13 маньяков Шолохов Алексей

1

Вовка спросил у Анжелы Викторовны, кто его родители, в семь лет.

Анжела Викторовна была заместителем директора государственного детского дома номер семнадцать, под Геленджиком (ему запомнилось полное название, как вбивали на многочисленных линейках по утрам).

После каждой драки Вовку приводили в ее кабинет, который располагался на первом этаже в конце длинного коридора. У дверей в кабинет было окно с решетками, с видом на высокий желтый забор и мусорные баки. За забором растекалось, как море, пронзительно голубое небо и торчали редкие макушки тополей. Тополя Вовка особенно хорошо запомнил.

В кабинете сидела Анжела Викторовна. Это была большая, широкоплечая женщина, разменявшая шестой десяток. Прическа у нее всегда была овальной формы – волосок к волоску. Еще Анжела Викторовна красила губы яркой помадой и румянила морщинистые щеки. Она была женщиной мудрой и жесткой. Многие дети ее боялись, а ребята постарше уважали. Вовка к тому времени еще не определился.

– Ну что мне с тобой делать? – неизменно спрашивала Анжела Викторовна.

Вовка лишь пожимал плечами. Он и сам не знал. К семи годам Вовка как-то привык добиваться своего при помощи кулаков. Очередь к умывальникам – всегда можно растолкать нерасторопных мальчишек и пройти первому. Не достается хлеба на обед – вон у Толика два куска, так почему бы ему не поделиться? Красивый игрушечный грузовик с мотором взял на улицу Артем – не беда, Артем на два года младше…

– Ты же понимаешь, что кулаки ни к чему хорошему не приведут, да? – говорила Анжела Викторовна. – Это же элементарно. Ты мальчишка неглупый, грамотный. Учителя на тебя не нарадуются. Голова на плечах есть. Так зачем дерешься?

– Одной головой не наешься, – отвечал Вовка, смутно припоминая какой-то фильм, где положительного героя с открытым и честным лицом допрашивали фашисты (лица у них были соответствующие, фашистские). Герой в этом фильме всегда был прав, даже когда Вовке казалось, что поступает он неправильно. Да и вообще, разве героев называли бы героями, если бы они были неправы?

– Мне вот не надо никому нос разбивать из-за книжки-раскраски, чтобы наедаться.

– Вы уже старая, вам можно.

Тогда Анжела Викторовна подходила ближе, нависала большим своим телом над Вовкой, и Вовка чувствовал, что от нее пахнет чем-то приторно-сладким, ненастоящим, старым.

– Я не хочу, чтобы из такого умного мальчишки вырос какой-то идиот-уголовник. А ведь ты один раз ударишь, второй, а потом тебе как дадут в ответ, и вся умная голова превратится в тыкву. Будешь сидеть и слюнки подбирать, потому что больше ничего у тебя в голове не останется.

– Так уж и в тыкву? – поежился Вовка.

– Обязательно. Ты же читал «Волшебник Изумрудного города»?

– Читал.

– Так вот, помнишь, у Страшилы сначала мозгов не было. И что он делал без мозгов? Правильно, висел на шесте и ворон пугал. Хочешь так же ворон пугать? А один раз тебе дадут по голове камнем, и все. Станешь, глупым как Страшила.

– Я не маленький мальчик, чтобы мне так объяснять.

– О, да. Я вижу. Колючий, как еж. – Анжела Викторовна разводила руками. – Хочешь, как отец, всю жизнь по тюрьмам мотаться – дело твое. Но мне жалко, что твоя голова пропадает. Умный ведь не по годам.

Вот тут и вырвалось:

– А кто он – мой отец?

У Вовки была фотография, на которой молодая женщина с кудрявыми светло-рыжими волосами и бритоголовый мужчина, сверкающий золотым зубом, обнимают на пляже пухлого розовощекого малыша, которому едва, наверное, исполнился год. За спинами этих людей – голубое море. Под ногами – золотистый песок. И они так счастливы и так беззаботны, что совсем не верится, что их больше нет рядом.

Вовка смутно помнил, что от мамы всегда веяло тонким, нежным ароматом духов. А у папы на плече была голубая татуировка. Кажется, ящерица. Иногда Вовке снились родители, пляж, мороженое и сладкая вата. Это были сны-воспоминания, от которых никуда не деться всю оставшуюся жизнь. Но почему-то до этого момента Вовке не приходило в голову спросить о родителях у Анжелы Викторовны.

– Уголовник твой отец, вот кто, – тихо сказала она. – Не люблю я таких людей. Жалко, что нельзя тебе его показать. Чтобы ты сообразил, что так жить нельзя. А ему поделом! Десять лет отсидел, говорят, вышел, ребенка заделал и снова сел. И еще человека убил… Да-да, убил. Бывает и такое. Хочешь человека убить и всю жизнь себе исковеркать? Я возражать не стану. Только помнить будешь Анжелу Викторовну, которая тебе говорила, что ты умный мальчик, а не чучело огородное. И жалеть будешь о том, что не послушался. Да поздно уже, поздно.

В тот момент на глаза у Вовки навернулись слезы. Не от жалости к себе и даже не от слов Анжелы Викторовны, которая отошла к столу, налила минералки в граненый стакан и тяжело выпила, переводя дух. Плакать вдруг захотелось от того, что человек с фотографии, человек из снов и воспоминаний, внезапно за одно мгновение оказался так близко и так бесконечно далеко. Он был живым, настоящим – но недоступным. Нельзя его показывать. Невозможно к нему прийти. Никак нельзя вырваться сквозь окно с решеткой, перебраться через забор в голубизну бескрайнего неба и найти того, кто тебя «заделал» и кто с тобой сфотографировался. А главное, нельзя спросить у него – зачем ты вообще это со мной сделал? Зачем поместил сюда? Зачем оставил?

Вот из-за этого Вовка неожиданно разревелся.

Он плакал громко, навзрыд, вцепившись пальцами в сиденье стула. А когда наплакался, до икоты, Анжела Викторовна налила минералки и ему тоже.

– Вот видишь, – говорила она, – в тюрьму никто не хочет, умница моя. Не надо драться больше. Не губи свою жизнь. Тебе еще жить и жить.

Вовка обнял стакан пальцами и жадно, долго пил, ощущая, как пузырьки лопаются во рту.

Анжела Викторовна была хорошим человеком, но, как обычно, все не так поняла.

2

Григорьева освободили по УДО ровно на середине срока – спустя шесть лет после убийства.

Он бы и отсидел до конца, не сопротивляясь и не жалуясь, но вмешался адвокат и насоветовал всякого. Напомнил, что у Григорьева сын в детдоме и жена до сих пор прописана в двушке в Геленджике. То есть живут на свете люди, за которых он в ответе, пусть даже и теоретически.

Григорьев несколько дней обдумывал, сверился с книжкой и решил, что грех свой искупил сполна. На УДО подал и в итоге вышел из тюрьмы жарким июньским летом две тысячи десятого года.

Четыре дня ехал на поезде, забравшись на верхнюю полку в плацкарте, отвернувшись к стенке и отсыпаясь. Сон был то поверхностный и тревожный, то глубокий, как в пропасть падал, и с внезапным, испуганным пробуждением. Отвыкший от людских, живых запахов Григорьев сходил с ума от сквозивших вокруг ароматов. Кофе резал ноздри. Вареная курица щекотала нёбо. А еще кто-то ел соленые огурцы, чистил залежавшиеся в сумке яйца, заваривал дешевую китайскую лапшу и неторопливо, осторожно проносил ее мимо.

Вокруг много и дружелюбно разговаривали, вываливали друг на друга ушаты новостей, сплетен, слухов, обсуждали погоду, президента, выборы, футбол, молодежь, Советский Союз, Ленина и самого черта. Эти разговоры убаюкивали, успокаивали, пробуждали старые рефлексы из прошлой, дотюремной жизни.

Ближе к концу поездки Григорьев купил на остановке газету и сотовый телефон. Сразу же вбил все номера, которые помнил, и прозвонил нескольким знакомым, договорился о ночевке и деньгах. Кто-то ему все еще был должен, кто-то согласился помочь по старой дружбе. Некоторые, услышав его голос, невнятно что-то бормотали и клали трубку. Эти люди гнили в червоточинах, но их можно было только простить. Что он искренне и делал.

Часть поездки Григорьев провел за чтением. Сначала изучил газету вдоль и поперек. Потом достал из кармашка старенькой спортивной сумки завернутую в бумагу книгу. Она была крохотная, в мягкой обложке. Листы в ней рассыпались, но Григорьев держал их бережно, не давая разлететься.

Книга называлась «Небесный человек», а автором ее был Данила Деньков, белый офицер, ставший врачом при советской власти и убитый в Киеве в тридцать втором году. Книжку он написал намного раньше, в годы Гражданской войны, долго пытался ее опубликовать, переделывал в пьесу и, не найдя удачи на родине, переправил рукопись в начале двадцатых в Берлин. Ее и там не издали тоже.

Книга вышла единственный раз в годы бурной перестройки конца восьмидесятых, когда издавали все трагическое-революционное, до чего только дотягивались руки. Хотя тогда было модно выпускать полумиллионные тиражи, «Небесный человек» вышел всего двухтысячным, а издательство, чей затертый логотипчик блестел на обложке, видимо, давно скончалось в круговороте книжного бизнеса.

Впрочем, Григорьев не исключал, что книга была издана всего в одном экземпляре. Вот в этом. А выходные данные разместили для того, чтобы отвлечь. Кого? Понятно кого. Недоброжелателей. Единственный же экземпляр наверняка долго хранился предыдущим читателем и – кто знает? – возможно, потерялся совсем не просто так.

Небесный, тот самый в кепке с козырьком, рассказывал, что Деньков, открывший ангелам дорогу в этот мир, сам пал жертвой людей, сгнивших от червоточин, не устоял в борьбе против зла. А после него были и другие «рыцари в белых перчатках», передававшие книгу из рук в руки, поддерживающие хрупкое равновесие. Все они, так или иначе, погибли, не удержались, сгинули. А книга вот она, перед глазами.

Григорьев наткнулся на нее в тюремной библиотеке случайно, выхватив наугад из стопок других мятых и потрепанных книг в мягкой обложке. Надеялся прихватить в камеру детектив, а наткнулся на философскую притчу белого офицера. Прочел первую страницу, вторую… а потом и не помнит уже, что произошло. Сумбурные воспоминания, каша в голове, много путаных, но важных мыслей. Как в горячке, провел несколько дней, все не верил никак, что прочитанное – правда. А потом встретил Небесного человека. И завертелось…

– Теперь ты в надежных руках, – шептал Григорьев, перебирая пальцами нежные тонкие страницы. – Никому я тебя не отдам.

В Геленджик Григорьев приехал ранним утром, на изломе уходящей ночи и яркого летнего рассвета. Прошелся по знакомым улицам, насладился тишиной и невероятно близким запахом моря. Редкие утренние гуляки казались счастливыми и беззаботными.

Григорьев подошел к многоэтажному дому, где когда-то жил с женой и ребенком, отыскал взглядом родные окна со старыми рамами и прозрачными занавесками. Пока поднимался на шестой этаж (пешком, потому что с детства боялся лифтов), отыскал в сумке ключи и так крепко сжал их, что на ладони потом остался рельефный отпечаток. Остановился перед дверью с цифрой «47», вдохнул, вставил ключ в замок и провернул. Дверь отворилась, выпуская душный летний застоявшийся воздух. Григорьев зашел. Воспоминания нахлынули с невероятной силой, да так, что застучало сердце в висках, задрожали пальцы, а голова закружилась. Он вспомнил, как видел свою жену в последний раз (запах ее слез, локоны волос по щекам, размазанная помада в уголках губ – о, как давно это было!), как обнимал ее, разговаривал, шептал на ухо, умолял. И еще вспомнил, как поднял маленького совсем Вовку, чмокнул в крохотный носик и пробормотал: «Эх, помирать мне уже пора».

Да все никак, видишь, не помер.

Пошатнулся, едва удержался на ногах, схватился рукой за куртку, что висела на вешалке. За чужую чью-то куртку. Долго смотрел на нее, не понимая. Потом заметил пальтишко рыжее, знакомое, еще одну куртку, шарф мужской и шарф женский, голубого цвета. Несколько пар обуви. Тоже мужские и женские. Приоткрытый коричневый крем. Щетку на подставке.

В голове вдруг сразу прояснилось. Григорьев неслышно разулся, прошел по коридору, мимо ванной и туалета, к комнате. Осторожно заглянул в щель между дверью и проемом. Потом тихонько свернул в кухню. Снял с плеча спортивную сумку, положил ее на табуретку. Увидел на подоконнике пепельницу, смятые в ней окурки и обгорелые спички. В раковине – грязные тарелки. Крошки вокруг доски для резки хлеба и нож в масле. На столе стояли пустые чашки, а рядом с ними – открытая коробка с пакетиками чая. Бурая, сгнившая шкурка от яблока на блюдечке. Мертвые мухи на липкой ленте. На дверце холодильника магнитики из Италии, Испании, Таиланда. И всюду, всюду капли гниющих червоточин!

Сквозь приоткрытую форточку долетели звуки просыпающегося города. Григорьев подошел к окну, посмотрел на небо. В небе появились первые кляксы.

Григорьев взял нож, указательным и большим пальцем стер с него масло. Вернулся в комнату. На этот раз не был тихим. Толкнул дверь ногой, в два шага оказался у кровати, придавил коленом проснувшегося тощего мужичка с жиденькими такими усиками, с размаха ударил его ножом по груди. Потом еще раз – между ребер. Ударил туда, где расплывались по обнаженному костлявому телу мерзкие, потные, влажные червоточины. Брызнули в стороны яркие искры. Так тебе да растак! Ударил по шее, по щеке, потом снова по груди. Раз за разом, методично и быстро. Вдохнул давно забытый сладковатый запах.

Женщина, лежащая рядом, завопила, запуталась в простынях и упала с кровати, лицом вниз. Григорьев перегнулся, схватил ее за волосы, рывком затащил обратно.

– Женька, Женька! – стонала женщина, выпучив глаза. – Да ты что? Да я же… Да я не знала… Ты не звонил же! Не писал даже! У тебя же!.. Ты же!.. Не понимаешь, что ли?..

Григорьев видел, как по телу женщины тоже расползаются червоточины. Страшные, заразные.

– Ты замок забыла поменять, – сказал Григорьев, обнаружив, что голос у него не дрожит, как обычно, звучит мягко и даже успокаивающе. – Глупая. У меня же ключи.

И полоснул любимую свою жену, солнышко, ненаглядную, ножом по горлу.

3

Григорьев не знал, где конкретно искать Вовку, поэтому сначала пришлось посмотреть в Интернете адреса всех детских домов в регионе. В квартире были и компьютер, и принтер, и даже маленький розовый ноутбук, какой жена всегда хотела купить (красоваться перед подругами в бухгалтерии). Григорьев провел полночи, отыскивая адреса. Еще зашел на Википедию, набрал «Деньков» и в тысячный, наверное, раз пробежал глазами по биографии писателя. Про «Небесного человека» ни слова. Достал книгу из сумки, положил перед собой. В который уже раз удержался от желания отредактировать запись на «Вики», добавить фотографию обложки, внести свой посильный вклад в историю гения.

Вместо этого созвонился со старым приятелем, спросил, на ходу ли еще машина, которую оставлял на хранение. Приятель был верный и ответственный. Автомобиль держал в порядке, даже колеса подкачивал и масло менял. Наверняка сам мотался на ней все эти годы, но это уже мелочи.

С утра Григорьев поехал по адресам.

К первому детскому дому он подъехал со стороны двора и почти два часа сидел в душном салоне, ощущая, как накаляется на улице воздух. Он ждал какой-то внутренней подсказки, интуитивного решения, прислушивался к себе. А когда решил, что Вовки в этом детском доме нет, поехал дальше.

Следующие три детских дома Григорьев объехал точно так же, но уже не задерживался подолгу, а осматривался, прислушивался и мчался по извилистой дороге, между гор и густого темно-зеленого леса, из которого время от времени выскакивали металлические вышки электрических станций.

Чувствовал, что ничего не чувствовал, и не было желания тратить время попусту.

Первую ночь провел в автомобиле, припарковавшись у пустующей бензоколонки, следом за грузовиком с прицепом. Спал, скрючившись, на заднем сиденье. А во сне пришел к нему Небесный человек и сказал:

– Это правильно, стало быть! Скажу тебе, что мерзким было десятилетие, и страшное было время после того, как погиб предыдущий чистильщик. Кляксы ползли по небу, набухая от испарений червоточин. И гнили люди, вот те крест, гнили изнутри. Полстраны разом и загнило, хха! А те светлые души, что оставались нетронутыми, готовы были захлебнуться от мрази и черни, которая расплескалась кругом. Болото, брат, форменное такое, лихое болото. Хорошо, что ты вызвался. Хорошо, что вас будет двое.

– Я сегодня убил людей, – сказал Григорьев, испытывая сладкую неловкость. – Я видел червоточины, которые расцвели на их телах и которыми была запачкана вся квартира. Хотел все вымыть, но испугался, что подхвачу заразу. Поэтому я просто сложил тела в ванне и залил водой. А комнату и кухню засыпал хлоркой. Хлорка от червоточин, конечно, не помогает, я же не дурак, понимаю, но почему– то мне так захотелось. Я правильно поступил?

– А как же! Ты рыцарь без страха и, это, упрека. Считаешь нужным – убивай. Раз хлорка, значит – хлорка. Это внутреннее состояние, брат. Понимаешь, да?

– На небе были кляксы, и они исчезли, как только я закончил.

– Оно самое. Кляксы как буревестники у Горького. Если они пропали – значит, ты все делаешь как надо.

– Я бы с удовольствием убил еще кого-нибудь. Они живут неправильно. Они раздражают. Нельзя так.

Небесный человек улыбнулся. Поправил кепку с блестящим козырьком. Спросил:

– Кто такие «они»? Подумай над этим, брат.

И растворился.

А утром, едва проснувшись, Григорьев понял, в каком направлении надо ехать.

Он стрельнул сигарету у водителя грузовика, сверился с картой и направился в центр. Как только доехал – через двадцать минут, когда выползло из-за облаков жаркое солнце, – сразу понял, что на этот раз не ошибся. Припарковал старенькие свои «жигули» через две улицы, а сам пошел к детскому дому пешком. Забор был сетчатый, высокий. За забором – игровая площадка, бетонные тропинки, деревья и чуть в глубине – трехэтажное типовое строение из кирпича.

Григорьев обнаружил пропускной пункт в виде квадратной кабинки. В кабинке на табурете сидела пожилая дама лет, наверное, шестидесяти. С южной стороны забор исчезал за густыми шапками разросшихся деревьев. По-честному, любой ребенок мог без труда залезть на ветвистое дерево и перебраться по нему на улицу. Киоск через дорогу с зазывным плакатом «ПИВО-РАКИ» наверняка уверенно делал прибыль за счет смекалистых детдомовцев.

Через какое-то время во двор детского дома высыпали беспризорники. Вернее, в современном мире их называли как-то по-другому, но факт оставался фактом. Мальчишки и девчонки без матери и отца. Сироты. Никому не нужные в этой жизни.

Григорьев остановился, высматривая, вытягивая шею. Перебирал лица, отсеивал, вспоминал, пытался выхватить знакомые черты. Где-то здесь должен быть Вовка. Обязательно. Интуиция подсказывала, что он именно тут.

И наконец увидел. Тонкое, родное лицо, острый подбородок, большие розовые уши, короткие волосы ежиком. Одет черт-те во что и сбоку бантик. Стоит чуть поодаль от всех, ковыряет ногой торчащий из земли кусок кирпича. Точно он!

– Вовка! – Григорьев побежал вдоль забора, до тех пор, пока не оказался напротив девятилетнего пацана, а когда тот поднял голову, замер и счастливо улыбнулся. – Точно ты! Вовка! Вовка!

В больших зеленых глазах мальчишки гуляло небо. Сначала он удивился, потом робко улыбнулся, узнавая, подошел ближе. А Григорьев уже пропустил пальцы сквозь сетку, насколько позволяли ячейки, схватил Вовку за ворот старенькой куртки, подтянул к себе.

– Вовка! Ты! Вымахал-то как! Здоровый! А я думал, ты, это, не узнаешь! Вот мать, зараза! Знал бы, сразу убил! Вовка! Как ты? Как у тебя? Расскажи! Хотя нет. Забрать тебя нужно. Пойдем со мной!

– Куда? – спросил Вовка.

У Григорьева закружилась голова от этого детского, родного голоса. Он еще крепче прижал к сетке Вовку. Металл врезался в пальцы.

– Уходить нам с тобой надо, – зашептал Григорьев. – Уходить, слышишь? Нечего тут делать! Я твой отец, а не хрен с горы. Нельзя детям при живых родителях в таком месте!

Увидел за спиной Вовки движение, выпрямился и столкнулся с тетенькой-охранником, которая, схватив ребенка за шиворот, попыталась оттянуть его от забора.

– А ну, отпусти! – взвизгнула она. – Милицию сейчас позову! Живо, я сказала!

– Я его отец! – Григорьев рванул Вовку к себе, и тот, не удержавшись на ногах, упал и проехал щекой по сетке.

Из глаз Вовки брызнули слезы. На бледной коже проступили ярко-красные ромбовидные полоски.

– С ума сошел? – вновь взвизгнула тетка и потянулась вдруг к кобуре, что болталась у нее где-то в области пояса.

Григорьев сразу отступил на шаг и поднял вверх руки. Оружие он не любил. В тюрьме, знаете ли, насмотрелся.

– Отойди от забора, живо! – приказала тетка, бесцеремонно ставя Вовку на ноги. Тот ревел, растирая кулаком слезы.

Вокруг уже собралось немало других детей. Все они с восторгом наблюдали за происходящим.

– Я за ним пришел, я отец, понимаете? – спросил Григорьев. – Я его забрать хочу. Зачем он вам?

– Вот иди к директору и общайся, – сказала тетка, – а детей не трогай. Мало ли, отцы всякие ходят. Развелось уголовников. А ты умываться дуй. Живо!

И, отвесив Вовке оплеуху, она таким образом отправила ребенка в здание, умываться.

Григорьев проводил его взглядом, выудил сигарету, закурил.

– Документы покажите, потом забирайте, – добавила тетка.

Червоточины ползли по ее старому морщинистому лицу. Григорьев ощутил, как побаливают колени, как дрожат кончики пальцев. Постояв немного, выкурив сигарету, он вернулся к автомобилю.

Чтобы успокоиться, лег на заднем сиденье, поджал ноги и просто смотрел в одну точку.

– Я же все правильно делаю, – шептал Григорьев. – Не может так быть в жизни, чтобы хороший человек страдал. Или мир весь создан из зла, и поэтому просто неоткуда получить в ответ что-то доброе? И Вовка там, один… Что делать-то?..

И сам не заметил, как, сморенный переживаниями, задремал. А проснулся от того, что почувствовал – кто-то ходит около машины. Заглядывает в окна.

Григорьев выждал с полминуты, потом открыл дверцу и выкарабкался на улицу, в прохладу опустившейся незаметно яркой звездной ночи.

Около «жигулей» стоял Вовка и с осторожностью разглядывал заспанного, помятого, похмельного Григорьева.

– Я тебя сразу узнал, – сказал Вовка спустя минутную вечность молчания.

Григорьев развел руки и вдруг, неожиданно для самого себя, понял, что плачет.

Он размазал слезы рукавом рубашки, подошел, присел на колени и сгреб Вовку в крепкие отцовские объятия. Тогда заплакал и Вовка.

– Ты же меня не бросишь? – спрашивал он, дрожа от плача.

– Никогда не брошу, никогда! – отвечал Григорьев.

1

Сидя в «Макдоналдсе», Григорьев заметил, что Вовка за два с половиной года сильно повзрослел. Там, в детском доме, он был худеньким, скуластым, с оттопыренными розовыми ушами. А сейчас поправился и вытянулся. Сгладились острые скулы, заметно прижались уши. Даже разговаривать стал без детской озорной наивности, в его речи возникли какие-то уловимые взрослые интонации, подражания.

– Пап, – сказал он, вынимая из промасленной бумаги чизбургер, – я хочу кого-нибудь зачистить на день рождения. Мне же уже двенадцать будет. Можно?

– Почистить, – поправил Григорьев. – Давай подумаем над этим, хорошо? Дело это непростое.

– Я знаю, что непростое. Я видел.

– Один раз.

– Но видел же. Я понимаю, что происходит, не дурак. А еще с Небесным хочу познакомиться. Он же сам тебе говорил, что с помощником лучше.

– Это когда было…

– Так и я о том же, пап. Надо мне как-то вливаться. А то эти кляксы на небе… Один ты не справляешься, я же вижу.

Снова завел разговор, которого Григорьев старательно избегал несколько месяцев. Вовка наседал, приходилось отбиваться. Пока все заканчивалось взаимным молчанием и отступлением сына. Григорьев не мог решиться. Ему казалось, что еще не время. Но с другой стороны, размышлял он, а когда оно будет? Вовка всю жизнь может казаться ему маленьким ребенком. Между тем они третий год скитаются по стране. Один чистит людей, второй ждет и вроде бы учится… Так страшно учить его. Так сложно сделать этот шаг.

– Пап, ты лед из колы будешь? – Вовка снял пластиковую крышку, зачерпнул пальцами ледяные кубики, погрузил их в рот и принялся хрустеть со счастливым лицом.

Или все же маленький еще?

– Давай я себе на день рождения куплю хороший нож? – предложил Вовка, слова которого тонули в звонком хрусте. – И как раз им, ну, соберу червоточины для Небесного?

– Опять за свое…

– Надо когда-то начинать, верно?

– И ведь не поспоришь с тобой…

– Я хочу, хочу, хочу! – Вовка взял чизбургер. На салфетку капнула рыжая капля горчицы. – Это не потому, что я маленький и капризный, – продолжил он, – а потому, что пора.

– Почему ты так решил?

– А посмотри на небо, – буркнул Вовка. – С утра подними голову и посмотри. Одни кляксы. И люди вокруг… кто без червоточин? У всех на лице, на руках, на шее одно и то же. Не осталось хороших людей. Вот я и думаю, что ты не справляешься. Конец света, блин, наступит, а мы и не успеем ничего.

– Не у всех червоточины, – попытался ответить Григорьев и запнулся. Почесал затылок, огляделся. В «Макдоналдсе» находилось человек десять. На кого ни посмотри – расплывались трупными пятнами признаки мерзости, алчности, ушлого воровства и низкой морали. У каждого червоточины, пусть не самые крупные, но Вовка бесспорно прав.

– И все равно всех чистить не надо, – сказал он. – Путь к самым заразным указывают кляксы.

– И они ведут нас на юг?

– Они ведут нас… Я пока не знаю.

– Давай на юг, – оживился Вовка, – пап, смотри, август на носу, самая жара там. Море теплое, кукуруза, заодно посмотрим, кто там есть из червоточин, а? Я так давно не был на море!

…С тех пор как они умчались прочь от детского дома.

Григорьев как-то отстраненно подумал о том, что его, должно быть, до сих пор разыскивают за убийство жены и ее любовника. Но было все равно. Это не убийство, а чистка. Без них мир стал намного лучше.

– Сколько нам ехать до Геленджика? – Вовка забросил в рот еще кубиков льда, захрустел.

– Часов сорок, – отозвался Григорьев. – Погоди, не торопи события. Дай подумать.

– Пап. У меня день рождения через три дня. Представляешь, какой замечательный подарок?

– Уж представляю.

Григорьев задумался, снова почесал затылок и поймал себя на мысли, что делает так все чаще и чаще. Как в старом анекдоте про обезьяну и человека. Ведь когда-нибудь должен был наступить этот день. В смысле, когда Вовка захочет поучаствовать в чистке, а Григорьев поймет, что отказывать уже нельзя, поздно, да и нет никакого резона. Но в двенадцать лет?

– Рановато, – пробормотал он. – Вовка, люди не любят умирать. Они оказывают сопротивление. А ты еще слишком маленький, чтобы что-то им противопоставить.

– А если когда они спят? – Вовка оживленно сделал рукой жест, словно втыкал нож.

Григорьев нахмурился.

– Нет, так не пойдет. Мы же не убиваем просто так. Я не убиваю. Мы вырезаем червоточины. Это, понимаешь, дезинфекция, лечение. А больные люди должны знать, от чего их лечат. Им нужно объяснять. Мы блокируем заразу и не даем ей распространиться. Их смерти – это дань жизни всего человечества.

– Но ведь зараза распространяется.

– Это сложно, Вовка! Понимаешь, как в книге написано. Это чума. Люди по природе своей слабые, у них нет иммунитета к дурным поступкам и дурным мыслям. Даже наоборот. Они получают удовольствие, когда подражают кому-то в чем-то плохом.

– И ты, пап, чистишь самых заразных и безнадежных, – кивнул Вовка. – Я уже сто тысяч раз слышал. Но что, если таких вот заразных все больше и больше?

Григорьев устало мотнул головой, задумался.

– Давай решим так, – произнес он медленно. – Беру тебя в следующий раз посмотреть. Постоишь в сторонке и поучишься. Через пару лет, договорились, сможешь почистить самостоятельно. Но пока не надо рисковать.

– А может, тогда съездим на море, искупаемся, отдохнем и там найдем кого-нибудь настоящего, зараженного? – оживился Вовка. – Ты же сразу поймешь, если мы найдем нужного человека, да?

И тут Григорьев сдался окончательно:

– Хорошо. Будет тебе и подарок на день рождения, и Геленджик…

– …И лучший папа в роли спасителя человечества! – озорно засмеялся Вовка, потом высыпал себе на руку крошки еще не растаявшего льда. – Мы прорвемся, пап. Обязательно прорвемся!

2

Через два дня, на рассвете, когда черная глубина неба начала стираться серой дымкой, ровная дорога сменилась горным серпантином. Григорьев нашел автозаправку и припарковался за вереницей грузовиков. Вовка крепко спал на заднем сиденье.

Григорьев вышел на улицу и посмотрел на звездное небо. Клякс не было. Но желание заглянуть в Геленджик не пропало.

Краем глаза заметил движение, повернул голову и увидел Небесного человека. Тот стоял под звездным небом, и на лице его блуждала извиняющаяся улыбка.

– Ну чего встал? Пойдем, дорогой! – поманил Небесный длинным тонким пальцем, развернулся и пошел мимо автозаправки, в поле, в траву, поднимающуюся темнотой ему едва ли не до пояса.

Григорьев ощущал прохладу ускользающей ночи. Под ногами – влажная, рыхлая почва и трава с зарождающейся росой. А Небесный человек словно плыл впереди.

Остановились где-то вдалеке, так, что свет от автозаправки казался крохотным округлым маячком, торчащим в траве. А над головой было глубокое звездное небо.

Небесный сел в траву, скрестив ноги и положив ладони на колени. Сказал:

– Ну делись.

Григорьев пожал плечами:

– Мне кажется, что Вовка становится взрослее и… злее, что ли? Он вдруг начал походить на людей вокруг. Не ценит то, что есть. Всегда хочет большего. Требует, чтобы я забирал из квартир деньги, вещи, а потом продавал их. Хочет спать в гостиницах, есть только мясо и гамбургеры. Я не знаю, как его удержать.

Небесный улыбнулся. Лунный свет скользил по его худому, острому лицу.

– Скажете что-нибудь? – спросил Григорьев пытливо.

– Продолжай, брат. Мне, это самое, слушать тебя приятно.

Григорьев вздохнул:

– Мне казалось, что помощник, о котором вы так часто говорили, должен быть похож на меня. Без червоточин. Не потому, что я стою сейчас перед вами, а вообще. Без плохих мыслей и поступков. Я ведь никогда не делал в жизни ничего плохого, а то, что совершил по глупости, – от этого давно очистился. Вы понимаете, о чем я?.. А Вовка, он, знаете, он хочет жить богато. У него нет желания бороться за весь мир целиком, без остатка. Он не хочет чистить. Для него чистка – это дорожка к деньгам и квартирам, к людям, которых он не любит, к теплой постели.

– Ты помнишь, когда впервые увидел меня? – внезапно перебил Небесный.

– Помню. Прекрасно помню.

– Стало быть, не позабыл, кем ты был до того, как прочитал книгу?

– Не забыл, – повторил Григорьев, достал сигарету, закурил, снова убрал руки в карманы, – не забыл.

Как будто вчера.

Армию вспомнил, как брал молоденького ефрейтора в кругленьких таких очочках за плечи, встряхивал так, что у того зубы друг о дружку клацали, а потом что есть силы бил аккурат в переносицу, гнул тонкую дужку, разбивал стекла к чертям собачьим. За что бил? Для чего? Не помнил уже. Просто так надо было. Жизнь такая, чтоб ее.