Смерть внезапна и страшна Перри Энн

Калландра была одета в неброское серое платье с белой оторочкой. Впрочем, этот не слишком модный наряд шел ей, что в ее возрасте было куда существеннее.

Она не вполне отчетливо понимала, чего именно хочет добиться этим визитом. В любом, даже самом непринужденном и дружеском разговоре с юной Викторией Стэнхоуп, если он состоится, она не могла бы спросить девушку, кто делал ей столь трагически закончившуюся операцию и какие деньги с нее взяли за это деяние, назвать подобный поступок услугой было едва ли возможно.

Леди Дэвьет стояла на краю лужайки, возле травянистой клумбы, где цвел дельфиниум, полыхали пионы и отцветали уже лысеющие маки. Кое-где распространяли благоухание голубая вероника и кошачья мята. Калландра ощущала себя не на своем месте. Незачем было сюда приходить… Она уже подумывала о приемлемом предлоге, чтобы оставить прием, когда с ней завел беседу пожилой джентльмен, стремившийся объяснить ей во всех подробностях собственные теории разведения гвоздики и стремившийся удостовериться в том, что она сможет дать своему садовнику точные наставления по обращению с рассадой.

Три раза Калландра пыталась сказать, что ее садовник вполне справляется со своим делом, но энтузиазм ее собеседника был непобедим. Словом, через четверть часа она наконец сумела от него отделаться и внезапно оказалась лицом к лицу с молодым Артуром Стэнхоупом, старшим сыном сэра Герберта. Этому высокому молодому человеку, обладавшему довольно хилым сложением, с гладкими каштановыми волосами, было около девятнадцати, и он выполнял обязанности хозяина на приеме, который давала его мать. Уйти от него просто так было бы бессердечно. Пришлось отвечать на все его вежливые вопросы, стараясь не потерять нить бессмысленного разговора.

Калландра произносила свои «да» и «нет» как будто бы в нужные моменты, когда вдруг увидела в нескольких ярдах от себя девушку лет семнадцати, очень худую и явно неловко ступавшую: она словно бы прихрамывала. Хорошо сшитое искусным портным сиреневое платье не могло спрятать натянутого выражения ее лица и теней, залегших у нее под глазами. На своем веку леди Дэвьет видела достаточно инвалидов и немедленно распознала признаки боли: девушке явно было трудно стоять.

– Простите… – не думая, перебила Калландра Артура Стэнхоупа.

– Э? – Тот казался удивленным. – Да?

– Похоже, эта молодая леди ожидает вас. – Гостья показала ему на девушку в сиреневом платье.

Обернувшись, Артур проследил за ее взором. На лице юноши проступила смесь эмоций: смущение, напряженность, раздражение и нежность.

– О, это моя сестра… Виктория, подойди, поздоровайся с леди Калландрой Девьет.

Мисс Стэнхоуп медлила, но внимание гостьи было обращено к ней, и ей пришлось выполнять свои обязанности.

Калландра знала, какого рода жизнь ожидает девушку, не имеющую надежды на брак. В материальном отношении она останется постоянно зависящей от отца, и лишь мать оделит ее лаской и теплом. У нее не могло быть своего дома, если только такая особа не являлась единственной дочерью состоятельных родителей, о чем в данном случае, конечно, не было и речи. Состояние отца унаследует Артур, выделив приданое для сестер, способных выйти замуж. Другие братья направятся каждый своим путем: им дадут образование, обеспечивающее жизненный старт. А Викторию ждет только горечь: уколы жалости, добрые намерения, жестокие замечания, недоуменные вопросы молодых людей, рискнувших поухаживать за ней…

Ощущая в душе почти непереносимую боль сочувствия, Дэвьет улыбнулась девушке.

– Здравствуйте, мисс Стэнхоуп, как поживаете? – произнесла леди со всем очарованием. Она даже не подозревала, что способна на подобное.

– Здравствуйте, леди Калландра, – ответила девушка с робкой улыбкой.

– Какой восхитительный у вас сад, – продолжила гостья. Как старшая она должна была направлять разговор, а кроме того, ей было вполне понятно, что Виктории трудно выполнять свои обязанности хозяйки и что она им не рада. Конечно, все светские неловкости можно считать булавочным уколом по сравнению с той смертельной раной, что уже была нанесена ей, но в тот миг миссис Дэвьет хотелось избавить несчастную даже от мысли о боли. – Вижу у вас здесь несколько великолепных гвоздик. Мне нравится их аромат, а вам? – Она увидела ответную улыбку Виктории. – Один джентльмен с моноклем только что объяснял мне, как лучше скрещивать два сорта.

– Ах да, полковник Стросер, – поспешно кивнула мисс Стэнхоуп, делая шажок к гостье. – Боюсь, он излишне увлечен своей любимой темой.

– Разве что чуть-чуть, – вновь улыбнулась Калландра. – Согласитесь, о цветах и вправду приятно поговорить, а он безупречно владеет этой темой.

– Да, лично я тоже предпочитаю слушать рассказы полковника Стросера о его гвоздиках, чем миссис Вобертон о падении морали в гарнизонных городках. – Виктория чуть улыбнулась. – Или миссис Пибоди о состоянии ее здоровья, или миссис Килбрайд о хлопковом деле на плантациях в Америке, или майора Дриссела об Индийском восстании. – Она, казалось, почувствовала себя непринужденно. – Мы выслушиваем повесть о кровопролитии в Амритсаре каждый раз, когда он к нам заходит. Начнет во время обеда за рыбой – и так до самого шербета.

– Некоторым людям не хватает чувства меры, – согласилась ее собеседница. – Сев на любимого конька, несутся закусив удила.

Девушка расхохоталась: аналогия очень позабавила ее.

– Простите. – К ним подошел приятный молодой человек, примерно двадцати одного или двадцати двух лет, с небольшим кружевным платочком в руке. Он глядел на Викторию, едва замечая Калландру, а на Артура и вовсе не обращая никакого внимания. – Не вы ли обронили этот платочек, сударыня? Простите мою фамильярность в том, что я приступаю к вам с ним. – Он улыбнулся. – Но так я могу представиться вам. Меня зовут Роберт Оливер.

Щеки мисс Стэнхоуп побледнели, а потом окрасились глубоким румянцем. Смесь эмоций промелькнула по ее лицу: радость, отчаяние, надежда, горькая память и скорбь.

– Благодарю вас, – сказала она негромким напряженным голосом. – Но, к моему сожалению, это не мой платок. Вам придется поискать какую-нибудь другую леди.

Молодой человек поглядел на нее, пытаясь найти в ее глазах причины отказа.

Калландре хотелось вмешаться, но она понимала, что только затянет болезненную сценку. Лицо Виктории чем-то привлекло Роберта: интеллектом, воображением, ранимостью… Быть может, он увидел эту девушку такой, какой она могла быть. Юноша не мог знать о ране, нанесенной ее телу, которая не дает ему получить то, на что он был бы вправе рассчитывать, если бы женился на ней.

Сама того не желая, леди Дэвьет услышала собственный голос:

– Вы очень любезны, мистер Оливер. Я не сомневаюсь, что мисс Стэнхоуп весьма благодарна вам, но истинная владелица платка будет благодарна еще больше, в этом нет сомнения. – Она, конечно, не думала, что Роберт собирается разыскивать эту особу. Обнаружив где-то этот кусочек ткани, он воспользовался им в качестве предлога, самого простого и вечного… не более того.

Молодой человек впервые пристально поглядел на Калландру, пытаясь понять, с кем имеет дело и насколько можно считаться с мнением этой дамы. Заметив грусть на ее лице, он понял, что действует она из искренних побуждений и причина отказа не в нем. Его открытое юное лицо исполнилось смятения.

Дэвьет ощутила в глубине души жгучий гнев. Она ненавидела мясника, виноватого в этой беде… Какое же злодейство – зарабатывать деньги на страхе и несчастье других людей! Даже у официальных операций неудачный исход нередко приводил к истинной трагедии. Но это была незаконная и безответственная операция! Господь ведает, был ли тот коновал хотя бы врачом общей практики, не говоря уже о том, чтобы хирургом. «О ужас! Боже мой, только бы это не оказался Кристиан!» Мысль эта была столь ужасна, что, подобно удару в живот, заставила женщину задохнуться.

Хотела ли она узнать, виновен он или нет? Не лучше ли просто сохранить все как есть: эту мягкость, смех… и даже легкую боль и не иметь возможности даже прикоснуться к нему, понимая, что она никогда не сможет позволить себе этого. Но как жить, не зная столь важных вещей? Разве не испортит все этот болезненный ползучий страх… если она не выяснит, как обстояло дело?

Роберт Оливер все еще глядел на Калландру.

Она заставила себя улыбнуться, хотя ощущала, что ей удалась лишь жуткая пародия на любезность.

– Мисс Стэнхоуп как раз собиралась подкрепиться, а потом показать мне кое-какие цветы, которые завел их садовник. Не сомневаюсь, что вы простите нас. – Миссис Дэвьет мягко взяла Викторию под руку, и та после недолгих колебаний последовала за гостьей… бледная, с дрожащими губами. Они шли молча, рядом друг с другом. Девушка даже не подумала спросить, почему Калландра так поступила и что этой женщине о ней известно.

Пруденс Бэрримор отпевали в деревенской церкви в Хэнуэлле, и Монк тоже присутствовал на службе. Он отправился туда, отчасти исполняя свои обязанности перед Калландрой, но кроме этого, еще и потому, что ощущал растущее уважение к убитой. Ее смерть стала потерей и лично для него: мир оставил такой активный, деятельный человек! Официальное прощание не могло заполнить оставшуюся после нее пустоту, но помогало проложить над нею мост.

На скромную панихиду явилось немало народа. Многие приехали из Лондона, чтобы почтить память покойной и выразить свои соболезнования ее семье. Детектив заметил не меньше дюжины бывших солдат. У некоторых были ампутированы конечности: одни герои Крыма опирались на костыли, у других болтались пустые рукава. Многие лица, казалось бы молодые, несли на себе признаки преждевременной зрелости и горьких воспоминаний. Монк тоже счел их военными.

Миссис Бэрримор, одетая в черное с ног до головы, руководила всеми делами, здоровалась и принимала соболезнования от знакомых и незнакомых – не без легкого недоумения. Ее явно удивило, как много людей испытывали глубокое уважение к ее дочери – с ее точки зрения, ребенку сложному и неудавшемуся.

Ее муж, напротив, едва сдерживал свои чувства, но держался с огромным достоинством. Он безмолвно кивал головой всем, кто останавливался перед ним, рассказывал о своей скорби и восхищении его дочерью и ее отвагой. Отец был горд ею и стоял с высоко поднятой головой и прямой спиной, словно бы в этот день и он стал солдатом. Впрочем, великое горе почти лишило его дара речи, и Роберт Бэрримор старался отвечать коротко, всего несколькими словами, да и то лишь когда правила учтивости требовали ответа.

Было много летних цветов: букеты, венки, гирлянды… Уильям и сам привез распустившиеся летние розы и положил их к остальным цветам. Среди прочих он увидел венок из полевых цветов, небольшой и незаметный – словно сделанный на поле боя. На карточке значилось просто: «Подруге, любящая Эстер». На миг у сыщика перехватило горло, и он отвернулся, моргая. Затем, отойдя немного в сторону, заметил еще один венок из простых белых маргариток и карточку: «Да упокоит тебя Господь. Флоренс Найтингейл».

Стоя в стороне от толпы, Монк не хотел ни с кем разговаривать. Он не мог сейчас выполнять здесь свой долг. Да, детектив приехал, чтобы наблюдать, а не скорбеть, но все же горе одолело его, и мужчина едва мог с ним бороться. В этот миг он забыл и про свой гнев, и про подобающее сыщику неусыпное любопытство и ощущал только боль. Повествуя о неизбывной потере, медленная, печальная музыка органа плыла под древними сводами храма, взмывавшими над скорбными фигурками людей в черных одеждах и с обнаженными головами.

Калландра, державшаяся спокойно и отстраненно, представляла здесь лично себя, а не совет попечителей. Как член совета там присутствовал один из достойных джентльменов, замерших по другую сторону прохода. Прибыл венок от сэра Герберта и всего госпиталя: простые белые лилии и какая-то подходящая к случаю подпись.

После службы Уильям оказался рядом с мистером Бэрримором: избегать его было бы предельной бестактностью. Однако детектив не смог выдавить из себя никакой тривиальной фразы. Он лишь поглядел Роберту в глаза и чуть улыбнулся.

– Благодарю за то, что вы сегодня здесь, мистер Монк, – с неподдельной искренностью проговорил тот. – Это очень благородный жест с вашей стороны, ведь вы не знали Пруденс.

– Я многое узнал о ней, – ответил Уильям, – и поэтому все глубже скорблю о потере. Я пришел сюда по собственному желанию.

Улыбка Бэрримора расширилась, глаза его разом наполнились слезами, и ему пришлось помолчать несколько секунд, чтобы овладеть собой.

Сыщик не ощущал смущения. Искреннее горе этого человека не было постыдным. Монк протянул ему руку. Роберт твердой рукой принял его ладонь и ответил крепким рукопожатием.

И только тогда детектив заметил молодую женщину, стоявшую чуть позади за его левым плечом. Она была среднего роста и отличалась прекрасно вылепленным интеллигентным лицом, которое в других обстоятельствах было бы исполнено юмора и очаровывало своей живостью. Но даже в глубокой скорби оно прекрасно характеризовало эту даму. Монк отметил ее сходство с миссис Бэрримор. Итак, это Фейт Баркер, сестра Пруденс[10]. Роберт говорил, что она живет в Йоркшире – а это довольно далеко. Значит, Фейт прибыла, скорее всего, только на похороны, и другой возможности переговорить с ней не представится. Да, придется побеседовать с ней именно теперь, сколь бесчувственным и неуместным ни показался бы сейчас подобный поступок.

– Миссис Баркер? – осведомился Монк.

Лицо Фейт выразило самую явную заинтересованность. Она оглядела его с ног до головы неожиданно откровенным взглядом.

– Итак, вы – мистер Монк? – ответила сестра Пруденс с любезностью, избавившей эти слова от прямолинейности. Лицо ее сделалось на удивление милым. Теперь, когда подобающая похоронам глубокая скорбь осталась позади, Уильям уже мог угадать в ней ту прежнюю любительницу танцев и флирта, о которой ему рассказывала ее мать.

– Да, – ответил он, пытаясь понять, что ей о нем рассказали.

Все с тем же глубоким интересом и выражением на лице молодая женщина подала ему руку в черной перчатке:

– Не могли бы вы уделить мне немного времени? Конечно, я понимаю, что сейчас вам не до меня, но я буду вам благодарна выше всех мер.

– Конечно, – быстро кивнул сыщик. – Если вы не против, можно выйти отсюда.

– Я так признательна вам! – Фейт взяла Монка под руку, и они вместе направились из сумрака храма, мимо скорбящих, к солнечному свету над могильными плитами, к тихому уголку возле стены, заросшему высокой травой.

Фейт остановилась и повернулась к своему спутнику:

– Папа говорил, что вы расследуете смерть Пруденс независимо от полиции. Это так?

– Да.

– Но вы передадите полиции те сведения, которые сочтете важными, и заставите ее предпринять соответствующие действия?

– Вы что-то знаете об убийстве, миссис Баркер?

– Да-да, знаю. Пруденс писала мне каждые два-три дня, как бы занята она ни была. Это не просто письма – они скорее образуют дневник с заметками о делах, которые она считала интересными и поучительными с медицинской точки зрения. – Женщина внимательно следила за его лицом. – Все письма у меня… Все за последние три месяца. Я полагаю, что их будет достаточно.

– Достаточно для чего, мэм? – Монк ощутил, как в груди у него вскипело волнение, но не посмел торопиться, боясь столкнуться с необоснованным подозрением Фейт. Она могла сообщить ему не реальный факт, а лишь свои догадки и просто желать отомстить тому, кого считала убийцей, а не свершить истинное правосудие. Что ж, для человека, потерявшего сестру, это было бы естественно…

– Чтобы его повесили, – прямо ответила миссис Баркер. Все очарование разом оставило ее глаза, сразу потускневшие от горя и гнева.

Детектив протянул ей руку:

– Я не могу ничего сказать вам, пока не прочту письма. Но если вы правы, даю вам честное слово, что не прекращу своих усилий, пока правосудие не свершится.

– Так я и думала, – короткая улыбка искривила рот его собеседницы, прежде чем исчезнуть. – У вас жестокое лицо, мистер Монк… не хотелось бы попасть в ваши руки в качестве обвиняемой. – Она запустила руку в необычно большой черный ридикюль и извлекла из него связку писем. – Вот. Надеюсь, что они сослужат вам службу. Пожалуйста, берите их и исполните то, что вам надлежит сделать. Но могу ли я расчитывать, что они когда-нибудь вернутся ко мне, после того как выполнят свое назначение в качестве доказательства?

– Я сделаю все, что будет в моей власти, – пообещал Уильям.

– Хорошо. А теперь я должна вернуться к отцу, чтобы постараться хоть как-то утешить его… Помните, вы дали мне слово! До свидания, мистер Монк.

С этими словами Фейт, выпрямив спину и строго держа голову, направилась в сторону группы военных. Однорукие и одноногие инвалиды неловко расступились, чтобы пропустить ее.

Сыщик не стал читать письма в дороге, решив сделать это в тишине и без всякой спешки. Первое послание было отправлено около трех месяцев назад, как и говорила Фейт Баркер. Почерк оказался мелким и неряшливым – Пруденс явно спешила, – но все же разборчивым.

Дорогая Фейт,

у нас еще один сложный и очень интересный случай: к нам поступила женщина с опухолью в груди. Бедняжка испытывала боли в течение значительного времени, но была слишком испугана, чтобы обратиться к кому-нибудь, разбирающемуся в этом деле. Сэр Герберт обследовал ее и сказал, что опухоль должна быть удалена с максимальной поспешностью и что он сделает это сам. Он ободрил ее, успокоил и должным образом устроил в госпиталь.

Дальше следовало подробное и в высшей степени профессиональное описание самой операции и блестящего мастерства главного хирурга.

Потом мы с сэром Гербертом наскоро перекусили (работа затянулась, и мы проголодались). За едой он рассказал мне о своих новых идеях, которые способны уменьшить шок, испытываемый пациентом в подобных операциях. На мой взгляд, идеи его превосходны, и мне бы хотелось, чтобы он добился такого положения, которое позволит ему реализовать их. В нем я вижу одно из великих украшений нашей науки и практикующей медицины. Иногда мне кажется, что его руки – это самая прекрасная часть человеческого существа, которую мне приходилось видеть! Некоторые считают прекрасными руки, сложенные в молитве, но, на мой взгляд, руки целителя несравненны!

Я отправилась спать такой усталой! И такой счастливой!

Твоя любящая сестра

Монк отложил письмо в сторону. Такие личные мотивы могли послужить разве что намеком на то, кто мог убить Пруденс, но не обвинением и доказательством вины.

Он прочел второе письмо, потом третье… Все они были похожи: большое количество медицинских подробностей и непременная похвала сэру Герберту и его мастерству.

Разочарование детектива было даже забавным. Чего он, собственно, ожидал?

Теряя интерес, он прочел еще три письма. И вдруг обнаружил, что сердце его заколотилось, а пальцы стиснули бумагу.

Я проговорила вчера с сэром Гербертом около часа. Мы закончили работу примерно к полуночи и слишком устали, чтобы я могла немедленно отойти ко сну. Мне никогда не приходилось прежде так восхищаться искусством человека, и я сказала ему об этом. Он держался со мной очень тепло и мягко. Фейт, теперь я действительно понимаю, что мое счастье возможно: то самое счастье, о котором я лишь мечтала в детстве… Я на пороге того, чего желала так долго! И Герберт может дать мне его!

Я отправилась в постель такая счастливая и взволнованная! Я надеюсь, я мечтаю, я даже молюсь! И все это связано с Гербертом! Да благословит его Господь!

Пруденс

Монк лихорадочно перебрал еще несколько писем и среди медицинских подробностей обнаружил несколько аналогичных пассажей, полных надежды и возбуждения, ожидания будущего счастья и воплощающейся в жизнь мечты.

Он может сделать меня самой счастливой женщиной на свете! Конечно, слова мои кажутся абсурдными и невозможными, и я понимаю, что ты будешь предостерегать меня. Но все возможно, Фейт, он способен на это! В конце концов, это не столь уж немыслимо. Я много думала, но не знаю такого закона, который нельзя обойти. Молись за меня, моя дорогая сестра! Молись за меня!

Потом ее тон писем переменился и очень внезапно – за неделю до смерти.

Сэр Герберт предал меня! Я не могла в это поверить! Я отправилась к нему полной надежд – и какой же дурой я оказалась! Он рассмеялся мне прямо в лицо и сказал, что это полностью невозможно и что так будет всегда.

Я словно получила пощечину. Оказалось, что он просто использовал меня и никогда не намеревался держать свое слово.

Но я могу заставить его сделать это! Решать не ему! Я ненавижу насильственные меры, они вселяют в меня отвращение! Но что еще мне осталось? Я не сдамся… Я не сдамся! У меня есть оружие, и я им воспользуюсь!

Так вот что случилось! Она отправилась к главному хирургу со своими угрозами, а он ответил ей собственным оружием – убийством!

Фейт Баркер была права. Письма оказались достаточным основанием, чтобы заставить Стэнхоупа предстать перед судом, и приговор будет грозить ему виселицей.

Утром Уильям отнесет их Ранкорну.

Было почти восемь часов утра. Монк поместил письма в карман и, взяв наемный экипаж, направился в полицейский участок. Выйдя из коляски, он заплатил кучеру и поднялся вверх по ступеням, наслаждаясь каждым моментом. Уже нагревшимся, но еще чистым утренним воздухом, криками, цокотом копыт, грохотом тележных колес по камням и даже запахами овощей, рыбы, мусора и застоялой конской мочи.

– Доброе утро!.. – приветливо бросил детектив дежурному сержанту, увидев на его лице удивление, сменившееся озабоченностью.

– Доброе утро, сэр! – осторожно отозвался дежурный, глаза его сузились. – Чем мы можем помочь вам, мистер Монк?

Неожиданный посетитель улыбнулся, блеснув зубами:

– Мне хотелось бы повидаться с мистером Ранкорном, если вы не против. Я обнаружил важные свидетельства по делу об убийстве Пруденс Бэрримор.

– Да, сэр. И какие же?

– Информация очень конфиденциальная, сержант, и относится к весьма важной персоне. А теперь не известите ли вы мистера Ранкорна?

Сержант какое-то мгновение разглядывал лицо Уильяма. Явно вспомнив прошлое, он опасался колкого языка гостя. Но в конце концов полицейский решил, что этот человек будет все же пострашнее Сэмюэля Ранкорна.

– Да, мистер Монк. Пойду спрошу. – Вспомнив, что у сыщика больше нет официального статуса сотрудника полиции, он неуверенно улыбнулся. – Но не могу обещать, что он захочет принять вас.

– Сообщите ему, что я принес основания для ареста по делу, – добавил Уильям с резким удовлетворением. – Или мне отнести их в другое место?

– Нет-нет, сэр! Я спрошу его. – Осторожно, чтобы не выказывать излишней поспешности, способной сойти за повиновение, сержант оставил стол и направился к лестнице.

Он отсутствовал несколько минут и вернулся с почти бесстрастным лицом:

– Да, сэр, если вы подниметесь, мистер Ранкорн примет вас прямо сейчас.

– Благодарю вас, – ответил Монк с заученным изяществом.

Поднявшись по лестнице, он постучал в дверь бывшего начальника. Сразу нахлынули воспоминания: столько раз ему приходилось стоять здесь с разнообразными новостями или при полном отсутствии оных…

Дететив попробовал представить себе, о чем думает сейчас Сэмюэль, нервничает ли, вспоминает ли прежние поражения и победы… Или теперь, когда Монка изгнали с работы, он настолько уверен в себе, что считает себя способным выиграть любую стычку?

– Входите! – громко сказал Ранкорн с явным ожиданием.

Уильям открыл дверь и с улыбкой ступил в кабинет.

Сэмюэль чуть откинулся на спинку кресла и оглядел посетителя с нескрываемой самоуверенностью.

– Доброе утро, – небрежно бросил Монк, не вынимая рук из карманов. Он придерживал пальцами письма Пруденс.

Несколько секунд они разглядывали друг друга. Постепенно улыбка на лице Ранкорна поблекла, и глаза его прищурились.

– Ну? – испытующим тоном сказал он. – Не стойте просто так, ухмыляясь! У вас есть что-нибудь интересное для полиции?

Сыщик ощутил, как вместе с прежней уверенностью к нему вернулось понимание собственного превосходства над этим человеком. И ум у него быстрее, и язык резче, и воля сильнее. Уильям забыл о своих прежних победах, но помнил их привкус. Это ощущение не забылось – так чувствуется тепло в комнате… Память о прошлом каким-то неопределенным образом была рядом.

– Да, у меня есть кое-что, – ответил Монк, извлекая письма, чтобы показать их Ранкорну.

Тот выжидал, не желая ни о чем расспрашивать своего врага. Он глядел на детектива, и апломб постепенно оставлял его. Сэмюэлю тоже вспоминались прошлые поражения.

– Вот письма от Пруденс Бэрримор сестре, – объяснил Уильям. – Прочитав их, вы найдете достаточно свидетельств для ареста сэра Герберта Стэнхоупа.

Он сказал это, чтобы смутить бывшего шефа. Тот всегда опасался задеть людей, занимавших важные общественные или политические позиции, а еще больше – сделать ошибку, в которой нельзя будет обвинить кого-то другого. Вспышка гнева окрасила щеки Сэмюэля, а губы его плотно сложились.

– Письма от Бэрримор сестре? Едва ли они могут послужить доказательством, Монк! Слово мертвой женщины лишено веса. Зачем нам арестовывать человека на основании этих бумажек? С чего вы так решили? – Полицейский улыбнулся, но очень неуверенно, и в глазах его не было никакой радости.

Вернулись воспоминания о прежних днях, когда они оба были много моложе. Ранкорн и тогда был столь же осторожен. Он всегда боялся задевать влиятельных персон, даже если не было и тени сомнения в том, что они обладают важной информацией. Уильям ощутил силу своего презрения так же остро, как бывало в молодости, когда они оба недавно поступили на службу и еще не знали меры своим способностям. Монк знал, что его лицо выражает это чувство столь же отчетливо, как и прежде, и увидел во вспыхнувших огнем глазах своего вечного соперника отражение презрения и ненависти.

– Я возьму эти письма, но приму свое собственное решение в соответствии с тем, на что они окажутся годными! – хриплым голосом бросил Сэмюэль сквозь зубы. Хотя дыхание его и участилось, протянутая к письмам рука не дрогнула. – Вы поступили абсолютно правильно, доставив их в полицию. – Последнее слово он проговорил с явным удовлетворением и наконец встретил взгляд сыщика.

И все же прошлое куда-то отодвинулось – не только для Монка, но и для Ранкорна тоже… Хотя оно по-прежнему разделяло этих мужчин всеми их ранами и ссорами, раскаянием, мелкими успехами и неудачами.

– Надеюсь. – Уильям приподнял брови. – А то мне было показалось, что их следует отнести тому, у кого хватит отваги, чтобы обнародовать их и предоставить судье возможность решить, чего они стоят…

Ранкорн моргнул в яростном смятении. Этот раненый взгляд не переменился за многие годы, протекшие со времени их первых давних ссор. Правда, тогда Сэмюэль был моложе, и на лице его еще не появились морщины. Молодость давно отлетела, но знакомство с Монком принесло с собой вкус поражений, и даже окончательная победа не изгнала память о них.

Что же, в конце концов, их разделило? Уладили они тогда свои отношения или нет?

– О! Вы просто не могли бы так поступить, – заявил Ранкорн. – Подобный поступок квалифицируется как сокрытие свидетельств, а это преступление. И не думайте, что я не посмел бы возбудить против вас дело. И не надейтесь! – Глубокое удовлетворение проступило в его глазах. – Я знаю вас, Монк… вы принесли эти бумаги, поскольку не могли упустить случая отличиться. Вы не можете переносить чужой успех… поскольку сами остались неудачником! Всему виной ваша зависть. Вы знаете это не хуже меня. Ну, давайте сюда письма.

– Это чувство знакомо и вам, – усмехнулся Уильям. – И вы действительно стремитесь воспользоваться этими письмами. Но из-за них вам придется допрашивать сэра Герберта, загонять его в угол… и в конце концов, арестовывать его. Признайтесь, даже мысль об этом пугает вас до безумия. Этот поступок навсегда погубит ваши общественные поползновения. Ваше имя запомнят – как имя человека, погубившего самого блестящего хирурга в Лондоне!

Лицо его оппонента побелело – даже губы стали бледными. Пот бисеринками выступил у него на коже. Но он не отступал.

– Я сделаю это… – Ранкорн сглотнул. – Но запомнят меня как детектива, выяснившего обстоятельства убийства Пруденс Бэрримор, – хрипло выговорил он. – Меня запомнят, Монк, а не вас.

Эти слова задели сыщика, потому что теперь Сэмюэль, пожалуй, был прав.

– Но вы-то не забудете меня, Ранкорн, – продолжил он злорадствовать. – Вы всегда будете помнить, что это я принес вам письма. Сами вы их не сумели найти! И вы будете вспоминать об этом всякий раз, когда кто-то начнет говорить вам, какой вы умный, блестящий сыщик. Вы всегда будете знать, что в действительности речь идет обо мне. Вам просто не хватает отваги и чести, чтобы признать это. Вы будете сидеть здесь, улыбаться, благодарить… Но при этом будете помнить правду.

– Возможно! – Полицейский приподнялся на месте, и лицо его побагровело. – Но у вас не будет возможности для злорадства: все это будет происходить в клубах и гостиных, куда вас не пригласят.

– И вас тоже, глупец! – парировал детектив с колким пренебрежением. – Вы не джентльмен и никогда им не будете! Вы не похожи на джентльмена, не умеете одеваться и говорить как подобает джентльмену. Вы просто зарвавшийся полисмен, чье честолюбие заходит чересчур далеко – в особенности если учитывать, что вам предстоит арестовать сэра Герберта Стэнхоупа, а весь свет запомнит именно этот поступок!

Ранкорн пригнулся, словно бы намереваясь ударить бывшего коллегу, и несколько секунд они глядели друг на друга, готовые к схватке.

Потом Сэмюэль понемногу расслабился. Откинувшись на спинку своего кресла, он поглядел на сыщика с легкой усмешкой:

– А вас, Монк, помнят не среди великих и знатных, не среди джентльменов, а здесь, в полицейском участке. Вас вспоминают со страхом простые полицейские, которых вы тиранили и унижали, чью репутацию вы погубили, поскольку они не были столь безжалостны и быстры, как вы. Вы когда-нибудь читали Библию, Монк? «Как пали могущественные…» Вспомните, – улыбка его расширилась. – О вас вспоминают в публичных домах и на углах улиц: эта публика рада тому, что вас нет. Всякое жулье говорит о вас недовольным новобранцам, не знающим, на что на самом деле стоит жаловаться. Они рассказывают им, каков из себя жестокий человек – по-настоящему жестокий! – Улыбка подступала к глазам полицейского. – Давайте мне письма, Монк, и убирайтесь. Шныряйте и вынюхивайте что хотите.

– Как всегда, я занят своим обычным делом, – бросил Уильям сквозь зубы глухим и хриплым голосом. – Причесываю дела, с которыми вы не можете справиться, вычищаю оставшиеся позади вас огрехи. – Он протянул письма и хлопнул ими по столу. – О них знаю не только я, поэтому не думайте, что сумеете спрятать их и обвинить какого-то бедолагу, столь же невиновного, как тот бедный лакей, которого вы послали на виселицу.

С этими словами он повернулся на месте и вышел, оставив Ранкорна с побелевшим лицом и трясущимися руками.

Глава 8

Сэр Герберт Стэнхоуп был взят под стражу. Ему предъявили обвинение, и защищать хирурга взялся Оливер Рэтбоун. В Лондоне он числился одним из самых блестящих адвокатов, и со времени, прошедшего после инцидента с Монком, хорошо познакомился с ним и с Эстер Лэттерли. Хотя называть подобные взаимоотношения дружбой значило одновременно и недооценивать, и переоценивать их прочность. С Уильямом вообще трудно было поддерживать постоянные отношения, однако мужчины уважали друг друга почти до восхищения, и каждый из них полностью доверял не только компетенции, но и профессиональной добросовестности другого.

Однако на уровне личном их отношения были иными. Монк считал Рэтбоуна излишне надменным и самодовольным. Манеры адвоката время от времени раздражали вспыльчивого детектива, заставляя его терять и без того скудное терпение. Со своей стороны Оливер также считал сыщика надменным, колким, самодовольным и неуместно безжалостным.

С Эстер его отношения складывались иначе. Рэтбоун уважал ее, и это отношение со временем лишь крепло. Впрочем, юрист не видел в ней качеств, необходимых, по его мнению, хорошей спутнице жизни. Она также была излишне самостоятельна и не понимала того, что леди не следует проявлять излишний интерес к – подумать только! – уголовным преступлениям. Но все же, как ни странно, общество этой дамы доставляло адвокату больше удовольствия, чем компания любой другой женщины, и мнение мисс Лэттерли обретало в его глазах все больший вес. Ум Оливера обращался к Эстер много чаще, чем следовало бы, и это казалось ему не совсем удобным, но тем не менее приятным. Сама же Эстер не намеревалась даже намекать на свое отношение к нему. Временами Рэтбоун глубоко волновал ее, а больше года назад он даже поцеловал ее – внезапно и ласково. Лэттерли помнила, как однажды они превосходно провели время на Примроуз-Хилл с его отцом Генри Рэтбоуном, который ей невероятно нравился. Девушка нередко вспоминала то чувство близости, которое ощущала, гуляя с ним по вечернему саду и вдыхая принесенные ветром летние запахи, аромат жимолости и скошенной травы, а за потемневшими ветвями яблонь, над зеленой изгородью тогда прятались звезды…

Тем не менее где-то на задворках ее ума вечно пребывал Монк. Лицо детектива постоянно вторгалось в ее мысли, его голос произносил слова, а она их слушала.

Рэтбоун ни в коей мере не был удивлен, получив приглашение от солиситоров[11] сэра Герберта Стэнхоупа. Человек столь значительный, вполне естественно, должен был обратиться к наилучшему защитнику, а кто мог сомневаться в том, что таковым является Оливер?

Адвокат прочел все бумаги и внимательно изучил дело. Обвинение против сэра Герберта казалось весьма обоснованным, но далеко не доказанным. Да, он мог совершить преступление, как и еще почти дюжина лиц. Этот человек обладал необходимой физической силой, но даже если говорить только о сиделках, то не меньшей силой располагала почти каждая из них. Единственный намек на мотив предоставляли письма, отосланные Пруденс Бэрримор сестре: они оставались могучим и до сих пор не оспоренным доказательством. Подорвав доверие к ним, можно было добиться послабления от закона и избавить обвиняемого от петли палача. Но спасти репутацию и честь хирурга могло только полное отсутствие сомнений в его невиновности. А это означало, что Рэтбоун должен был представить публике нового обвиняемого. Свет был здесь высшим судом.

Однако сперва следовало добиться юридического оправдания. Адвокат снова прочел все письма. Они требовали другой интерпретации, невинной и достоверной. А для этого ему требовалось повидаться со Стэнхоупом лично.

День опять выдался жаркий, но пасмурный: небо над головой затянуло тучами. Оливер не любил посещать тюрьму, а в этой угнетающей жаре внутренние помещения этого заведения доставляли ему еще меньше удовольствия, чем обычно. Вонь, запертые камеры с распаренными телами, страх, сочившийся через решетки… Рэтбоун ощутил даже запах камня, когда за ним с тяжелым металлическим звоном закрылись двери и тюремщик провел адвоката в комнату, где ему предстояло свидание с сэром Гербертом Стэнхоупом. Стены в ней были из голого камня, а в центре стоял простой деревянный стол со стульями по каждую сторону. Одно лишь окно, заложенное решеткой и запертое на замок, было расположено высоко над головой самого высокого человека и едва пропускало свет.

Тюремщик поглядел на юриста:

– Когда захотите выйти, позовите меня, сэр. – И, ограничившись этими словами, он повернулся, оставив адвоката наедине с его подопечным.

Невзирая на то что оба они в Лондоне принадлежали к числу знаменитостей, встречаться прежде им не приводилось, и мужчины разглядывали друг друга с интересом. Сэру Герберту эта встреча несла жизнь или смерть. Лишь искусство Оливера Рэтбоуна могло избавить его от петли. Сузившимися глазами хирург внимательно разглядывал лицо человека, сидевшего перед ним: широкий лоб, любопытные глаза – пожалуй, темноватые для его светлой кожи и волос, – чувствительный нос, прекрасно очерченный рот…

Адвокат также внимательно рассматривал сэра Стэнхоупа. Ему предстояло защищать этого человека… Фигуру, известную в обществе и еще больше в медицинском мире. Предстоящее разбирательство способно бросить тень на множество безупречных репутаций, в том числе и на его собственную, если он не проявит себя надлежащим образом. Ужасная это ответственность – ощущать в своих руках власть над человеческой жизнью. Не так, как это обстоит в деле хирурга, где все зависит от ловкости пальцев, а когда все определяется тем, сколь правильно ты понимаешь природу человека и верно ли толкуют судьи закон. А еще быстротой ума и языка.

Но сперва главный вопрос: виновен ли хирург?

– Добрый день, мистер Рэтбоун, – произнес наконец Стэнхоуп, чуть склонив голову, но не подавая посетителю руки. Он был в своей собственной одежде: суд над ним еще не состоялся, поэтому закон еще не считал его виновным, и тюремщикам следовало относиться к нему с уважением.

– Здравствуйте, сэр Герберт, – ответил Оливер, направляясь к другому стулу. – Прошу вас, садитесь. Время драгоценно, и я не стану тратить его на любезности, без которых мы можем обойтись.

Заключенный повиновался с вялой улыбкой.

– Ситуацию, в которой мы встречаемся, светской не назовешь, – заметил он. – Полагаю, вы успели ознакомиться с фактами в интерпретации обвинения?

– Естественно. – Юрист опустился на жесткое кресло, чуть наклонившись к столу. – У обвинения достаточно обоснованная позиция, которую, однако, нельзя назвать неуязвимой. Оспорить ее несложно. Но я хочу достичь большего, иначе мы не сумеем сохранить вашу репутацию.

– Конечно.

Печать легкого удивления легла на широкое лицо Герберта. Рэтбоун ощутил, что хирург будет сопротивляться, не поддаваясь жалости к себе самому, как мог бы поступить человек меньшего калибра. Правда, лицо его трудно было назвать приятным. Врач не принадлежал к числу тех, кто наделен природным обаянием. Но ему нельзя было отказать в интеллекте, силе воли и крепости нервов – качествах, поднявших его на высоты одной из самых суровых профессий. Он привык распоряжаться жизнью людей и умел принимать решения, определявшие, жить им или умереть, а потом выполнять их. Оливер испытывал к нему уважение, а подобным образом он относился далеко не ко всякому клиенту.

– Ваш солиситор уже сообщил мне, что вы полностью отвергли обвинение в убийстве Пруденс Бэрримор, – продолжил он. – Могу ли я надеяться, что вы предоставите мне какие-нибудь основания тоже так считать? Не забудьте, что вне зависимости от обстоятельств я обязан предоставить вам самую лучшую защиту. Однако не лгите мне: это глупо, поскольку ложь лишь затруднит мои действия. Я хочу располагать всеми фактами – иначе не смогу защищать вас… и опровергнуть интерпретацию прокурора. – Он внимательно посмотрел на Герберта, не отводившего от него глаз, но не заметил ни малейшего колебания, и когда медик заговорил, голос последнего не дрогнул:

– Я не убивал сестру Бэрримор. И при этом не знаю, кто это сделал… Я могу только догадываться, но не утверждать. Спрашивайте меня о чем угодно.

– Выяснить, кто виновен и почему, – это уже моя обязанность. – Юрист чуть откинулся назад на своем стуле; ему было неудобно – мешала жесткая прямая спинка. Он внимательно глядел на собеседника. – Средства и возможности совершения преступления нематериальны. Ими обладало большое число людей. Хочу надеяться, что вы все продумали и нашли человека, способного подтвердить, где вы находились в тот утренний час. Или же такой личности не нашлось? Ну да, конечно же, не нашлось, иначе вы заявили бы об этом полиции и мы бы здесь не встречались…

В глазах доктора вспыхнул призрак улыбки, но он воздержался от комментариев.

– Остаются мотивы, – продолжил адвокат. – Находящиеся в распоряжении обвинителя письма от мисс Бэрримор сестре намекают, что у вас с ней была романтическая связь, и когда она осознала тщетность своих надежд, то стала каким-то образом угрожать вам, и вы убили ее, чтобы избежать скандала. Я лично считаю, что вы ее не убивали. Но была ли у вас с ней интрижка?

Тонкие губы сэра Герберта скривились.

– Это немыслимо! Я просто не могу представить себе ничего подобного, все это невероятно далеко от истины. Нет, мистер Рэтбоун. Я никогда не представлял себе мисс Бэрримор в подобном качестве. – Он казался искренне удивленным. – Ни ее, ни любую другую женщину, кроме моей жены. Быть может, подобное утверждение покажется вам, человеку, знающему моральные принципы нынешних мужчин, невероятным. – Врач с осуждением повел плечами. – Но я вложил всю свою энергию и страсть в профессию.

Глаза сэра Герберта не отрывались от лица Оливера. Хирург был наделен даром предельной концентрации: персона, с которой он разговаривал, всякий раз имела для него предельную значимость, и он не давал своему вниманию ослабнуть. Рэтбоун остро ощутил силу его личности. Итак, уже было понятно: страсти гнездились в душе хирурга, а не в его теле. На лице его адвокат не видел эгоизма, слабости или жадности к удовольствиям.

– Мы с женой преданы друг другу, мистер Рэтбоун, – продолжил врач. – У нас семеро детей. И мне вполне хватает семейной жизни. А человеческая плоть привлекает меня в первую очередь своей анатомией и физиологией, своими болезнями и их исцелением. Я не испытываю никаких антипатий к сиделкам. – Удивление снова вернулось в его взгляд на короткий миг. – Откровенно говоря, если бы вы знали сестру Бэрримор, то подобная мысль вам даже в голову не пришла бы. Внешне она, бесспорно, была привлекательной, но амбиции и отсутствие мягкости мешали ей быть женственной.

Юрист закусил губу. Следует надавить, невзирая на уже сложившиеся мнение.

– Неужели вы сомневаетесь в ее женственности, сэр Герберт? – спросил он. – Насколько мне известно, у нее были поклонники, даже весьма преданные; один из них дожидался ее много лет, несмотря на постоянные отказы.

Тонкие светлые брови Стэнхоупа приподнялись.

– В самом деле? Вы меня удивляете. Но на ваш вопрос отвечу так: в ряде вопросов она была упряма, отталкивающе откровенна и самонадеянна, а дом и семья ее не интересовали. Она даже не старалась сделать себя притягательной для мужчин. – Медик наклонился вперед. – Прошу вас понять меня правильно: я не хочу ее критиковать! – Он качнул головой. – В госпитале сиделки не должны флиртовать ни со мной, ни с кем-то еще. Их дело – ухаживать за больными, выполнять приказы и отвечать известному уровню нравственности и трезвости. Пруденс Бэрримор была много выше их: она была весьма ограничена в своих аппетитах… трезвая, пунктуальная, преданная делу… я бы даже назвал ее одаренной. Смею сказать, что она была, пожалуй, лучшей из сестер милосердия, которых я знал, а я перевидал их не одну сотню.

– Словом, добропорядочная чуть ли не до тошноты молодая особа, – подвел итог адвокат.

– Именно так, – согласился Герберт, вновь откинувшись на спинку кресла. – Не из того сорта, с кем флиртуют мужчины, даже когда, в отличие от меня, имеют подобную склонность. – Он скорбно улыбнулся. – Поверьте мне, мистер Рэтбоун, если бы я решился на подобный поступок, то постарался бы избрать менее людное место для амурных занятий и уж во всяком случае не стал бы заводить интриги у себя в госпитале, который для меня важнее всего остального. Я не могу рисковать работой ради удовлетворения тривиальных потребностей.

Оливер в этом не сомневался. Как профессионал он достиг своей блестящей репутации, в том числе и благодаря своему умению определять, лжет человек или нет. Лжеца всегда выдают мелкие признаки, однако сейчас адвокат их не видел вообще.

– Так какое же объяснение вы дадите ее письмам? – спросил юрист ровным тоном. В голосе его не было вызова – лишь вопрос, на который он ожидал вполне приемлемого ответа.

Лицо сэра Стэнхоупа приняло самое скорбное выражение.

– Есть объяснение, однако оно смущает меня самого, мистер Рэтбоун. Мне бы не хотелось так говорить… подобные слова вообще не подобают джентльмену. – Он глубоко вздохнул. – Но я слышал, что в прошлом молодые женщины нередко, как бы сказать, влюблялись в… ну, скажем, выдающихся мужчин. – Он с любопытством взглянул на своего защитника. – Я думаю, вы сами знаете, о ком я… о молодых женщинах, которым вы помогли, им или их семьям. Естественные благодарность и восхищение приобретают… романтическое обличье. Сами вы можете даже не догадываться об этом, и лишь однажды случайное слово или взгляд открывают вам, что дама вынашивает в своем сердце какие-то касающиеся вас фантазии.

Оливер был слишком хорошо знаком с подобной ситуацией. Он помнил, как весьма приятное поначалу ощущение восхищения его собственной персоной превращалось в затруднительное положение, когда восторженная и романтически настроенная молодая женщина принимала его тщеславие за застенчивость, скрывающую истинный пыл. Воспоминания заставили его покраснеть даже теперь.

Сэр Герберт улыбнулся:

– Вижу, вы понимаете меня… Это весьма неприятная ситуация. И в нее можно попасть просто от слепоты, если излишняя увлеченность работой помешает вовремя разочаровать такую поклонницу, когда ее страсть находится еще в самом зачатке и твое молчание может быть понято превратно. – Глаза его не отпускали Рэтбоуна. – Боюсь, что то же самое произошло и с сестрой Бэрримор. Клянусь, я не имел ни малейшего представления об этом! Она была не из тех женщин, кто склонен к подобным эмоциям. – Он вздохнул. – Один Господь знает, что я сказал или сделал, а она сумела истолковать абсолютно неверным образом. Увы, женщины умеют понимать наши слова настолько невероятным образом… иной раз мужчинам подобное толкование даже в голову не придет.

– Но для дела было бы лучше, если бы вы смогли припомнить конкретную ситуацию.

Лицо хирурга сморщилось.

– Увы, вспомнить подобный случай очень сложно, – проговорил он задумчиво. – Кто помнит все свои слова? Не стану опровергать – я множество раз общался с ней… Покойная великолепно знала медицинское дело, и я разговаривал с ней гораздо чаще, чем с не столь способными женщинами. – Он резко качнул головой. – Однако наши отношения были строго профессиональными, мистер Рэтбоун. Мы не заводили светского знакомства. Мне никогда не приходило в голову следить за ее лицом… проверять, правильно ли она понимает меня. Например, я разговаривал с ней, повернувшись к ней спиной, на ходу или попросту между делом. Я не испытывал никакого личного интереса к этой женщине.

Оливер, не прерывая хирурга, следил за его лицом.

Сэр Герберт повел плечами:

– Молодые женщины вообще склонны к фантазиям, в особенности если определенный возраст застает их, когда они еще не замужем. – Мимолетная улыбка, выражавшая смесь сочувствия и симпатии, легла на его губы и снова исчезла. – Плохо, когда женщина устремляет все свои помыслы к карьере. Подобная участь полностью противоречит естественным эмоциям этого пола, тем более когда женщина предпочитает ухаживать за больными, заниматься делом тонким и нелегким. – Врач откровенно глядел на лицо защитника. – Все, что выпало на ее долю, должно быть, сделало мисс Бэрримор особенно чувствительной к душевным ранам… Увы, мечты – традиционный способ преодоления обстоятельств, которые в иной ситуации могли бы делаться непереносимыми.

Оливер понимал, что слышит абсолютно правдоподобную версию, и все же ему чудилось в ней известное высокомерие… Неизвестно почему, но адвокат не совсем доверял ей. Он просто не мог представить себе женщину, менее склонную к нереальным романтическим мечтам, чем Эстер Лэттерли, которая, как следовало из слов Герберта, находилась точно в тех же обстоятельствах, что и Пруденс. Если бы это было так, ему бы, пожалуй, было легче с ней ладить. Однако, тогда он не испытывал бы к Эстер симпатии и восхищения… Рэтбоун с усилием воли сдержал ответ, просившийся на язык, и вернулся к первоначальной цели разговора:

– А не можете ли вы вспомнить какую-нибудь конкретную ситуацию, когда мисс Бэрримор не поняла какого-нибудь из ваших замечаний? Было бы очень полезно для дела, если бы вы предложили суду какой-нибудь пример.

– Понимаю, но, увы, не могу припомнить слов или поступков, которые эта женщина могла бы счесть за личный интерес к ней. – Стэнхоуп глядел на юриста с беспокойством и как будто бы с явной невиновностью на лице.

Рэтбоун поднялся на ноги:

– Для сегодняшнего визита достаточно. Не унывайте, сэр Герберт. У нас есть еще время, чтобы выяснить обстоятельства жизни мисс Бэрримор, узнать ее возможных врагов и соперников. Прошу вас хорошенько вспомнить все случаи, когда вы работали вместе в последние месяцы. Попытайтесь найти в памяти что-то полезное. На суде мы должны располагать какими-нибудь подробностями, одного отрицания своей вины мало. – Он улыбнулся. – Но не будем заранее волноваться, я располагаю великолепными сотрудниками, способными помочь нам. Вне сомнения, они обнаружат необходимые факты.

Заключенный тоже поднялся, заметно побледнев. Теперь, когда вопросы закончились и мыслям было за что ухватиться, на его лице проступило беспокойство. При всей вере в силу логики и мастерства адвоката тяжесть положения наконец одолела его. Если приговор окажется обвинительным, ему предстоит личная встреча с палачом и веревкой, и перспектива подобного события затмевала все остальное.

Он хотел было заговорить, но не сумел подобрать слов.

Рэтбоуну уже несчетное множество раз случалось стоять в камерах вроде этой перед мужчинами или женщинами, по-своему выражавшими свой страх. Некоторые не скрывали паники, другие прятали испуг под покровом гнева или гордости. Внешне сэр Герберт держался спокойно, но Оливер понимал ту тревогу, которая должна была теперь пожирать его изнутри. Однако помочь подзащитному ему было нечем. Что бы он сейчас ни сказал, как только большая дверь закроется за его спиной, хирург останется в одиночестве, и долгие тягучие часы будут переносить его от надежды к отчаянию, ободрять и повергать в ужас. Ему придется ждать, пока битву за его жизнь будет вести кто-то другой.

– Я займу вашим делом самых лучших своих людей, – громко пообещал Оливер, крепко пожимая руку врача. – А вы тем временем попытайтесь все же вспомнить свои разговоры с мисс Бэрримор. Было бы весьма полезно, если бы вы сами смогли опровергнуть интерпретацию ваших отношений, представленную обвинением.

– Да, – Стэнхоуп уже овладел своим лицом, вновь сделавшимся спокойным. – Конечно. До свидания, мистер Рэтбоун. Я буду ждать вашего следующего визита…

– Через два-три дня, – ответил юрист на его невысказанный вопрос и, подойдя к двери, позвал тюремщика.

Оливер намеревался сделать все возможное, чтобы найти другого подозреваемого: ведь если сэр Герберт невиновен, значит, преступление совершил кто-то другой. Но в Лондоне никто не был способен выяснить истину лучше, чем Монк, поэтому адвокат отослал детективу письмо на Фицрой-стрит, предлагая встретиться по важному делу. Ему даже в голову не приходило, что Уильям может оказаться занят.

Страницы: «« « ... 89101112131415 » ... »»