефина ждет его. Царь несколько растерялся от этих слов:

— Так быстро? — сказал он каким-то неуверенным голосом.

Шарль только склонил голову. Ему показалось, что Александр в каком-то затруднении.

— Ваше Величество, тут нет ничего плохого. Ее никто не лишал титула императрицы. Просто она сама решила называть себя старым титулом. Вы поедете к равной себе. И смею заверить, — глаза, лицо его вдруг стали настолько умильны, что Александр улыбнулся, — вы не разочаруетесь.

Эти слова сломили нечаянно появившиеся колебания царя. По тому, как Александр долго и тщательно одевался, Шарлю стало ясно, что его эта встреча волнует. Царь слышал о прелестях императрицы, а то, чьей она была женой, пусть сейчас и оставленной, придавало этому событию особый шарм. Наконец царь сел на коня. Он выглядит молодцом и знает это. Предложенную карету отклонил:

— Пусть в ней ездят старики, — сказал он со смехом.

Она встретила его у подъезда. Увидев какую-то молодую деву, Александр I даже не мог и подумать, что это была Жозефина. Так юно выглядела весьма приятная, если не сказать больше, особа. Тонкий, стройный стан. Жгучий взгляд. От всего ее облика исходила притягательная сила. Шарль шепнул ему, что это и есть хозяйка. Царь преобразился. Ему вдруг захотелось выглядеть таким ловким юношей. И это ему удалось. Легкий, молодецкий соскок с коня говорил о многом. Подойдя к ней, он по-рыцарски поцеловал руку, легко преклонив колено. Все были изумлены. Не выпуская ее руки, они вошли во дворец и долго бродили по нему. Он задержался в кабинете. Иногда на его челе появлялась задумчивость. Наверное, он представлял себе, как сидел за этим столом повелитель Европы, решая многие государственные вопросы. Глаза долго блуждали по стенам, стараясь схватить характер жившего здесь человека. Потом были прогулки.

Он попросил хозяйку рассказать о том, что заставило ее однажды оставить эти места. Она, подумав, начала с того момента, когда ее сильно напугали неизвестные всадники.

— Ваше Величество, мое сердце ушло в пятки, когда я увидела, как к нам скачут какие-то люди. С большими бородами, в мохнатых шапках, они на меня произвели удручающее впечатление. Мне показалось, что они схватят меня и начнут…

Царь со смехом добавил:

— Обижать.

Она исподлобья, зовущее посмотрела на него:

— Вам, Ваше Величество, смешно, а я еле осталась живой от страха.

Потом он, поняв, кого она встретила, рассмеялся еще сильнее.

— Да, это были казаки. Прекрасные, добрые люди. Я назначаю для вашей защиты двадцать человек. Казаков, — добавил он, улыбаясь.

У царя было превосходное настроение. На память об этой встрече хозяйка решила сделать гостю презент. Она подарила ему камею, преподнесенную ей когда-то папой, и севрскую чашу с ее портретом. Александр был сражен, принимая такие подарки из рук этой необыкновенной женщины. Отъезжая, Александр пригласил Жозефину на предстоящий бал. Когда он узнал, что у нее есть взрослая дочь, он пригласил и ее.

— Я вас жду!

Он посмотрел на нее такими глазами, что сердце Жози замерло от счастья. Она долго смотрела вслед удалявшимся гостям. На ее глазах блестели счастливые слезы. Эта встреча была замечена. В Париже только и говорили о немеркнущей красоте хозяйки Мальмезона.

Бал в новой царской резиденции был превосходен. Тут были неизвестно откуда взявшиеся и русские дамы. В основном это были немолодые, гордые и недоступные женщины. Несмотря на возраст, многие из них были весьма прелестны. Но когда появилась Жози, они померкли, как меркнет лунный свет при восходе солнца.

На балу царь был довольно сдержан. Но его повышенное внимание к француженке бросалось в глаза, как и она сама — изящная, зовущая, непредсказуемая. Царь часто танцевал с Жози. Как хозяин, не забывал и ее дочь. Повода для разговоров было хоть отбавляй. Меткий, острый женский взгляд многое заметил.

А дома матери с дочерью было о чем поговорить.

— О! Какой он душевный, обаятельный человек, — восторгалась мать, имея в виду русского царя.

— А как он танцует! — вторит ей дочь.

— Жози! — теребил за подол свою бабку внук. — Подари мне маленькую коняшку.

— Что? Что? — переспрашивала Жозефина, не без сожаления прерывая разговор.

— Хочу коняшку! — упрямо повторил мальчик.

— Хорошо, мой милый, будет тебе коняшка, — поглаживая внука по голове, отвечала бабуля.

— Маман, не балуй его и не обещай, а то он от тебя не отстанет, — пробовала унять мать Гортензия.

— Нет! Мы не избалуемся. О! — воскликнула она, неожиданно глянув в окно. — Совсем стемнело. Мне пора, — она поднялась.

— Маман, останься у меня. На улице действительно вот-вот наступит ночь. Опасно!

— Ничего, милая, у меня есть мои люди. Да тут не далеко, — ответила мать.

Дочь нехотя сняла ее манто. Они попрощались. Гортензия еще долго смотрела с крыльца, пока карета не исчезла из вида.

Жозефина постучала кучеру. Тот заглянул к ней в окно.

— Слушаю, госпожа.

— Поскорей езжай, дотемна надо быть дома.

— Слушаюсь! Эй, пошли… хорошие.

И вдруг карета остановилась.

— Что случилось? — высунула она голову.

— Госпожа, впереди какие-то странные люди! — с испугом произнес кучер и кнутовищем показал в ту сторону, где виднелось несколько человек.

Она взглянула и обомлела. Люди — кто с ружьем, кто с дубьем — бежали им навстречу.

— Разворачивай, — крикнула она кучеру, сама забилась в угол кареты, пожалев, что не взяла с собой русскую охрану.

Но он не успел. Его первого сбросили с сиденья, да так быстро, что он не успел даже выхватить пистолет. Слуги, стоявшие на запятках, тотчас разбежались в разные стороны, напуганные грозным видом нападавших. Их было больше, да и выглядели они решительнее. С такими попробуй свяжись. Чья-то рука рывком открыла двери кареты и грубо схватила графиню за плечо. Единственное, что она в это мгновение увидела, так это то, что ее люди разбежались в разные стороны, бросив на произвол судьбы свою госпожу. Ее выбросили из кареты, а какой-то грязный оборванный мужик огромного роста, ощерившись, для чего-то стал распутывать перед ее глазами веревку. Из груди пленницы раздался истерический крик: «Помогите!». И она, рухнув, потеряла сознание.

Глава 5

Шел 1799 год. Французская республиканская армия продолжала громить австро-итальянских союзников. Командующий их объединенными силами барон Мелас явно не справлялся со своими обязанностями. Смертельно напуганный французами австрийский император Франц обратился к русскому императору Павлу I с величайшей просьбой помочь войсками и, главное, — прислать Суворова.

Павел долго не раздумывал — французы его пугали — и написал опальному фельдмаршалу письмо, сказав при этом московскому губернатору Ростопчину:

— Вот каковы русские — везде пригождаются.

Его флигель-адъютант Толбухин с царским посланием примчался в Кончанское. В нем царь писал: «…между прочим, теперь не время рассчитываться. Виноватого бог простит. Римский император просит Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии».

Толбухин нашел Суворова на горе Дубихе, где тот, сидя в старом кресле, одетый в тулуп и валенки, глядя в открытое окно, любовался зимней русской природой. Его тешило все: величественная поступь сохатого, бег зайца от рыжей лисицы, птичий гомон по случаю появления серого. Толбухину пришлось отсчитать восемьдесят ступенек, прежде чем попасть к фельдмаршалу.

Прочитав царское послание, Суворов на мгновение задумался, потом посмотрел на вспотевшее лицо Толбухина, хохотнул и вдруг резко поднялся.

— Едем!

С появлением Суворова союзные войска стали успешно громить блестящих французских генералов: Моро и Макдональда, тем самым открыв путь в Генуэзскую ривьеру, где Суворов хотел нанести решающий удар неприятелю. Но на пути к исполнению этой задумки оказалась Александровская цитадель. Отделенная от города рекой Танаре, она имела вид правильного шестиугольника, считалась одной из лучших крепостей Италии. Командовал гарнизоном смелый и решительный французский генерал Гарданна.

Оценив возможности штурма этого шедевра инженерной мысли, фельдмаршал распорядился подтянуть из Турина тяжелую артиллерию. Расставив ее по ближайшим сопкам, он приказал в три часа пополуночи открыть огонь.

Проницательный Гарданна, понимая всю тяжесть своего положения, пришел к единственно правильному решению: атаковать пушки! Иначе надо сдаваться. Расчет его оказался верен. С двухтысячным отрядом, распахнув двое ворот, он ринулся на батареи.

Не ожидая такого дерзкого выпада, малочисленная охрана с пушкарями бросилась наутек. Французы ликовали. И тут на них неожиданно обрушился русский отряд, руководимый молодым сметливым офицером. Его отчаянная дерзость вдохновила убегавших. Они развернулись и с удвоенной силой ударили по врагу. Французы не выдержали нападения и бросились бежать назад в крепость, едва не оставив своего генерала в добычу русским смельчакам.

Спасенные батареи открыли такой ураганный огонь, что в цитадели запылали склады, магазины, госпиталь. А к утру замолчали крепостные пушки. Канонада беспрерывно велась семь дней. На восьмой французы выслали своих парламентеров. Крепость пала.

Суворов узнал об этом и приказал вызвать к себе этого находчивого, смелого офицера. Каково же его было удивление, когда он увидел перед собой двадцатипятилетнего полковника графа Павла Андреевича Шувалова.

— Павлуша, друг мой! — воскликнул он, обнимая засмущавшегося офицера. — Браво! Браво! Штык — молодец! Помилуй бог! Каким ты стал мужем! Отобедаешь со мной? — быстро и неожиданно спросил он.

Граф кивнул.

— Вот и хорошо!

За столом у окна сидел худощавый человек. Суворов повернулся к нему:

— Представляю: сей муж — статский советник Фукс Егор Борисович.

Тот приподнялся и склонил голову.

— Писуч, помилуй бог. Борисыч, — он продолжал смотреть на него, — изволь, голубчик, приказать поставить три прибора.

Вскоре принесли большую фарфоровую супницу. Из-под ее крышки разнесся аппетитный запах. Фельдмаршал поднял крышку и, склонившись, потянул носом.

— Нда-а… — протяжно произнес он и вдруг пропел петухом, — кукареку, — и добавил: — бегает сейчас, бедный, ищет хозяйку. Что, Павлуша, будешь пить? — спросил он, беря штоф с водкой. — Кто что, а я рюмочку водочки.

— Мне тоже, если можно, господин фельд-маршал.

Такое обращение удивило Александра Васильевича. Он повернулся к нему:

— Сиречь, дружок, мы не в штабе или на поле боя. Тут у нас по-домашнему. Так, Борисыч?

Тот кивнул.

— Ну, за твою, голубчик, — он повернулся к Шувалову, — победу.

Когда выпили и немного закусили, Суворов обратился к Фуксу:

— Мы с ним еще Прагу брали, — быстрым поворотом головы он посмотрел на Павла Андреевича. — Это был ключ к Варшаве, — пояснил он, глядя уже на Фукса. — Эта крепость имела все, что было изобретено военным зодчеством: высокие валы с глубокими рвами, холмы с палисадами, батареи, камнем обложенные волчьи ямы, флеши, башни на возвышенностях. Так сей муж, тогда, если не изменяет память, подпоручик, — Шувалов согласно кивнул головой, подумав: «Вот память!» — умудрился со своими людьми взорвать две башни, тем самым открыв путь главным силам для штурма, за что получил Святого Георгия IV степени. Не удивляйтесь, что помню, — видя удивленные взгляды присутствующих, — сам награждал. Ныне, Павлуша, храни тебя бог, твой подвиг тоже достоин награды. Не будь твоей находчивости и отваги, праздновал бы Гарданна свою победу. Так что…

В это мгновение в дверь кто-то решительно постучал. Обедавшие враз повернули головы.

— Да! — резко произнес Суворов.

— Легионеры Домбровского пытаются отбить Александрию.

Обед был прерван. Но Домбровского заставили отступить. Наступление главных русских сил продолжалось. Начался упорный штурм Мантуи, и восемнадцатого июля крепость была взята. За эту крепость Суворов был возведен в княжеское звание. Падение Мантуи переполнило чашу терпения Директории. Вместо прославленного Моро главнокомандующим был назначен Бартолома Жубер. Это был один из лучших молодых генералов, сподвижник Бонапарта.

Решив доказать Директории, что она не ошиблись в назначении, полагаясь на старые разведанные, Жубер, не теряя времени, ринулся в наступление. Перед ним был город Нови, недавно захваченный Багратионом. Явный перевес французских сил заставил генерала начать отступление. Увидев это, Жубер приказал своему левому крылу усилить наступление с целью окружения русской группировки. Угроза нависла нешуточная. Судьба в какой раз предоставила графу Шувалову возможность отличиться. Подняв своих гренадеров, полковник решительно повел их в атаку. Движение французов замедлилось, угроза окружения срывалась.

Увидев это, Жубер понесся к передовой цепи застрельщиков, чтобы те отбросили русских, пришедших на помощь. Но чья-то меткая пуля сразила отважного французского главнокомандующего. Умирая на руках солдата, он промолвил:

— Наступайте, всегда наступайте!

Доподлинно, чья пуля сразила французского командующего, не известно. Ясно одно, что она принадлежала шуваловским стрелкам.

Командование вновь принял Моро. Сражение закипело. В бой ввязались австрийцы. Но и Моро стал втягивать свежие силы, бросив с марша дивизию Груши в бой. Он ударил во фланг австрийцам. Пришлось Шувалову разворачивать своих людей. Бой шел с перевесом то одних, то других. Французы вынуждены были ввести к западу от Нови основные силы.

Суворов только этого и ждал. Он приказал Багратиону и Милорадовичу наступать на Нови, чтобы вновь им овладеть. Передовой отряд повел полковник Шувалов. Три вражеских батареи, неуязвимые для русских пушек, вели непрерывный огонь из-за гребня горы. К тому же генерал Гардан вышел из Нови и ударил в левый фланг русских. Из-за явного перевеса сил войска Багратиона стали отходить. Шувалов со своими людьми прикрывал отступление. Под ним убит уже второй конь. Вокруг горы трупов. Но судьба хранила его. Глядя на предводителя, который геройски отбивался от наседавших французов, заражались смелостью и бойцы. Багратион вынужден был послать своего адъютанта, чтобы тот передал приказ на отход. И вовремя! Французам на помощь подошла свежая дивизия Ватрена.

Как потом признавался Павел Андреевич, грешным делом он подумал: «Все, каюк». Но Суворов, заметив тяжелую обстановку на этом участке сражений, приказал генералу Дерфельдену и Милорадовичу атаковать врага. Французы отступили на гребень горы, где вспыхнул яростный бой. Полковник Шувалов дрался пешим, наравне с солдатами.

Внезапно густая колонна французов прорвала русский фронт. Он дрогнул и стал поспешно отступать. Поток захватил и Шувалова. Как он ни пытался остановить людей, ему это не удавалось. Тут, точно из-под земли, появился фельдмаршал и с громким криком:

— Ко мне! Сюда, братцы! Стройся! — стал останавливать бегущих.

Рядом с ним оказался Шувалов. Весь в чужой и своей крови, в изодранном мундире с саблей в одной руке и пистолетом в другой, он предстал перед фельдмаршалом. Его пример был заразителен. Бойцы стали останавливаться.

— Братцы! — обращаясь к солдатам, громко кричал Суворов. — Вперед! Мы русские! Бей штыком! Колоти прикладом! Вперед!

— Вперед! — заорал и Шувалов, разворачиваясь в сторону французов.

Страницы: «« « 12345678 » »»