Пандора Райс Энн

А все, кто знал или видел Иисуса, уже умерли. Наконец умерли и те, кто знал Павла.

Появились христианские философы, составившие смесь из старых греческих идей и древних еврейских традиций.

Юстин Афинский писал, что Христос есть Логос, что можно быть атеистом и все равно обрести спасение во Христе, если поддерживать в себе разумное начало. Я не могла не рассказать об этом Мариусу.

Я решила, что это его наверняка подхлестнет, а ночь обещала быть скучной, но он лишь разразился очередной нелепой речью о гностиках.

«Сегодня на Форуме появился человек по имени Сатурний, – сказал он. – Может быть, ты о нем слышала. Он проповедует дикий вариант этого христианского вероучения, которое так тебя забавляет; в нем еврейский Бог – это дьявол, а Иисус – новый Бог. Это уже не первое его выступление. Благодаря местному христианскому епископу Игнатию он со своими последователями направляется в Александрию».

«Эти идеи уже встречались в книгах, – сказала я, – они из Александрии и пришли. Мне они недоступны. Тебе, быть может, напротив, близки. В них говорится о Софии, источнике Мудрости женского пола, предшествовавшей Сотворению мира. И евреи, и христиане хотят как-нибудь вплести в свою веру эту концепцию Софии. Как же это напоминает мне нашу возлюбленную Изиду!»

«Твою возлюбленную Изиду!» – поправил он.

«Такое впечатление, что встречаются умы, желающие сплести все воедино – все мифы или их суть – и получить великолепный гобелен».

«Пандора, мне сейчас опять от тебя дурно станет, – предупредил он. – Рассказать тебе, чем занимаются твои христиане? Они создают мощную организацию. За епископом Игнатием придет еще какой-нибудь епископ, а епископы хотят установить следующее правило: век личных откровений подошел к концу; они хотят пересмотреть все сумасшедшие свитки, имеющиеся на рынке, и создать единый канон, в который будут верить все христиане».

«Никогда не думала, что такое произойдет, – сказала я. – Когда ты осуждал их, я соглашалась с тобой больше, чем тебе казалось».

«Они добиваются своего, потому что отходят от эмоциональной морали. Они собираются в организацию, как римляне. Епископ Игнатий очень строг. Он раздает полномочия. Он проверяет точность рукописей. Обрати внимание: пророков выгоняют из Антиохии».

«Да, ты прав, – согласилась с ним я. – И что ты думаешь? Это хорошо или плохо?»

«Я хочу, чтобы мир стал лучше, – сказал он. – Лучше для мужчин и женщин. Лучше. Ясно только одно: те, кто пил кровь, теперь уже вымерли, и ни мы с тобой, ни царь с царицей никоим образом не можем вмешаться в ход развития человеческой истории. Я считаю, что людям нужно прилагать больше усилий. С каждой жертвой я пытаюсь все глубже постигать зло. Меня пугает всякая религия, выдвигающая фанатические заявления и требования на основании божьей воли».

«Ты настоящий августинец. Я с тобой согласна, но ведь весело читать этих сумасшедших гностиков. Марциона, Валентина…»

«Тебе, наверное, весело. Я же во всем вижу опасность. Новое христианство, оно не просто распространяется – везде, где оно появляется, оно принимает новые формы – изменяется, как животное, которое, сжирая местную флору и фауну, вместе с пищей приобретает новые способности».

Я спорить не стала.

К концу второго века Антиохия превратилась в настоящий христианский город. Читая труды новых епископов и философов, я думала, что нас ждут вещи похуже, нежели христианство.

Однако ты должен сознавать, Дэвид, что над Антиохией отнюдь не носилось облако упадка, в воздухе не витало ощущение близости конца Империи. Разве что повсюду царила суетливая энергия. Это фальшивое ощущение роста и творческого развития, в то время как ничего подобного не происходит, порождает торговля. Изменение не обязательно означает изменение к лучшему.

Потом для нас наступили темные времена. Воедино сошлись две силы, потребовавшие от Мариуса всего его мужества. Антиохия в большей мере, чем когда-либо, вызывала к себе интерес.

С той первой ночи, когда я пришла в дом, ни Мать, ни Отец ни разу не пошевелились!

Позволь описать тебе первую катастрофу, потому что мне ее перенести было проще, я только сочувствовала Мариусу.

Я уже говорила тебе, что вопрос о том, кто сейчас император, превратился в анекдот. Но в связи с событиями начала двухсотых годов этот анекдот перестал быть смешным.

В тот момент императором был Каракалла, обыкновенный убийца. В ходе паломничества в Александрию с целью увидеть останки Александра Великого он по никому не известным причинам устроил облаву на несколько тысяч молодых жителей города и совершил массовое избиение. Такой резни Александрия никогда не видывала.

Мариус обезумел от горя. Как и весь остальной мир.

Мариус заговорил о том, чтобы уехать из Антиохии, убраться как можно дальше от развалин Империи. Я готова была с ним согласиться.

Потом этот омерзительный император Каракалла повел войска в нашем направлении, намереваясь пойти войной на парфян – на север и на восток. Мы в Ан-тиохии к такому привыкли!

Его мать, чье имя тебе известно, Юлия Домна, поселилась в Антиохии. Она умирала от рака груди. Позволь добавить, что вместе со своим сыном Каракаллой эта женщина способствовала убийству своего второго сына, Геты, потому что оба брата имели равные права на титул императора, а это грозило гражданской войной.

Я продолжаю – и имена, которые собираюсь назвать, тебе тоже знакомы.

Для войны против двух восточных царей – Вологаса Пятого и Артабана Пятого – собирали войска. Каракалла объявил эту войну, добился победы и вернулся с триумфом. И тогда всего лишь в нескольких милях от Антиохии его убили собственные солдаты, пока он пытался облегчиться!

Все эти события повергли Мариуса в душевное смятение, им овладело ощущение безысходности. Он часами сидел в святилище, не сводя глаз с Матери и Отца. Я чувствовала, что понимаю его намерение уничтожить и нас, и себя, но не могла с такой мыслью смириться. Я не хотела умирать. Я не хотела лишиться жизни. Я не хотела лишиться Мариуса.

Меня не так уж заботила судьба Рима. Как бы то ни было, передо мной простиралась долгая жизнь, дарящая новые надежды на чудо.

Вернемся к комедии. Армия быстренько избрала императором провинциала Макриния – мавра, носящего серьгу в ухе.

Однажды он поссорился с матерью покойного императора Юлией Домной, потому что не позволял ей уехать из Антиохии и умереть в другом месте. В конце концов она уморила себя голодом.

Все происходило в непосредственной близости от нашего дома. Эти ненормальные явились к нам в город, не так далеко от оплакиваемой нами столицы.

Тем временем восточные цари, которых Каракалла когда-то застал врасплох, успели подготовиться. Разразилась новая война, и Макриний повел легионы в бой.

Я уже говорила, что легионы теперь контролировали буквально все. Нужно было объяснить это Макринию. Вместо битвы он подкупил врага. Войска едва ли могли этим гордиться. А он сломил их, лишив некоторых привилегий.

Видимо, он не понимал: чтобы выжить, ему требовалось сохранить их расположение. Хотя, конечно, это не принесло пользы их любимому Каракалле.

Так или иначе, сестра Юлии Домны по имени Юлия Меза, сирийка из семьи, поклонявшейся сирийскому богу солнца, воспользовалась этим страшным моментом в жизни крепких легионов, чтобы возвести своего внука, сына Юлии Соэмии, на императорский престол! Это был, с какой стороны ни посмотри, план оскорбительный. Прежде всего – и это главное – все три Юлии были сирийками; самому мальчику было четырнадцать лет, к тому же он являлся наследным жрецом египетского бога солнца.

Но Юлии Мезе и любовнику ее дочери Ганнию удалось каким-то образом убедить группу солдат в палатке, что четырнадцатилетний сириец должен стать императоров Рима.

Армия бросила императора Макриния, его выследили и убили вместе с сыном.

Итак, высоко-высоко на плечах гордых солдат в город въехал четырнадцатилетний мальчик! Но он не хотел, чтобы его называли по-римски. Он хотел, чтобы его называли именем бога, которому он поклонялся, – Элагабал. Само его присутствие в Антиохии действовало на нервы всем жителям. В результате он с тремя оставшимися Юлиями – теткой, матерью и бабкой, сирийскими жрицами, – уехал из Антиохии.

Неподалеку, в Никомедии, Элагабал убил любовника своей матери. И кто же остался? Он также раздобыл огромный священный черный камень и привез его в Рим, утверждая, что камень этот – святыня сирийского бога солнца, которому теперь будут поклоняться все.

Он уехал за море, но буйные слухи из Рима иногда доходили до Антиохии не больше чем за одиннадцать дней. Кто теперь узнает о нем правду?

Элагабал. Он выстроил для своего камня храм на Палатинском холме. Он заставлял римлян облачаться в финикийское платье и вставать в круг, в то время как сам приносил в жертву коров и овец.

Он умолял врачей попытаться превратить его в женщину, создав между ног соответствующее отверстие. От этого римляне приходили в ужас. По ночам он переодевался в женщину, не забывая о парике, и слонялся от одной таверны к другой.

По всей Империи начались армейские бунты. Элагабал начал утомлять даже трех Юлий – бабку Юлию Мезу, тетку Юлию Домну и свою собственную мать Юлию Соэмию. Через четыре года – четыре года правления этого маньяка! – солдаты убили его и бросили тело в Тибр.

Мариусу казалось, что от мира, раньше именуемого нами Римом, не осталось и следа. И он окончательно устал от христиан в Антиохии, от их споров по поводу доктрин. Теперь он считал, что все таинственные религии опасны. Он находил ненормального императора превосходным примером фанатизма, со временем набравшего силу. И был прав. Совершенно прав. Больше я ничего не могла сделать, чтобы удержать его от отчаяния. По правде говоря, он еще не столкнулся с тем мраком, о котором я говорила, – слишком много он волновался, раздражался и придирался. Но я за него очень боялась, переживала и не хотела, чтобы он, как я, увидел мир в еще более мрачных красках, еще больше отстранился от него, ничего не ждал и едва ли не с улыбкой наблюдал крушение Империи.

Потом случилось самое худшее – то, чего мы оба так или иначе боялись. Но это произошло, причем наиболее страшным образом.

Как-то ночью у наших вечно открытых дверей появились пять существ, пьющих кровь.

Никто из нас не слышал их приближения. Склонившись над своими книгами, мы в какой-то момент подняли глаза и увидели трех женщин, мужчину и мальчика – все они были одеты в черное. Внешне они напоминали отшельников-христиан, аскетов, отринувших плоть и голодающих до смерти. В окрестностях Антиохии, в пустыне, таких людей было полно.

Но это были не люди, а те, кто пьет кровь. Темноволосые и темноглазые, темнокожие, они стояли перед нами, сложив на груди руки.

Темнокожие, быстро подумала я. Молодые. Созданы после великого пожара. Так что с того, что их пятеро?

В целом их лица можно было назвать довольно привлекательными: хорошо вылепленные черты, красивой формы брови, серьезные темные глаза; и везде я видела отметины живого тела – крошечные морщинки у глаз, вокруг суставов пальцев.

Наш вид так же потряс их, как и они нас. Они уставились на ярко освещенную библиотеку, уставились на наши украшения – яркий контраст по сравнению с их скромными рясами.

«Ну, – спросил Мариус, – и кто вы такие?»

Закрыв свои мысли, я попробовала проникнуть в их разум. Заперто. Очень убежденные. От них веяло фанатизмом… У меня появилось ужасное предчувствие.

Они начали робко пробираться к открытой двери.

«Нет, остановитесь, пожалуйста, – сказал по-гречески Мариус. – Это мой дом. Скажите, кто вы, и тогда, возможно, я приглашу вас переступить порог».

«Вы христиане, да? – спросила я. – Вы по-христиански усердны».

«Да! – по-гречески сказал один из них, мужчина. – Мы – бич всего человечества во имя Господа Бога и сына Его Иисуса. Мы – Дети Тьмы».

«Кто вас создал?» – спросил Мариус.

«Мы были созданы в священной пещере и в нашем храме, – сказала одна из женщин, тоже по-гречески. – Мы познали истину Змия, и его клыки – наши клыки».

Я поднялась на ноги и двинулась по направлению к Мариусу.

«Мы думали, вы будете в Риме, – сказал молодой мужчина. Короткие черные волосы и очень круглые невинные глаза. – Потому что верховное лицо христиан теперь – Епископ Римский и теология Антиохии утратила былое значение».

«Зачем нам быть в Риме? – спросил Мариус. – Что нам до Епископа Римского?»

Вперед выступила женщина. Ее волосы были аккуратно расчесаны на пробор, но лицо обладало правильными, царственными чертами. Необычайно красивой формы губы.

«Почему вы от нас скрываетесь? Мы слышим о вас уже много лет! Нам известно, что вы обладаете знаниями – о нас, о том, откуда исходит Темный Дар, о том, как Господь послал его миру; нам известно, что вы спасли наш род от гибели».

Мариус явно пришел в ужас, но вида не подал.

«Мне нечего вам сказать, – может быть, слишком поспешно ответил он. – Кроме того, что я не верю в вашего Бога и в вашего Христа, не верю, что Бог послал миру Темный, как вы выражаетесь, Дар. Вы совершили ужасную ошибку».

Они выслушали его слова весьма скептически – слишком велико было их рвение.

«Вы почти достигли спасения, – сказал мальчик, стоявший в самом конце, его нестриженые волосы свисали ниже плеч. У него оказался мужской голос, но ноги и руки оставались маленькими. – Вы почти достигли той стадии, когда становятся такими сильными, белыми и чистыми, что нет необходимости пить!»

«Хотел бы я, чтобы это было так, но это не так», – возразил Мариус.

«Почему вы нас не приглашаете? – спросил мальчик. – Почему бы вам не начать руководить нами, не научить, как лучше распространять Темную Кровь и наказывать смертных за грехи? Наши сердца чисты. Мы были избраны. Каждый из нас отважно вошел в пещеру, где умирающий дьявол, раздавленное создание из костей и крови, изгнанное с Небес огненной вспышкой, передал нам свое учение».

«И в чем оно заключалось?» – спросил Мариус.

«Заставь их страдать, – сказала женщина. – Сей смерть. Сторонись всего мирского, как стоики и египетские отшельники, но сей смерть. Накажи их».

Женщина была настроена крайне враждебно.

«Этот мужчина нам не поможет, – едва слышно произнесла она. – Этот мужчина – богохульник. Этот мужчина – еретик».

«Но вы должны принять нас, – сказал молодой мужчина, заговоривший первым. – Мы так долго вас искали, столько земель обошли, мы пришли к вам со смирением. Если вы желаете жить во дворце, то таково, возможно, ваше право, вы его заслужили, но мы – нет. Мы живем во Тьме, мы не знаем иного удовольствия, чем кровь, мы разим как больных и слабых, так и невинных. Мы исполняем волю Христа, как Змий в райском саду исполнял волю Господа, искушая Еву».

«Приходите к нам в пещеру, – сказал кто-то из них, – узрите древо жизни, обвитое священным Змием. У нас – его клыки. У нас – его сила. Его создал Бог, как создал Иуду Искариота, Каина или порочных римских императоров».

«А, – сказала я, – все ясно. Пока вы не набрели на бога в пещере, вы поклонялись змею. Вы – офиты, сетиане, нассениане».

«Так нас называли вначале, – сказал мальчик. – Но теперь мы – Дети Тьмы, приверженцы жертвоприношений и убийств, посвятившие себя распространению страданий».

«О Марцион и Валентин, – прошептал Мариус. – Вам ведь незнакомы эти имена? Они и были поэтичными гностиками, которые изобрели трясину вашей философии сто лет тому назад. Дуализм – то есть утверждение, что в христианском мире зло может обладать не меньшей силой, чем добро».

«Да, это нам известно, – раздалось сразу несколько голосов. – Богохульников этих мы по именам не знаем. Но мы знаем Змия, знаем, чего хочет от нас Бог».

«Моисей поднял Змия в пустыне над головой, – сказал мальчик. – Даже царица египетская знала Змия и носила его в своей короне».

«Историю великого Левиафана в Риме искоренили, – сказала женщина. – Ее изъяли из святых книг. Но нам она известна!»

«Значит, вас учили армянские христиане, – сказал Мариус. – Или сирийцы».

Мужчина невысокого роста, все это время молчавший, выступил вперед и с величайшим достоинством обратился к Мариусу:

«Вы храните древние истины, но используете их по-язычески. Вас все знают. О вас знают светловолосые Дети Тьмы из северных лесов – еще до Рождества Христова вы похитили из Египта какую-то важную тайну. Многие приходили сюда, но встречали вас с женщиной и в страхе бежали».

«Очень мудро с их стороны», – заметил Мариус.

«Что вы нашли в Египте? – спросила женщина. – В древних покоях, ранее принадлежавших расе пьющих кровь, теперь живут христианские монахи. Монахи о нас ничего не знают, но нам все известно и о них, и о вас. Там были письмена, там были тайны, там было то, что по воле Божьей теперь принадлежит нам».

«Нет, ничего там не было», – возразил ей Мариус.

Женщина заговорила снова:

«Когда евреи уходили из Египта, неужели они ничего не оставили? Зачем Моисей поднимал Змия в пустыне? Вы знаете, сколько нас? Почти сотня. Мы совершаем путешествия далеко на север, на юг и даже на восток, в такие земли, о которых вы и понятия не имеете».

Я видела, что Мариус теряет самообладание.

«Отлично, – сказала я, – мы понимаем, что вам нужно и почему вас заставили поверить, что мы сможем удовлетворить вас. Прошу вас, пожалуйста, выйдите в сад, дайте нам поговорить. Отнеситесь к нашему дому с уважением. Не трогайте наших рабов».

«Мы и не помышляли об этом».

«Мы скоро вернемся».

Я схватила Мариуса за руку и потащила вниз по лестнице.

«Куда ты? – прошептал он. – Намертво скрой все образы! Они не должны ничего заметить!»

«Не заметят. А оттуда, где мы будем с тобой разговаривать, они ничего и не услышат».

Кажется, он уловил суть моих слов. Я провела его в укрытие оставшихся без изменений Матери и Отца, закрыв за собой каменные двери. Я потянула Мариуса за спины сидящих царя и царицы.

«Наверное, они слышат их сердца, – прошептала я почти неслышным шепотом. – Но, может быть, нас за этим звуком они не услышат. Так, их придется убить, уничтожить всех до единого».

Мариус пришел в изумление.

«Послушай, ты же знаешь, у нас нет другого выхода! – сказала я. – Ты должен убить их, как и им подобных, если они еще раз приблизятся к нам. Что тебя так шокирует? Готовься. Самый простой способ – разрезать их на части и сжечь».

«Ох, Пандора», – вздохнул он.

«Мариус, что ты так трясешься?»

«Я не трясусь, Пандора, – сказал он. – Я предвижу, что этот поступок приведет к необратимым переменам во мне самом. Убивать, когда я испытываю жажду, содержать себя и тех, кого кто-то должен как-то содержать, – этим я давно занимаюсь. Но стать палачом? Уподобиться императору, сжигающему христиан? Объявить войну этой расе, этому ордену, этому культу, занять такую позицию!»

«Выбора нет, ну же! В комнате, где мы спим, много красивого оружия. Возьмем большие кривые мечи. И факел. Подойдем к ним, извинимся за то, что приходится им сообщить, – и вперед!»

Он не ответил.

«Мариус, ты что, собрался отпустить их, чтобы за нами пришли остальные? Корень нашей безопасности лежит в уничтожении каждого, кто обнаружит нас и царя с царицей».

Он медленно отошел от меня и встал перед Матерью. Он смотрел ей в глаза. Я знала, что он безмолвно обращается к ней. И знала, что она не отвечает.

«Существует другая возможность, – сказала я, – вполне реальная».

Я поманила его к себе, за спины царя и царицы – в самое безопасное, на мой взгляд, место, чтобы строить заговоры.

«Какая?» – спросил он.

«Отдать им царя и царицу. И мы с тобой станем свободны. Они будут ухаживать за царем и царицей с религиозным рвением! Может быть, царь и царица даже позволят им испить…»

«И речи быть не может!» – заявил он.

«Я тоже так думаю. Мы никогда не сможем чувствовать себя в безопасности. А они будут носиться по миру, как сверхъестественные грызуны. Третьего плана у тебя нет?»

«Нет, но я готов. Мы применим огонь и меч вместе. Ты сможешь очаровать их обманными речами, пока мы будем приближаться с оружием и факелами?»

«О да, конечно».

Мы прошли в спальню и подняли большие кривые мечи – остро наточенные, привезенные из арабских пустынь. От того факела, что горел у подножия лестницы, мы зажгли новый факел и вместе поднялись наверх.

«Придите ко мне, дети, – громко сказала я, входя в комнату, – придите, ибо то, что мне предстоит вам открыть, требует света этого факела, и скоро вы узнаете священное предназначение этого меча. Как вы благочестивы! – Мы оказались перед ними. – Как вы молоды!»

Внезапно их охватила паника, и они тесно прижались друг к другу. Тем самым они до того упростили нашу задачу, что мы справились с ними в считанные минуты – поджигали одежды, отсекали руки и ноги, не обращая внимания на их жалобные крики.

Никогда еще до этого я не использовала в такой степени свою силу, скорость и волю. Бодрящее занятие – бить их сплеча, подносить факел, рубить их, пока не упадут, пока не лишатся последних признаков жизни. При этом мне не хотелось, чтобы они страдали.

Поскольку они были молодыми, очень молодыми вампирами, потребовалось довольно длительное время, чтобы сжечь кости и убедиться, что они полностью превратилось в пепел.

Но наконец все было кончено, мы с Мариусом вдвоем стояли в саду, перепачканные сажей, глядя на стелющуюся по земле траву, пока своими глазами не убедились, что весь прах развеян по ветру.

Вдруг Мариус отвернулся и быстро пошел прочь, спустился по лестнице и вошел в святилище Матери.

Я в панике помчалась за ним. Он держал в руках факел и окровавленный меч – сколько же было крови! – и смотрел Акаше в глаза.

«О нелюбящая Мать!» – прошептал он. Его лицо покрывали пятна крови и въевшейся сажи. Он перевел взгляд на пылающий факел, а затем – опять на царицу.

Акаша и Энкил ничем не дали понять, что знают о состоявшейся наверху бойне. Они не выказывали ни одобрения, ни благодарности, ни какой бы то ни было осмысленной реакции. Они не дали понять, что видят факел в его руке или же читают его мысли.

Это был конец Мариуса, конец того Мариуса, которого я в то время знала и любила.

Он решил не покидать Антиохию. Я настаивала на том, чтобы уехать и увезти их с собой навстречу невероятным приключениям, чтобы посмотреть чудеса мира.

Но он отказался. У него остался один долг: лежать в засаде, поджидая остальных, пока он не убьет всех до единого.

Целыми неделями он не разговаривал и не двигался, пока я не начинала трясти его, – тогда он умолял оставить его в покое. Он поднимался из могилы лишь для того, чтобы сидеть и ждать с мечом и факелом в руках. Положение стало невыносимым Шли месяцы…

«Ты сходишь с ума. Нужно увезти их отсюда!» – в конце концов заявила я.

Однажды ночью, страдая от злости и одиночества, я по глупости выкрикнула:

«Хотела бы я избавиться и от тебя, и от них!»

Уйдя из дома, я не возвращалась три ночи.

Я спала в темных местах, которые находила для себя без труда. Думая о нем, я неизменно представляла себе, как он неподвижно сидит в доме, совсем как они, и боялась.

Если бы он знал, что такое истинное отчаяние; если бы он столкнулся с тем, что мы теперь называем «абсурдом». Если бы он лицом к лицу столкнулся с пустотой! Тогда бы он не пал духом из-за этой бойни.

В конце концов как-то утром, прямо перед рассветом, когда я находилась в безопасном укрытии, Антиохию окутала странная тишина. Исчез ритмичный звук, преследовавший меня день и ночь. Что это значит? Но у меня еще будет время выяснить.

Я допустила роковой просчет. Вилла опустела. Он сумел вывезти их днем. Я понятия не имела, куда он уехал! Все, что принадлежало ему, исчезло, но все мои вещи были оставлены в доме.

Я подвела его в тот момент, когда он нуждался во мне больше всего. Я кругами ходила по опустевшему святилищу. Я кричала и слушала, как стены отвечают мне эхом. Он так и не вернулся в Антиохию. И не прислал письма. Спустя шесть месяцев, или еще больше, я сдалась и ушла. Ты, конечно, знаешь, что раса рьяных религиозных вампиров-христиан так и не вымерла – пока не явился Лестат в мехах и красном бархате, ослепив их и высмеяв их верования. Это произошло в Век Разума. Тогда Мариус и принял Лестата. Кто знает, какие еще у вампиров существуют культы? Что касается меня, к тому моменту я снова потеряла Мариуса. Мы увиделись с ним всего один раз, на одну ночь, за сто лет до этого, и, конечно, через тысячу с чем-то лет после распада того, что мы называем «древним миром».

Я его видела! В капризную, недолговечную эпоху Людовика Четырнадцатого, Короля-Солнце. Мы присутствовали на придворном балу в Дрездене. Играла музыка – экспериментальная смесь клавикордов, лютни, скрипки, – под которую исполнялись сложные танцы, состоявшие из сплошных поклонов и поворотов. На другом конце зала я внезапно увидела Мариуса! Он уже давно смотрел на меня, а теперь улыбнулся мне самой трагической и любящей улыбкой. На нем был большой кудрявый парик, выкрашенный под цвет его волос, яркий бархатный плащ и так любимые французами пышные кружева. Кожа приобрела золотистый оттенок. Это означало огонь. Я вдруг поняла, что он пережил нечто ужасное. Его голубые глаза переполняло торжество любви, и, не изменяя небрежной позы – он стоял, облокотившись на край клавикордов, – он послал мне воздушный поцелуй.

Я поистине не могла поверить своим глазам. Это правда он? Я действительно сижу здесь в декольте, в корсете, в огромных юбках, одна из которых хитроумными складками сдвигалась назад, чтобы приоткрыть другую? В ту эпоху моя кожа казалась образцом косметических уловок. Волосы подняты вверх и искусно убраны в замысловатую прическу.

Я и не обращала внимания на смертные руки, заковавшие меня в эту оболочку. В те времена я позволила одному свирепому вампиру из Азии увлечь меня за собой; он меня совершенно не волновал. Я попалась в извечную для женщины ловушку: стала уклончивым, выставленным напоказ украшением мужчины, который, несмотря на свою утомительную словесную резкость, обладал достаточной силой, чтобы провести сквозь время нас обоих.

Азиат находился в спальне наверху, медленно убивая свою тщательно отобранную жертву.

Мариус подошел ко мне, поцеловал и заключил в объятия. Я закрыла глаза.

«Это Мариус! – прошептала я. – Настоящий Мариус».

«Пандора! – Он слегка отстранился чтобы лучше рассмотреть меня. – Моя Пандора!»

У него обгорела кожа. Но шрамы были едва заметны – он почти исцелился.

Он повел меня танцевать! В совершенстве играя роль человека, он вел меня в танцевальных фигурах. Я задыхалась. Следуя его движениям, при каждом новом ловком повороте восхищаясь восторженным выражением его лица, я теряла счет векам и даже тысячелетиям. Внезапно мне захотелось узнать все: где он был, что с ним стряслось. Ни гордость, ни стыд больше не имели надо мной власти. Видит ли он, что я лишь призрак той женщины, которую он знал?

«Ты – надежда моей души!» – прошептала я.

Он быстро увел меня оттуда. Мы отправились к нему во дворец в карете. Он осыпал меня поцелуями, а я старалась прижаться к нему как можно теснее.

«Ты – моя мечта, сокровище, выброшенное по глупой случайности, – говорил он. – И вот ты здесь, ты идешь по жизни с прежним упорством».

«Ты видишь меня – значит, я здесь, – горько отвечала я. – Ты поднимаешь свечу – и я вижу почти зеркальное отражение своей силы».

Вдруг я услышала звук, древний, ужасный звук. Биение сердца Акаши, биение сердца Энкила.

Карета остановилась. Железные ворота… Слуги…

Просторный дворец, отделанный по последней моде, нарочито богатого вида жилище состоятельного дворянина.

«Они здесь – Мать и Отец?» – спросила я.

«О да, они не изменились. Ни на что нельзя положиться так, как на их вечное безмолвие». – Он говорил таким тоном, словно бросал вызов самому ужасу ситуации.

Я так не могла. Я должна была бежать от звука ее сердца. Перед моими глазами возник образ окаменевших царя и царицы.

«Нет! Увези меня отсюда. Я не смогу войти. Мариус, я не в силах на них смотреть!»

«Пандора, они спрятаны глубоко под дворцом. Тебе не придется на них смотреть. Они ни о чем не узнают. Пандора, они все те же!»

Да! Все те же! Мои мысли повернули вспять и домчались до опасной территории – от самых первых ночей в Антиохии, одиноких смертных ночей, до более поздних побед и поражений. Да! Акаша все та же! Я боялась, что закричу и не смогу остановиться.

«Хорошо, – сказал Мариус, – поедем туда, куда ты хочешь».

Я дала кучеру адрес моего убежища.

Я не осмеливалась взглянуть на Мариуса. Он героически продолжал притворяться, что мы счастливо воссоединились. Он говорил о науке и литературе, о Шекспире, Драйдене, о джунглях и реках Нового Света. Но я чувствовала, как иссякает его радость.

Я зарылась в него лицом. Едва карета остановилась, я выскочила и побежала к дверям своего дома. А когда оглянулась, он стоял на улице.

С грустным и усталым видом он медленно кивнул и сделал жест, выражающий покорность.

«Я могу подождать, пока это пройдет? – спросил он. – Есть ли надежда, что ты передумаешь? Я готов ждать здесь целую вечность!»

«Дело не во мне! – сказала я. – Сегодня вечером я уезжаю из города. Забудь меня. Забудь, что ты вообще меня видел!»

«Любовь моя, – тихо прошептал он. – Моя единственная любовь…»

Я вбежала в дом и хлопнула дверью. Я услышала, как отъезжает карета. Охваченная безумием, как бывало со мной только в смертной жизни, я стучала кулаками по стенам, стараясь сдерживать свою невероятную силу и не дать вырваться просящимся наружу воплям и крикам. Наконец я посмотрела на часы. До рассвета оставалось три часа. Я села за стол и написала:

«Мариус,

С рассветом нас увезут в Москву. В первый же день тот гроб, где я сплю, унесет меня за много миль. Мариус, я ошеломлена. Я не могу искать приюта в твоем доме, под одной крышей с древностью. Прошу тебя, Мариус, приезжай в Москву. Помоги мне высвободиться из этого затруднительного положения. Позже можешь судить меня и вынести приговор. Ты мне нужен. Мариус, я стану словно призрак слоняться вокруг царского дворца и великого собора, пока ты не придешь. Мариус, я понимаю, что прошу о длительном и нелегком путешествии, но, пожалуйста, приходи. Я раба воли этого вампира.

Люблю тебя,

Пандора».

Выбежав на улицу, я поспешила к его дому, пытаясь определить дорогу, на которую по глупости не обращала внимания прежде.

Но как же биение сердца? Я его услышу – этот мерзкий звук! Придется пробежать мимо, пробежать через него, чтобы успеть передать это письмо Мариусу, может быть, дать ему схватить меня за руку, спрятать меня в какое-нибудь безопасное место и прогнать содержавшего меня вампира-азиата.

Затем появилась та самая карета – она везла с бала моего пьющего кровь компаньона. Заметив меня, он немедленно остановился. Я отвела кучера в сторону.

«Человек, что отвез меня домой, – сказала я. – Мы ездили к нему, в такой большой дворец…»

«Да, граф Мариус, – откликнулся кучер. – Я только что отвез его обратно».

«Вы должны отвезти ему это письмо. Быстрее! Вы должны поехать к нему и вручить письмо прямо в руки. Скажите, что у меня не было денег, чтобы вам заплатить, пусть он вам заплатит. Я требую, чтобы вы передали все именно так. Он заплатит. Скажите ему, что письмо от Пандоры. Непременно найдите его!»

«О ком ты говоришь?» – спросил мой спутник-азиат.

Я замахала кучеру, чтобы он уезжал!

Конечно, мой спутник пришел в бешенство. Но карета уже уехала.

Прошло двести лет, прежде чем я узнала одну простую истину: Мариус так и не получил мое письмо!

Он вернулся в свой дом, собрал вещи и на следующую же ночь в печали покинул Дрезден, а письмо нашел намного позже, как и рассказывал Лестату, – «маленький клочок бумаги», как он выразился, «завалявшийся на дне дорожного сундука».

И когда же я увидела его снова?

Уже в современном мире. Когда древняя царица поднялась со своего трона и в полной мере продемонстрировала ограниченность своей мудрости, своей воли и своей власти.

Две тысячи лет спустя, в нашем двадцатом веке, изобилующем римскими колоннами, статуями, фронтонами и перистилями, гудящими компьютерами и телевидением, где в каждой общественной библиотеке можно найти Цицерона и Овидия, наша царица Акаша, увидев Лестата на телеэкране, пробудилась в своем самом современном и безопасном святилище, исполненная стремления стать богиней для всего мира и жажды править не только нами, но и человечеством.

В самый опасный час, когда она грозилась уничтожить нас, если мы не пойдем ее путем – а к тому времени она уже уничтожила многих, – именно Мариус со своей логикой, оптимизмом и философским складом ума заговорил с ней, стараясь успокоить ее и отвлечь, задержать претворение в жизнь ее сокрушительных намерений, пока не явится ее древний враг, готовый исполнить древнее проклятие и нанести смертельный удар.

Дэвид, что же ты со мной сделал, побудив излить эту повесть на бумагу?

Ты заставил меня устыдиться потраченных впустую лет. Ты заставил меня признать, что никакого мрака не хватило, чтобы истребить во мне понимание любви – любви тех смертных, благодаря кому я появилась на свет, любви к каменным богиням, любви к Мариусу.

Прежде всего, я не могу отрицать возрождение любви к Мариусу.

И вокруг меня в этом мире я тоже вижу проявления любви – в образе святой Девы Марии и младенца Иисуса, в образе распятого Христа, в воспоминании о базальтовой статуе Изиды. Я вижу любовь. Я вижу ее в человеческой борьбе. Я вижу ее безусловное проникновение во все достижения человечества – в поэзии, в живописи, в музыке, в любви друг к другу и отказе считать страдания своим неизбежным уделом.

Однако прежде всего я вижу ее в самом устройстве мира, который затмевает любое искусство и не мог бы просто по случайности накопить такую красоту.

Любовь… Но откуда проистекает эта любовь? Почему ее источник окутан такой тайной, источник любви, создавшей дождь и деревья, разбросавшей над нами звезды? Раньше утверждалось, что это сделали боги.

Итак, Лестат, наш принц-паршивец, разбудил царицу; а мы пережили ее уничтожение. Итак, Лестат, наш принц-паршивец, побывал и на Небесах, и в аду, откуда принес недоверие, ужас и Покрывало Вероники! Вероника… Имя, придуманное христианами, означающее vera ikon – подлинная икона. Его забросили в Палестину как раз в те времена, когда жила я, и там он увидел нечто, что потрясло те самые человеческие способности, к которым мы так бережно относимся: веру, разум.

Я должна пойти к Лестату и заглянуть ему в глаза. Я должна увидеть то, что увидел он!