13 маньяков Шолохов Алексей

1

Он не пошел в машину, а отправился следом за Григорьевым.

Шел метрах в ста позади, готовый чуть что – юркнуть в сторону, скрыться в тени, исчезнуть.

По дороге нашел ровную и длинную ветку, прихватил с собой. Брел улочками, на которых никогда в жизни не был, запоминал повороты, вывески, глазел на мужчин в плавках и на женщин с колясками, на симпатичных девушек (только что с моря, в мокрых купальниках; в морских каплях на их загорелых телах отражался яркий солнечный свет).

Потом вышел следом за Григорьевым к рынку, остановился, зная, что и как тот будет делать. Никак не поймет старик, что деньги можно зарабатывать другими, более простыми способами. Ну каждый как хочет, тот так и живет.

Григорьев скрылся среди прилавков, утонув в многолюдном потоке покупателей, а Вовка, постояв немного, присел на бордюр, достал из заднего кармана перочинный ножик и принялся счищать с ветки кору. Кора слезала стружками, а под ней было обнаженное, липкое и холодное дерево.

Провозившись минут двадцать, Вовка заострил один конец ветки. Взвесил на руке. Приподнялся, покрутил, представляя, как сражается с невидимым врагом, которого можно убить, только воткнув ему в глаз острый конец. Засмеялся.

Иногда Вовке не хотелось возвращаться в реальность. Лучше бы мир вокруг и правда был выдуман – невидимые враги, деревянные мечи, гордость, отвага, честь и все такое. Чтобы можно было вызывать на дуэли и летать на драконах. Чтобы можно было вот так прищурить левый глаз, выставить вперед ветку, крикнуть заклинание – и дядька в цветастых шортах через дорогу вспыхнул бы синим пламенем и показал свою истинную натуру. Вдруг он джинн? Или вампир? Или тот самый дьявол, которого Григорьев так сильно испугался?

Вовка же был не глупый. Он все прекрасно видел. Седоватый мужик на рынке, конечно, улыбался, но глаза его оставались ледяными. А кто знает, что там за глазами? Ярость? Вот он, самый главный враг, от которого можно избавиться. Оборотень. Воткнуть ему палку промеж ребер, и дело с концом!

Но реальность никуда не девалась, к сожалению. Реальность была здесь, вокруг. Дядька в шортах прошел себе дальше, а Вовка отправился мимо рынка, вглубь городка, где было тихо и малолюдно. Остановился, вспоминая, что давным-давно бывал здесь. Потом увидел забор-сетку, пропускной пункт, детскую площадку, укрытую от солнца густыми ветками ореха.

Заурчало в желудке, а в душе сделалось вдруг пусто и тоскливо. Он увидел двухэтажное кирпичное здание под шиферной треугольной крышей, знакомые окна, разглядел решетки и занавески, крыльцо со щербатыми ступеньками, деревянную дверь, в которую так много лет входил и выходил вместе с оравой других ребят…

Недолго думая, Вовка подошел к дереву, ветки которого перекинулись через забор и как бы приглашали перебраться по ним внутрь, обратно, в детский дом. По этому дереву Вовка несколько раз выбирался из детдомовского мира в мир настоящий, гулял по улицам, заглядывал в окна, ходил даже купаться в море. Как все знакомо, вспыхнуло в голове воспоминаниями, завертело и закружило.

Ухватился за ветку, не глядя по сторонам (была не была!), ловко перебрался над забором, спрыгнул в прохладный песок, замер. Он прекрасно знал, что здесь из КПП его не видно. А теперь можно мимо кустов, по заросшей тропинке в сторону дома и потом черным ходом, через прачечную в… а куда, собственно?

Перемахнул через кусты, знакомыми тропками подошел к дверям в прачечную. В кафельном коридоре привычно запахло мокрым бельем, ударил в лицо приторно-прохладный пар, на лбу проступила испарина. Вовка прислушался. Звуки здесь разлетались стремительно. Обычно ближе к обеду в прачечной никого не было (разве что старенькая уборщица, которая выглядела так, словно последние лет пятьдесят не разгибала спины, и ходила в позе буквы «Г»).

Тишина.

Юркнул по коридору, налево, мимо металлических стеллажей, мимо туалета, по ступенькам в жилой бокс. Выглянул из-за двери, осмотрел пустой коридор. Теперь прямо, туда, где у окна стоит фикус, зеленые листья которого постоянно разъедают желтые пятна, окно в решетке и там, за окном, кусочек нежно-голубого неба… От фикуса слева дверь. Знакомые до боли ощущения. Будто вернулся в прошлое. Будто на шаг назад.

Ощущения были вязкие, как кровь из носа, и едкие, словно ссадины на коленках и на локтях.

Взялся за прохладную металлическую ручку. Провернул. Толкнул коленом. Вошел.

Анжела Викторовна сидела за столом, носом к монитору, щурилась сквозь очки, что-то выстукивала на клавиатуре.

А она совсем не изменилась. Разве что волосы поредели и морщинки все больше вгрызались в широкое, волевое лицо.

Червоточинки скользили в ее фиолетовых волосах и легкой гнилью покрывали щеки, нос, веки. Вовка знал, откуда они. Он давно об этом размышлял. Человек, который уверен, что делает добрые дела, может ошибаться. И это намного хуже, чем когда ты точно знаешь, что добрых дел на свете попросту нет.

– Здрасьте, – сказал Вовка нарочито громко, хотя внутренний голос дрогнул, затрепетал в душе. И когда Анжела Викторовна подняла голову, посмотрела, и на лице ее появилось удивленное, а затем немного даже испуганное выражение, Вовка улыбнулся: – Знаете, а я совсем не такой, как мой отец. Я постарался быть лучше.

2

Григорьев вернулся, когда уже стемнело. Вовка ждал около машины – сидел на бордюре и вертел в руках ветку с заостренным концом.

Ночь в южном августе заметно стирала скопившуюся в течение дня духоту, размалывала в пыль жар от асфальта и насыщала воздух тонкой лимонно-колючей прохладой. Такой ночью еще не холодно, но уже и не жарко, а так, нормально.

Григорьев тяжело присел рядом, хотя знал, что после таких приседаний потом полночи будут болеть колени. Протянул Вовке купленную только что банку пепси, божественно холодную, до дрожи.

Вовка зажал палку между ног, открыл банку, жадно сделал несколько глотков. Потом протянул Григорьеву перочинный ножик.

– Ты в бардачке забыл.

– Считай, что это подарок.

Вовка убрал ножик в карман, старательно допил пепси, смял банку.

– Пап, а у меня еще новость, – сказал он. – Я тут немного не усидел на месте и прогулялся. Но я недалеко, честное слово. Так вот, мне кажется, я нашел ту женщину, про которую читал. С червоточинами.

Григорьев посмотрел на небо в кляксах, отстраненно подумал: «Дайте выспаться и отдохнуть!» – а вслух произнес:

– Ты уверен?

– Знаешь, вот на сто процентов! – заверил по-детски возбужденно Вовка. – Она была с кудрявыми волосами, рыженькая такая, ну точь-в-точь! И червоточины у нее расползлись по шее, по щекам, на руках тоже были и на спине! Я как увидел, сразу почувствовал! Как думаешь, я могу так же как ты, ну… видеть тех, кого надо зачистить?

– Почистить. И потом, Вовка, я не знаю. Не уверен, что ты вот так, с первого раза…

– А давай проверим? Давай сходим к ней и посмотрим, а?

– Ты адрес знаешь?

Вовка закивал, вскочил и взмахнул веткой, словно волшебной палочкой:

– Пап, я за ней проследил! Тут недалеко, иначе я бы не пошел! Она с каким-то дядькой, который, честно говоря, тоже весь в червоточинах. Они в домике живут. Снимают, наверное. Мы же можем подойти и посмотреть, да? Посмотреть-то! А вдруг я прав? Вдруг это мое первое такое предчувствие! Представляешь? Вот это подарок, пап! Вот это всем подаркам подарок!

И как бы ни ломила спина, как бы ни дрожали нагруженные за день руки, не болели мышцы и не стонали коленки, Григорьев не мог отказать.

– До могилы доведешь, – проворчал он незлобно, поднялся, растер поясницу. – Показывай, чего уж.

И они пошли темными улицами под звездным небом. Вовка впереди, Григорьев, прихрамывая, позади.

Шли минут двадцать, пока не остановились у невысокого забора, покрытого густым колючим хмелем. Забор был невысокий, и Григорьев легко смог разглядеть квадратный забетонированный двор, обставленный и затянутый виноградниками. Во дворе старенькая синяя «Волга» без колес, возле нее – стол и табуреты. Небольшая лампочка, торчащая из гроздьев винограда, выхватывала немногое и растягивала по углам тени. А в глубине двора – двухэтажный дом. Такие в Геленджике строят пачками, для сдачи туристам. На каждом этаже по четыре комнаты, общая кухня, душ и туалет. Еще один душ на улице. Григорьев сам такие домики помогал возводить много лет назад, поэтому прекрасно знал планировку. Хотя какая там планировка? Квадратные комнаты, низкие потолки, деревянная паршивенькая лестница между этажами.

– Пойдем внутрь? – нетерпеливо спросил Вовка.

В домике горело всего одно окно, на первом этаже.

– А ты уверен, что они здесь одни живут? – шепнул Григорьев.

Обычно, стоило приблизиться к нужному человеку, как набухало под сердцем тяжелое, неприятное чувство. Сразу хотелось все бросить и уехать куда-нибудь подальше. Сопротивлялось зло, чтоб его. Приходилось терпеть, преодолевать, делать первый шаг, наносить первый удар. Потом обычно становилось легче.

Но сейчас ничего такого не было. Где-то стрекотали кузнечики. Ночь скользила прохладой по уставшему телу. Хотелось спать.

– Я не знаю. Давай посмотрим, а? – И Вовка ухватился за забор, подтянулся и перевалился на другую сторону. Только затрещал едва слышно под руками хмель.

– Чтоб тебя… Вовка! – зашипел Григорьев и увидел, как сын крадется мимо «Волги», огибая полукруг света.

Полез сам, чертыхаясь, едва не упал, запутался в хмеле, оцарапал руку.

Ну, черт! Ну не удержусь, вспылю по первое число! Давно пора!

Догнал Вовку у самых дверей, схватил за запястье, сжал крепко:

– Нельзя так!

А Вовка обернулся, сверкнул большими зелеными глазищами и зашипел в ответ:

– Почему нельзя, почему? Я только одним глазом! Тебе показать же!

– А если нас заметят?

– Сбежим! Это же так просто!

Просто ему! А Григорьев чувствовал, что если побежит сейчас, то боль в коленках не пройдет никогда. Так и свалится где-нибудь помирать. Но руку Вовкину отпустил, шепнул, успокаиваясь:

– Черт с тобой! Показывай! Только я первый!

Взялся за ручку. Никто и никогда не закрывает в летних домиках дверь. Да и придет ли кому в голову, что сюда могут зайти? Все же отдых, юг, отпуск, море… Беспечное поколение.

Конечно, дверь отворилась. Григорьев зашел в узкий коридор, нащупал взглядом квадрат света, льющийся из комнаты справа. Вовка юркнул следом, засипел громко носом.

«А если и вправду чистить надо, – подумал Григорьев мимолетом, – то что? Что я буду делать? У меня ни сумки, ни инструментов…»

Но он не успел домыслить. В коридор из комнаты вышла женщина. Та самая. Рыжая и кучерявая. Лет, наверное, под сорок, хотя и моложавая. Григорьев брезгливо отметил, что у нее черные набухшие мешки под глазами, чрезмерно напомаженные губы и безобразная, вульгарная одежда. Женщина, видимо, старательно пыталась выглядеть моложе своих лет, но, как это часто бывает, излишнее желание вызывало обратный эффект.

Женщина застыла на мгновение, потом вдруг спросила:

– А вы соседи, что ли? – И, щелкнув зажигалкой, закурила. – Не дадите даме пройти?

Вдобавок ко всему, она была совершенно, как говорится, в хлам. Сделала шаг в их сторону, покачнулась, оперлась о стену и грубо, хриплым баском хихикнула:

– Извиняюсь, молодой человек… Пиво, знаете ли, просится наружу.

Григорьев сделал шаг в сторону, хотя разойтись в коридоре было решительно негде. Растерявшись, он бегло осмотрел эту неприглядную, пьяную, грязную во всех смыслах женщину и понял с некоторым облегчением, что она не та, кто им нужен.

Нет, червоточины у женщины определенно были. Вкраплениями, как у каждого на улице. Вряд ли от ее чистки восстановится равновесие и исчезнут кляксы. Да и чувство не появлялось, затаилось, видимо.

– Пойдем, – буркнул он, поворачиваясь к Вовке.

А Вовка вдруг выдернул из кармана ножик, раскрыл лезвие и бросился на женщину, выставив перед собой и ножик, и заостренную ветку!

С размаху воткнул ей в живот сначала ветку, потом нож. Выдернул, воткнул снова, выдернул – воткнул! Брызнула кровь – в стороны, по стенам. И следом женщина взвыла, ударила Вовку по голове ладонью, потом кулаком, попыталась оттолкнуть его от себя. А Вовка, как маленький волк, кидался и кидался вновь. Ветка с хрустом сломалась надвое и куда-то отлетела.

Женщина ударила еще раз. Из комнаты донесся вдруг мужской голос:

– Верка, ты чего там?

И Григорьев понял, что выхода-то, в принципе, нет.

Он бросился вперед, оттеснив Вовку, ударил эту самую Верку кулаком в переносицу, потом подхватил за спину, ударил коленкой в окровавленный живот. Внутри у женщины что-то булькнуло и перевернулось. Она стала заваливаться на бок. А Григорьев, забыв про боль в суставах и про усталость, давно отработанными движениями с силой приложил лицо женщины о стену, вцепился ей в волосы на затылке, дернул, ударил снова. На стене остались кровавые отпечатки. Григорьев проволок женщину по коридору в комнату, уронил лицом вниз, придавил коленом шею и, схватив за уши, резко провернул. Хрустнули позвонки. Женщина, до этого кое-как хрипевшая, разом замолчала. Григорьев вскочил, огляделся.

В крохотной комнатке, где едва умещались двуспальная кровать с телевизором, у окна стоял пузатый мужичок в трусах, держал перед собой бутылку с пивом и дрожал.

– Ты что, мужик? Ты охренел совсем? Я это, я сейчас, я…

Григорьев бросился к нему через кровать, выхватил бутылку из дрожащей руки, ударил овальным низом по кадыку и потом, со всей силы, по челюсти. Брызнули в стороны золотые с кровью зубы. Мужичок захрипел, схватился за горло, открыл и закрыл рот и начал медленно оседать на пол. Григорьев нанес ему еще несколько ударов по голове бутылкой, пока она, звеня, не разлетелась на осколки и не брызнула взбитой пивной пеной. И сразу запахло остро, неприятно. И стало невероятно тихо.

Григорьев застыл, вертя головой. Поймал себя на мысли, что ничего – ничего! – не болит, и какое же это, черт побери, прекрасное чувство! А потом открыл окно, высунулся наполовину, посмотрел на небо.

А вдруг?

Но кляксы все еще лениво плыли среди звезд. И грома никакого не было. Не те люди. Простое, человеческое убийство.

Повернулся. В дверях стоял ошарашенный, окровавленный Вовка. Лицо у него было все в красных капельках, среди которых страшно выпученные глаза. Обеими руками сжимает нож.

– Как тебе, наигрался? – зло и устало усмехнулся Григорьев. – Молодец, сынишка. Что теперь делать будем?

Вовка подошел к женщине. Долго смотрел на нее, словно пытался понять, что же это такое – мертвые люди. Потом тихо спросил, переведя взгляд на Григорьева:

– Червоточины вырезать?

– А зачем? Это обычные люди. Не хуже других. Эти червоточины никому не нужны. Никакой мир они не спасут.

– Тогда… – Вовка вытер нос рукавом, – тогда пойдем отсюда, пап, а?

– Ох, Вовка. – Григорьев огляделся. – Натворили мы с тобой дел…

3

Они вернулись тем же путем, что и пришли, не встретив по дороге ни одного человека. Автомобиль терпеливо ждал, укрывшись тенью, словно одеялом.

Григорьев, вывернув все в бардачке, нашел сигаретную пачку, долго ломал в руках спички и, наконец, тяжело и глубоко закурил. Пальцы дрожали, но уже не от усталости, а от нервов. В голове крутилось лихорадочное: «натворили», и была какая-то сторонняя жалость от случившегося, будто он не убил только что двух человек, а лишь стал невольным свидетелем безобразной и кровавой сцены.

Вовка достал полотенце, вытерся, протянул Григорьеву. Тот стер кровь с рук, с шеи, с лица.

Вовка тем временем протянул бутылку-полторашку с питьевой водой. Григорьев выдернул изо рта сигаретку, глотнул жадно холодной и неприятной на вкус воды.

– Вот ты говоришь, что их червоточины никому не нужны, – сказал вдруг Вовка. – Будто они никакой мир не спасут. А почему так? Может, равновесие только поэтому и болтается из стороны в сторону, что мы мало людей зачистили? Может, надо не искать одного-двух совершенно грязных, а чистить всех подряд, кто хоть сколько-нибудь плохих дел натворил?

Григорьев помял зубами сигаретку:

– Тогда, Вовка, никого вокруг не останется.

– Только чистые, – пробормотал Вовка. – Это же не самая плохая идея, да?

– На самом деле очень плохая. Невероятно. А вдруг тебе понравится убивать? Просто так. Независимо от того, плохие вокруг люди или нет?

– Но если не забирать у них червоточины, то, выходит, мы их убили просто так.

Григорьев докурил, обошел машину и сел за руль. Дождался, пока Вовка пристегнется. Завел мотор. Машина проехала тяжело, с метр, и подпрыгнула, словно на кочке.

Григорьев чертыхнулся, высунулся через окно и обнаружил, что лопнуло переднее колесо. И когда успело?

– Пойдем, – буркнул Вовке, – поможешь.

В багажнике валялась старая запаска. Года два уже валялась. Вот и пригодится.

Вернулся в ночную прохладу улицы, обогнул машину.

Хлопнула дверца. Вовка, притихший, ошарашенный, показался с обратной стороны. Он успел надеть рюкзак, да так его и не снял.

В животе что-то неприятно перевернулось, вырвалось гнилой отрыжкой. Желудок сжался болезненным спазмом. Григорьев поморщился.

– Болит что-то? – спросил Вовка.

– Да уж помирать скоро, – привычно отмахнулся Григорьев. – Всегда что-то болит.

Он открыл багажник и несколько секунд всматривался, пытаясь понять, что внутри изменилось. Потом вдруг понял, что. Багажник изнутри был весь в крови. В размазанных, чуть просохших темно-бурых разводах. А на дне его лежал черный пакет, раскрытый, как пасть зверя, и вокруг этого пакета валялись человеческие внутренности.

«Печень. Это же, черт побери, печень», – как-то отрешенно подумал Григорьев и внезапно еще раз болезненно отрыгнул. Горло свело судорогой, Григорьев наклонился, и его стошнило, да настолько сильно, что потек через нос темно-зеленый желудочный сок. А желудок не останавливался, сжимался спазмами и вспыхнул болью так, что Григорьев заскулил.

– Что это? – выпалил он, падая на колени около багажника. – Что это? Что происходит? Как это?

– Это, пап, еще один человек с червоточинами, – сказал Вовка тихо, подошел ближе, запустил руку в багажник, вытащил что-то и на ладони протянул Григорьеву блестящие белые глаза. – Смотри. Это глаза плохого человека. Без него мир стал лучше, я в этом уверен. Вернее, без нее.

– Ты кого-то убил?.. Как ты… – Григорьев не договорил, очередной спазм свел мышцы, и из горла и носа снова хлынул зловонный желтый поток вперемешку с кровью. Заболела голова, перед глазами поплыли круги.

«Неужели?» – подумал Григорьев, сжимая болезненно пальцы, не мог пошевелить головой.

– Ты какой-то слишком нерешительный, – продолжил Вовка. – Зациклился на книге, все эти твои дурацкие ритуалы – денег не бери, чисти только избранных… А я, может, так считаю – зачистить надо всех, у кого червоточины. И дело с концом. В чем я не прав, скажи, в чем?

– Небесный… – Григорьева стошнило снова. – Небесный тебе не позволит!..

– А хотя бы и позволил, – усмехнулся Вовка.

Боль пронзила голову, а затем, запоздало, в ушах раздался звон битого стекла, и запахло пивом. Григорьев упал на бок, больно ударившись затылком о край багажника. Где-то в животе словно втыкали спицы. Краем глаза увидел знакомое лицо с острым подбородком, кепку и поломанный надвое козырек.

Небесный стоял рядом, держал в руках уцелевшее бутылочное горлышко и улыбался.

4

Вовка посмотрел на Небесного, ожидая, что тот скажет.

– Мы, это, чтобы сразу разъяснить ситуацию… – начал Небесный, – пойми, не со зла. Это самое, я наблюдал за пацаном год, потом пообщался, ну, стало быть, разговорились, и, знаешь, хха, сообразительный он у тебя. Сто очков вперед, да!

Затем он перевел взгляд на Вовку, кивнул, мол, действуй, сам выбросил бутылочное горлышко в траву, отошел к автомобилю и облокотился задом о багажник.

Григорьев был в сознании, дрожал сильно, хрипел и пытался что-то сказать.

Вовка подошел ближе, присел перед Григорьевым на корточки. Полгода назад он уволок с рынка под Владимиром четыре квадратные пачки крысиного яда, похожие на сигаретные, а потом еще две на другом рынке. Все ждал подходящего случая. Думал применить на зачистке, но вот ведь как все обернулось? Высыпал полтора часа назад в полуторалитровую бутылку. Здорового человека должно убить, разве не так?

– Что ты со мной?.. – тихонько взвыл Григорьев. Он походил сейчас на старого умирающего пса. Его не было жалко ни капельки. Даже наоборот – хотелось добить. Но Вовка-то понимал, что лучше не приближаться.

– Не мог я тебя убить просто так, – буркнул он. – Я видел, во что ты превращаешься, когда чистишь. Ты бы меня одной левой.

– Шею бы тебе свернул, стало быть, – уточнил Небесный.

Вовка вытащил из рюкзака книжку в газетной обложке. Встряхнул так, что посыпались страницы, которые давно уже держались на честном слове. Посыпались и разлетелись в стороны, словно подбитые белые птицы.

– Во-первых, знал бы ты, как мне надоела вся эта чушь с книжкой, – продолжил он. – Я два года терпел, терпел. Устал. Небесный тебе говорил, а ты не слушал его. Книжка – это всего лишь портал. Не надо на нем зацикливаться.

– Верно говоришь, пацан, не следует, – поддакнул Небесный из-за спины.

– От книги одна польза – она вызвала в этот мир ангела. А дальше можно хоть в туалет с ней. Честное слово.

Григорьев вздохнул или всхлипнул, перевернулся на спину и тяжело, натужно захрипел. Не умер бы раньше времени. Из уголков его рта потекла желтая рыхлая пена.

– Во-вторых, – Вовка заторопился, заговорил чуть громче, – ты нерешительный. Мелкий неудачник, который чистит мир раз в месяц, не думая о том, что клякс становится все больше!

– Пацан, ты, стало быть, самую суть видишь! – снова подал голос Небесный. – Я даже больше скажу! Ты, Григорьев, не та кандидатура. Ты трус. Я-то думал, это самое, человек из тюрьмы, душа как камень, хха, а что в итоге? Увидел, блин, тысячное обличье дьявола и испугался так, что в штаны наложил! Не пойдет, брат!

– Не пойдет, – согласился Вовка. Нравилась ему эта игра. Ангелы и демоны, все дела… – Нехороших людей надо чистить без разбору. И в первую очередь тех, кто пустил в свою душу дьявола. Вот я бы так и сделал.

– Иначе что же это получается, а? Вхолостую работаем! – встрял Небесный. – Я, знаете ли, против. Да и голод не тетка…

– И в-третьих… – Вовка склонился ближе, не зная, слышит еще Григорьев или нет. Тот дышал часто, и по лбу и щекам катились градинки пота вперемешку с темными пивными каплями. – В-третьих, прости, конечно, но меня зовут совсем не Вовкой.

Тут Григорьев дернулся, склонил голову набок – слышит!

– Ага. Меня Пашей зовут. – Пацан отбросил книгу, снова порылся в рюкзаке и вытащил старую ломанную по углам фотокарточку. Положил перед носом Григорьева, чтобы тот разглядел – наверняка разглядел! – и узнал тех, кто на ней изображен. Рыженькая женщина (конечно, тут ей еще не сорок) и мужичок с золотыми зубами (а он-то как раз совсем не изменился). Фотографии не могли запечатлеть червоточины, но пацан знал, что уже тогда они были. Иначе бы родители не отправили его в детский дом и не спились бы до безобразного конца своих сгнивших жизней. Вернее, сложно называть их родителями. Так, оболочки.