13 маньяков Шолохов Алексей
Идти было действительно недалеко. Через сто метров в дожде обозначился ломаный контур какой-то большой постройки. Вблизи зубцы на крыше обернулись сколоченными из фанеры кристаллами – когда-то разноцветными, теперь облезлыми и одинаково серыми в осенней мгле. Стены покрывал узор из красных, белых и черных треугольников, от которых пестрило в глазах даже в разгар грозы. Над обшарпанной металлической дверью висела вывеска с единственным словом – ЛАБИРИНТ.
Кира в ярости уставилась на Стаса. На лоб ей слетела прядка волос, капли дождя настырно лезли в глаза.
– Ты зачем меня сюда привел?
– Ну я же сказау…
– А при чем здесь лабиринт?
– Да у нас ведь и щитовая тут, – пробормотал он, отводя глаза. – Потому и неудобно. Чуть что, тащись сюда, и хоть ты тресни. Успокойся, пожаууйста…
– Я саму решу, когда мне успокоиться.
– Ну до конца так до конца, – повторил Стас со вздохом и нашарил в карманах ключи, затем фонарик. Дверь подалась не сразу и на его усилия ответила протяжным скрипом, от которого Киру спас лишь грохот с небес.
Вопреки ее ожиданиям, внутри было тепло. Пахло тоже приятно – чем-то цветочным. А через черные занавески, отгораживающие тамбур, как будто даже пробивался свет.
– То есть электричество все-таки есть?
– Это аварийное освещение. В щитовой как раз.
– А зачем тогда фонарик?
– Ну… – замялся он. – Эту систему тоже иногда вырубает, я подстраховауся. Идем.
Раздвинув занавески, он поманил ее за собой, и они вступили в лабиринт.
Это было царство трех углов. Все вокруг имело три стороны, три грани, трех соседей – лоскуты стоптанного пола, их близнецы на потолке, зеркальные стены. И во все три стороны, рикошетя от призмы к призме, бесконечно множась, разбегалась в разных ракурсах одна и та же картинка. Она и Стас, Стас и она, в чахлом свете фонаря похожие на призраков. Куда бы Кира ни смотрела, она везде встречалась глазами с самой собой, но на этих Кир глядели уже другие, а на тех третьи, и все они молчали, только по лицам белой смолой растекался страх.
Но еще где-то вдалеке, на уровне пола, мерцали зеленые огоньки, теряясь в изломах зеркал.
– Стас, что это? Не аварийка же, – прошептала она.
– Не знаю, – ответил он странным голосом. – Наверное, Гриша бауовауся. Сменщик мой. Проверить надо, а то еще пожар устроит. Пошли-ка.
– Нет, не пойду! – пискнула Кира и попятилась к стенке, подавая пример своим бесчисленным копиям.
Стас покачал головой.
– Ну серьезно, Кир. Я один не справлюсь. Нормального освещения там нет, сама видишь. Ну и хватит уже, а? Сколько можно играть.
Он накрыл ее влажную ладонь своей и мягко, но настойчиво повлек за собой, без труда находя дорогу. Кира послушной куклой поплелась за ним, то и дело налетая на углы, но почему-то уже не злясь. Это все усталость, думала она. Ну зеркала и зеркала, чего пугаться-то. Включим рубильник, потом Стас все растолкует, и я поеду домой. На такси. И Вике позвоню, пускай себе смеется. И вообще, перееду к ним. Не сидеть же вечно одной, о бабушке мечтать.
Огоньки росли, разгорались ярче и в итоге превратились в толстые зеленые свечи. В пятне света виднелось еще что-то, но не успевала Кира присмотреться, как лабиринт делал новый поворот, и все снова закрывала спина Стаса.
Наконец они очутились в шестиугольном помещении, по углам которого и были расставлены свечи. Цветочный аромат тоже шел от них. В центре лежал широкий матрас, накрытый красной шелковой простыней. Слева – бутылка шампанского в ведерке со льдом и большое игрушечное сердце с надписью I LOVE YOU, справа – серый плюшевый мишка, тоже с сердечком в руках. По всему полу – алые розы. Все вместе отражалось не только в стенах, но и в потолке – сплошном полированном зеркале.
– Тебе нравится? – спросил Стас. – Я весь день готовиуся… у Гриши в доуг попросиу.
Кира сглотнула, но не смогла вымолвить и слова.
– Значит, нравится. – По его лицу опять расплылась улыбка. – Уф, прямо гора с плеч, а то с утра на нервах весь. Ну ты, конечно, вынесуа мне мозг. Мог бы и сразу догадаться – когда ты еще сказауа, что это не мужчина. Но я тупой все-таки, наверное, без подсказок не сумеу. Хотя все к уучшему.
– Подсказок? – чуть слышно выговорила Кира.
– Ну фотографий. Уж не знаю, как ты раздобыуа ящик с таким адресом, но придумано здорово. Если б все быуо не понарошку, я бы и сам испугауся. А так даже забавно. Да ты садись, находились уже.
Она села, но только потому, что подогнулись ноги. Матрас был мягкий, шелк нежно шелестел.
– Но идея крутая. Маньяки, двойники, все деуа. И притворяуась так хорошо… Ты бы актрисой быть могуа, серьезно. Только с фотками я тебя быстро раскусиу. Вообще-то, как только их увидеу. Особенно предпоследнюю. Не думау, что ты такая смеуая. Я вот никогда не понимау – зачем девчонки себя в зеркауах фоткают? А теперь поняу, это вы так на себя со стороны смотрите. Типа чужими гуазами. И ты тоже захотеуа, чтобы я на тебя посмотреу. Тоустый такой намек? Тоустый-претоустый.
– Стас, – прошептала она. – Что на предпоследней фотографии?
– Да будто ты сама не знаешь, – усмехнулся он, устроившись рядом с ней и снимая ботинки. – Давай я с тебя пальто сниму, ты же промокуа вся. Здесь тепуо, я специально обогреватель приносиу. И даже вешауку, вон стоит.
– Что?!
– Ну хорошо, хорошо. – Он достал телефон. – Умеешь ты заводить… Я их все на флешку записау, рассматривау весь день. Тьфу, глючит опять… Ты извини, что я насчет электричества наврау. Это Гриша выключиу, напарник мой – который аукаш. По сигнауу. Щиток-то на самом деле в дежурке, я вроде говориу даже. Просто мне тоже захотеуось для тебя придумать что-нибудь такое. Сюрприз сдеуать. Ага, вот они. Ну гляди, раз уж просиуа. Вот последняя.
Растрепанные волосы. Глиняная кружка в руке. Клетчатый плед. В каждом зрачке по маленькой молнии.
– Ну и вот.
Бледное тело, сложенное из мелких квадратиков. Вода. Две коричневые точки.
– Ну тут я сразу все поняу. Я ведь тоже тебя люблю, Кир. Но сам бояуся признаться. В принципе я ведь тоже смеуый, только с тобой робею… А вообще, гуупые мы с тобой. Ходили кругами, как дурачки. Не зря же нас друг к дружке потянуло. Тогда, в библиотеке, это знак быу. Судьба. Вот я и решиу, чтобы у нас в первый раз быуо как ни у кого не бывает. По-настоящему. Где еще ты такое найдешь? Я как представиу, что мы гоуые во всех…
Кира завизжала. Пронзительно, дико, оглушая саму себя. Крик летучей мышью заметался между зеркалами, но не нашел выхода, иссяк и умер. Зеленые язычки пламени пугливо трепетали. Мишка повалился на бок, словно доверенное ему сердце пронзили копьем. В ушах у Киры звенело.
– Ненавижу тебя! – выдохнула она наконец. – Урод! Извращенец! Придурок косоглазый! На черта ты мне вообще сдался? Ты даже говорить толком не умеешь, над тобой весь универ в голос ржал. Нет, в гоуос ржау. Да если б я захотела, давно бы нашла себе нормального мужика. Меня в мэрию работать звали, и с исторического парень один заглядывается. А ты кто такой? А ты себя хоть в зеркале видел, морда плешивая? Ну оглядись, сам увидишь. Пошел ты знаешь куда? А я, дура, тебе доверилась…
– Кира…
– Я уже двадцать пять лет Кира! Дебил, да за мной ведь вправду следят. Тебя еще только не хватало. А шампанское свое засунь в одно место, сам догадайся, в какое. Только проводи меня сначала. И больше чтоб я тебя не видела и не слышала.
Лицо Стаса темнело и наливалось кровью, но она уже не могла остановиться, извергая из души всю дрянь, накопившуюся за эти дни. Замолчав наконец, оттолкнула его и поднялась на ноги.
– Где тут выход? Черт с тобой, сама дойду. Да ты же сам маньяк! Сектант полоумный.
Несколько секунд Стас пристально глядел на нее. Потом одним движением сгреб ее, швырнул обратно на матрас и навалился сверху.
– Я поняу. Это ты меня так специально накручиваешь. Последнее испытание. Посвящение, как в «Схимнике». Ну до конца так до конца. Хочешь играть – поиграем. Можно и без романтики, грубо… Но я ведь так готовиуся… промок весь… цеуый день убиу…
Она кричала и вырывалась, но Стас одной рукой, как новорожденного котенка, прижал ее к постели, другой стал сдирать с нее одежду. Когда он добрался до трусиков и начал раздеваться сам, у нее уже не осталось сил на сопротивление. Запахи цветов и одеколона заглушил другой, более резкий. Так же несло от того мужчины в трениках, который прижал ее к мусорному баку, в трех шагах от дома. И так же белел в окне склада его тощий зад. Всхлипывая, она опустила веки и укрылась в спасительной тьме.
Откуда-то сверху донесся треск, пробившись сквозь пыхтение Стаса. Ее глаза открылись сами собой. Потолок ничего уже не отражал – ни зареванных щек Киры, ни ее раздвинутых ног, ни голых лопаток самца, сдергивающего с себя трусы-боксеры. Зеркало налилось багровым туманом, пошло трещинами и вспучилось, рождая маленький стеклянный вулкан. И взорвалось.
В это мгновение все заслонила волосатая грудь, и Кире между бедер вонзилось что-то твердое, хищное, острое как бритва. Но, шевельнувшись раз или два, затихло. А потом ее вдавило в матрас. Что-то негромко хлюпнуло. Упало и разбилось несколько градинок. Стало тихо.
В себя она пришла уже на ногах. По бедрам стекали струйки, черные в зеленом свете. Из распоротых ступней сочился жидкий огонь. Волосы, руки и грудь тоже покрывала запекшаяся кровь. Но не ее. В зеркалах мирно дремали тысячи мертвых Стасов, ни о чем не жалея и ни к чему не стремясь. У каждого из спины торчало по дюжине осколков, и один большой – из затылка.
Кира брела не вперед и не назад, не вправо и не влево, натыкаясь на стены там, где ожидала найти пустоту. Треугольники теснили ее, как хотели. За ней оставался след из крови и алых лепестков, но возвращаться по нему было нельзя. Или она уже возвращалась? Зеркала не отвечали ей. Им нравилась ее нагота – так, как не понравилась бы ни одному мужчине в мире. Когда им надоел Стас, они стали показывать Кире ее саму – тринадцатилетнюю, хнычущую возле мусорного бака; малышку, плескающуюся в ванне; одинокую библиотекаршу, прилипшую к монитору. Почти красивую. Или просто – красивую.
Свечи догорали, отражения колыхались и перетекали одно в другое. Зелень выцветала в черноту. Кира уже не надеялась выйти, но ей стало грустно – как будто она вот-вот потеряет что-то очень важное, чего нет ни у кого другого на всем белом свете. Хотя ничего белого рядом уже не было – только ее собственное тело, маленькое и бессмысленное.
Но кто-то ждал ее, смотрел из темноты. Тянул за незримые ниточки, направлял и подталкивал, вел с одной стороны на другую. И настал миг, когда она не нащупала зеркал ни слева, ни справа, ни сзади и поняла, что пришла.
В немыслимой дали умирал последний зеленый огонек. С ним умерли звуки, страхи, надежды – все, кроме нее самой.
Тогда он выступил из ниоткуда и кивнул ей. Родинка на щеке, тонкие губы, снулые глаза. Другого лица быть и не могло.
– Кто это? – спросила она, глядя снизу вверх. – Это уже не я.
Он снова кивнул и расправил стеклянные черные когти.
– Но еще не ты.
Он кивнул в последний раз и забрал у нее то, чего не имел никогда.
Ей снилось, что она проснется, но это был всего лишь сон.
Маньяк № 8
Виктория Колыхалова
Учитель года
Первое убийство – как первая любовь. Его невозможно забыть.
Александр Пичушкин
Моя воля была окончательно сломлена, когда в девятой гимназии ввели форму.
Каждое утро, торопясь на работу, я видел их – девственных блудниц в белых блузках, синих жакетиках и клетчатых коротких юбках. Одетые в одинаковые кукольные одежки, они порхали мимо меня – переходные формы от ангела к шлюхе. Их кожа матово сияла. Их розовые, пухлогубые, блестящие рты манили и призывали, сами не зная, что. Они болтали и вечно поправляли волосы. Они обнимались друг с дружкой при встрече, хохотали и сверкали голыми ножками. Они ведать не ведали о том, как уже через пару лет их прогнет под себя ненасытный, безжалостный мир.
Долгие месяцы я ходил, вминая в доводы разума безудержную эйфорию, вызванную созерцанием прекрасных созданий, уговаривая себя, что играть в куклы – не мужское занятие. Но как же хотелось!.. Как же!..
Смена времен года заставала меня в одном и том же состоянии – мучительном восторге от близости их теплых эманаций. Я вращался вокруг по сжимающейся орбите, я истязал себя, украдкой рассматривая их, мучился и наслаждался.
А по ночам мне снились сны. Красные, тяжелые, постыдные. Восхитительные.
– Александр Иванович, ну что же вы?! – сверкнула узкими стеклами очков директриса. – В этом году многие ученики захотели сдавать ЕГЭ по химии. И не в последнюю очередь – благодаря вам. Вы блестяще знаете предмет…
Ну еще бы!
– …доступно излагаете материал. На ваших уроках интересно! Скажу больше – мы гордимся вами!
Я застенчиво засопел. Дура, неужели ради твоей жалкой похвалы кандидат химических наук бросил непыльную должность в крупном проектном институте и пошел в учителя?
Фосфор в воздухе горит, выделяет ангидрид…
– Вы работаете у нас всего два года, но, несмотря на небольшой стаж, как никто достойны представлять наш коллектив на муниципальном конкурсе. Учитель года! А?! Как звучит! Соглашайтесь!
Я согласился. Сил больше не было терпеть ее безумный сухой взгляд и тухлый запах изо рта вперемешку с «Шанель».
Жена только плечами пожала. Учитель года? Чем бы дитя ни тешилось… Оправившись от шока, вызванного моим переходом в школу, она, похоже, окончательно уверилась в моей неизлечимой инфантильности. Она не устраивала сцен, не закатывала истерик, а как-то затаилась. Видимо, решала, насколько удобно ей будет и дальше жить со мной. Кажется, она начала подыскивать подходящую замену. Я не раз замечал выражение ее глаз, когда она смотрела на какого-нибудь самца, – ищущее, оценивающее, призывное. Я не возражал. Ее негодование по поводу тех жалких грошей, которые я приносил в день получки, сыграло мне на руку – я занялся репетиторством.
Они приходили ко мне домой, садились за рабочий стол в моем кабинете. Развратные мотыльки, переполненные теорией и лишь приступающие к робким практикам, страстно желающие пойти на поводу бушующих гормонов. Пятнадцатилетние преступницы, виновные лишь в том, что я никак не мог выбрать. Их прозрачные блузки, не скрывающие колышущиеся, словно нежные медузы, округлости в белых кружевных чашечках, их креветочно-розовые коленки под клетчатыми подолами и тонкие пальчики вздымали волну сумасшествия, в которой я плыл, как похотливый левиафан, жаждущий заглотить их всех. Их змеиный магнетизм заставлял ныть мои чресла в то время, как я учил их любоваться рядами валентностей, пересыпая речь стишками-запоминалками…
Натрий, калий, серебро с водородом заодно.
С кислородом – магний, ртуть, кальций, барий и бериллий.
С ними цинк не позабудь.
Трехвалентен алюминий…
Они хмыкали, как кошки. Они трясли челками и доверяли мне, как рождественскому деду.
С середины января до конца февраля я, согласно утвержденной программе, доказывал, что лучшего учителя во всем городе днем с огнем не сыщешь. Сто раз пожалел, что ввязался в эту канитель с конкурсом, однако деваться было некуда – сляпал персональный сайт, проводил открытые уроки, беседовал с родителями и учащимися под прицелом жюри, сухозадых матрон из управления образования…
Я победил. Выиграл муниципальный конкурс «Учитель года». Торжественная церемония награждения плавно перетекла в местный ресторанчик, где я в принудительно-ласкательном порядке должен был проставиться и оттанцевать своих идейных вдохновителей – директрису и завуча.
Меня невероятно веселило их железобетонное кокетство, пропахшее лаком для волос и мазью от варикоза. Французский маникюр хищно скользил по моим плечам, когда я галантно покачивал их мясистые тела в такт слащавой кабацкой пошлятине.
Домой я вернулся за полночь.
– Мне «Учителя года» дали, – дохнул я перегаром в ухо сонной жене.
– Поздравляю, – промычала она в ответ и отодвинулась, натянув на голову одеяло.
Электрический свет в школьном коридоре высасывал мозг. Я лавировал среди них во время большой перемены, как бы невзначай касаясь одежды, волос, плотной сладострастной ауры, вдыхая ароматы вывернутыми наизнанку легкими. Мысли были ломкими, как резина в жидком кислороде. Словно стая обезумевших шершней, жалили меня их равнодушные взгляды и торопливые, сквозь зубы, приветствия.
Вдруг по затылку хлестнуло болью – девичий вопль раздался совсем рядом. Я обернулся вместе со всеми, но медленно, будто облепленный с ног до головы мокрыми водорослями.
– Зотова! – испуганно ахнула белобрысая девятиклассница, склонившись над худенькой девочкой. Та сидела на полу на коленях и прижимала обе руки ко рту. Сквозь пальцы сочилась кровь.
Фенолфталеиновый в щелочах малиновый… Я нырнул в оргазматический хаос, блаженная дрожь сопровождала мое наслаждение при виде травмированного ребенка…
– Александр Иваныч! Она сама! Я ее не толкала! – На меня таращились испуганные анютины глазки. – Она сама об косяк ударилась!
– Разберемся. – Я торопливо сделал суровое лицо, обливаясь при этом потом. – Ну что у нас тут? Э… эм… Зотова?
Девочка сплюнула в руку кровавый сгусток с крошечным белым осколком.
– Зуб сломала, – как-то чересчур спокойно ответила она. Даже не плакала, только бровки нахмурила.
И мой разум разлетелся в клочья. Я задохнулся от восторга. Я повел ее в медпункт, еле сдерживая горячий артериальный прилив. По дороге вспомнил, как ее зовут – Николь. Николь Зотова. Нелепое имя. Зотова-Азотова.
Я стал наблюдать за ней, я начал плести свою серебряную паутину.
Ей всегда выпадало дежурство в классе после того, как кто-нибудь уделает жевательной резинкой парты и пол, намажет маслом доску или разобьет что-нибудь из лабораторной посуды. На физкультуре ее пинали и толкали, она падала с «козла», каната и «шведской стенки». Баскетбольные и волейбольные мячи вечно летели ей в голову, а белую блузку и клетчатую юбку топтали в раздевалке нахальные одноклассницы. Она никогда не плакала. Только хмурила бровки. А когда она открывала рот, и был виден один из резцов с отколотым кусочком, мне приходилось прикусывать губы, чтобы не застонать.
Вот эта ее досадная, ничем не заслуженная виктимность безошибочно вела ее к беде. Я не мог уже представить себе другую жертву. Даже не помню момент, когда я начал мысленно называть ее «моя Николь». Николь. Кукольное имя. Моя кукла…
Она была идеальной. Отсутствие успехов в учебе вряд ли сулило блестящее будущее. Отца нет, мать лишена родительских прав. Живет с бабкой – бедно, тускло, трудно. Нет денег на новые туфли, нет денег на косметику и кафешки, нет денег на репетитора… А двоек по химии все больше… Да, Азотова, дело дрянь… Хмурит бровки… Еще немного – и к экзаменам не допустят. Нужно заниматься дополнительно. Знаю, какая пенсия у стариков! Не говори никому, позанимаюсь с тобой бесплатно, только будешь приходить попозже, чтобы другие, «платные», тебя не увидели. А то родители такой хай поднимут! Договорились, Азотова? Вот и славно.
Рождает воду водород, ну а теперь наоборот: вода рождает водород, а заодно и кислород.
Жена таращилась на меня с выражением крайнего удивления на лице, когда я доставал из шляпы кролика за кроликом – путевка в Турцию, в тот самый отель, где мы отдыхали лет пять назад, и нам так понравилось. Раз.
Нет, дорогая, я не могу с тобой поехать, май месяц – экзамены на носу, горячая пора! С этими ЕГЭ, ГИА такое сумасшествие… Поезжай одна. Ну или с подругой. Два.
А я займусь ремонтом. В спальне окно поменяю. Может, и батарею… Три.
Такие радужные перспективы затмили бедняжке мозг настолько, что она даже не поинтересовалась, в какую копейку мне все это влетело и в честь чего этот аттракцион невиданной щедрости. Она мысленно уже плавилась на солнце и облизывала взглядом смуглые мужские спины и тугие плавки.
Я не поскупился и на покупку мощной сплит-системы, которая должна была заменить старый кондиционер. Он служил нам верой и правдой уже лет десять и не собирался ломаться, но мне нужен был особенный холод. Холод, способный сохранить мою куколку свежей и аппетитной в раннюю майскую жару…
Два молчаливых гастарбайтера вынесли из спальни всю мебель, и я начал устилать пол полиэтиленом. Серый линолеум скрылся под двадцатью, не меньше, слоями этого прекрасного материала. Полиэтилен высокого давления, по ГОСТу. Сколько там паскалей прочности при разрыве? Зависит от марки, ага.
После установки «сплитухи» гастарбайтеры приступили к работе. Выставили стекла, выломали старую раму, чуть расширили оконный проем.
Все это время я таскал по вечерам строительный мусор на помойку. Специально ждал, когда с работы вернется побольше народу, и с наступлением сумерек тащил увесистые свертки полиэтилена. Демонстративно, чтобы все видели, все были в курсе – в такой-то квартире ремонт, мужик таскает осколки кирпичей, разбитые рамы, стекло и больше ничего. Ну а что ж еще, в самом деле?.. А батарею я, конечно, оставил. Чугунный радиатор – то, что нужно, чтобы моя куколка была при мне.
Комната напоминала теперь пустой аквариум – большое, без занавесок, окно, до краев наполненное сиреневыми сумерками, голубые, с серебристым отливом, обои на стенах, устеленный блестящим полиэтиленом пол. Чисто. Прохладно. Я постелил рядом с батареей старое байковое одеяло и поставил в угол музыкальный центр. Сюда я собирался запустить мою рыбку.
Алюминий, феррум, хром – их валентность равна трем.
Удивительно красивый почерк у моей Николь. Все аккуратно записывает в тетрадку, без помарок, с наклоном вправо. Все, что я ей говорю. Только не понимает ни бельмеса. Да я и сам уже не понимаю. Мои мысли – как черный пепел в черной бездне. В груди – жидкая горячая боль. Я уже по горло в зыбучих песках…
– Бабушку сегодня в больницу увезли. На скорой, – вдруг сообщает мне мой ангел.
– А что с ней? – шипит демон, едва не разорвав мне горло.
– Инсульт, – хмурит бровки.
Пытаюсь унять сорвавшееся с цепи сердце…
Сера, сера, сера – эс, тридцатидвухатомный вес…
Вроде стало полегче. За окном уже почти стемнело. Как всегда, Азотова – последняя на сегодня из «двоечников».
Я подвинул ей блюдо с выпечкой:
– Угощайся. Пряники ингибированные.
– Какие?! Может, имбирные? – хихикнула она.
– Может, и имбирные, – сказал я, взял с полки англо-русский политехнический словарь и с размаху ударил ее по затылку. Она ткнулась грудью в стол и уронила голову на раскрытую тетрадку.
Она быстро пришла в себя. Я едва успел заклеить ей скотчем рот. Дернулась… Руки закинуты над головой, привязаны к батарее. Достаточно высоко, чтобы не достать до пола, достаточно широко, чтобы не освободиться… Заскользила ногами по полиэтилену. Блузка выбилась из-под пояса, клетчатая юбка задралась… Смотрит на меня огромными карими глазами, не верит. Все еще не верит. Не верит даже тогда, когда я кладу руку ей на грудь, веду по животу, спускаюсь ниже, глажу худые ноги. Хмурит бровки…
Я медленно снял с нее белые трикотажные трусики и долго смотрел на небольшое устьице, мягкое и нежное, как ушко котенка. Наконец-то до нее дошло. Наконец-то я увидел ее слезы. Скривилась, скуксилась, силится крикнуть, брыкается. Я наотмашь ударил ее по щеке, потом разделся догола и включил музыку на полную громкость, чтобы заглушить крики. Мои крики.
Я с упоением погрузился в свои игры. Я с трудом всплывал со дна своей мечты, чтобы ответить на редкие телефонные звонки жены.
Моя Николь стучала пяткой по полу, когда хотела в туалет. Зажмуривала глаза и тоненько всхлипывала, когда я мыл ее. Сжималась, как креветка, когда я ночью ложился рядом, чтобы просто поспать с ней.
Выходные закончились, утром мне надо было идти на работу. Я мог бы ее связать, но это был все же риск. Мне нужна была ее полная неподвижность.
– Соляная кислота химически стабильна при соблюдении правил обращения, – говорил я, аккуратно ставя заполненную на две трети стеклянную банку на живот Николь. – Она относится к числу наиболее сильных кислот и химически весьма активна. Разрушает бумагу, дерево. Неограниченно растворяется в воде с выделением тепла… Это называется?.. Правильно. Экзотермический процесс. Реагирует почти со всеми металлами, щелочами и солями. При взаимодействии с сильными окислителями образуется хлор. Растворяет большинство металлов, кроме Aurum, Argentum, Platinum, Tantalum, Niobium и некоторых других, с выделением водорода. Со многими оксидами и гидроксидами металлов образует хлориды, выделяет свободные кислоты из таких солей, как фосфаты, силикаты, бораты и других…
Я взял в руки синий пластиковый пульверизатор, из которого жена брызгала на белье перед утюжкой.
– При контакте соляной кислоты с влажным воздухом образуется кислотный туман, который вызывает гиперемию кожи.
Я с улыбкой несколько раз нажал на пластиковый рычажок, выпустив под потолок быстрое мокрое облачко. Николь начала мелко дрожать. Банка на ее животе закачалась, жидкость забултыхалась, облизывая стенки в опасной близости от широкого горла.
– Замри, Азотова! – приказал я. – Мне нужно уйти. Не хочешь увидеть горячий клюквенный кисель из своих кишок – не двигайся.
С легким сердцем я тихо затворил за собой дверь спальни.
В школе, естественно, никто не обратил внимания на отсутствие одной из учениц. Двоечница-прогульщица – что в этом удивительного? Не ходит к бабке в больницу? Что с них взять, с отморозков, детишек современных? Да и бабка почти в себя не приходит, не сегодня завтра поди помрет…
Я играл с моей куколкой уже четыре дня. Я заводил ее снова и снова, как музыкальную шкатулку, не в силах бороться с необъяснимым влечением. Она утоляла мою жажду, но ненадолго. Пока я был дома, я не мог успокоиться, а на уроках думал, как в это время неподвижно плавает моя бледная, слабеющая рыбка в своем полиэтиленовом аквариуме.
Я летел домой, как на крыльях. Торопливо отпирая дверь, я вдруг почувствовал неладное. Так и есть – распростертая на полу, изогнувшись немыслимым образом, чтобы не опрокинуть банку, моя Николь дотянулась одной рукой до пола и скребла по нему отросшими ногтями. Немигающие стеклянные глаза уставились в потолок, из носа текло поверх куска скотча, залепляющего рот, до самого подбородка. Несколько слоев полиэтилена уже превратились в рваные белесые лохмотья. Она словно не замечала моего присутствия и продолжала свое бессмысленное, безумное занятие.
Я разозлился. Я рассвирепел. Непослушная девчонка, дрянная кукла!
Я вбежал в кухню и выхватил из ящика нож. Это был отменный нож. Я привез его когда-то из Японии. По лезвию вилась надпись черной латиницей: All stainless steel molybdenum vanadium. VERDUN. А потом – иероглиф «дзен».
Я вернулся в комнату к Николь и сжал ее запястье так, что затрещали косточки.
Чтобы не царапала полиэтилен своими ногтями! Чтобы, сука, не царапала… своими ногтями! Не царапала! Не царапала! Ногтями… своими… Не смела… сука… царапать!
Ее вой сквозь сомкнутые челюсти был прерывистым, утробным и перешел в лающее неистовство, когда она в беспамятстве начала брыкаться, и содержимое банки выплеснулось на живот и грудь. Прозрачные ручейки зазмеились по напряженным потным бокам и собрались в длинные лужицы вокруг корчащегося тела. Несколько капель попали мне на лицо.
– Двоечница! – рявкнул я. – Двоечница! Тупица! Слушать надо на уроках! Что учитель говорит! В банке – вода обыкновенная! Аш два о! Была б кислота – ты бы уже задохнулась от паров!
Я так расстроился, что даже не почувствовал возбуждения. Я кое-как перевязал ей руки и оставил лежать одну в темноте – растерзанную, окровавленную, одураченную.
Утром я решил не ходить на работу, позвонил, сказал, что заболел. Я не мог оставить Николь без присмотра, ведь фокус с кислотой уже не работал. А моя куколка достигла того уровня отчаяния, когда помутившийся рассудок приравнивает желание избавиться от мучений к желанию вырваться из реальности, из жизни.
Она совсем ослабла, ей было больно. А мне было стыдно за вчерашнее, за свою вспышку гнева. Я хотел загладить вину. Но, увидев, как она хмурит бровки, я снова погрузился в транс. Похоть выдирала мне хрящи и выворачивала мышцы внизу живота. Жар ее подмышек и запах крови заставляли хрипеть и морщиться. Я кусал ее за лицо, пока она сотрясалась в такт ударным волнам, которые я обрушивал на ее худенькое тело. Наконец знойный и мутный воздух вырвался из моих легких долгим воющим стоном, и я замер. Я еще долго лежал с ней рядом и гладил ее спутавшиеся волосы. Кажется, я потерял счет времени.
Она больше не шевелилась. Разум погас в ее глазах, она впала в неподвижную смертельную тоску. Она даже не дернулась, когда позвонили в дверь.
Доставили мой заказ – всякую экзотику из китайского ресторана. Набор палочек и соусов – на одного. Во всем нужно соблюдать осторожность.
Я хотел доставить моей куколке удовольствие, накормив вкусной едой. Я даже открыл бутылку дорогого вина. Я терпеливо показывал ей, как правильно держать палочки. Конечно, у нее ничего не получалось – может быть, из-за искалеченных пальцев, может быть, из-за того, что уже несколько часов она была мертва.
Купорос мой медный, почему ты бледный?
Зато теперь я мог снять скотч с ее рта. Нижняя челюсть тут же с тихим звуком немного опустилась, так что стал виден передний резец с отколотым кусочком. Я чуть не заплакал от благодарности за этот прощальный подарок. Я поцеловал ее в мягкие мокрые губы и стал пить вино. Просто сидел, держал ее за руку, пил вино и любовался своим сокровищем.
Отправляясь спать, я установил сплит-систему в режим максимального охлаждения.
Николь начали искать. Умерла бабка, и понадобились родственники. Тогда-то участковый и засуетился, увидев в огороде их дома сгоревшую без полива рассаду, разбитое окошко на веранде… Меня допрашивали дважды, как и всех остальных. Бесконечно задавали одни и те же вопросы. Я чуть не умер от скуки.
По дороге домой я предвкушал, как компенсирую себе потраченное время…
Моя куколка встретила меня уже раздетая, покорная, спокойная. Холодная, как лед, и готовая на все ради меня. Я порылся в ящичках туалетного столика жены, нашел кое-какую косметику… О, какой вульгарной она сделалась, моя Николь! Румяна маслянисто блестели на бледной коже, ресницы слиплись от туши, а губы хищно краснели, словно вымазанные устричным жиром. Я готов был молиться этому землянично пахнущему идолу. Это не я, это она играла со мной, а я брел за ней, как сомнамбула за лунным лучом, как моряк за сиреной. Я весь дрожал.
Окруженные догоревшими свечами, мы успокоились только под утро. Мне было жаль покидать ее, но все же я не мог спать в таком холоде. Едва остывал пот на моем возбужденном теле, в кожу как будто впивались ледяные иглы, а изо рта шел пар. Я плотно закрыл дверь спальни, забылся сном на пару часов, а потом выпил обжигающий кофе и отправился на работу.
Она подарила мне еще два дня, еще сорок пять часов, каждую минуту из которых я буду помнить всю свою жизнь.
Окислитель – грабитель…
Несмотря на жуткий холод, она, конечно, начала портиться. Сегодня был наш последний вечер. Нарумяненная и напудренная мертвая кожа тускло блестела в свете ароматической свечи, ее удушливый ванильный запах уже не перебивал отчетливый дух разложения. Я поужинал в ее молчаливом обществе, а когда начало смеркаться, туго запеленал ее в полиэтилен.
Она была теперь еще больше похожа на куклу. Не новую, бывшую в употреблении, использованную много раз. Сломанную. Она источала аромат отвергнутой святыни, гниющих мокрых цветов. Ее тело, затянутое в полиэтилен, было так обреченно соблазнительно, что я не удержался… Я терся пахом о полиэтиленовый кокон, пока мозг не засыпало золотой пылью. Я обнимал ее и всхлипывал, как младенец. Я был так счастлив…
Магний, кальций, цинк и барий – их валентность равна паре.
Я обернул свой драгоценный сверток старым байковым одеялом, служившим ей постелью, и добавил еще пару слоев оставшегося полиэтилена. Теперь это был просто аморфный пакет со строительным мусором. Мне стоило больших усилий вынести ее на плече из дома. Слава богу, в темноте никто бы не смог заметить градом катившийся с меня пот и дрожащие под тяжестью ноши колени. Впрочем, мне и не встретился никто из соседей, и я дошел до помойки, а потом, незаметно за деревьями вильнул в проулок к припаркованной заранее машине. Затолкал сверток в багажник и выехал на пустырь за частным сектором, к пологому берегу реки. Облив бензином мою куколку, я чиркнул спичкой.
Она сгорала, оплавляясь в полиэтилене, как букашка в янтаре. Божья коровка, улети на небо… Ну на что она сгодилась бы, если б не я? Что за жизнь ее ждала? Эта несчастная девочка стала незабываемым воспоминанием в моей жизни, яркой вспышкой наслаждения, запретным плодом, которым я полакомился. И я был бесконечно ей благодарен. Вряд ли кто-нибудь оценил бы ее так, как я. Я перевернул всю свою жизнь с ног на голову ради нее. Я уготовил ей лучшую участь из всех возможных и доступных ей вариантов… Прощай, моя Николь.
Медь и ртуть стоят отдельно – два, один попеременно.
Алюминий, бор и хром трехвалентными зовем.
Вернувшись домой, я сразу же снял с себя всю одежду и включил стиральную машинку. Нельзя оставлять даже малейшего намека на запах гари… Я принял душ и надел чистое белье, потом налил себе полный бокал вина, залпом выпил и прошел в спальню, опустевший аквариум. Включил свет, оглядел комнату… Проклятие! Пеленая мою куколку, торопясь насладиться ею в последний раз, я этого пятна не видел. Просто не обратил внимания… Теперь же в свете голой электрической лампочки на чистом сером линолеуме растянулась в издевательской ухмылке темная лужа запекшейся крови. Откуда? Неплотно прилегал друг к другу полиэтилен на стыках? Николь процарапала ногтями, и ее сок просочился сквозь незаметную дырку? А, неважно. Сейчас надо…
Тихий звук заставил меня вздрогнуть, сердце подскочило вверх и забилось в горле. Я ожидал услышать что угодно: телефонный звонок, полицейскую сирену, – но никак не щелканье замка и позвякивание ключей.
– Сюрпри-и-из! – Игривый голосок никак не вязался с цепким проверяющим взглядом жены, впившимся в меня на одну долгую секунду.
При иных обстоятельствах я бы рассмеялся над этой нелепой попыткой жены застать меня врасплох. Сейчас же я обливался холодным потом, стоя на пороге спальни, таращась на жену и пытаясь вычислить, когда я потерял счет времени настолько, чтобы прохлопать дату ее возвращения…
– Ты как раз вовремя! – Я нашел в себе силы выдавить улыбку. – Как добралась? Почему не позвонила? Я бы встретил.
– На такси доехала. – Она облегченно заулыбалась в ответ и вкатила в прихожую чемодан.
Убийство жены я отмел сразу. Она была нужна. Жена – это комфорт, статус, почти стопроцентное алиби. Что тогда? Я быстро осмотрел комнату. Ни одной тряпки… Как назло, на мне даже одежды не было, я стоял в одних трусах в проеме двери и пытался впопад отвечать на щебечущие реплики жены. Снять трусы, что ли, вытереть кровь?.. Нет. Даже если успею зашвырнуть их за батарею, такая нелепая обнаженка тут же насторожит жену. Уж очень это не в моем духе, я – ботан, яйцеголовый химик, тюха-матюха, учитель года, а уж никак не Аполлон-эксгибиционист…
Жена склонилась над вещами, взвизгнули «молнии» замков. Я сделал полшага в сторону, скрылся из поля зрения жены за дверным косяком, опустился на колени и принялся слизывать кровь с линолеума, начиная с самого края пятна и часто-часто смачивая язык слюной.
– Саша, угадай, что я привезла?! – крикнула жена, потроша чемоданное чрево.
Я торопливо сглотнул и, не меняя позы, откликнулся:
– Неужели ракушку?
Жена звонко рассмеялась. Я продолжал лизать соленую кровавую слизь, дурея от фантомного аромата Николь.
– Помнишь те ливанские кедры по дороге к пляжу? – продолжала трещать жена.
– Угу, – не прерывая своего занятия, я содрогался от проникающей в меня смердящей теплоты. Болезненная эрекция комкала мысли.
– Так вот… Я нашла шишку! Огромную спелую шишку с орешками! Она грохнулась прямо мне под ноги, несколько орешков вылетели, но остальные – все на месте. А запах! Кедровая смола… Да где же она?
Жена скреблась в чемодане, как жадная белка. В полуметре от нее я поглощал последнее напоминание о Николь. Край лакированной темной лужи широко улыбался мне опрокинутым полумесяцем, красным, как губы моей Николь. Моей маленькой мертвой куколки. Купорос мой медный…
Я боялся, что мой измученный язык слишком громко шуршит по линолеуму. Я боялся, что жена, отыскав треклятую шишку, впрыгнет в комнату в любой момент. Я боялся, что жить уже больше не смогу без этого восхитительного афродизиака, который я глотал, словно колючую проволоку. Я боялся, что очень скоро буду готов сделать что угодно за новую дозу…
– Нашла! – взвизгнула жена.
Я повалился навзничь на влажно поблескивающий, чисто вылизанный пол, обливаясь потом и утирая мокрой ладонью рот.
– Саша? Тебе плохо? – Она испуганно застыла, нависая надо мной и прижимая к груди большую коричневую шишку.
– Нет, дорогая, мне хорошо!
Я дернул ее за руку, поймал и прижал к себе.
– Ого! Кажется, кто-то по мне соскучился! – Жена кокетливо прищурилась и скользнула рукой к моему паху, одновременно целуя в губы. – Фу-у! Что за запах?
– Я сыр ел, с плесенью. Почищу зубы потом, ладно? – Я перекатился так, что жена теперь была подо мной, и качнулся бедрами навстречу ее ласкам.
Все у меня было хорошо. Все, все, все.
Маньяк № 9
Мария Артемьева
Нагльфар плывет
После смерти они вскроют мой череп и убедятся: одна его часть черная, высохшая и мертвая.
Бобби Джо Лонг
Когда я был маленький, мама говорила, что подглядывать нехорошо. Когда она читала мне сказки, там все персонажи, подглядывающие в окна или замочные скважины, как правило, оказывались негодяями. Или, во всяком случае, это были такие типы, от которых не ждут, чтобы они блеснули воспитанием.
Но дырка в стене – это ведь не замочная скважина, верно? И появилась она не по моей воле. Я о ней ничего не знал. Пока однажды случайно не проснулся среди ночи. В комнате что-то стукнуло – как будто задвинули ящик комода.
Это случилось через пару недель после того, как мы переехали.
Я еще не успел привыкнуть к своей новой комнате – к тому, какие тени и световые пятна рисуют ночью на занавесках фонари во дворе. Как хрипит радио от соседей сверху. Как булькает в тишине батарея отопления и гудят проезжающие вдали электрички.