Земля обетованная Моруа Андре

XI

Сибилла столь энергично воспротивилась идее черного бархатного платья для вечера подписания брачного контракта, что мадам Форжо пришлось уступить.

– Слушайтесь Сиб! – посоветовал ей дядя Шарль. – Наша Сиб – она знает, что к чему! Ну-с, а наша Клер? Что она об этом думает, эта прекрасная молчунья? Эй, мамзель Клеретта! По-моему, тебе все равно, не так ли? Ты выше всех этих жалких пустяков!

В результате вечером своего первого выхода в свет Клер поднялась по лестнице дома дяди Шарля в белом тюлевом платье. Из косыночки, обшитой валансьенским кружевом в стиле Марии-Антуанетты, выступали открытая шея и грудь; укороченная юбка с воланами позволяла рассмотреть ее ножки в атласных туфельках. Волосы, собранные в бандо, букетик роз, приколотый к голубому поясу… всякий раз, проходя мимо зеркала, Клер с восторженной радостью узнавала себя в этой незнакомке, блистающей красотой и нарядом.

«Непорочно чиста, как цветок на заре…»

Этот александрийский стих отдавался музыкой в ее сердце. Кому он принадлежал – ей самой? Или это реминисценция? Плох он или хорош? Ах, какая разница! Главное, она наконец попала в волшебный, ослепительный мир, где хрустальные подвески и бриллианты отражали сверкающую белизну светильников и плеч. Во всех углах стояли огромные снопы белых цветов. Лакеи в белых чулках разносили широченные подносы с бокалами, где играло золотистое вино. «Это бал Золушки», – думала Клер. Она чувствовала себя легкой и радостной. Сибилла представила ей Клода Парана, который вместе с ней должен был сопровождать в церковь жениха и невесту.

– Клер, из всех друзей Роже я выбрала для тебя именно Клода, я ведь помню, что ты у нас библиотечная мышка… Клод собирается писать, он уже опубликовал несколько статей, я уверена, что вы поладите.

3 мая 1913. – Мой первый бал. Lovely![32] Сибилла представила мне Клода Парана, жениха. Я критически осмотрела его. Рост? Хороший – он высок, гораздо выше меня. Лицо? Недурное – романтическая прядь, ниспадающая на лоб, умные глаза, хотя щеки чуть пухловаты. Ему нужна диета, чтобы немного похудеть. Голос? Странный – с гортанным выговором. Вероятно, он родом из Корреза.[33] Одет? Элегантно, но без излишеств. Этот наряд ему не идет. Эрудиция? Блестящая – впервые мне удалось поговорить с кем-то о моих любимых книгах. И он знает не только эти, а еще и множество других, о которых я и понятия не имела. Карьера? Он прошел конкурс в Министерстве иностранных дел и скоро получит должность атташе в нашем посольстве в Швеции. Как я ему завидую! Впечатление, которое я произвела на него? Полагаю, хорошее. Он так и рассыпался в любезностях перед Клитемнестрой…

Клод Паран, красноречивый и услужливый, тут же решил объяснить, что такое Париж и светское общество, этой провинциалке, прельстившей его своей красотой:

– Пойдемте смотреть свадебные подарки! Там есть один очень забавный – макет виллы, которую подарил Роже его патрон. Да-да, такой уж он человек, этот Ларрак, – любит, чтобы его сотрудники были рядом, даже на отдыхе. Поэтому он купил один мыс в Бретани, настроил там домов и дарит или предоставляет на время своим друзьям.

– Значит, он очень богат?

– Ларрак?! О, вы задаете очаровательные вопросы, дорогая! По-моему, у него в подчинении около тридцати тысяч рабочих. Ларрак – это французский Форд, но Форд, который производит не одни только автомобили. Он выпускает также паровозы, сельскохозяйственные машины. Роже как-то познакомил меня с ним. Это удивительная личность.

– Умный?

– Умный в своей профессии, это несомненно. Но слегка путается в доводах, когда утверждает, что переделывает мир, – а это с ним бывает время от времени, как со всеми богачами. Вы не замечали, что слишком могущественные или чересчур богатые люди рано или поздно впадают в безумие?

– Я никогда не была знакома с могущественными людьми, – призналась Клер.

– Значит, вам повезло! А с кем же вы знакомы?

– С нашими арендаторами, с соседями, ну и, конечно, с Гёте, Шекспиром, Расином, Бальзаком…

– Ого, не так уж плохо! Значит, вы любите Расина?

– Больше всего на свете. В прошлый четверг я впервые смотрела «Ифигению» в Комеди Франсез, хотя давно уже знаю эту пьесу наизусть.

– Вы здесь, нынче вечером, наверняка единственная, кто знает «Ифигению» наизусть! Ваша кузина Сибилла скорее годится в пляжные звезды. Я очень люблю Сибиллу, она хороший товарищ, и я уверен, что из нее выйдет образцовая супруга, но в жизни не открыла ни книгу, ни рояль. Полагаю, для нее это дело принципа.

– А вы? – расхрабрившись, спросила Клер. – Чем вы занимаетесь? Что любите?

– Чем занимаюсь? Прохожу стажировку на набережной Орсэ. Что люблю? Свою профессию, историю, некоторые книги. Вы знаете таких авторов, как Жид, Клодель, Баррес? Нет? Ага, вот он – разрыв между деревней и Парижем: вы пока еще дружите только с классиками прошлого. Впрочем, не стану утверждать, что вы на этом теряете. Но все же надо приобщить вас к современности. Вы уже видели «Русский балет»?

– Нет. Это красиво?

– Это необходимо! – решительно заявил Клод Паран. – Понимаете, это даст вам за каких-нибудь три часа полное представление о современном искусстве. Костюмы Бакста, либретто Кокто и Менетрие, партитуры Дюка, Равеля, Стравинского, Дебюсси. Словом, полный синтез нашего времени.

Клер, возгордившаяся было в начале их беседы, теперь сконфуженно осознала, что незнакома со многими людьми и произведениями, которые этот молодой человек считал знаменитыми. Оркестр заиграл танго. Клод Паран встал:

– Вы танцуете?

Прежде Клер брала уроки танцев, но она с отвращением думала о близости мужчины. Разве ее тюлевое платье, такое свежее и воздушное, выдержит прикосновение этих грубых, чужих рук? «Непорочно чиста, как цветок на заре»… Клод Паран задел ногой ее белую туфельку. «Он насажает пятен на мое платье и вдобавок свернет мне лодыжку… Уф! Ну и силища у него!.. Ай! И он танцует не танго Роберто, а совсем другое… Вот досада! Неужели он не мог смирно сидеть рядышком и беседовать?» Клер нашла его интересным, очень эрудированным, полезным источником информации. Но она опасалась за свое белое платье в руках этого пухлощекого партнера. «У него на лбу выступили мелкие капельки пота, – подумала она. – Плохой признак. Надо заставить его передохнуть».

– Давайте сядем, – предложила она. – Я немного устала.

Они нашли спокойный уголок в маленькой гостиной, куда музыка долетала лишь отдельными всплесками.

– Сибилла сказала мне, что вы написали несколько статей… – начала Клер.

– О, это все пустяки. Разве что мое исследование о Барресе, вот им я, кажется, могу гордиться. А вы, как мне сообщили, тоже пишете?

Клер покраснела:

– Кто это вам наговорил? Неужели Сибилла? Ну, я ей скажу, что о ней думаю! Она ведь мне поклялась… Да, я написала несколько стихотворений, просто для себя, но они так скверны, что я их уничтожу.

Мимо прошел дядя Шарль, блистательный в своем двубортном жилете и с огромной розеткой в петлице; он приветствовал их широкой улыбкой:

– Ну, как дела, прекрасная Кларисса? Развлекаетесь? – И пошел дальше, не дожидаясь ответа.

– А этот Ларрак – он здесь? – спросила Клер своего собеседника.

– Нет, что вы, – ответил Клод Паран, – он никогда не бывает на таких вечерах. У него, как у короля, есть собственный двор, только там его и можно увидеть. Он поддерживает вокруг своей особы атмосферу тайны. Говорит, что у него слишком много дел, но он находит вполне естественным тот факт, что прочие особи проводят жизнь в ожидании развлечений. Для того чтобы стать, как Роже, одним из фаворитов патрона, недостаточно просто работать на него, нужно разделять его вкусы, его удвольствия и неудовольствия. Дружба с таким человеком, как Ларрак, – это, может быть, и дар богов, но, если послушать Роже, за этот дар приходится платить, и платить очень дорого! Я смотрю, он вас интересует?

– О, только потому, что он будет хозяином Сибиллы… То есть, я хочу сказать, мужа Сибиллы.

– Нет, вы верно выразились: и самой Сибиллы тоже. Отныне ваша кузина – член его команды. Ларрак поглощает все вокруг себя.

– Потому что сам поглощен работой? – спросила Клер.

Клод Паран неожиданно с удивлением осознал, какое удовольствие доставляет ему беседа с этой юной девушкой, почти ребенком. Неужели она и впрямь так умна, эта провинциалка со светлыми глазами?

Чуть позже, столкнувшись с Сибиллой, которая, как подобает хозяйке дома, непринужденно переходила от группы к группе, Клод сказал ей:

– Сиб, я должен вас поблагодарить. Вы познакомили меня с такой приятной собеседницей.

– Кто, я?.. Ах да, вы, верно, имеете в виду мою кузину Клер? Она и вправду вам понравилась? Не слишком ли от нее несет Сарразаком?

– Вовсе нет. Она очень своеобразна и остроумна.

– Ну, значит, ей повезло, – ответила Сибилла, – потому что мой дядюшка Рауль – настоящий провинциальный медведь. И если его дочь, юная медведица, действительно мила, тем лучше. А где же вы ее оставили?

– Она танцует с младшим Лакуром.

– Черт возьми, да эта медведица выбирает самых красивых молодых людей!

Наконец Клер вернулась на место, рядом с Параном.

– А как же Лакур? – спросил он.

– Глуп и неловок, – отрезала Клер, беспокойно оглядывая смятые кружева своего корсажа.

Блистательный Лакур рассказывал девушке об Отейе, о Лоншане, о делах своего отца и посвящал ее в сплетни о светских парах, о которых она знать не знала. Она была шокирована тем, как беззаботно он перечислял адюльтеры, отзываясь о них словно о естественных, общепринятых связях. И теперь была счастлива снова увидеть Клода Парана, с которым у нее, по крайней мере, были общие друзья – Гамлет, Британик,[34] Фортунио.[35]

– А вы строги! – заметил Клод.

– Нет, просто я считаю, что жизнь коротка и нужно наполнять содержанием каждый ее миг. Особенно это касается сейчас меня: я скоро вернусь в свою деревенскую глушь и поэтому должна насладиться каждой минутой, проведенной в Париже. А глупая болтовня этого самодовольного денди меня только раздражала. Пожалуйста, скажите мне что-нибудь значительное!

– Ну, я, например, могу вам сказать, что вы самое очаровательное создание, какое я видел в своей жизни. Это значительно?

– Было бы значительно, если бы это была правда, но…

Чей-то голос позади них сказал:

– Какая же здесь скучища! Может, пойдем в другое место, повеселее?

Они обернулись: это был красавчик Лакур. Клер и Клод обменялись понимающей улыбкой.

Клер имела удовольствие еще раз повидать Клода Парана в день свадьбы в церкви Сент-Огюстен. Церемония венчания буквально околдовала девушку. Этому способствовало все: красота органной музыки, хор, мягкий полусвет, цветы, свадебный гимн, который слаженно пропели двенадцать девушек в одинаковых розовых платьях, благородная простота напутствий священника и торжественный стук алебарды швейцарского гвардейца, возглавлявшего шествие к алтарю.

После венчания и праздничного обеда Клер проводила Сибиллу домой. Дорожный костюм кузины, уже приготовленный для свадебного путешествия, был подлинным шедевром. И Клер, не без тайного беспокойства, вдруг открыла в себе жажду роскоши и счастья. Клод Паран тоже зашел к Сибилле, чтобы попрощаться с Клер.

– Вы признались, что пишете стихи, – сказал он. – Пришлете их мне?

– Не знаю, – ответила она. – Если мама позволит…

– Если мама позволит!.. Да вы просто прелесть! Как мне хотелось бы задержать вас в Париже для себя одного. Вы просто уникальны!

«Что он хотел этим сказать?» – думала Клер, возвращаясь домой.

Похоже, ему было приятно ее общество, раз он последовал за ней к Форжо, хотя вполне мог исчезнуть сразу после мессы.

– Ах, мисс Бринкер! – воскликнула Клер, оставшись наедине со своей воспитательницей. – Мне бы хотелось, чтобы и у меня когда-нибудь была такая роскошная свадьба, как у Сибиллы.

Мисс Бринкер с брезгливой гримасой сорвала с рук перчатки и гневно вскричала, забыв о своей обычной сдержанности:

– Как вы можете говорить такое, моя дорогая?! Неужто вы не понимаете, что вся эта церемония, музыка, фимиам, белые цветы – всего лишь завеса, скрывающая мерзкий последующий акт?! Подумайте об ужасной сцене, которая произойдет нынче вечером, подумайте о своей кузине, беззащитной жертве, отданной во власть этого человека! Разве вы не знаете, что такое свадебная ночь? Разве не представляете, как это унизительно – раздеться на глазах у мужчины? И лежать перед ним совершенно голой, отданной ему на растерзание… О, какой ужас, какой ужас!

Клер с легкой жалостью поглядывала на мисс Бринкер, расстегивая свое розовое платье.

XII

После проведенного в Париже месяца и опьяняющего удовольствия пленять сердца, Сарразак показался Клер убогим и тусклым. Представления о жизни, которые сформировались здесь у Клер, теперь выглядели наивными и ложными. Она осознала, какое бесконечно малое место занимают ее родители в общем миропорядке. Дядя Шарль и Сибилла стояли в гораздо более завидном ряду, но и они были всего лишь скромными пешками в игре, чьи главные фигуры находились где-то в заоблачных высях. А сможет ли она, Клер Форжо, выиграть главную партию своей жизни? Она часами смотрелась в зеркало, с холодным беспристрастием изучая свое лицо. То, что она способна привлечь внимание некоторых мужчин, не вызывало у нее сомнения. Но удастся ли ей одержать победу над героем, достойным ее грез, который вырвал бы ее из этого чудовищного убожества? И если это не удастся, к каким иным средствам ей придется прибегнуть? Клер со снисходительной и чуточку презрительной насмешкой вспоминала строчку из своего детства: «Я хотела бы стать святой, королевой иль куртизанкой»…

Королевой? Но для этого пришлось бы соблазнить какого-нибудь короля, и, хотя Клер понимала слово «соблазнить» чисто символически, она не знала, выпадет ли ей в жизни такой шанс. Куртизанкой? Теперь она понимала, что это значит, а разговоры, услышанные в Париже, привели ее к заключению, что многие женщины, слывущие «порядочными», на самом деле и были куртизанками.

«Сама Клитемнестра не задумываясь продала бы меня, если бы сумела, – думала Клер. – Притом очень дорого… Законным образом… С помощью церкви… Но обязательно продала бы. И Агамемнон сказал бы с милой довольной улыбкой: „Кажется, подул благоприятный ветер, который принес черепицу на мою кровлю“. И Калхас совершил бы свадебную церемонию. Очень красивую церемонию. И швейцарский гвардеец торжественно прошел бы по нефу, стуча алебардой по плитам. Да, это был бы весьма торжественный и благопристойный рынок. А вечером, как говорила мисс Бринкер, мне пришлось бы лежать голой, сдавшись на милость покупателя. Но молодой девушке не пристало говорить о таких вещах и даже думать о них. Сама мисс Бринкер высказала это в приступе истерии. Так уж устроен мир…»

Оставалось одно – стать святой. Клер была верующей католичкой и соблюдала все церковные обряды, хотя и не очень усердно, в чем и упрекала себя. Она еще не отказалась от мысли о чистой, нежной, неземной любви, такой нежной и непорочной, какая соединяла рыцаря и даму – Возлежащих на могильной плите. И ей часто доводилось писать об этом стихи для себя самой, в своей красной тетради:

Всю зиму 1913/14 года она жадно читала. Книг, указанных ей Клодом Параном, в Сарразаке не было, если не считать Мориса Барреса, но ей удалось раздобыть у органиста Марселя Гонтрана романы Жида и Клоделя, и они ей понравились. Из произведений Анатоля Франса у мадам де Савиньяк нашлись «Преступление Сильвестра Боннара» и «Таис». Мисс Бринкер, как и все англосаксы, оценила его изысканную иронию и сказала об этом Клер, которая ответила с довольно пренебрежительной гримаской:

– Да, это хорошо, но, на мой взгляд, слишком хорошо. Он не принимает жизнь всерьез. Страдания и любовь служат ему всего лишь предлогом для искусно построенных фраз. Я люблю только тех писателей, которые раскрывают душу в своих книгах. Мне нравятся «Мудрость и судьба» Метерлинка, «Жан-Кристоф» Ромена Роллана, «Яства земные» Жида.

– Дорогая моя, – сказала мисс Бринкер, – у вас нет чувства юмора.

– Отчего же, в повседневной жизни я им в известной степени наделена или, по крайней мере, пытаюсь его проявлять, но в искусстве я его не признаю, я хочу, чтобы искусство было серьезным. А юмор мне портит впечатление даже от вашего Диккенса, который, однако, может – когда хочет – быть очень печальным.

– Никогда так не говорите! – отрезала шокированная мисс Бринкер, словно Клер допустила богохульство.

Клер написала Сибилле – ей хотелось узнать о ее семейной жизни – и получила короткое письмецо, написанное крупным небрежным почерком, безликим и энергичным, как сама Сибилла:

Дорогая Клер, как мило, что ты не забываешь меня. У меня совсем нет времени писать, я занята по горло: обставляю нашу квартиру и, представь себе, современную студию Альбера Ларрака! Да-да, патрон оказал мне честь, доверившись моему вкусу! Это, конечно, ужасно ответственно, и Роже заранее трепещет в ожидании результата. А я нет. Мне кажется, я хорошо понимаю патрона и даже оказываю на него некоторое влияние. «Лишь бы так было всегда!» – говорит папа. И если так будет всегда, нам обеспечено прочное положение. Уже сейчас деятельность Ларрака способствует процветанию «Бюро Форжо». Поэтому папа благословляет меня и осыпает подарками. Жизнь прекрасна! Ну, а ты как поживаешь, Мелизанда? Скоро и тебе придется подумать о своем устройстве. Здесь многие вспоминают тебя. Папа спрашивает: «Что там поделывает мамзель Клерон, Клеретта, Клара? Почему бы ей к нам не приехать?» Клод Паран тоже не забыл тебя, сейчас он находится с дипломатической миссией в Брюсселе и время от времени наведывается в Париж. Красавчик Лакур, который танцевал с тобой, обручен, он женится на нефтяной компании. Ну, вот, надо кончать, а то кухарка делает мне страшные глаза. Сегодня вечером патрон ужинает у нас, и она вне себя от волнения. Хотя беспокоиться не о чем: он даже не замечает, что ест. Вот папа – совсем другое дело! Целую тебя, лапочка!

СИБ

P. S. Ты спрашиваешь, как мне нравится замужняя жизнь? Это забавно и занятно.

Лето 1914 года в полях и лесах Сарразака выдалось погожее. Клер с наслаждением купалась в этом золотистом тепле и все дни напролет гуляла вместе с отцом или с мисс Бринкер, которая теперь была для нее скорее подругой, чем воспитательницей; она даже запросто называла ее «Мисси». Красота летних ночей внушала девушке чувство счастливого ожидания. Чего же она ждала? Она надеялась, что это будет любовь. Но пришла не любовь, а война.

Эта война 1914 года обрушилась на Сарразак – где один только полковник Форжо читал газеты и депеши из-за границы – как гром среди ясного неба. Но даже полковник, который предсказывал катастрофу и в 1909 году, и в 1913-м, к 1914 году перестал верить в ее приход. Он тотчас был мобилизован. В течение двух недель он командовал резервным полком в армии Ланрезака; затем, когда маршал Жоффр начал «убирать» одного за другим бездарных генералов, бригаду отдали под начало Форжо, кадрового офицера, чьи заслуги до того, как он впал в немилость, были поистине блестящими. Генерал Форжо доблестно сражался в битве на Марне, но был ранен осколком снаряда в ногу и умер от этой сравнительно легкой раны, поскольку страдал диабетом. Госпожа Форжо мужественно перенесла эту потерю. Героизм супруга укрепил ее престиж в Сарразаке, и она не преминула воспользоваться этим в полной мере. Клер разрывалась между горем и жаждой славы; она хотела идти на фронт сестрой милосердия, но мать ей не позволила.

Среди почты, полученной ею после смерти отца, самым волнующим стало письмо от Клода Парана. Как дипломат, он вполне мог бы избежать мобилизации, но, будучи лейтенантом запаса, попросился на фронт. По чистой случайности его определили в бригаду Форжо как раз во время боев на Марне. В письме он нарисовал самый лестный портрет своего начальника. «Если бы генерал Форжо остался в живых, – писал Клод, – он прославился бы как один из величайших воинов Франции. Он обладал природным талантом к ведению боя и мужеством, преодолевающим любые препятствия». Сам Клод Паран получил Военный крест и звание капитана. Он взволнованно описывал людей, которыми командовал, и перемежал свои военные рассказы литературными реминисценциями, которые растрогали Клер.

В числе прочего он увез с собой на фронт Вовенарга и Виньи. Клер захотелось самой прочитать их книги. В ответном письме Клоду Парану она выразила свои впечатления от прочитанного. В следующем своем послании, прибывшем так быстро, как только позволяла военная почта, он поблагодарил ее за «очаровательное, очень вдумчивое и очень красивое письмо, которое меня осчастливило. Я чувствую себя таким одиноким в этих траншеях, между смертью и моими солдатами, что образ того мира, где живете вы, где еще существуют музыка, цветы и мудрые мысли, послужит мне драгоценным утешением». В конце письма он добавлял: «Поскольку теперь у нас есть военные крестные, не хотели бы вы стать такой для меня?» Клер согласилась и взяла за привычку писать Клоду раз в неделю, иногда посылая даже сочиненные для него стихи.

Это трогало его тем глубже, что он грустил, находясь вдали от привычного мира, в постоянной опасности, восхищенно вспоминая свою партнершу по танго с глазами цвета морской волны. В своих стихах она именовала его «мой друг» или даже «мой милый друг», в зависимости от ритма или рифмы, которые ей требовались. Эти поэтические вольности воспламенили капитана Парана. И он осмелился заговорить о любви:

То, что я напишу здесь, звучало бы слишком дерзко, а может быть, даже нескромно при других обстоятельствах, но признание в том, что я Вас люблю, высказанное прямо под носом у бошей, которые окопались на высотах холма, в ста метрах отсюда, сейчас кажется мне самым верным способом утвердиться в своей любви к Франции. Признаюсь Вам, что в какие-то моменты меня одолевает ужас при виде нагромождения трупов, обуревают сомнения или гневное чувство протеста. Я думаю: «К чему все это? Разве жизнь менее дорога, чем слава или даже честь?» И тогда я вспоминаю вас, ваше очаровательное лицо, ваши льняные волосы, ваши светлые глаза, и говорю себе: «Мы сражаемся за то, чтобы такие женщины оставались француженками, гордились нами и верили в свою страну…» И этого ответа – от моего влюбленного «я» моему несчастному «я», от моего «я» Дон Кихота моему «я» Санчо Пансы, – мне достаточно, чтобы победить страх и успокоиться. По сути дела, грезы всех французов воплощены в извечном диалоге между фаблио и эпическими поэмами. Благодаря Вам в моем сердце торжествует эпос, и я прекрасно знаю, что лучшие из моих людей, и мой чудесный лейтенант, и мои бравые сержанты – все хранят в потайном уголке души хрупкий женский образ, который оберегает и ободряет их. Святая Клара из Сарразака, молитесь за меня!

Отвечая Клоду, Клер ни словом не откликнулась на его признание, но и не стла возражать, молчаливо позволив Клоду и дальше писать ей в том же духе.

XIII

Госпожа Форжо и даже мисс Бринкер не без тревоги наблюдали за перепиской Клер и Парана, которая, не будучи тайной, все-таки становилась нежной и даже страстной. В это военное время трудно было воспротивиться дружбе, начавшейся с восхваления павшего героя; однако мадам Форжо позволила себе осторожно предупредить дочь.

– Разумеется, – сказала она, – я не намерена лишать этого молодого человека, которому ежедневно грозит смерть, ни твоего интереса, ни твоих писем, но будь осторожна. Не увлекайся. К чему это может привести? Уж конечно, не к свадьбе!

– Почему? – спросила Клер.

– Это было бы чистым безумием. Я разузнала о нем через Шарля. Это очень милый молодой человек, умный, храбрый, и ничего плохого о нем сказать нельзя. Но только он всего лишь сын вышедшего на пенсию преподавателя, и у него за душой ровно ничего нет. Ну, кем может стать после войны такой капитан Паран? В лучшем случае секретарем посольства в какой-нибудь далекой стране. При этом секретарем бедным, обремененным женой, а потом и малыми детьми. Тебе придется вести нищую, до смешного жалкую жизнь.

– Не вижу в такой жизни ничего смешного, – ответила Клер. – Я не боюсь бедности. Я готова сама заниматься хозяйством.

– Сперва все так говорят, Клер! А потом, со временем, начинают горько сожалеть о своем безрассудстве. Я хорошо тебя знаю: ты, при твоей гордости, будешь страдать больше, чем кто-либо, от сознания, что оказалась в роли Золушки среди посольских дам.

– Клод не только дипломат. Он хочет стать писателем. И я знаю много романистов, сделавших блестящую карьеру.

– Клер, я никогда не поверю, что этот юноша может стать великим писателем, да и успешным дипломатом тоже. Если уж быть откровенной, я нашла его довольно вульгарным, несмотря на блестящую образованность. Вдобавок у него какой-то странный, неприятный выговор, а что касается таланта, вспомни, что он пока еще ничего путного не создал. Гениальные люди начинают проявлять себя гораздо раньше!

– Не все, – возразила Клер. – И кстати, он написал великолепную статью о Барресе.

По правде говоря, эта привязанность к Клоду Парану была скорее плодом ее богатого воображения и упрямства. Она едва помнила его лицо, не забыла только романтическую прядь на лбу. Но письма капитана становились все более сентиментальными и лирическими; а в июне 1915 года, после легкого ранения, он заговорил о помолвке, и Клер не возражала. «С вашего позволения, – писал он позже, – я воспользуюсь своим отпуском по ранению, чтобы приехать в ваши места; мне это будет нетрудно, так как в Бриве живет мой дядя».

Мадам Форжо, которой Клер рассказала об этом плане, поступила мудро, не воспротивившись их встрече.

– Я, разумеется, не стану запрещать тебе видеться с офицером, – сказала она, – который сражался под командованием твоего отца. Но пока я не хотела бы принимать его у себя в доме. По всей округе тут же пойдут разговоры, что ты помолвлена. Если он согласится пообедать где-нибудь поблизости, например в брантомском отеле, мы можем встретиться там как бы случайно – вот это я могу допустить.

По дороге в Брантом, под щелканье кнута и щелканье языком, коими Ларноди подгонял своих старых кляч, мадам Форжо продолжала с невинным коварством вести подкоп под личность капитана Парана.

– Я прошу тебя лишь об одном, – говорила она Клер. – Отнесись к нему критически, как тебе это свойственно. Понаблюдай за его поведением. Рассмотри его как следует, прислушайся к его словам. И если он тебе действительно понравится, тогда… Хотя нет, я знаю твои вкусы, и это меня очень удивило бы.

Клер пыталась отрешиться от материнских наставлений: она представляла себе прогулку с Параном на берегу реки, под сенью согбенных плакучих ив, и предстоящий патетический дуэт без единой фальшивой ноты. В воздухе веяло близкой грозой; лошади, облепленные надоедливыми мухами, обмахивали бока хвостом, мотали гривой. Мадам Форжо задремала. Толчки экипажа на неровной брусчатке Брантома разбудили ее. Клер с удовольствием любовалась колыханием донных трав в прозрачных водах Дроны и красивым арочным мостом, сложенным в незапамятные времена монахами местного аббатства. По булыжной замшелой мостовой перед отелем вышагивал офицер; заметив экипаж, он торопливо подошел к нему.

– Как это любезно с вашей стороны, сударыня! – воскликнул он, помогая госпоже Форжо выйти из коляски.

Клер изумленно смотрела на него. Лежа в госпитале, он потолстел так, что пуговицы на мундире грозили вот-вот отлететь. От ходьбы на солнце лицо его побагровело, он вспотел и громко отдувался. Слишком тесная фуражка оставила на его лбу косую линию, похожую на шрам. Он выглядел усталым и далеко не таким молодым, каким был на балу у Сибиллы. Мадам Форжо обратилась к нему с преувеличенной сердечностью:

– Я счастлива видеть вас, капитан; надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами?

Затем она попросила его рассказать о генерале Форжо. Клод подробно описал, как генерал с тростью в руке стоял под огнем противника, не кланяясь пулям.

– Он проявлял, мне кажется, излишнюю храбрость, – добавил Клод. – Опыт быстро научил нас, что долг командира не в том, чтобы рисковать собой без нужды на поле боя.

В ожидании обеда он описал жизнь в траншеях – тяжелую, мрачную, монотонную.

– А теперь представьте себе, – сказал он Клер, – ваши письма посреди всего этого ада. Они были для меня глотком свежего воздуха.

Но мадам Форжо прервала его как бы нечаянно, чтобы обсудить меню обеда:

– Вы знаете, что в нашей провинции все готовится с трюфелями – омлеты, курица, гусиная печень. Как вы к ним относитесь?

– О сударыня, мне все покажется восхитительным!

И в самом деле, он ел за четверых, выпил один целую бутылку «Монбазильяка», сладкого, но коварного вина, и к концу трапезы вынужден был расстегнуть пояс. Когда он предложил дамам прогулку, мадам Форжо, к великому удивлению Клер, ответила:

– Мне совсем не хочется ходить по солнцу. У меня от него мигрень. Я посижу здесь, в прохладе, но это отнюдь не мешает вам, молодые люди, прогуляться, если у вас есть такое желание. Я вас подожду, не беспокойтесь обо мне, я еще не читала утренние газеты. Идите, дети мои, идите. Даю вам два часа.

Клод с признательностью посмотрел на нее и отправился вместе с Клер к монастырскому саду. Впервые в жизни Клер оказалась наедине с мужчиной, который вдобавок писал ей любовные письма. Что он сейчас скажет? Она ждала с любопытством, сама дивясь собственной холодности и равнодушию. Их переписка велась в таком искусственном тоне, что прибегнуть к нему в жизни – тогда как они едва знали друг друга – было бы нелепо, невозможно. Клод выглядел смущенным и, стараясь скрыть замешательство, прибегнул к развязному тону, который шокировал и обидел Клер. Признайся он откровенно, что ситуация непростая, ему еще удалось бы ей понравиться, но от «Монбазильяка» и жары у него прилила кровь к голове; борясь с надвигавшейся сонливостью, он говорил слишком громко, слишком быстро, и его гортанный акцент звучал совсем уж невыносимо.

В предыдущие месяцы затворнической жизни в Сарразаке Клер часто воображала себе этот день, и заговор против матери, и тайные встречи преследуемых любовников; однако во время обеда мадам Форжо не только не выказала враждебности, но первой заговорила о возможной перспективе свадьбы. «Я не такая женщина, – объявила она, – чтобы вмешиваться в личную жизнь моей дочери, но ставлю два условия: достижение ею совершеннолетия и конец войны».

– До чего же разумная женщина ваша матушка! – сказал Клод. – Конечно, она права: я и сам не хочу сделать вас вдовой в двадцать лет. Жизнь капитана от инфантерии в этой войне, увы, не тот риск, который оплачивают страховые компании.

Клер не понравилась эта фраза. Кажется, он уже считает их свадьбу после войны делом решенным? Почему? Она пока еще ничего не обещала. Да и знает ли она сама, чего хочет? А кстати, куда это он ведет ее по этим булыжникам, таким же раздражающе неровным, как его голос? А Клод собирался посидеть с ней на одной из каменных скамеек под романтической аркадой монастырского острова, но все они были заняты стариками из приюта, которые курили трубки, плевали наземь, грелись на солнышке и явно решили оставаться здесь до Страшного суда.

– Они напоминают мне тех старцев, что глядели со стен Трои на проходящую Елену, – сказал Клод.

Клер не ответила: она чувствовала себя грустной и растерянной. Жара стала совсем невыносимой, и тогда Клод предложил зайти в придорожное кафе с зелеными беседками. Утомленная Клер боязливо последовала за ним. Кафе было убогое, грязное. Куриный помет заляпал зеленые сиденья скамеек с выщербленными спинками. Клер, одетая в белое муслиновое платье с широкой плиссированной юбкой, боявшееся любого прикосновения, сперва брезгливо передернулась, но тут же упрекнула себя, подумав: «Бедняга! Чего только он не натерпелся в своих окопах! Нам ли, живущим в тылу, жаловаться на неудобства!» Она расстелила на скамейке носовой платок и храбро уселась; Клод, расположившийся напротив, вытирал взмокший лоб. Он попытался нежно улыбнуться:

– Ожидание покажется мне долгим.

– Ожидание? – переспросила Клер. – Какое ожидание?

– О Клер! Ожидание нашей свадьбы и мира.

– Но мы же будем переписываться, – ответила она и сама удивилась раздражению, ясно прозвучавшему в ее голосе.

Подошла недовольная служанка: в это время дня посетителей здесь не кормили.

– Что угодно господам?

Клер ничего не хотела. Клод заказал два бокала воды со смородиновым сиропом, но, как только напитки оказались на столе, налетевшие осы стали кружить вокруг стаканов и их голов.

– О, конечно, – сказал он, – мы будем переписываться. Я обожаю ваши письма… Вот мерзкие создания! – воскликнул он, отгоняя осу. – Да, ваши письма прелестны, а некоторые пассажи – достойны поэтических антологий. Я горжусь тем, что вдохновил вас написать это. Знаете, я ведь ношу ваши письма под мундиром, на сердце. И уверен, что они отразят вражескую пулю.

Клер подумала: «Ну, это будет зависеть от ее скорости». Клод расстегнул свой доломан и вынул из внутреннего кармана пачку писем. Она покраснела, но все же ей было приятно видеть это.

– И вы тоже пишите мне, – сказала она. – Я хочу знать все: об опасностях, грозящих вам, о ваших мыслях и планах дальнейшей работы…

– Но я и так все вам описываю! Кроме той стороны моей любви, которую, увы, должен пока скрывать.

– Почему? – спросила Клер.

И тут же пожалела о своем вопросе, потому что он встал, сел рядом с ней и попытался обнять. Клер ощутила едкий запах пота и в испуге вскочила с места. Но он удержал ее за руки:

– Что с вами? Вы боитесь меня? Вы не хотите меня поцеловать? Но ведь вы уже давно задолжали мне поцелуй… поцелуй нашей помолвки!

Как же отказать ему? Нужно закрыть глаза и подставить ему губы, таковы правила игры. Клер зажмурилась и стала ждать, при этом она думала не о Фаусте и Маргарите, а о том мгновении в кресле дантиста, когда испытываешь первый шок от боли. Этот рот, приникший к ее губам, не доставлял никакого удовольствия; огромные руки сдавливали ее тело; щека Клода закрывала ноздри Клер, и, поскольку он длил и длил свой яростный и пламенный поцелуй человека, надолго отлученного от ласк, она тоскливо думала: «Господи, как же мне дышать?!» Дыхание Клода отдавало монбазильякским вином, и Клер упрекнула себя: о чем она только думает в такую минуту! Вокруг их слившихся лиц металась оса, но ни один из них не посмел отогнать ее: сейчас это было бы кощунством.

Когда Клод наконец разомкнул объятия, она жадно втянула горячий воздух и снова закрыла глаза. Он счел, что она опьянена любовью, но это было просто результатом асфиксии. Затем она исподтишка взглянула на свое платье: оно было измято над талией и усеяно влажными пятнами. «Это от его потных рук, – подумала Клер. – Как тогда, на балу у Сибиллы». Ее обуревало чувство невыразимой тоски, разочарования.

– Пора идти в отель, – сказала она. – Мама будет волноваться.

– О нет, она же дала нам два часа, значит остался еще целый час. Давайте посидим здесь. Подумайте только: я ждал этой минуты долгие месяцы. Говорил себе: «Оказаться вместе с ней в саду прекрасным летним днем – это был бы настоящий рай!» И, как любой рай, он казался мне недостижимым. Но вот я наконец в него допущен. До чего же это чудесно!

Он снова протянул к ней жадные руки, и Клер почувствовала, что ее охватывает паника.

– Я хочу вернуться к маме, – сказала она почти сердито. – Идемте!

Клод медленно застегивал свой доломан.

– Минутку, – сказал он, – мне нужно расплатиться.

Мрачная служанка долго не откликалась на призывы. Молодые люди ждали ее молча, слегка сконфуженные. Он не понимал, отчего первый поцелуй, столь желанный и долгожданный для других девушек, у этой вызвал раздражение. А она, оцепеневшая, разочарованная, негодующая, вспоминала объятия героев оперы, такие целомудренные, поскольку рот должен быть свободен для пения. Когда они зашагали по раскаленному асфальту, Клод сказал:

– Прошу у вас прощения, Клер, я виноват перед вами – слишком поспешил. Извините меня! Ведь в моем распоряжении был всего один день для встречи с вами.

– Это вы должны меня извинить, – ответила Клер. – Я глупо вела себя, просто все так неожиданно…

Мадам Форжо со злорадным удовлетворением смотрела, как они возвращаются на час раньше условленного срока, оба красные, мрачные и молчаливые. Она приказала Ларноди запрягать и до самого отъезда весело болтала с Параном. Клер хранила молчание. На обратном пути, сидя в коляске, она робко спросила:

– Что вы о нем думаете, мама?

– Мне кажется, он славный юноша, которого ты не любишь и не полюбишь никогда. К тому же он очень дурно воспитан. Ты заметила, что он позволил мне заплатить за обед?

– Но ведь это вы его пригласили.

– Конечно. Я не могла поступить иначе. Но воспитанный человек просто отнял бы у меня счет, не слушая возражений, пусть даже формальных и робких. Мужчина не должен позволять двум дамам приглашать себя в ресторан.

Клер подумала: «Ах, у Клитемнестры просто талант все низводить к самым убогим понятиям!» А вслух сказала:

– Это не так важно, мама.

– Как факт это не важно, – провозгласила мадам Форжо. – Но как симптом – имеет большое значение!

После чего она закрыла глаза и притворилась спящей. Клер прислушивалась к щелканью кнута Ларноди и отдаленным, еще слабым раскатам надвигавшейся грозы. «А важно только одно, – думала она, – во что он превратил этот день, который мог бы стать для меня самым прекрасным моим воспоминанием».

XIV

Мисс Бринкер нетерпеливо ждала возвращения Клер и вошла в ее комнату, едва убедилась, что она там одна. Девушка только что сняла платье и с беспокойством рассматривала смятый муслин корсажа.

– Ну и как? – спросила мисс Бринкер. – Что скажете о молодом человеке?

– Все кончено, Мисси! Испарилось, улетучилось, исчезло! Как вы думаете, это пятно отойдет?

– Не знаю, дорогая. Но что же все-таки произошло? – спросила любопытная и довольная англичанка.

– Да ничего… Или почти ничего. Мама вела себя ловко; Клод – очень неловко. Мама победила.

– Бедняжка Клер! Вы очень несчастны?

– Нет. Скорее успокоена. Я чуть было не совершила глупость, начитавшись романов и увлекшись военным героизмом. Но вовремя заметила свою ошибку благодаря маме, благодаря жаркому июльскому солнцу, благодаря монбазильякскому вину. В общем, мне повезло. Как вам кажется, Леонтина сможет отчистить это пятно?

– Что вы хотите этим сказать и о чем вы говорите, Клер? Я вас не понимаю.

Клер, стоя перед своим туалетом, с покаянным старанием чистила зубы. Прервавшись на минуту, она ответила:

– Все очень просто. После обеда я пошла прогуляться с Клодом. Он затащил меня в какой-то ужасный кабачок. Нет-нет, не пугайтесь, Мисси, мы сидели в саду. Сначала разговор шел о всяких банальных пустяках. Но потом он сел рядом со мной и поцеловал прямо в губы. Ох, Мисси, мне это не понравилось… совсем не понравилось!

– Бедное невинное дитя! – возмущенно вскричала мисс Бринкер. – Да как же он посмел, жалкий человек?!

– Он не жалкий, Мисси, он просто человек, как и все другие. Но мама оказалась права: я никогда не полюблю его.

Мисс Бринкер постучалась в дверь мадам Форжо, которую нашла лежавшей в шезлонге.

– Вы знаете, что случилось? – спросила англичанка. – Клер погибла! Этот негодяй обесчестил ее!

На короткий миг графиню Форжо охватил испуг: она вообразила, что Клер сделала мисс Бринкер ужасные признания. Когда же она поняла, что «бесчестье» не пошло дальше поцелуя, уже ей известного, она успокоилась и долго смеялась. Однако позже, когда Клер, непривычно мягкая и покорная, пришла в комнату матери, чего она почти никогда не делала, мадам Форжо вернулась к этой теме:

– Ты убедилась, Клер, что сегодня я позволила тебе действовать на свой страх и риск… Я полагала, что этот опыт будет необходим, чтобы избавить тебя от химер, внушенных отсутствием твоего героя и войной. Но все же хочу дать тебе совет на будущее: не повторяй этого. Все сошло благополучно лишь потому, что твой воздыхатель сразу уехал. А если бы он остался, не знаю – да и ты не знаешь, – чем бы это кончилось. Ты незнакома с природой мужчин – они не хозяева своим инстинктам. Если бы они умели ограничиваться одним поцелуем, на свет не рождалось бы столько незаконных детей. Мне хорошо известно, что нынче девушкам предоставляют большую свободу, чем в мое время. Я считаю, что это неправильно. И продолжаю думать, что до свадьбы девушка ничего не должна позволять жениху. Та, что дает поцелуй, дает всё.

Клер, сидевшая подле матери, слушала с напряженным вниманием:

– Но почему, мама? Ведь потом она делает то, что хочет.

– Не верь этому! Она пробуждает желание у мужчины, и он в порыве страсти завязывает битву, чтобы утолить это желание. Однако твой бедный отец всегда утверждал, что оборонительный бой – заранее проигранный бой. Особенно если обороняющаяся сторона способна, как в твоем случае, перейти на сторону врага.

Генерала Форжо никогда еще не цитировали так часто, как после его смерти. Наступила пауза, потом Клер сказала:

– Но ведь это ужасно.

– Ужасно? Почему ужасно? – ответила мадам Форжо. – Вовсе нет! Эта опасность является одновременно нашей силой. Именно оттого, что мужчины нуждаются в физической близости с нами, мы, женщины, имеем над ними такую власть. В этом-то и заключается наше искусство. Женская стыдливость и сдержанность разжигают пыл мужчин, который слишком легкая победа тотчас охладила бы. Стоит женщине оказаться в мужских объятиях, как он становится всего лишь инструментом наслаждения. И с этого момента она уже безоружна. Умная женщина долго торгуется, прежде чем даст себя победить, и сдается лишь в обмен на самую большую часть могущества мужчины. Ты меня понимаешь?

– Очень хорошо понимаю, мама, но по-прежнему думаю, что это ужасно. Неужели женщины никогда не испытывают любви совсем иного рода – бескорыстной любви к мужчине, которого она может одновременно и желать, и любить, и уважать? К мужчине, который сам может стать для нее самым надежным защитником, так что ей не придется думать о том, как обороняться от него? К мужчине, который внушит ей желание быть побежденной?

– О, конечно, – с горечью отозвалась графиня Форжо, – можно сколько угодно мечтать о такой идеальной любви… но встретить ее – совсем другое дело!

«А вот я встречу мое божество!» – так напевал тайный голос в сердце Клер. Но вслух она ничего не сказала.

Все следующее утро она провела одна у себя в комнате, трудясь над письмом Клоду Парану. Для этого она встала на самые высокие моральные котурны, взяв на себя всю вину в их отношениях. Бедняга вернулся на фронт, поэтому он имел право на ее снисходительность, на ее симпатию; она хотела сохранить его как друга. Порвав один за другим три черновика, она наконец написала:

Друг мой, надеюсь, Вы не унесли с собой слишком плохое воспоминание о солнце, осах и строптивой девице, которая сопровождала вас на прогулке. В тот день я не сумела объяснить Вам свои чувства. Не сердитесь на меня за это. Я робка, неопытна, но хочу быть с вами предельно честной. Пожалуйста, представьте себе, что я все еще сижу напротив Вас под каштанами Брантома. А я попробую написать то, что мне следовало бы сказать Вам в ту минуту.

Клод, когда я писала Вам на фронт, я искренне верила, что мы сможем пожениться. Вы были для меня неразрывно связаны с моим первым, волшебным путешествием в Париж, с памятью о моем отце, с тем пылким обожанием, которое все мы питаем к фронтовикам. То, что я знала о Вашем поведении, о Вашем стремлении защищать родину, хотя Вы вполне могли избежать опасности, о вашей отваге и заслугах как командира, делало Вас настоящим героем в моих глазах. Я беспредельно восхищалась Вами, Клод; я и теперь восхищаюсь Вами. Но я Вас не люблю.

Да и как я могла бы любить Вас? И как Вы могли бы любить меня? Ведь мы едва знаем друг друга. Я всего несколько часов видела Вас на свадьбе Сибиллы. А все остальное было литературной игрой. Нам обоим нравилось обсуждать в своих письмах любимые книги; для меня это была очень приятная интеллектуальная дружба, которая могла перерасти в просто дружбу. Мне были близки Ваши мысли, ваш стиль, я относилась с глубоким уважением к Вашему уму, Клод; я по-прежнему питаю к Вам уважение, но я Вас не люблю.

Только не подумайте, что я влюблена в кого-то другого. У капитана Клода Парана, которого я встретила в Брантоме во плоти, есть только один соперник – тот герой, который писал мне с фронта такие прекрасные письма и который, смею надеяться, еще будет мне их писать. Если мы откажемся от нашей помолвки (а я уверена, что Вы и сами осознаете необходимость этого!), я буду надеяться, что мы останемся добрыми друзьями. Ибо Вы мне очень дороги, Клод; я уважаю Вас, восхищаюсь Вами и, наверное, могла бы любить Вас как невеста – если бы я Вас любила.

Клер перечитала свое письмо и осталась довольна собой. Но, просмотрев его вторично, вычеркнула слово «во плоти».

«Во-первых, звучит банально, – подумала она, – а потом, он может подумать, что я намекаю на его комплекцию».

Целый месяц она нетерпеливо ждала ответа, надеясь на то, что он будет великодушным, меланхоличным и нежным. Ей было бы приятно узнать, что сердце Клода Парана разбито. И вот наконец почтальон вручил ей конверт, надписанный прямым, красивым почерком капитана Парана.

Мадемуазель, – писал Клод Паран, – сначала я решил не отвечать на письмо, чей изящный стиль сам по себе уже был для меня оскорблением. Но мне все же хочется верить, что Вы не сознавали, какое горе принес мне в том аду, где я нахожусь, Ваш высокомерный, а местами почти шутливый тон, и потому пишу Вам в последний раз. Быть может, Вам будут полезны те довольно суровые истины, которые я здесь выскажу: обстоятельства дают мне на это право.

Вы, мадемуазель, просто избалованный ребенок с самыми неожиданными капризами. Вы уверены, что женщина может безнаказанно играть чувствами мужчины, притом мужчины, который каждую минуту рискует жизнью. Но Вы ошибаетесь. Вероятно, кто-то внушил Вам, что можно возбуждать желание и интерес человека, предлагая ему наживку и тотчас отдергивая ее? Без сомнения, есть мужчины, которые клюнули бы на это, но, заверяю Вас, я не из их числа.

Впрочем, обвинять Вас в кокетстве – значит незаслуженно льстить Вам. Кокетка еще может быть влюбленной, пусть и на свой лад, но Вы… С самого первого нашего разговора я должен был понять, что вы – создание с ледяным сердцем, бессердечная пуританка, воспитанная старой девой в духе викторианского лицемерия. Я держал Вас в объятиях всего один миг, но этого оказалось достаточно, чтобы измерить всю черствость, всю холодность вашей натуры; вот почему я не сожалею о нашем разрыве, а, напротив, радуюсь тому, что не связал свою жизнь с женщиной, чья бесчувственность переходит все границы.

Клер долго плакала, прочитав это письмо, которое никому не показала. Большую часть упреков она сочла чудовищно несправедливой: ведь она была икренней и вовсе не собиралась «играть чувствами» Клода Парана; однако слова о «черствости и холодности» никак не относила к себе. Вечером, ложась спать в своей башне, она вспомнила о том далеком времени, когда прижимала руки к горячему кофейнику и твердила: «Не хочу!» Так не ставило ли все ее последующее воспитание именно эту цель – убить в ней природные инстинкты, отучить от живых порывов?