Приключение в наследство Волынская Илона

Глава 3

Катькины кошмары

– Дщерь непокорная, поевшая варенье матери своей, будет ввергнута в геенну огненную! – Куцекрылый черт подхватил Катерину вилами и швырнул в кипящий чан. Над котлом клубился душный пар, а вокруг, покачиваясь в сладком сиропе, варились темно-багряные вишни, и сама Катерина варилась, варилась…

– Дзинь-дилинь-дилинь! – чан с вареньем растаял. Дзинь-дилинь! – Катерина обеими руками обняла подушку, но сон уже свалился с нее вместе с упавшим на пол старым тятькиным тулупом. Хата аж содрогнулась, точно вдалеке пушка бухнула. Катерина села на лавке и с сомнением поглядела на вставший стоймя тулуп, будто спрашивая, не он ли так бабахнул. Тулуп гордо молчал.

– Снова они меня накрыли! Лето на дворе, а у них одно на уме: «цоб дзецько[3] не змрзло»! – передразнила она, отклеивая от груди насквозь мокрую рубаху, и подула себе за пазуху, охлаждая липкую кожу. – Вареное дзецько им больше нравится. Будто я яйцо!

Перекрестилась на украшенные рушником образа (вышитые на рушнике алые петухи смахивали на вареных жаб и висели здесь, чтоб Катерине было стыдно). На сундуке лежала свернутая перина – мама уже встала. Катерина свалила тулуп сверху и распахнула нарядные зеленые ставни. В горницу ворвался прохладный, еще ночной ветерок.

Дзинь-дилинь! – сквозь предрассветную тьму проступил крутой лоб, увенчанный рогами, мягкие черные ноздри, и пестрый коровий бок медленно проплыл вдоль окошка. Корова величественно выступила сквозь распахнутые ворота садыбы[4], присоединяясь к цеховому стаду. Пастух щелкнул кнутом, погоняя стадо по утоптанной ногами и копытами улице к городскому лужку за Подолом. Лужок давеча потоптал на охоте пан каштелян киевского замка[5]. Весь город знал, что он это нарочно – вытопчет пастбище, а потом и купит за бесценок у магистрата. И куда цеховым с коровами? Корова не курица, из рук не выкормишь, вот и придется продавать кормилиц, а молоко от замка покупать.

– У-у, разбойники! – зло бросила Катерина и перетянула рубаху узорчатым пояском с такой силой, будто не сама подпоясывалась, а затягивала веревку на шее каштеляна.

Заплетая косу, она задумчиво разглядывала торчащую из-за печки не слишком чистую пятку:

– Вот и не хочется вовсе, а что ж, так его и оставить?

Высунулась в окошко и, сорвав травинку, приступила к пятке с самым зверским выражением лица.

– Дмитро-шмарогуз, на печке загруз, несите лопату – Дмитра вытягаты! – водя травинкой по пятке, засмеялась Катерина. Пятка брыкнула, целясь девчонке в нос, Катерина предусмотрительно отскочила. Раздался звучный зевок, и, выставив попу, с примиста[6] вылез всклокоченный, будто им трубу прочищали, брат.

– Спать хочу… – он попытался протереть глаза, не открывая их.

– Знамо хочешь – полночи железяками гремел, – сдвинула брови Катерина. – А стража заметит, что у нас ночью огонь жгут, пожара не берегутся, да штраф с мамки стянет?

– Чтоб ты понимала еще! – обиженно пробубнил брат. – То ж немецкий пистоль! Сам пан цехмейстер[7] разобраться велел, что в нем за хитрость. Да я и ставни закрыл, – явно довольный своей предусмотрительностью, добавил он.

– Вижу я, как ты с пистолем разобрался, – Катерина кивнула на раскиданные по длинному дощатому столу Дмитровы инструменты вперемешку с накладками рукояти, палочками, колесиками, с вечера еще бывшими хитрым немецким пистолем. – Прибирай свои железяки, мамка придет, завтракать будем!

Все так же не открывая глаз, Дмитро принялся складывать разобранный пистоль в тряпицу. Бухнула крышка подпола – старая литвинка Рузя, жившая в семье вдовой сотничихи так давно, что никто уж и не помнил, родня она или наймичка, унесла вниз крынку снятого молока, на сыр. Из сеней вошла мама с кувшином молока. Катерина прижалась лбом к ее плечу и снова метнулась к столу – нарезать толстыми ломтями вчера выпеченный хлеб. Мама тихо рассмеялась, поставила кувшин, ухватила так и замершего с закрытыми глазами и тряпицей железяк в руке Дмитра и усадила к столу.

– Спаси Христос, благословение сему дому и всем его обита-а-ателям! – протянул густой бас, и новопришедший размашисто перекрестился на образа.

– Да ладно вам, пан дьяк, в церкви петь будете, а пока прошу к столу!

– Благодарствую, пани Надия. – Молодой дьяк жил по соседству, но столовался в семье вдовой сотничихи, за что обучал грамоте и счету сперва Дмитра, а теперь и Катерину. Он степенно уселся за стол, наскоро пробормотал молитву. – Ну, благословясь! – и, придерживая бороду ладонью, отхлебнул из кружки жирного молока, заедая толстым ломтем хлеба.

– Что слыхать на Киеве, пан дьяк? – спросила Рузя, будто тот явился не из мазанки, притулившейся у самого плетня садыбы, а по меньшей мере с другого конца города. – Под замком бухало что-то, да потом стихло.

– Спокойно все, пани Рузя! – наскоро дожевывая хлеб, пробормотал дьяк.

– Боязно, пан, бо ци лотры[8] -казаки уже и Фастов взяли, и Белу Церкву, и Переяслав!

– Не лотры, а славные лыцари Войска Запорожского! – звенящим от негодования голосом отчеканила Катерина. – Как наш тато!

– От услыхал бы твой тато, как ты в разговоры взрослых встреваешь, отходил бы недоуздком так, что и сесть бы не смогла! – строго оборвала ее Рузя. – Покойный пан сотник, Царствие ему Небесное, православный казак был! Он бы на землях милостивца нашего, князя Острожского, озоровать не стал! Слыхали, что казаки творили в Переяславе? Хуже татарвы, Езус-Мария-Иосиф! – И обратившись к православным образам, старая Рузя перекрестилась по-католически, слева направо.

– То все ляшские выдумки, чтобы панов казаков да самого пана гетмана Косинского оклеветать! Милостивец ваш князь, хоть и воевода киевский, а на Киев и глаз не кажет! А верхивщину дай, сош плати, подымное давай, жениться и то гроши давай!

– Чего то тебя волнует? Мала ты еще замуж! – притворно всплеснула руками Рузя.

– Известно, как по делу сказать нечего, так сразу – мала! А кто плакал в голос, когда серебщину[9] отдавали – а замок так и не достроили! – голос Катерины исполнился бесконечного ехидства. – Дмитро от зброярив[10] на строительство ходил – и чего? В покоях пани каштелянши на окна фигурные решетки ставил! Ох уж те решетки защитят, ежели пан гетман Косинский, дай-то бог, порешит Киев взять. И трудиться шибко не придется!

– Та шоб тоби язык колом, глупе дзецько! Только того ляшского гетмана, сына диаволова, нам тут и не хватало!

– Он не ляшский! – Обвинение в принадлежности пана Косинского к ляхам возмутило Катерину сильнее, чем родство с врагом рода человеческого. – Он за волю! А ваш пан князь что доброго сделал? Земли только сбирал – да побольше, побольше! А сынок его, Януш, вовсе чужое отбирать повадился, вот как у пана гетмана Косинского отобрал!

– Ничего, по городам твой ляшский гетман больше награбил! А кто Киев вольным городом учинил? Князь Константин! Кем это самое немецкое право нам дадено? Магдино… магдово…

– Магдебургское[11], – с издевательской кротостью напомнила Катерина.

– Я того и выговорить не можу, а понимаю! Та хиба ж без князя наш Дмитро в ученики до цеху попал? Мыкался бы на хуторе десь али на Сечь подался, а руки ж у хлопца золотые!

– До цеху Дмитро попал, бо пану цехмейстеру на лапу сунули! А сколько еще платить придется, чтоб он подмастерьем заделался! Скажите, мама!

– Тут уж пан князь Острожский навряд может быть признан виновным, цех зброярив ему не подвластный, – мягко сказал дьяк, и обе спорщицы, старая и малая, насупившись, принялись яростно пить молоко.

– Замковые берут, чего городским не брать? – пробубнила в кружку неукротимая Катерина.

– «Вместо смирения, простоты и нищеты гордость, хитрость и лихоимство владеет»[12], – печально вздохнул дьяк, и Катерина торжествующе поглядела на Рузю. Та лишь фыркнула в ответ. – Спасибо за хлеб-соль, пани Надия, бежать мне надобно, к заутрене не опоздать. А как повернусь, с панянкой сотниквной урок и начнем – по той самой «Азбуке Острожской», что ничего доброго не сделавший князь Константин издал.

Дьяк отряхнул хлебные крошки с бороды, поклонился и вышел в сени. Катерина метнулась за ним:

– Пан учитель, вы тоже думаете, неправая я?

– Поговорим, как вернусь, – уклончиво ответил дьяк. – А ясная панянка сотниковна, коли уж задает вопросы, пусть подумает: что доброго сделали пан Косинский и его войско?

– Они сделают! – истово, словно символ веры, сказала Катерина. – Иначе на что оно все?

– Вот то и оно – на что? – задумчиво сказал дьяк. Ясная улыбка промелькнула на молодом лице, и, обходя гогочущих гусей и мечущихся по двору кур, он двинулся к калитке.

Катерина зло перебросила косу с плеча на плечо. Ладно Рузя – старая и ничего не понимает, но пан дьяк человек молодой, книги умные читает… в Острожской типографии изданные. Ну и что, типография? А как шляхтичи киевские, князю подвластные, на фольварках[13] своих мастерские ставят, а податей не платят и цену сбивают, хотя сами в городе торговать и вовсе права не имеют? А честным цеховым с голоду помирай! Не может такого быть, чтоб пан дьяк был за князя.

– Катерина! Ты меня вовсе не слышишь?

– Пусти рукав, оторвешь, кто пришивать будет? – разозлилась она на брата. – Ты чего тут сидишь? Твоя череда цеховых гусей пасти! Забыл разве? – Катерина поглядела на Дмитра, перебирающего пистоль в тряпице, и ехидно хмыкнула: – И впрямь забыл! Ой, не могу, пан Дмитро думает, он уже подмастерье и гусей ему пасти не надобно! Пан мастер тебе дубинкой напомнит!

– Попаси утром за меня, Катрусь! Не кричи! – оборвал он, прежде чем Катерина успела высказать все, что она думает о таких предложениях. – Я с пистолем закончу и к тебе прибегу, – и уже прямо в ухо зашептал: – Янко, подмастерье, в странствия уходит, у других мастеров учиться. Пан мастер сказал: ежели я до завтрева с пистолем разберусь, меня на его место возьмет – и никому на лапу давать не придется! – мстительно буркнул он.

Ишь ты, разобиделся! А чего такого – она правду сказала! Чтоб подмастерьем стать, изрядные гроши нужны. Которых у семьи и нет вовсе. А жить-то надо, а подмастерье – не то что ученик. Но не соглашаться же вот так, сразу, а то брат вовсе на шею сядет!

– А я тебе с первых грошей кораллы куплю, – подлестился Дмитро.

– Монисто, – строго сказала Катерина. – И черевички на ярмарке, – и, не дожидаясь согласия – а куда он денется! – выскочила на двор и коротко, по-мальчишечьи, свистнула в два пальца.

Раздался гогот, и, бойко переваливаясь, Катеринин любимец, большой белый гусь, выбрался из-за амбара. Две гусыни покорно следовали за своим краснолапым и красноклювым повелителем. Гусь потянул к Катерине длинную шею, она почесала гладкий, покрытый нежным пером лоб. Катерина любила живность – ей бы на хуторе жить, да разве мама с Рузей согласятся: татары, набеги, опасно… Поду-умаешь, жены казацкие живут, и ничего! А эти две в сундук бы ее затолкали и сверху сели, чтоб чего не вышло. А жить когда?

С улицы слышался топот: не иначе кожевники свое стадо гонят, припозднились они нынче…

– Пошли, пошли! – Катерина выдрала тонкую лозину – не для своих гусей, упаси бог, для соседских, свои ее и так слушают. Тихонько посвистела – Белый солидно поковылял к воротам. Маленькое птичье стадо вышло на улицу, Катерина притворила калитку – сейчас по соседям пройдется и…

В слабеньком еще рассвете улица была будто нарисована углем – даже зеленые деревья казались темными. Похожая на черный косой крест фигура замерла в дальнем конце – широко раскинутые руки молодого дьяка словно старались прикрыть Катерину, ее гусей, беленые мазанки под вишневыми деревьями… Грохнули копыта, и темная, как туча, конная масса ворвалась в улочку – проблесками молний сверкнули сабли. Фигура-крест переломилась пополам, как подсеченная серпом соломинка, и осела на утоптанную дорогу. Короткий хриплый крик пронесся над едва проснувшейся улицей… и замерло, застыло, смолкло все. Точно закаменел, растопырив крылья, большой белый гусь. Смолк, как ножом срезанный, звон колодезной цепи на соседнем подворье, оборвалось блеянье козы, утренний скрип колеса и плач младенца. Вжавшаяся в ворота Катерина слышала лишь нарастающий топот и хриплый сап лошадей. Кажущееся сейчас таким маленьким тело дьяка безжизненно, как сверток ткани, перекатывалось под конскими копытами.

«Он без облачения был… Без облачения… – бессмысленно стучало в голове у Катерины. – Они не поняли… они…» Как в забытьи она шагнула вперед… словно еще можно было спасти, помочь, остановить. Белый гусь метнулся наперерез, дико гогоча и взмахивая крыльями. Катерину отбросило к воротам. Конная лава пронеслась мимо – ярко пылали алые навершия казацких шапок, разлетались на ветру откидные рукава кунтушей[14]. На краткий миг улочка опустела… И снова в проулок хлынула лава – пешие казаки-сердюки бежали, мерно стуча походными чоботами. Похожие на блины лица с неразличимыми чертами, вислые усы, короткие пики на плечах… Пешее войско ровно и неутомимо следовало за конными – и словно ручейки от стремнины от него откалывались отряды по трое, четверо. Катерина увидела их рядом, совсем близко, один казак крепко и больно схватил ее за плечо.

– Пусти дзецько, лотр поганый! – выметнувшаяся со двора Рузя опустила чугунный котелок на голову сердюку. Казак пошатнулся – шапка с барашковым околышем смягчила удар. Толчок – Рузя отшвырнула Катерину в сторону, девочка упала между отчаянно шипящих гусей. Взметнулась пика – Рузя повисла на острие, словно проколотая сапожным шильцем гусеница. Сердюк легко стряхнул тело старой литвинки с пики, Рузя упала совсем рядом. Катерина на четвереньках метнулась к ней…

С грохотом вылетел засов на воротах и, путаясь в разлетающихся курах, сердюки ринулись во двор.

– Сотник! Мой муж был казацким сотником! – с истошным криком кинулась им навстречу мама.

– Так мы тут теж все казаки! – захохотали ей в ответ и… Катерине показалось, что ее здесь нет. Что она на самом деле крохотный такой человечек, прячущийся в теле большой Катерины, и через ее глаза, как через крепостные бойницы, заглядывающая в мир, которого просто не может быть! В том, наружном мире большой Катерины вислоусый здоровяк схватил маму за руку. Она закричала, вырвалась… Но не пробежала и пары шагов – усач нагнал ее…

– А ну стой! – здоровенный, как тыква с огорода, кулак врезался вырывающейся женщине в висок. Мамин крик оборвался. Словно враз лишившееся костей тело осело наземь. Мамины волосы безжизненно рассыпались в пыли.

– Ох ты ж сатана! – казак остановился, растерянно поглядывая то на свой пудовый кулак, то на распростертую у его ног женщину.

– Мама-а-а! – отчаянно закричала та, большая Катерина, сквозь которую в мир выглядывала маленькая, и кинулась вперед. Сухонькая старушечья ручка сомкнулась у нее на щиколотке, заставив со всего маху грохнуться на дорогу. И от удара Катерина большая, та, что снаружи, и маленькая, которая внутри, снова слились в одно целое. Девочка приподнялась на локтях: там, на дворе ее родного дома, неподвижно, не шевелясь, лежала мама – с белым, мертвым лицом.

– Хоть девку не упустите! – хрипло заорал усач.

– Та бежи ж, дурне дзецько! – прокричала Рузя, и кровь выплеснулась у нее изо рта. Старая литвинка свернулась на дороге клубком, прижимая ладони к животу.

– А ну стой, девка! – Двое сердюков бежали к ней. Окошко такой знакомой, такой родной горницы распахнулось – и грянул выстрел. Догоняющий их усач скорчился, хватаясь за пробитое плечо. Сердюки остановились, с беспокойством оглядываясь на товарища. Из окошка хаты вился дымок пистолетного выстрела.

«Дмитро собрал пистоль», – промелькнуло в голове у Катерины, а ноги уже несли вверх по улице.

– Охрима подстрелили! До хаты, хватайте кто там!

– Дмитро! – н бегу взвыла Катерина, но не остановилась и не оглянулась.

– Девку ловите! – За спиной тяжело забухали шаги – за ней погнались. И тут же громкое шипение, гогот, удары крыльев – и человеческий крик боли. – Ах ты ж гусак поганый!

Будто ветер дунул Катерине в ноги – только подол рубахи развевался и, точно подгоняя, шлепала между лопатками коса.

– Стой, тварюка мала, хуже будет! – шаги были уже близко, ее нагоняли.

Катерина бежала кривыми проулками Подола. Высоко на горе пылал замок – словно свеча, озаряющая последним, пекельным светом разоряемый город. Искрами к рассветным небесам взвилось подворье кожевников – остро несло горелой кожей, от брызг жира на соломенных стрехах окрестных хат робко расцветали первые желтенькие лепестки огня… и хаты вспыхивали одна за другой – улицы разгорались, и рассвет тоже, золотистый солнечный свет смешивался с желтым, и черный дым поднимался к свеженьким, радостным июньским небесам. Истошно кричали женщины, но почти нигде не дрались – Киев не сопротивлялся, застыв в ужасе и оцепенении. Только из одного подворья выскочил здоровенный парень со слишком коротким для него клинком в руках…

– Янко! Янко! – из последних сил закричала Катерина, узнав подмастерье Дмитрова цеха. – Спаси! – Она с размаху врезалась в парня, вцепилась в подол его рубахи. Ее ухватили за шкирку, как щенка, подмастерье швырнул ее себе за спину.

– Беги! Що духу! – рыкнул он, бросаясь навстречу преследователям.

Катерина побежала, снова. Лязг стали за спиной заставил ее оглянуться – увидеть как острие казацкой сабли выходит из спины Янко. Глухо вскрикнув, она из последних сил ринулась вперед, проскочила мимо горящей телеги с сеном и вырвалась на Магистратскую площадь. По площади сновали казаки, стаскивая добро из богатых домов к ногам ангела над городским колодцем. Небрежно, словно очередной тюк, на кучу добычи швырнули скрученную по рукам и ногам молоденькую шляхтянку в изодранной ночной сорочке. Лицо ангела осталось безмятежным.

Широко растопырив руки, точно курицу ловил, молодой казак кинулся Катерине наперерез. Девчонка вильнула, прыгнула вперед – и с разбегу зацепилась за лежащее на площади тело в богатых одеждах. Кубарем покатилась, вскочила, постанывая от боли в разбитых коленках… Ее схватили за косу, рывком подняли над землей. От лютой боли Катерина взвыла, слезы брызнули из глаз – ей казалось, что натянувшаяся до предела кожа сейчас просто сорвется с головы, обнажая окровавленный череп.

– Ах ты ж… – сквозь пляшущий перед глазами туман проступило искаженное злостью усатое лицо. Удар вышиб из Катерины дух, заставив закачаться точно груша на ветке. Сквозь гул в ушах накатывали крики:

– Слава гетману! Слава!

Катерина всей тяжестью свалилась на землю – поймавший ее усач тоже орал, потрясая саблей и не забывая другой рукой придерживать за косу свою пленницу. Гнедой конь с породистой «щучьей» мордой переступал тонкими сильными ногами, пробираясь меж трупами и грудами добычи. В седле, круто подбоченившись, возвышался пан в казацкой бараньей шапке, из-под которой торчал длинный польский чуб, и в роскошном аксамитовом кунтуше со смарагдовыми пуговицами. Битые черепки хрустели под копытами его коня. Навстречу, спотыкаясь и чуть не падая, ковылял городской войт[15] в лучшем своем кафтане, накинутом прямо на исподнюю рубаху.

– За что таковое разорение, пан гетман Косинский? – останавливаясь в нескольких шагах от коня и не смея поднять глаз на всадника, пробормотал войт. – Какая вина наша перед славным лыцарством запорожским? Или ж мы не православные?

«Косинский… – застучало в голове у Катерины. – Это он, он поможет!» – она отчаянно рванулась. Коса натянулась как струна – и выскользнула из кулака ее поимщика.

– Стой, куда?

Но Катерина уже повисла на гетманском стремени:

– Пан гетман! Пан! Мы – казацкого роду, тятя… сотником… Мамка, братик! Во имя Бога, пан гетман, спасите! Мы за вас! За вас!

Гетман Косинский опустил глаза, увидел поднятое к нему залитое слезами девчоночье лицо и брезгливо шевельнул сафьяновым сапогом:

– Здесь нет никого «за нас». Нет казацкого роду. – Он возвысил и без того сильный, с лязгающим польским акцентом голос так, чтоб слышно было по всей площади. – Проклятые Острожские – предатели казачества, и все, кто им служит – суть здрайцы[16] безбожные! Верно я говорю, братья-казаки?

– Слава гетману! – орали вокруг.

– А кто хочет от предательского клейма отбелиться – присягайте на верность мне! И лыцарству запорожскому, – торопливо добавил гетман.

– Пан гетман, как можно? Князь Константин, воевода наш, этого не простит! – испуганно забормотал войт.

– Не того боишься, войт киевский! – мрачно усмехнулся всадник и небрежно махнул унизанной перстнями рукою. – Повесить!

– Да как же? Да за что, пан гетман?! – Войт рухнул на колени, но его, воющего от ужаса и причитающего, подхватили под руки и поволокли. Веревку перекинули через вывеску корчмы, миг – и рядом со свисающей на цепях бочкой закачалось длинное тело. Ломкая в свете пожара тень дернулась раз, другой и затихла.

Гетман тронул коня… так и не расцепившая сведенных ужасом пальцев Катерина поволоклась за стременем.

– Отцепите же ее! – бросил в пространство гетман. Сильные руки ухватили Катерину за локти, и грубый голос с извиняющимися интонациями забормотал:

– Прощенья просим, пан гетман, вырвалась, такая шустрая!

– Девку – к остальной добыче! – жестко скомандовал гетман, кивая на возы, куда уже деловито принялись сгружать добро. Затрещала, отламываясь, дверца расписного комодика. Хрустели под сапогами черепки простых глиняных мисок и бесценных ваз веницейского стекла. – А то знаю я вас! – многозначительно погрозил хлыстом гетман и тронул коня.

«Мы – добыча. Я, Дмитро, Рузя… Мама… Предатели, здрайцы безбожные… Потому что иначе мы не были бы добычей!» – вдруг поняла Катерина.

– Пошла! – за скрученные руки ее поволокли к возам. Она яростно брыкнулась… видно, попала, ее пленитель зашипел от боли:

– Побрыкайся мне! – громадный кулак взвился над головой, и Катерина рухнула у колеса.

Глава 4

В погоне за бешеной коровой

Колеса уныло скрипели. Дорога, серо-коричневая полоса утоптанной пыли, все тянулась и тянулась, вихляя как змеиный след. Колесо подпрыгнуло на торчащем посреди дороги камне и тут же завалилось в выбоину.

– Черт бы побрал эту проклятую телегу, и эту дорогу, и…

– Машенька! Ради бога, не ругайтесь так страшно, вы же дама! – Греза Павловна тряпочкой повисла на ремне безопасности.

На заднем сиденье повалившиеся друг на друга Мурка, Кисонька и Нюрочка распутывали руки-ноги. Мама, пофыркивая, как разозленный еж, ткнула пальцем в кнопку GPS-навигатора.

– Населенные пункты поблизости отсутствуют, – в невозмутимом голосе навигатора, казалось, промелькнуло злорадство.

– Никуда! – Мама стукнула кулаком по рулю. – Этим летом мы не можем поехать вообще никуда! Мы обречены!

– Ой, так еще страшнее, чем когда вы ругаетесь, – Греза Павловна с трудом выпрямилась.

Мама рванула заклинившую дверцу, выбралась из задравшего капот «Мерседеса» и растерянно огляделась. Впереди была грунтовка – и лес. Сзади тоже был лес, а грунтовки не было, она пряталась за поворотом, тем самым, за которым подлый навигатор обещал вожделенную цель… а потом взял свои слова обратно!

Мама выхватила из бардачка карту и с размаху шлепнула ее на машину:

– Ну и где это «место встречи»? Острополь здесь, Йосиповка… Сербиновка… – Мама пристроила рядом распечатку с описанием дороги и водила по нему ногтем. – Поломанный столб был?

Мурка с Кисонькой кивнули – очень нерешительно, потому что поломанный столб был не один. На уходящей от основной трассы слабо-асфальтированной дороге поломанных столбов оказалось много. И возле каждого они останавливались, проверяя, нет ли рядом «ответвления, слегка заросшего деревьями». И возле каждого очередного столба, естественно, все больше зверели. Наконец ответвления нашлись – причем сразу два, по обеим сторонам дороги и ведущие в разные стороны! Возле них пассажиры долго медитировали, пытаясь понять, какое же из них «слегка заросшее». На первый взгляд (на второй тоже) оба были сильно заросшие и даже заросшие почти совсем.

– Но бетонные же плиты были! – вскричала Марья Алексеевна. – Здесь же ясно написано – «вымощенная бетонными плитами»!

– Плиты были, – подтвердила Кисонька. Потому что метров через пятьдесят плиты кончились, сменившись вот этой грунтовкой имени великого японского дорогостроителя Тоямы Токанавы.

Мама негромко, но явственно зарычала. Кисонька схватилась за мобилку.

– Есть покрытие! – радостно закричала она и тут же нажала номер.

– Да? – откликнулся молодой женский и при этом явно заспанный голос.

– Ура-а-аа! – обозначив губами беззвучный восторженный вопль, Кисонька затарахтела в мобилку: – Здравствуйте, как хорошо, что вы наконец ответили! Прошу прощения, но мы тут заблудились и теперь никак не можем до вас добраться!

– Прощаю, – сквозь зевок откликнулась девушка и… отключилась, послышались короткие гудки.

Кисонька отняла трубку от уха и уставилась на экран – словно не могла поверить своим ушам и теперь перепроверяла глазами.

– Дай! – Мама выхватила у нее мобилку и надавила на сенсорный экран с такой яростью, что бедняга телефон аж дернулся.

– Что вы себе позволяете? – в лучших традициях Грезы Павловны холодно поинтересовалась она, когда голос возник в трубке снова.

– А что? – снова послышался протяжный зевок. – Вы говорите, что не приедете. Ну и ладно, ваше дело, – и словно что-то вспомнив, добавила: – Типа, спасибо за звонок.

– Пожалуйста, – процедила мама. – Только мы едем!

– А на фига б мы им иначе деньги переводили? – возмутилась Мурка – видно, громко возмутилась, с другой стороны ее услышали.

– Деньги мы не возвращаем, – немедленно сообщил голос в мобилке.

– Дежа вю, – ошалело пробормотала мама. – Что, у нас в стране все разом обанкротились?

– Ничего мы не обанкротились! – обиделась ее собеседница. – Просто если вы заплатили за экспедицию, а потом передумали, почему мы должны страдать?

– Девушка! – вскричала мама.

– Фи, милая, какое вульгарное обращение! – укоризненно нахмурилась Греза Павловна. – Хуже только как купчины в старину: «Эй, человек!»

– Если Марья Алексеевна назовет эту… э-э… девушку сударыней, то эта самая… э-э… девушка сильно удивится! – возразила Нюрочка.

Мама их не слушала.

– Мы не передумали! – изо всех сил стараясь не сорваться на крик, цедила она. – Я же сказала, мы к вам едем!

– А… зачем? – вдруг растерянно спросили на той стороне трубки.

– Искать клад Кшиштофа Косинского!

– А… Вы и правда рассчитываете его найти? – задушевно поинтересовались в трубке.

Марья Алексеевна вдохнула… выдохнула… и раздельно произнесла:

– Мы-перевели-деньги-за участие-в поисках-клада. За пять человек. Вы эти деньги получили. Теперь мы едем, чтобы за эти деньги отдохнуть и развлечься. И если мы не получим, за что заплатили, подадим на вас в суд!

– Ладно, вернем мы вам деньги, если так… – забормотала девушка, и тут мама сорвалась:

– Мы не хотим деньги! Мы ехали по вашим указаниям, а теперь стоим на какой-то лесной дороге, GPS утверждает, что дальше ехать некуда, а мы хотим знать – куда же все-таки ехать?

– А… О… У-у… – протянула девушка, похоже, решив перебрать все гласные в алфавите, и наконец выдавила нечто членораздельное: – Вы далеко?

– Под Острополем.

– Близко-то как… – в ее голосе явственно слышалось огорчение. – Ну… тогда вы почти добрались.

– Как бы нам совсем добраться? – настаивала мама.

– Но я же не знаю, где именно вы сейчас? – теперь возмутилась девушка. – О, вы вот что! – возрадовалась она найденному выходу. – Расспросите местных, и они вам подскажут, как доехать к старому сельсовету! – И в трубке снова послышались гудки.

Мама отняла мобилку от уха. На дороге – никого. По обочинам – темные мрачные елки среди веселых лиственных деревьев, шорох ветерка, солнечные блики на листьях, тонко жужжат комары и стрекочет в лесу одинокая пичуга.

– Вообще-то люди тут есть, – высовываясь из окошка, высказалась Мурка. – Вон, смотрите! – и ткнула пальцем в красующуюся рядом с колесом относительно свежую коровью лепешку.

– То есть о наличии людей ты судишь по коровьим какашкам, – прокомментировала мама.

– У нас сельское хозяйство в упадке, но до стад одичавших коров, вольно гуляющих по лесам, оно еще вроде не дошло, – отозвалась Кисонька.

– Коровы-мустанги, – прикинула Мурка. – Подкарауливают у обочины заблудившиеся автомобили, выскакивают из засады и…

– …сжирают вместе с колесами и бампером, – закончила мама. – Тогда это не мустанги, а мутанты.

Цок-цок… Негромкий цокот копыт раздавался звучно и отчетливо. Заливающаяся в лесу пичуга вдруг поперхнулась и смолкла.

– Коровы-мутанты? – сидящая между близняшками Нюрочка завертелась, выворачивая шею, в надежде рассмотреть поворот.

Из-за поворота показалась корова. Перешла на крупный тяжеловесный бег и… грозно выставив рога, ринулась к машине.

– Ай! – с задушенным воплем мама впрыгнула в салон.

Бумм! – корова долбанула рогами «Мерседесу» в зад. А-а-а-а! – машина закачалась, Кисоньку швырнуло на Нюрочку, и обе они рухнули на Мурку, выдавливая ее в окно. Му-у-у! – корова пошла юзом, тряся ушибленной башкой.

– Ах ты ж трясця твоей коровьей маме, скаженна скотина! – Из-за поворота галопом вылетела мелкая лохматая лошаденка. Скачущий без седла бородатый дедок точно шашкой взмахнул длиннющей лозиной и с оттяжкой огрел корову по крупу. Хулиганистая корова с тяжеловесным изяществом развернулась на задних копытах – и ринулась на деда.

– А-а-а-а! – дружно заорали пассажирки «мерса». Только свисающая из окна Мурка выбивалась из общего хора, вопя:

– Тащите меня обратно, мне уже живот до позвоночника продавило!

Кисонька и Нюрочка в четыре руки тянули ее за штаны.

Дед мчался навстречу корове. Они сходились: выставившая рога корова и дед в развевающейся на ветру клетчатой ковбойской рубахе. Полтора метра… метр… они уже совсем рядом… кривые коровьи рога направлены деду точно в грудь! Хрясь! – Лозина полоснула корову по глазам, по носу, еще раз по носу… И дедов кулак смачно впечатался ей в лоб.

– А ну стоять! – властно рявкнул дедок. Корова тормознула как в мультиках, всеми четырьмя копытами зарываясь в грунт. – Не, мало мне, что я ее с ранку по всей округе шукаю, так она ще и в драку лезет! Совсем обнаглела! – дедок птицей спорхнул с седла и принялся накручивать веревку на рога строптивой коровы. – Все, добегалась! На ковбасу пущу, ковбасой не побегаешь! – дедок решительно затянул узел и повернулся к машине. – А що тут у нас таке? – заглядывая в водительское окошко, спросил он. – Гей, дамочки, а що вы тут на дороге забулы? Трасса ось там! – он ткнул пальцем за спину.

– Мы заблудились! – вскричала мама, понимая, что дед с его бодливой коровой их единственный шанс добраться до места. – Нам надо к старому сельсовету!

– Тю! – обрадовался старик. – Так це вы те отдыхающие, для яких наша бабка Олена с ранку куховарит? Шо ж вы тут стоите, там вже так борщом пахнет, що мабуть волки з лису скоро на той запах выйдут! Ехайте за мной! – он вскочил на свою лошаденку и въехал ей пятками в бока. Лошаденка сорвалась в галоп. За ней так же лихо поскакала корова. Развевающаяся дедова рубашка начала быстро удаляться.

– Машенька, газуйте! – завопила Греза Павловна, хищным взглядом впиваясь в лобовое стекло. – Мы не должны упустить этого мужчину!

Мама безумно покосилась на Грезу Павловну и нажала на газ. «Мерс» ринулся в погоню. Дедок, лихо гикнув, свернул с грунтовки – молотя копытами, лошаденка и корова скакали по присыпанной хвоей лесной дорожке.

– Я здесь не проеду! – завопила мама, с разгона влетая на тропу. Ветки застучали по бокам «мерса». Мама судорожно вцепилась в руль, удерживая машину на дороге. Куполом сомкнувшиеся над головой деревья разошлись, машина выскочила из леса – яркое солнце хлестнуло по глазам. Колонна из лошаденки, коровенки и преследующего их по пятам «мерса» мчалась через луг. Комья из-под копыт галопирующей коровы летели в лобовое стекло, мотор истошно выл, колеса наматывали траву и липкую грязь – луг оказался заболоченным.

«Сейчас нас засосет!» – Мурка представила, как машина погружается в маслянистую полужидкую землю.

Мама прибавила скорость, и к краю луга они с коровой пришли фара к ноздре. Дед кинул ревнивый взгляд через плечо – лошадь и корова снова вырвались вперед. «Мерс» катил по битому асфальту, то и дело цепляясь за проросшие сквозь трещины кустики. Мимо мелькали развалившиеся мазанки, остовы стен, дома без крыш с начисто вынесенными окнами. «Мерс» проскочил улицу, выкатился из деревни и направился к растянувшемуся по холму административно-солидному зданию 70-х годов прошлого века – в два этажа, под двускатной железной крышей и с кирпичными колоннами у входа.

– Тпр-р-ру! Приехали! – бросил дед то ли кобыле, то ли «мерсу». – Ото бывший сельсовет и есть.

Глава 5

Сельсоветский сервис

Передняя дверца распахнулась, и из «мерса» высунулась рука. Сухонькую старушечью лапку украшала пара антикварных серебряных колечек. Ручка застыла, протянутая словно для поцелуя. Ничего. Наманикюренные пальчики нетерпеливо прищелкнули и недвусмысленно пошевелились в сторону дедка.

«Я?» – слегка прибалдевший дед вопросительно ткнул себя в грудь. Пальчики поманили – колечки блеснули на солнце. Дед соскочил с лошаденки, настороженно, точно боясь попасть в засаду, подобрался к «мерсу» и аккуратно перехватил протянутые пальчики широкой волосатой лапищей.

– Ах, вы такой сильный мужчина! – с пассажирского сиденья выпорхнула Греза Павловна в белоснежной блузе с кружевным жабо, манжетами и, уступка турпоездке, черных брючках. На тщательно уложенных седеньких кудельках красовалась крохотная шляпка.

– Гей, диду! А шо то за ляльку городскую ты привез? – пронзительно заорали от крайней хаты. Мурка и Кисонька, как белки из дупла, дружно высунулись каждая в свое окно. На скамеечке у хаты сидели две бабки, несмотря на летнюю жару облаченные в серые пальто и туго затянутые платки.

– Какие милые дамы! – снисходительно обронила Греза Павловна. – Особенно та, левая – шелуха семечек на подбородке ей так идет! Проводите меня в дом, пожалуйста, а то тут все такое незнакомое… непривычное… А с вами так спокойно, – беря дедка под руку, проворковала Греза Павловна. Дед сразу подтянулся, даже попытался свободной рукой заправить ковбойскую рубаху в растянутые треники, и бережно, словно она могла разбиться, повел Грезу Павловну к крыльцу.

– То есть когда она кричала, что мы не должны деда упустить, она не имела в виду, что боится застрять в лесу, – озадачилась Мурка.

– Тетя очень забавная, – пробормотала Нюрочка.

– Пойдемте посмотрим, что там, – может, еще обратно ехать придется, – буркнула мама. Вся компания вывалилась из машины и направилась к дому.

– Ты гляди, сколько их понаехало! – немедленно прокомментировала одна бабка – пронзительный голос несколько глушила зажатая между зубами семечка.