Земля обетованная Моруа Андре

XV

Месяцы, последовавшие за разрывом с Клодом Параном, стали самыми грустными в жизни Клер. Она хвалила себя за то, что вовремя заметила свою ошибку. Но с тех пор, как она больше не ждала писем, а главное, не писала их сама, дни тянулись для нее невыносимо долго. Она не понимала эгоистического спокойствия своей матери и мисс Бринкер, которых вполне удовлетворяла ежедневная рутина – чтение газет, которые Клер находила такими пустыми, общие трапезы, утренние и вечерние прогулки, появление почтальона, который не приносил – да и не мог принести – ничего интересного.

Осенью 1916 года она снова начала вести дневник, который забросила с началом войны. Теперь ей уже не требовалось прятать его в сундуке Леонтины: мисс Бринкер уважала ее независимость и мадам Форжо больше не наведывалась к ней в башню.

10 октября 1916. – «Слезы в сердце моем, / Плачет дождь за окном. / О, какая усталость / В бедном сердце моем!»[37] Когда-нибудь дети, возможно, прочтут в школьных учебниках: «Великая европейская война длилась пять лет», и преподаватели, подумав о Семилетней войне, о Тридцатилетней войне, о Столетней войне, прокомментируют ее так: «Эта великая война была короткой войной». Но мы, ее современники, скажем: «О господи, как же долго тянется эта война!» Мне кажется, за год она не продвинулась ни на шаг! Единственное новое событие – Верден, доказавший стойкость Франции. Теперь уже всем ясно, что «они не пройдут», а мы победим. Да, все так, но сколько времени понадобится для этого? А ведь моя молодость уходит, и самые прекрасные свои годы я провожу в заточении.

Я часто спрашиваю себя, в чем смысл происходящего. На парадной аллее Сарразака есть большой муравейник. Каждый день я останавливаюсь около него и слежу за безостановочной суетой муравьев. Они бегут широкой колонной, волоча за собой мертвых насекомых, щепочки, соломинки. Забавы ради я преграждаю им дорогу кончиком своего кружевного зонтика и думаю при этом: «Каждое из этих крошечных существ уверено, что выполняет наиважнейшую задачу. Каждое спасает свой муравейник и весь мир. А ведь стоило бы мне полить их кипятком из лейки, я уничтожила бы весь этот народец с его гордыми амбициями». Так почему же Господь не уничтожает наши дурацкие муравейники?

14 октября 1916. – Я написала: «Почему же Господь не уничтожает наши дурацкие муравейники?» И нынче утром получила ответ. Я спустилась в деревню на мессу, находясь в том состоянии духовной пустоты, которая иногда иссушает мне сердце. Более чем посредственная проповедь бедного господина кюре, который дряхлеет на глазах, совсем не улучшила моего настроения, как вдруг наш органист Марсель Гонтран заиграл фугу Баха. Это было так прекрасно, так благородно просто, что я сразу почувствовала, как что-то встрепенулось во мне – и спасло. Все стало ясно. Внезапно я поняла, что человек – если он может быть Бахом, или Шекспиром, или Расином – «бесконечно выше человека»…[38] и муравья. Но, увы, как же трудно достичь этих высот духа и разведать все их сокровища!

По окончании мессы мама остановилась, чтобы перекинуться несколькими словами с мадам де Савиньяк. Вот уже месяц, как та приютила у себя молодую женщину с двумя детьми, беженцев с севера страны. Я уже и до этого долго разглядывала в церкви эту мадам Реваль: у нее умное, просветленное лицо. Я видела, что музыка ей нравится так же, как мне, но до сих пор мы никогда не разговаривали. Однако этим утром она подошла ко мне со словами:

– Не правда ли, это было прекрасно? Даже в парижских церквях нечасто услышишь такого органиста.

– А знаете ли вы, – спросила ее моя мать, – что это его жена Жанна Гонтран пела сегодня Kyrie?[39]

– У нее чудесный голос.

– Да, – подтвердила мама. – Эта особа на редкость красива и на редкость распутна. Весь Лимож зовет ее Гарантией Сходства: у нее пятеро детей, старший из которых – вылитый портрет ее мужа, зато четверо остальных непреложно свидетельствуют о ее четырех романах.

Я почувствовала, что госпожу Реваль уязвила эта «сплетня», принижавшая человека, которому мы были обязаны столь глубоким переживанием. Отстав от мамы, которая вместе с мадам де Савиньяк направлялась в кондитерскую, я пошла следом, бок о бок с мадам Реваль.

– Эта музыка каждое воскресенье врачует мне душу. Она так глубоко и так возвышенно религиозна, – сказала она.

– Да, – ответила я; ее серьезность вызвала у меня доверие. – Она напоминает, что есть такой мир, где все низкие стороны нашего мира не имеют никакого значения.

Мадам Реваль положила мне руку на плечо – обыкновенно этот жест заставляет меня отстраниться – и взволнованно ответила:

– Как это верно! И знаете, эту же мысль я однажды нашла в замечательном изложении – в «Песни Мира» Кристиана Менетрие. Вы читали эту книгу? Нет?.. Ну, слушайте: Менетрие старается показать в ней, что так же как чистота песни присутствует, оставаясь неуловимой, в крике, так и Бог присутствует в каждом из нас и во всем мире и только ждет, чтобы истинно религиозные сердца распознали Его там.

– Мне хотелось бы прочитать эту книгу, – сказала я. – Мне кажется, в ней есть то, что я смутно чувствую, но не могу сформулировать.

– Буду рада доставить вам это удовольствие, – ответила мадам Реваль. – Но есть еще кое-что, чего вы не знаете: я интересуюсь вами с первого дня моего приезда сюда. Вы так загадочны.

– Я? Почему загадочна?

– Не знаю… Эти светлые волосы, эти голубые глаза – иногда такие ледяные, эта белоснежная кожа… Вы выглядите какой-то нереальной.

Я ответила:

– Как странно, что вы это сказали: я и впрямь чувствую себя такой нереальной.

Мы условились, что во вторник она приедет ко мне на чай и привезет книгу. Садясь в коляску, мама сказала:

– Будь осторожна. Я понятия не имею, кто такая эта мадам Реваль.

Я чуть не ответила: «А я вот знаю, что она самая умная женщина в нашей округе». Но, как говорил папа: «С твоей мамой лучше не спорить, а делать так, как ей угодно».

16 октября 1916. – Приезжала мадам Реваль. Ее зовут Эдме, и у нас уже решено, что она будет звать меня Клер. Несмотря на свой ужас перед любой фамильярностью, я сказала: «Да». Она любит все, что люблю я. Единственная разница между нами состоит в том, что она вышла замуж в восемнадцать лет и у нее двое детей, Доминик и Жиль, о которых она излишне много говорит. Она обожает своего мужа, который сейчас на фронте, и ужасно страдает от разлуки с ним. Эти признания были высказаны в связи с книгой, которую она мне привезла, – «Песнью Мира». Я спросила:

– Это роман?

– Нет, эссе. Но уверяю вас, в книге говорится о любви больше и лучше, чем в любом романе. А главная мысль Менетрие заключается вот в чем: как чистый звук таится в крике, так и чистая любовь присутствует в инстинкте, из которого достаточно ее освободить.

– О, тогда мне нужна именно эта книга!

Она со смехом спросила:

– Почему же?

– Потому что я так боюсь своих инстинктов, что рискую задушить их на корню.

– Никогда не делайте этого! Напротив, учитесь пользоваться своими инстинктами, не теряя главного ориентира.

– Это звучит противоречиво.

– Надеюсь, эта книга поможет вам во всем разобраться. Я ведь очень близко была знакома с Менетрие в те времена, когда еще не вышла замуж и жила в Париже. Он похож на свои произведения, разве что моложе духом и не так серьезен, как они. А иногда бывает и просто фривольным.

– А он красив?

– Нет, в общепринятом смысле совсем некрасив. Но если говорить о «феномене Менетрие», в нем есть особая красота, которую может разглядеть лишь тот, кто умеет видеть. Взгляд у него чудесный… Вы читали «Девственниц в могиле»? Я спрашиваю потому, что в этой книге есть персонаж, для которого он кое-что взял от меня.

– Он женат?

– Да, вот уже пять лет, на Фанни Перье; она скульптор, довольно известный.

Я спросила у Эдме Реваль, вращалась ли она в литературных кругах, живя в Париже.

– Мой отец был издателем, – ответила она. – Он принимал у себя многих писателей, но Кристиан приходил к нам ужинать, только когда в доме не было гостей. Он не переносит шумных сборищ. Впрочем, когда он появляется в обществе, все готовы слушать только его.

– А вы не боялись, выходя замуж, что будете тосковать по Парижу?

– Я думала, что буду тосковать. Но я ошиблась. Если бы вы знали, как это чудесно – счастливый брак!

– И в чем же тайна такого брака?

– Это я вам расскажу, когда мы с вами сойдемся поближе.

19 октября 1916. – Впервые после долгого перерыва я снова попробовала писать стихи. У меня появился замысел, который я считала прекрасным, но не смогла как следует его выразить.

Сперва я намеревалась показать этот сонет Эдме Реваль, но теперь не решаюсь. Мои стихи неуклюжи и глуповаты – увы, как я сама!

20 октября 1916. – Визит Эдме. Она прочитала мне несколько писем своего мужа, очень трогательных – не по стилю, но по глубине чувств. Во-первых, это его патриотизм, здравый, всеобъемлющий; затем, его вера: сразу виден человек, для которого христианство – живая религия, человек, «который знает, что в ней истина»; ну и, наконец, любовь к жене. Ах, как я мечтаю о том, чтобы мой муж когда-нибудь говорил обо мне с такой преданной любовью! Я спросила у Эдме:

– Неужели вам сразу удалось достичь этого идеального взаимопонимания?

– Сразу? Нет, не совсем. Мой брак был браком по расчету. Но я твердо решила сделать его браком по любви, и мои родители выбрали человека, к которому я питала глубокое уважение. Мало-помалу он становился в моих глазах достойным того счастья, которое я ему дарила. Потом родились дети, такие очаровательные. Мы вели в Лилле простую, спокойную, провинциальную жизнь. Я делила с мужем его заботы и дела, его чтение.

Я спросила:

– И теперь вы его любите?

– Всем сердцем и всей душой, – ответила Эдме.

Как я завидую ее чудесной безмятежности!

21 октября 1916. – Роясь в чулане, я нашла в большой бочке, набитой старыми бумагами, письма моей прабабки, «Дамы над лестницей», графини Форжо кисти Энгра, на которую я, по словам окружающих, очень похожа. Как мало с тех пор изменился мир! Все те же истории о войне, о любви, о кровле замка, о беременностях. Но она писала лучше, чем я. Когда я думаю, что женщины XVII века – какая-нибудь мадам де Лафайет или мадам де Севинье – писали (а главное, думали) лучше, то спрашиваю себя, чего же стоят все наши «умные» рассуждения о прогрессе?!

3 ноября 1916. – После мессы по случаю Дня Всех Святых и Дня поминовения я решила брать уроки игры на органе у Марселя Гонтрана. Этот инструмент завораживает меня вздохами своих мехов, широтой регистров, с их чудесными названиями – человеческие голоса, волынка, виолончель, эолова арфа… По правде говоря, я делаю это главным образом для того, чтобы выразить мое преклонение перед великим музыкантом, который, по слухам, ужасно несчастен.

6 ноября 1916. – Странное происшествие. Поднимаясь по крутой и темной винтовой лестнице на органную галерею, я поскользнулась, потеряла равновесие и ухватилась за Марселя Гонтрана. Он поймал меня за руку (которая была обнажена), поневоле прижал к себе, чтобы удержать от падения, и у меня вдруг возникло какое-то необыкновенно приятное чувство. Вот странно-то! Этот человек старше меня лет на тридцать. Он мне совершенно не нравится. Но я почему-то не испытала от прикосновения к его телу той гадливости, которую внушили мне мои партнеры по танцам на балу у Сибиллы, хотя они-то как раз были и молоды, и красивы. Может быть, это заслуга музыки, которая рождается из его органа? Или потому, что Марсель Гонтран, которого я знаю с детства, не внушает мне робости? А может быть, я просто жалею его? Не знаю. Но я была ужасно растеряна, проклинала свою неловкость и даже прекратила эти занятия, сказав, что они меня утомляют. Мама, которая вот уже сорок лет занимается своими вышивками, посетовала мисс Бринкер:

– Клер так непоследовательна, полный сумбур в голове!

О нет, Клер слишком даже последовательна.

XVI

22 мая 1917. – Читаю «Воспоминания двух новобрачных» Бальзака. Меня долго отталкивал язык Бальзака, но это всего лишь признак той эпохи. А под фижмами и кринолинами скрываются такие же, как сейчас, женские тела. Мое внимание привлекли слова одной из героинь после ее свадьбы: «Законы созданы для стариков, и женщины, подметив это, мудро рассудили, что супружеская любовь, далекая от подлинной страсти, отнюдь не позорит нас; женщина обязана отдаваться без любви, поскольку закон позволяет мужчине завладеть ею. Прежде я была живым существом, нынче же стала вещью». Вот она – причина моих страхов…

– Мамзель Клер! Вам письмо!

Кухарка Мари, стоя у подножия лестницы, ведущей на верхний этаж башни, звала Клер. Та уже давно перестала ждать прихода почтальона, который в девяти случаях из десяти приносил только газеты – «Курьер из Центра» и «Фигаро». Клер торопливо захлопнула Красную тетрадь, не дописав до конца начатую фразу.

– Иду, Мари!

Она сбежала вниз, навстречу кухарке, которая протянула ей голубой конверт с белой каемкой; взглянув на адрес, Клер тут же узнала энергичный, спортивный почерк Сибиллы:

Париж, 20 мая 1917. – Малышка Клер, представь себе, несколько дней назад я узнала новости о тебе от Эдме Реваль, муж которой дружит с Роже. Она пишет, что живет недалеко от тебя, что ты очень красива, очень одинока и скучаешь. Это заставило меня поразмыслить (да-да, Клер, и я тоже иногда размышляю, что бы там ни думало обо мне Ваше Степенство!), и в результате хочу сделать тебе честное благородное предложение. Роже, которого с самого начала войны патрон удерживал на заводе, все же уехал добровольцем на фронт и поступил в артиллерийский полк. Сперва я пыталась его отговорить. Патрон – тот был просто в ярости, кричал, что не сможет обойтись без моего супруга, что произвести десять тысяч пушек куда важнее, чем командовать одной батареей. Но Роже рвался в бой. Он заявил, что если не пойдет на фронт, то не сможетглядеть в глаза своим товарищам по Политехнической школе. Ну, в общем, ты знаешь (вернее, еще не знаешь), что такое мужчины. Я почувствовала, что придется уступить.

И вот он уехал. Я очень горжусь им, но нахожу слишком трудной (по причинам, которые я тебе потом объясню) жизнь одинокой женщины в Париже. Папа, конечно, пригласил меня переехать к нему, и это было бы идеальным решением вопроса, если бы не мадам Жанен. Но, увы, существует мадам Жанен – ты знаешь, что это папина возлюбленная. Она вовсе не плохая женщина, и, честно говоря, я предпочитаю, чтобы папа был с ней, нежели с другой дамой. Однако после моей свадьбы она взяла привычку всем командовать в его доме. Является туда в любое время дня – и ночи (!). Так что мне там жить невозможно. Либо я буду их стеснять, либо они – меня. И потом, если уж совсем откровенно, мадам Жанен смертельно скучна.

Итак, мое предложение. Почему бы тебе не приехать и не составить мне компанию? Это было бы приятно Роже, мне и, может быть, тебе самой: я чувствую, что тебе понравилась парижская жизнь. И уверяю тебя, она пока еще осталась прежней. За прошедшую зиму боши налетали на город не больше трех раз. И, как говорит мой героический папочка, никакие боши не страшны женщине из рода Форжо. Разумеется, нужно, чтобы это одобрила твоя мать. Передай тете Анриетте, что я отвечаю за тебя, что я готова служить тебе дуэньей, что я подыщу тебе мужа (я не шучу, патрон собрал вокруг себя целую плеяду блестящих молодых инженеров, а на посольских приемах в глазах рябит от голубых мундиров отпускников). Папа, который, будучи твоим опекуном, имеет решающий голос, полностью одобряет мой план.

Ну вот, прекрасная Мелизанда, я и вывалила на тебя все, что хотела сказать. Отвечай мне только телеграммой: «Приеду такого-то числа, в такой-то час». И я встречу тебя на вокзале Орсэ.

Целую, Сиб

P. S. Я не приглашаю мисс Бринкер, так как у меня только одна комната для гостей. Да, и еще: скажи тете Анриетте, которая любит семейные новости, что у Блезов родилась пятая дочь! Ничего себе?! Лично я жду победы и мира, чтобы увеличить население Шестнадцатого округа.

Клер побежала в комнату матери, которая лежала в шезлонге, наслаждаясь чтением «Курьера из Центра», и молча протянула ей письмо. Мадам Форжо прочитала его, подумала, затем сказала:

– Мне никогда не приходило это в голову, но на первый взгляд идея неплохая. Здесь тебе скучно, ты никого не видишь. В Париже тебе будет веселее. И потом, у Сибиллы голова на месте, она прекрасно знает, чего хочет, и, вполне возможно, действительно найдет тебе хорошего мужа… Интересно бы узнать, кто такая эта мадам Жанен?

– Мама, а вы заметили, что Сибилла не приглашает мисс Бринкер?

– Ну конечно, такой молодой женщине совсем не хочется иметь в доме гувернантку. Да и не нужна тебе там мисс Бринкер: Сибилла присмотрит за тобой; вот только меня смущает, что тебе придется совершить одной такое долгое путешествие на поезде. Но я считаю неразумным сопровождать тебя в Париж: поездка в оба конца обойдется мне в сто с лишним франков! А я не люблю бросать деньги на ветер.

– Но что же будет с бедняжкой мисс Бринкер?

– Почему с бедняжкой? Я с удовольствием оставлю ее при себе в Сарразаке. Она будет составлять мне компанию и надзирать за слугами; дом она знает не хуже меня, а я прекрасно уживаюсь с ней.

– Но ведь она приехала сюда, чтобы заниматься мной…

– Что ты хочешь, на войне как на войне. В Англии у нее больше нет никакой родни, нужно же ей где-то жить, и мне кажется, что она здесь не скучает: у нее сложились свои привычки, у нас она чувствует себя независимой. Впрочем, сейчас речь не о мисс Бринкер, а о тебе, о твоей жизни, о твоем будущем. А ты волнуешься о пустяках. Постарайся понять, что это счастливая возможность, на которую мы даже не надеялись.

Поколебавшись с минуту, Клер сказала:

– О, я была бы просто счастлива жить в Париже.

– Тогда иди и напиши своей кузине, что ты согласна. Только письмом, а не телеграммой, как она просит: к чему нам лишний расход!

Неделю спустя мисс Бринкер, сильно взволнованная и оттого чопорная вдвойне, проводила Клер на вокзал в коляске Ларноди. Клер с нежностью смотрела на подъездную аллею, на пруд и сосновый лесок, на деревню в долине, на церковь с остроконечной колоколенкой, едва видной из-за деревьев. Долгая скука окутывала, в ее глазах, этот край флером необъяснимого, притягательного очарования, напоминавшего смешанный запах кретона, пыли, лаванды и источенного жучком дерева, который витает в некоторых старых домах: в конце концов, без него уже не можешь обходиться.

– Good bye, my dear, – сказала мисс Бринкер. – Be good and drop me a line from time to time, instead of scribbling bad poetry.[41]

Клер повезло: часть дороги она была одна в купе. Она везла с собой «Воспоминания двух новобрачных», которые не успела закончить дома, и теперь с головой погрузилась в чтение:

«Быть обожаемой – вот мечта юной девушки, уместная для нескольких весен, но никак не пригодная для замужней женщины и матери… Позволь напомнить тебе, что ты погибнешь из-за счастья, как другие гибнут из-за несчастья… Пример твоей жизни, основанной на жестоком эгоизме, пускай и скрытом поэтическими сердечными порывами, укрепил меня в моей решимости…»

«Жестокий эгоизм, – повторила Клер, на минуту закрыв книгу. – Что, если это и моя тайная ошибка? И только великая любовь может оторвать меня от этой бесплодной заботы о себе самой…»

В Шатору в ее купе вошли два офицера, которые долго пытались привлечь к себе ее внимание. Они были вполне милы, остроумны, и Клер в конце концов не удержалась и заговорила с ними. Они считали, что дела на войне идут скверно.

– Вот увидите, мадемуазель, это плохо кончится. Наших людей считают пушечным мясом. Но в один прекрасный день им это надоест, и тогда жди беды… И все-таки если бы вы знали, как отважно сражаются французы, когда ими разумно командуют!

В ответ Клер сказала им, что она дочь генерала Форжо, погибшего за Францию, и это заставило обоих молодых лейтенантов, фигурально выражаясь, встать по стойке смирно. На вокзале Орсэ ее встретила Сибилла, свежая, элегантная, с цветком на лацкане модного костюма и, как всегда, четкая распорядительница.

– Где у тебя багажная квитанция? Дай ее мне. Эжен займется твоими вещами. Эжен – это шофер нашего патрона, который одолжил мне «седан», чтобы довезти и тебя, и твой багаж… Эжен, заберите чемоданы мадемуазель Форжо. Мы подождем вас в машине.

Золотисто-голубая дымка, какая бывает только в долине Сены, окутывала деревья на улицах. Листва и зелень газонов Тюильри были по-весеннему нежны. Лувр величественно царил над всем своим окружением. Высоко в небе гудел аэроплан.

– Ах, до чего же я рада тебя видеть, лапочка моя! – воскликнула Сибилла. – Во-первых, потому, что я тебя очень люблю, это само собой, но еще и потому, что… Ой, гляди-ка, вот и наша машина – вон та, белая, сорок лошадиных сил. У патрона все машины белые.

Подошел Эжен с чемоданами. В машине Сибилла объяснила ситуацию:

– Ты знаешь, что Роже был правой рукой патрона? Ларрак потрясающий человек, даже гениальный – в области механики, изобретений, но все признают, что администратор он никакой. Подробности его не интересуют. Он засыпает над деловыми бумагами. Роже всегда говорил: «Я – Бертье этого Наполеона».[42] Короче говоря, патрон нас усыновил – обоих. Ты его увидишь, нашего Ларрака. Ему нужно, чтобы его штаб всегда находился рядом. Мы не расставались никогда, где бы ни были – на мысе Фреэль, в Версале, в Париже. И это было замечательно… пока Роже не уехал. А когда он уезжал, патрон сказал ему: «Будьте спокойны, мой мальчик, я поберегу Сибиллу». И он сдержал слово. О да, что есть, то есть: он всегда держит слово. И вот уже месяц он приглашает меня то в театр, то за город на воскресенье, а в будни, по вечерам, когда мы в Париже, сам себя приглашает ко мне… Ты, конечно, понимаешь, как я довольна. Я просто обязана была сблизиться с патроном, чтобы Роже, вернувшись с войны, занял прежнюю должность, – ты не представляешь, сколько «верных друзей» спят и видят, как бы его спихнуть. Однако в этом деле есть и темная сторона. Будь патрон стариком, все выглядело бы вполне невинно, но он еще сравнительно молод (ему сорок пять лет, а выглядит он намного моложе). Ты знаешь, какие злые языки у людей. А моему Роже, который так преуспел, конечно, завидуют его так называемые приятели. И уж наверняка кто-нибудь из них распустит сплетни. С другой стороны, мне не хотелось бы «отваживать» патрона, ведь от него зависит наше будущее, он даже обещал взять Роже компаньоном в дело, да и вообще ни разу не сказал мне ни одного фривольного слова. Вот видишь, какая сложная ситуация. И, как говорит Роже, маневрировать нужно осторожно.

– Но… что же здесь худого, если месье Ларрак не ухаживает за тобой? – удивилась Клер.

– До сих пор не ухаживал, это верно. Но ты не знаешь мужчин, лапочка. Им достаточно самого ничтожного повода, чтобы потерять голову. И я не хочу рисковать. Вот почему и написала тебе, что твое присутствие может быть для меня очень полезным, уж не говоря о том, что мне приятно тебя видеть. Отныне, когда патрон пригласит меня в театр или в ресторан, он не сможет не попросить тебя сопровождать нас, и это заткнет рот некоторым мелким сплетникам.

– Да ведь он, наверное, разозлится? – сказала Клер.

– О нет, патрон ведь действует без всяких задних мыслей… Он очень любит моего мужа. А потом, ты такая хорошенькая, старушка моя! Ему будет приятно прогуливать сразу двух молодых женщин вместо одной. Вот увидишь, что он за человек. Терпеть не может одиночества, но и сентиментальных разговоров тоже вести не желает. Ну а насчет всего остального за него можно не волноваться: в настоящий момент его фаворитка – Роланда Верье, жена Гийома Верье, коллеги Роже. Однако у прекрасной Роланды есть свекор со свекровью, которых эта прирожденная лицемерка оберегает от огорчений, – короче, она тщательно соблюдает видимость приличий и под предлогом нежелания омрачать счастье семьи Верье по вечерам выходит в свет только с мужем. Отсюда моя обязанность развлекать патрона!

– Ты о нем говоришь, как герцогиня Бургундская – о Людовике Четырнадцатом.[43] Послушать тебя, так этот Ларрак просто невыносим!

– И вовсе нет! В нем даже есть некий шарм, и, что совсем уж неожиданно, он молод душой. Не стану утверждать, что я его всегда слушаю, когда он говорит. Нет, далеко не всегда. Но он очень живой человек. Впрочем, ты сама во всем убедишься: сегодня он придет к нам на ужин. У тебя есть какое-нибудь вечернее платье для домашних приемов?

– Только то, в котором я была на твоем балу четыре года назад; я его с тех пор ни разу не надела – случая не представилось.

– Платье четырехлетней давности? Да ты с ума сошла, лапочка моя! Ладно, это нестрашно: мы с тобой одного роста и на этот вечер я что-нибудь подыщу для тебя в своем гардеробе.

Клер была очарована своей комнатой. Стены затянуты тканью Жуи, мебель эпохи Директории – комод, секретер, шезлонг, трюмо со старинными зеркалами. Вся эта обстановка напоминала ту, о которой Клер грезила в своих воображаемых романах. Сибилла, как заботливая хозяйка дома, поставила сюда цветы, белые и розовые, а также несколько книг, взятых наугад в шкафу Роже: «Жизнь мучеников»,[44] «Гаспара»,[45] «Расскажу вам о войне, мадам»[46] и «Красную лилию».[47] К семи часам вечера горничная, такая же пунктуальная, как сама Сибилла, пришла готовить ванну. Клер устыдилась, глядя, как эта девушка раскладывает ее незатейливое белье, но тут же упрекнула себя за этот приступ тщеславия. В ванной комнате было столько зеркал, что Клер просто не смогла последовать советам мисс Бринкер соблюдать скромность. Увидев во всех этих зеркалах отражение своего тела с длинными ногами, с маленькими упругими грудями, она поневоле нашла его грациозным и похожим на тело мраморной Дианы, которой восхищалась в Лувре.

XVII

Незадолго до начала ужина Сибилла пришла в комнату Клер, повертела кузину, взяв за руку, и восхищенно сказала:

– Как же ты прелестно сложена, лапочка моя! Для твоего юного возраста у тебя великолепные плечи. Тебе следовало бы носить платья без бретелек. Хочешь, я тебе дам свое колье? А впрочем, нет, ты хороша именно так, без всяких украшений. Сейчас я тебе объясню, с кем ты будешь ужинать. Ну, во-первых, это, конечно, патрон, о нем я тебе уже рассказала. Никаких новых советов не даю, кроме одного: слушай его внимательно. Он не выносит, когда гости разговаривают друг с другом: говорит только он, все остальные должны молчать. Если он задаст вопрос, нужно ответить; если замолчит, нужно подбросить ему какую-нибудь тему.

– Но он же настоящий тиран! – воскликнула Клер.

– Нет, просто патрон. Ты привыкнешь. Далее, я пригласила супругов Верье, тебе нужно с ними познакомиться. Гийом Верье – очень способный инженер, а человек ловкий и циничный. В принципе, он замещает Роже, пока тот в армии; на самом же деле ему далеко до моего мужа. Знает ли он, что его жена спит с патроном? Роже говорил, что не знает, но мой Роже такой доброжелательный… А вот я, женщина недоброжелательная, убеждена, что сьёр Верье сам искусно организовал эту связь и сознательно ей попустительствует, хотя у меня и нет доказательств. Но в любом случае, знает он о ней или нет, я думаю, что ему это глубоко безразлично. Карьера, работа, деньги, власть, успех – вот что имеет для него значение. Ну а о самой Роланде мне трудно судить беспристрастно, поскольку мы с ней питаем друг к другу тихую ненависть. Роже утверждал, что у нее есть свои достоинства, что она способна на искреннюю дружбу и дает патрону полезные советы. Но это чисто мужское мнение, а Роланда умеет вертеть мужчинами. Ларивьер говорит, что, если Роланду посадить на вершину самой высокой горы, она станет еще доступнее. Она умна и владеет искусством оказывать людям лестные знаки внимания, прибегая к невинно-фамильярным жестам: кладет руку на колено собеседника, дарит, якобы в шутку, поцелуйчики, которые вовсе не шутливы, многозначительно улыбается, – словом, в ее арсенале масса таких мелких ухищрений, с виду вроде бы вполне пустячных, но на самом деле весьма действенных. Так вот, если хочешь услышать мое, женское мнение, Роланда опасная интриганка, безгранично честолюбивая и способная ради удовлетворения своего тщеславия пройти по трупу лучшей подруги – если бы у нее была таковая.

– Что же до юного маркиза… – со смехом сказала Клер.

– Что ты сказала?

– Ничего, просто процитировала Мольера.

– Ой, ради бога, не требуй от меня знания классиков, лапочка моя! – воскликнула Сибилла. – Я читаю только свежие книги, да и то не слишком страшные, но в руки не беру тех, что вышли до тысяча девятисотого года. Если сегодня вечером тебе вздумается поговорить о литературе, к твоим услугам Франсуа Ларивьер, еще один приближенный патрона. Франсуа, в отличие от остальных членов нашей команды, не инженер. Он был товарищем нашего патрона по полку, и с тех пор они неразлучны. Это очень странно, потому что они совершенно разные люди. Франсуа – выпускник Эколь Нормаль, но ему не улыбалась карьера преподавателя. Он исполняет при патроне обязанности, если можно так выразиться, министра иностранных дел. То есть обеспечивает связи с министерствами, с парламентом, прессой и даже с рабочими профсоюзами. Он изворотлив, гибок, очень обходителен. А еще он служит патрону консультантом в области изящных искусств. Все дома Ларрака – в Париже, в Версале, на мысе Фреэль – обставлены Ларивьером, и ты увидишь, как он в этом преуспел. Франсуа обожает ходить по антикварным магазинам, выбирать изящные безделушки. Правда, патрон не ограничивает его в средствах, так что это нетрудно. Хотя некоторые богатые дома отличаются вульгарной роскошью, а вот интерьеры в домах патрона блистают безупречным вкусом – и это вкус Франсуа.

– То есть у самого господина Ларрака вкуса нет?

– У патрона? Да неужели ты думаешь, Мелизанда, что у него есть время думать об этом?! Я хотела посадить тебя за стол рядом с Франсуа, потому что он холост и, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, мог бы стать прекрасной партией для тебя, – но не получилось. Итак, я усажу патрона напротив себя, а ты будешь сидеть между супругами Верье. Только не делай такое испуганное лицо, Мелизанда, тебе совсем не придется говорить. Слушай, вот и все!

Она взглянула на часы и сказала:

– Ну, нам пора в гостиную, патрон всегда приходит минута в минуту.

И в самом деле, едва кузины вошли в гостиную, как у дверей раздался звонок. Сибилла успела несколькими ловкими движениями поправить цветы в больших вазах. Дверь открылась. Ларрак привез трех остальных гостей в своей машине. Сибилла сказала:

– Добрый вечер, Роланда! Патрон, познакомьтесь с моей кузиной Форжо, она приехала, чтобы составить мне компанию и посмотреть Париж. Клер, представляю тебе господина Ларрака и Гийома Верье. А это Франсуа Ларивьер.

Ларрак пожал руку Клер, с любопытством смотревшую на него. Он оказался совсем не таким, каким она его себе представляла. Изнуренное, слегка асимметричное, гладко выбритое лицо, глубоко посаженные глаза, широкий шишковатый лоб, впалые щеки – такое лицо скорее подходило художнику-аскету, нежели дельцу. Говорил он много и быстро, но с усилием, иногда останавливаясь, чтобы найти подходящее слово, и тогда присутствующие ждали в почтительной тишине.

– Какие новости от мужа? – спросил он у Сибиллы.

– Неплохие. Его дивизион перевели в тыл, в Шампань. Но Роже там скучает.

– А кто виноват? – возразил Ларрак. – Зачем он нас бросил? Чтобы принять участие в наступлении, которое было заведомо обречено? Я ему двадцать раз говорил, что так и будет. Фронт – в теперешнем его виде – никогда не будет прорван уже испытанными средствами: артподготовкой, пехотными атаками. Это доказал опыт и наших войск, и бошей. И этот опыт неопровержим. Единственный результат, какого можно достичь такими методами, ценой тысяч погибших, – это создание весьма уязвимого выступа, который противник уничтожит при первом же удобном случае. Штабисты это знают или должны были бы знать… Словом, это давно известно. Нужно перейти к чему-то новому.

– Вы вот уже год как утверждаете это, патрон, – подтвердила Роланда.

– Ну, естественно! – воскликнул Ларрак. – Я говорил это Бриану,[48] говорил Рибо,[49] говорил Пенлеве.[50] И не я один. Генерал Эстьен[51] сказал то же самое Жоффру.[52] Суинтон и Фуллер это же сказали Хейгу.[53] Но все безнадежно. Мужество? Этого добра хватает. А воображения – ни у кого ни на грош!

Сибилла молча, но ловко направила своих гостей к столу и рассадила их, не прерывая монолога патрона, а потом, дождавшись, когда тот умолк, «подкинула» ему новую тему:

– Патрон, вас не затруднило бы объяснить Клер, которая еще незнакома с вашими идеями, какой была бы ваша война, если бы вы руководили операциями?

Все гости, кроме Клер, прекрасно знали, что скажет Ларрак, но никто не позволил себе ни малейшего признака нетерпения или невнимания. Даже самому Ларраку не пришло в голову отказаться. Другой на его месте, наверное, сказал бы: «Мне не хочется повторять то, что все вы слышали от меня раз двадцать» или «Да разве все эти технические подробности могут интересовать молодую девушку?» Но нет, патрон обратил к Клер свои глубоко посаженные глаза, которые, казалось, пронизывали ее насквозь, и резким, недовольным жестом отмахнулся от предлагавшего ему рыбу метрдотеля, которому Сибилла шепнула: «Не мешайте!»

– Итак, – начал он, – уже доказано, что прямые атаки не дают желаемых результатов. Что же делать? Первое решение: повернуть фланги. Такова была цель экспедиции в Дарданеллах, и это была блестящая идея… если бы ее реализовали до конца. Полагаю, что этот замысел помогли бы осуществить многие англичане, а у нас – Бриан, который верит в прорыв через Балканы. Но! Мы никогда не сможем добиться от Генерального штаба необходимых средств. Причем это даже не вопрос механики – это вопрос психологии. На самом деле наши великие военачальники, французские и английские, прочно окопались на Западном фронте. Они никогда не согласятся отдать свои войска для военных операций, которые считают вторичными, ибо их самих там не будет. Отсюда необходимость прибегнуть ко второму варианту – прорвать линию фронта с помощью какого-то нового оружия. И такое оружие существует. Это полевой танк. Вам приходилось его видеть?

– Нет, никогда, – ответила Клер, заинтересованная и втайне польщенная тем, что стала главной слушательницей.

– Завтра приезжайте на завод. Я вам его покажу. Сиб, вы привезете ее в Сен-Дени. Франсуа, освободите четверть часа после обеда. Примем ее между Лушером и Эстьеном. Так вот, полевой танк – это попросту трактор на гусеничном ходу, с бронированным корпусом, оснащенный пулеметами и пушками. Он прикрывает пехотинцев от вражеского обстрела, гусеницы помогают ему преодолевать траншеи, а массивный корпус легко рвет заграждения из колючей проволоки. С таким оружием возможен прорыв с наименьшими потерями.

– Но тогда, – робко спросила Клер, – отчего же не попытаться?

– Уже пытались! – отрезал Ларрак. – Во время апрельского наступления Нивель располагал штурмовыми танками.[54] Но он пренебрег двумя основными условиями. Первое: танки должны применяться в больших количествах, чтобы обеспечить широкий фронт наступления, а наша армия заказывает их в час по чайной ложке. Заводы Рено и мои могли бы выпускать каждый по тысяче танков в месяц, если бы нам поручили такой заказ; да и других заводов во Франции, к счастью, хватает. Второе: военные упорно предваряют танковые атаки артподготовкой. В результате танки идут по развороченной снарядами местности и проваливаются в воронки, откуда не могут выбраться. А ведь главное преимущество танка и состоит в том, чтобы обеспечить атаку почти без подготовки и, следовательно, являющуюся полной неожиданностью для врага. Как только я узнал о провале апрельского наступления, я послал Франсуа к Бриану, чтобы разъяснить причину. Ну-ка, скажи, Франсуа, что он тебе ответил?

– Что вы должны обсудить это с Генштабом.

Ларрак пожал плечами:

– Прекрасный совет! Обращаться к военным, когда речь идет об испытаниях нового оружия! Общеизвестно, что любой военачальник вдохновляется историей былых войн и всегда готовит предыдущую войну! Верье, напомните, что говорил по этому поводу Клемансо?

– Что все военные, со времен Ганнибала, знают только одну битву – сражение при Каннах, патрон.[55]

– Окружение с флангов? – сказала Клер вполголоса. – Но, может быть, других способов и не было.

Мужчины изумленно воззрились на нее. А Сибилла сказала, словно извиняясь за девушку:

– Вы знаете, патрон, ведь Клер – дочь генерала. Поэтому она и защищает военных.

Но Ларрак вовсе не рассердился:

– Да я и не осуждаю военных. Они обладают многими похвальными качествами. Но при этом нуждаются в поддержке и в новых идеях, которыми мы, люди техники, можем их обогатить.

– Патрон, вы ничего не ели! – сказала Сибилла. – А ведь я заказала это говяжье жаркое специально для вас.

– Я слишком увлекся разговором, – ответил Ларрак. – А виноваты в этом прекрасные глаза мадемуазель. Скажите-ка, Сиб, наш уговор о завтрашнем походе в театр остается в силе? Тогда мы должны взять с собой и вашу кузину. Франсуа, там найдется для нее место?

– О да, патрон, ложа ведь очень просторная. Кроме того, наши друзья Верье нас покидают.

– Я еду в Нормандию, к родителям мужа, – объявила Роланда. – Мой уик-энд в деревне – это святое. Билли непременно должен подышать свежим воздухом.

Когда гости вставали из-за стола, Франсуа прошел мимо Клер и тихо шепнул ей:

– Браво!

XVIII

В гостиной Клер постаралась сесть рядом с Ларивьером – ей понравились его приятные манеры и умное лицо. Он относился к Ларраку с дружеским почтением, но нетрудно было угадать, что при случае сможет ловко манипулировать этим простым, прямолинейным характером. Ларивьер обратил худое, насмешливое лицо к своей красивой соседке, когда она робко спросила его:

– Кажется, господин Ларрак сказал, что завтра вечером мы пойдем в театр? А что мы будем смотреть?

– Пьесу «Жан де Лафонтен».

– Это интересно?

– Это пьеса Саша Гитри. Не хорошая и не плохая – просто пьеса Саша Гитри. А вы хотели бы увидеть что-нибудь другое?

– Я читала в газетах, что в Комеди Франсез возобновили «Федру» с новым составом исполнителей – говорят, замечательных.

– А, вы имеете в виду Пьера? Да, она прекрасная актриса. Но заставить патрона смотреть «Федру» – не знаю; может быть, вам когда-нибудь и удастся его на это подвигнуть. Но предложи это я, мне несдобровать. Не стану утверждать, что он не любит красоту. Время от времени он обнаруживает какой-то шедевр и привязывается к нему с восхищением и пылом человека малообразованного, хотя прямодушного и умного. Но вообще он побаивается всего незнакомого, да и в театр ходит лишь затем, чтобы развеяться. Вы только представьте себе: этот человек работает двенадцать-четырнадцать часов в сутки!

– Вы им восхищаетесь?

– Ну конечно, ведь он создал своими руками гигантское предприятие, один из столпов, на которых зиждется наша страна. Вы знаете, с чего он начинал?

– Нет, понятия не имею.

– О, тогда мы сейчас попросим его рассказать это для вас. Одну минутку!

Несмотря на протесты девушки, Ларивьер встал и подошел к Ларраку, который беседовал с Роландой. Та как будто стала возражать, но Ларивьер настаивал. Через минуту он вернулся на свое место, хлопнул в ладоши и объявил:

– Прошу внимания! Сейчас патрон расскажет мадемуазель Клер, как он начинал!

Сибилла присела рядом с Клер, которая шепнула ей на ухо:

– Я очень сожалею, Сиб… Я ничего такого не просила.

– Не смущайся, Мелизанда, – так же тихо ответила Сибилла. – Ларивьеру известно, что патрон обожает эту тему. Историю о том, как он начинал, ты теперь будешь слышать как минимум раз в неделю. А если очень повезет, то и дважды.

Ларрак, с сигарой в руке, расположился в кресле посреди гостиной и, обращаясь к Клер, начал:

– Не знаю, почему они хотят, чтобы вы услышали эту всем надоевшую историю. Но если она вам интересна, представим, что речь идет не обо мне. Может быть, вы усмотрите в этом пример: чего можно достичь, обладая твердой волей. Итак, мои родители владели в Амьене фабрикой, выпускавшей бархат. Дела их шли вполне успешно (не стану утверждать, что я начинал с нуля), и они хотели сделать меня продолжателем своих трудов. Но я с самого детства увлекался только механикой и строил у себя в комнате модели машин и моторов. Всю свою мебель я оборудовал хитрыми механическими устройствами. Платяной шкаф автоматически освещался, когда его открывали. Я сконструировал аппарат для питья в постели, в виде бутылки, которая, стоило мне лечь, прижималась к губам. Акустическая труба позволяла мне слышать все звуки в кухне. В лицее я учился довольно скверно, успевая лишь по математике и физике, зато у верстака, с напильником, клещами или молотком в руках, был неутомим. Короче, в возрасте шестнадцати лет я соорудил небольшую мастерскую во дворе родительского дома и вбил себе в голову, что должен сконструировать экипаж, который будет двигаться своим ходом. Заметьте, идея была совсем не нова. В Школе искусств и ремесел можно увидеть паровую машину, построенную еще в тысяча семьсот семьдесят первом году. А во Франции с тысяча восемьсот девяностого по тысяча девятисотый год этой проблемой занималось множество инженеров – Панар, изобретатели фирмы Диона, трое братьев Рено. Я уж не говорю о Форде в Америке, о Бенце и Даймлере в Германии, о Роллсе в Англии. Моя оригинальность, если можно ее так назвать, состояла в том, что я был не инженер, а просто паренек с умелыми руками.

– Может, вы и не были инженером, патрон, – вмешалась Роланда Верье, – но вы были изобретателем, причем самого высокого полета.

Ларрак насупился и сделал вид, что его беспокоит длинный столбик пепла на сигаре; Сибилла тут же проворно подставила ему пепельницу – так церковный служка протягивает чашу священнику.

– Ну, пусть будет изобретатель, если вам угодно, – ворчливо ответил Ларрак. – Однако это не мешало моим родителям беспокоиться: я провалил экзамен на степень бакалавра и не желал его пересдавать; я отказался войти в их дело; я проводил все дни напролет в своей мастерской, у верстака. И они не могли понять, почему я решил пожертвовать легким и надежным будущим ради игр, казавшихся им бессмысленными. Наконец в тысяча восемьсот девяносто восьмом году я сконструировал нечто вроде трехколесного экипажа с мотором, а три года спустя и самоходную коляску, которая ездила со скоростью пятнадцать-двадцать километров в час. Родные махнули на меня рукой и перестали препятствовать моему увлечению, хотя по-прежнему считали, что я свихнулся. Но тут несколько моих друзей попросили меня сделать для них коляски, похожие на мою. И вскоре у меня набралось столько заказов, что мне пришлось нанять себе в помощь дюжину рабочих. Так был создан первый завод Ларрака. Завтра вы окажете мне честь посещением завода в Сен-Дени, и я покажу вам свою первую мастерскую, то зерно, из которого произросло наше сегодняшнее предприятие. Я перевез ее из Амьена, разобрав по камешку, восстановил здесь и построил вокруг нее весь новый завод. Сегодня на нем трудятся тридцать тысяч рабочих. Вот что значит призвание!

– Какая прекрасная история! – с невольным вздохом восхищения воскликнула Клер.

– Ты очень удачно выступила, Мелизанда! – шепнула Сибилла после того, как Ларраком снова завладела Роланда, а затем и Верье, который с бесцеремонной уверенностью вмешался в ее беседу с патроном.

– Я говорила искренне, – возразила Клер. – Это и правда удивительная история, ты не находишь?

– Ну конечно, моя прекрасная невинная голубка, конечно! Великолепная история! Просто я уже знаю ее наизусть.

На следующий день кузины отправились вместе на заводы Ларрака. Сибилла надела строгий серый костюм с лисой на плечах. Перед уходом она устроила смотр туалету Клер.

– Нет, только не эту большую шляпу, – сказала она. – Простую фетровую. Нам нужна рабочая форма. – И она тяжело вздохнула. – Я бы прекрасно обошлась без этого визита в сто пятидесятый раз, а тем более в сопровождении патрона, который устроит нам сумасшедшие гонки по цехам. Но похоже, ему этого очень хочется. Кроме того, это будет в пику Роланде, которая весьма тобой интересуется.

– С чего бы это ей интересоваться мной? – спросила Клер, пожав плечами.

– Да с того, что ты безобразна, Мелизанда, что у тебя гноящиеся глазки, прыщавая кожа и тусклые волосы цвета старого бетона… Патрон, конечно, питает безумную страсть к механике, но, будучи конструктором, не перестает быть мужчиной. И умеет оценить по достоинству хорошенькую девушку. Роланда тоже красива, как породистая кобыла, но она что-то слишком уверена в своей власти над ним, слишком липнет к нему и становится назойливой. В один прекрасный день руль повернется в другую сторону и прекрасную Роланду выставят за дверь. И я буду последней, кто ее пожалеет. Ну, ты готова? Патрон прислал за нами свой автомобиль. Уж не знаю зачем – ведь мы могли бы ехать в моем. Но раз уж так…

У подъезда стоял длинный белый лимузин. Шофер, сняв фуражку, с улыбкой открыл перед дамами дверцу.

– Здравствуйте, Эжен, – сказал Сибилла привычно, как старая знакомая, и Клер повторила за ней, словно ученица:

– Здравствуйте, Эжен.

Посещение заводов Ларрака осталось в памяти Клер апокалиптическим видением. Маленькая автомотриса, упавляемая самим патроном, молнией носилась из цеха в цех. В гигантских помещениях с застекленными стенами с прерывистым шумом вращались поршни сотен станков, которые полировали, сваривали, скоблили, роняя на пол металлическую стружку и рассыпая вокруг снопы искр; сверху, над головой посетительниц, мостовые краны переносили на чудовищных крюках огромные гусеничные цепи. Ларрак выкрикивал объяснения, тонувшие в машинном грохоте. Клер ничего не понимала, но ее захватило чувство волшебного могущества, исходившего от этого человека.

– Ты что делаешь, Люка? – крикнул Ларрак одному из рабочих.

– Распределительный вал, месье Альбер.

– Какой порядковый номер?

– G.135.23, месье Альбер.

В другом цеху он остановился, наблюдая за рабочим, который шлифовал какую-то деталь:

– Нет, не так, старина… Смотри, как надо!

Патрон скинул пиджак и сунул его Сибилле, которая взяла его с шутливым почтением. Потом он встал на место рабочего:

– Ну вот… Так у тебя дело пойдет в два раза быстрее!

Провожая их к машине, он заговорил о только что начавшейся русской революции, которая ужасно напугала многих буржуа:

– Капитализм, коммунизм… да какая мне разница?! Это всего лишь слова. При любом режиме нужны будут хорошие техники. Ну кто сможет управлять этим заводом, кроме меня? Никто. Я его создал, живу им, он у меня в крови. Дайте Франции какое угодно правительство – социалистическое, коммунистическое. Но если ему понадобятся танки, чтобы воевать с Германией, оно обратится к Альберу Ларраку. Так почему же все хотят, чтобы я беспокоился об идеологии? Значение имеют факты, и только факты. А факты – это я!

Клер подумала: «Пока не найдется другой», но поостереглась произнести это вслух.

Когда кузины очутились в машине, наедине, Сибилла спросила:

– Ты довольна?

– Я оглушена! – ответила Клер. – И у меня болит голова. Но я довольна. В этом заводе есть какая-то жестокая красота. И потом, здесь я наконец чувствую, что живу современной жизнью. А в Сарразаке я жила в безвременье… или на кладбище.

И она спросила себя: чем сейчас заняты ее мать и мисс Бринкер? Мадам Форжо наверняка протыкает иглой воинов на своей вышивке. А мисс Бринкер разъясняет Мари, которая слушает ее с оскорбленным, отсутствующим видом, как в Англии готовят the porridge and the bread and butter pudding,[56] или вяжет носки цвета хаки. В лугах, наверное, уже пахнет скошенной травой. А в самой влажной ложбинке долины, может быть, еще цветут нарциссы.

XIX

Страницы: «« « 12345678 » »»