Тайный суд Сухачевский Вадим
Викентий, однако, не выразил на сей счет ни малейшего удивления, а Борщов хмыкнул:
– Ты, брат, по одежке-то не суди. Вон, усатый наш тоже небось ходит в солдатских сапогах да во френчике, а владеет полмиром. Да я еще во Владимирском централе слыхал, мне по секрету шепнули: вся нищая шантрапа со своих грошиков мзду платит каким-то своим паханам, а те тоже платят – кому-то еще повыше. И урки фартовые каким-то спиногрызам отстегивают, и блатные барыги со своих барышей, и даже начальнички всякие – что при царе Николашке, что при Совдепии. Сами не знают куда – а отваливают, иначе, точно знают, – кранты! Да что там! Ты про камушки, что у Якова Свердлова в сейфе нашли, слыхал? Небось заныкал, не поделился – вот из него за крысятничество нутро-то и вышибли[12].
– Ну вы, Ефрем, все же подбирайте выражения, – поморщился Домбровский, – вы сейчас не во Владимирском централе… Ну а в целом все верно: испокон веков существует некая воронка, в которую – иногда крохотными ручейками, иногда могучими реками – стекались деньги со всего мира. Трудно даже представить себе, сколько там накопилось за тысячелетия! Капиталы эти не были подвержены переменчивым колыханиям нашего мира, ибо существовали в виде вечных ценностей – золота, рубинов, алмазов. Любые смутные времена, умножая людские пороки и нищету, лишь умножали и без того несметные богатства невидимых царств и их невидимых властителей, так что легенды о гномах, стерегущих свои подземные богатства, как видите, отнюдь не лишены некоторых оснований. Но горе тому, кто об этих царствах слишком много знал – с той поры его жизнь не стоила и ломаного гроша. Укрыться было негде, а монархи действовали безжалостно, и их приказы исполнялись неукоснительно.
– Но ведь и вам о них, как я посмотрю, не так уж мало известно… – произнес Викентий.
– О нет, совсем чуть-чуть. Все, что я нашел в архивах Суда, собрано здесь, – Домбровский указал на лежавшую перед ним папку. – За время своего существования Тайный Суд несколько раз по необходимости вступал с ними в контакт, ибо только им были известны кротовые норы, которыми нашему сообществу иногда в крайних случаях приходилось пользоваться. Вы, кстати, помню, спрашивали, – взглянул он на Юрия, – как наши люди проникали в закрытые помещения. Вот вам и ответ… За это с их властителями Суд расплачивался чистоганом, казалось, они не должны были оставаться в обиде. Однако всегда это весьма и весьма плохо, порой совершенно страшно кончалось, ибо даже во имя справедливости нельзя заключать конкордат с дьяволом.
– Но если они такие всемогущие демоны, – нахмурился Васильцев, – то не кажется ли вам…
– Вот-вот! – подхватил Борщов. – Колбаска, капустка, сосулька, какая-то шпана, даже отравленные сосиски – не мелковато ли?
Домбровский покачал головой:
– Просто сейчас они ведут какую-то игру, один Сатана может угадать, какую именно. Возможно, хотят снова вступить с нами в контакт… Впрочем, не знаю… Вот, посмотрите-ка, на что они в действительности способны… – с этими словами он достал из папки какую-то фотографию.
Борщов, первым взяв ее в руки, лишь присвистнул и передал фотографию Васильцеву.
Господи! На ней он увидел человека, руки и ноги которого были прибиты железными костылями к стене. Еще один костыль пробил ему живот. И – самое страшное! – судя по мученическому взгляду, человек этот явно был еще жив.
– Да ведь это же… – тихо проговорил Викентий. Впервые Васильцев видел смятение на этом каменном лице.
Домбровский кивнул:
– Да, да, это Арнольд Серебряков, ваш предшественник. Уж простите, не хотел вам рассказывать о его печальном конце, но вот пришлось. Однажды в сложной ситуации он вынужден был, не поставив меня в известность, прибегнуть к их помощи, но расплатиться с ними по неким причинам не смог. Те владыки такого не прощают. Результат сами видеть изволите.
Тишина настала такая, что было слышно, как снежинки шелестят по окну. Борщов первым пришел в себя.
– А начальство их где? – спросил он. – Ну, я про этих, про короля с императором.
– Думаю, где-то совсем поблизости, – ответил Домбровский. – Уверен, где-то здесь, в Москве. Я еще от покойного Серебрякова слышал, что именно здесь их нынешняя резиденция. Да и не удивительно! Во все времена они были там, где страх и предательство обуяли сердца, так что, по всему, нынешняя Москва для них самое подходящее место.
– Но почему вы думаете, – спросил Васильцев, – что все это – их проделки? Я про сосульки и прочее.
– Первые подозрения закрались у меня еще прежде, но окончательно я уверовал в правильность своих предположений лишь после того… – он взглянул на Юрия, – после того, как услышал от вас…
– Ыш абарак бузык, – машинально повторил Васильцев эту застрявшую в нем абракадабру.
– Вот-вот, это самое. Видите ли, как я уже говорил, их подданные существуют всюду, где есть помойки и нищета, то есть вообще повсеместно на земле, и говорят поэтому на всех мыслимых языках; имеется, однако, и язык, отличающий их, так сказать, элиту, наподобие греческого языка у римлян или французского у нас, в России, век назад. Он не имеет сходства ни с одним языком, ныне где-либо существующим, вероятно, он достался им от каких-то очень древних предков, может быть, от шумеров, а может, и от кого-то еще, жившего намного ранее, ибо и помойки, и нищие были всегда. И вот, как мне удалось откопать в старых архивах, это самое «ыш абарак бузык» на том языке означает нечто вроде боевого клича, который способна выкрикивать только их знать.
– «Служу царю и отечеству!» – вставил Борщов.
Домбровский кивнул:
– Примерно.
Юрий вживе вспомнил того жалкого, пахнущего помойкой человечка в затрапезной кофте, в раззявленных ботинках и едва не улыбнулся: каковы, интересно, сами монархи, если такова их знать? Однако тут же взгляд его упал на ту страшную фотографию, все еще лежавшую на столе, и всякая охота улыбаться сразу отпала.
– Да, да, – проследив за его взглядом, сказал Домбровский, – они чудовищно опасны, так что пусть вас не расслабляет сегодняшняя удача. Уверен, все окончилось так благополучно лишь потому, что так это было ими по какой-то неясной причине запланировано. В дальнейшем, однако, не ожидайте столь легких побед. – Он обвел взглядом всех присутствующих: – Еще раз всех заклинаю – неусыпно будьте настороже!.. Кстати, – снова обратился он к Юрию, – у вас ведь нет оружия. Вот, держите-ка. – Он достал из кармана и протянул Васильцеву новенький парабеллум с какой-то нахлобучкой на стволе (как догадался Васильцев, то был глушитель). – Отныне всегда носите его с собой. При вашем зрении толку, возможно, и маловато, но все же вы, Викентий, преподайте-ка ему уроки стрельбы.
О своем детском подвиге со стрельбой из нагана Юрий говорить не стал, тем более что при других обстоятельствах едва ли смог бы его повторить.
– Сделаем, – пообещал палач.
– Остальные, надеюсь, при оружии?
Борщов помахал в воздухе крохотным пистолетиком с инкрустированной перламутром рукояточкой, похожим на грозное оружие не больше, чем какой-нибудь возникший из амурных романов Ромул Эдгарович Загребжельский был похож на битого не раз, с асимметричной от побоев головой бывшего шулера Ефрема Борщова, сидевшего тут с заклеенной пластырем шишкой на лысине.
– Это еще что за аркебуза? – покривился Викентий.
– Браунинг «Мата Хари», – сказал Борщов, несколько задетый, – коллекционный, между прочим, экземпляр, я за него недавно двести целковых отвалил. Очень даже, между прочим, надежное оружие (когда, конечно, в умелых руках). Ваша честь… Георгий Теодорович, дозвольте продемонстрировать этому маловеру.
Домбровский, улыбнувшись, склонил голову.
Борщов мигом привинтил к стволу крохотный глушитель, тщательно прицелился в стоявший на камине подсвечник с тремя зажженными свечами и со словами: «Пардон, ваша честь», – трижды нажал на спусковой крючок.
Раздалось три тихих щелчка, и на третьем выстреле одна из свечей переломилась пополам. При учете игрушечности его пистолетика, стрелял Борщов, в общем, прилично. Он победоносно взглянул на Викентия. На палача, однако, это большого впечатления не произвело.
– Будем считать, что более-менее, – сказал он. С этими словами достал большущий, под стать ему самому револьвер, мигом насадил на него глушитель и, практически не целясь, выстрелил.
Легкий хлопок – и переломилась другая свечка.
– Что ж, тоже, будем считать, неплохо, – повернув в ту сторону голову, сказал Домбровский.
Он небрежно достал из внутреннего кармана пиджака небольшой пистолет с глушителем и, уже не оборачиваясь, произвел выстрел через плечо. Хлопок – и последняя свеча, оставшись стоять, погасла, пуля отстрелила фитиль. Домбровский даже не стал смотреть на результат.
– Ладно, позабавились – и будет, – подытожил он. – А вы, Юрий, постарайтесь поскорей освоить эту несложную, в общем, штуковину, ибо я чувствую, что нам в ближайшее время, увы, отнюдь не забава предстоит… Теперь о другом. – Он обратился к Борщову: – Какие у нас дела на ближайшее время готовятся к рассмотрению?
Тот достал очки в золотой оправе и изящную записную книжицу с тиснением:
– Значит, так… Если не считать дела пропавшего Куздюмова, то, во-первых, дело сотрудника кремлевской охраны Дыбина, обвиняемого в организации дома терпимости для высокопоставленных лиц. Девочек, в большинстве взятых из приютов, зачастую изуверски убитых, потом находили на городских свалках… Далее: дело заведующего хозяйственной частью из Наркомздрава, обвиняемого в самом что ни есть каннибализме. Далее: дело художника-орденоносца… Ну, тут все просто и понятно: обвиняется в убийствах московских антикваров с целью грабежа. Далее: дело майора госбезопасности Чужака, обвиняемого…
Последняя фамилия была знакома Васильцеву, и этого процесса он ждал с особенным нетерпением. Такая предвзятость, конечно, противоречила статусу судьи, но он уж ничего не мог с собой поделать. Однако тут как раз Домбровский остановил Борщова:
– Довольно. По праву председательствующего объявляю: производство по всем делам временно прекратить. Сейчас, когда под угрозу поставлено само существование Тайного Суда, я намерен предпринять действия совсем иного рода, но об этом – потом. Покуда же… – Он обратился к Викентию: – Сколько у вас на сегодня людей?
– Четырнадцать опекают поднадзорных, двадцать семь осуществляют оперативно-розыскные мероприятия, пятеро – для особых поручений, еще пятеро – для охраны, двое – мои помощники. – Юрий никак не предполагал, что под началом у Викентия столь многочисленная рать. – Итого…
– Ясно, – прервал Домбровский. От его вальяжных манер теперь не осталось и следа, в этот миг он походил на командующего в канун решающего сражения. – Нынче же распорядитесь, – приказал он, – с этой минуты все они переходят исключительно в мое личное распоряжение и не вправе подчиняться более никому.
– Но… – попытался было встрять Викентий, явно недовольный таким поворотом дел.
– Это приказ, – голосом, не терпящим возражений, пресек его Домбровский. – В ближайшее время нам предстоят самые серьезные испытания, и в данный момент все силы должны быть сосредоточены в одних руках. Мы переходим на чрезвычайное положение.
– На осадное, – вставил Борщов.
– Если угодно.
– Имеете какой-то план? – спросил Викентий.
– Да, но сообщу о нем позже. А пока что… Сообщите своим людям, что отныне все они подчиняются только либо лично мне, либо обладателю пароля, который я при необходимости сообщу одному из вас. И завтра же принесете мне список всех подчиненных.
– Ясно, – угрюмо отозвался Викентий. – Мне пароля, я так понимаю, пока не сообщите?
Домбровский промолчал.
Борщов поинтересовался:
– А нам-то с Васильцевым что делать покамест?
– Покуда – проявлять осторожность, про остальное – тоже потом. Еще вопросы?
– Да, вопросик один… – решился Борщов. – Давеча вы про какого-то Призрака изволили упомянуть; может, все-таки скажете, что за Призрак такой?
– Нет… Может, когда-нибудь, при случае. По правде, сейчас мне трудно сказать о нем что-либо. Если вы о нем не слыхали, то забудьте, вполне возможно, что он мне, как и полагается призраку, вообще примерещился. – Он встал. – А на сей миг не смею более никого задерживать.
На том военный совет был окончен, все молча направились к двери. Но в последний момент Домбровский внезапно сказал:
– А вы, Юрий Андреевич, ненадолго задержитесь.
Глава 14
В осаде
И снова перед Васильцевым сидел не командующий накануне боя, а вальяжный барин, которого он прежде знал.
– Я задержал вас, дорогой Юрий Андреевич, – сказал он, – потому что есть одна вещь, которую с наименьшим риском я могу доверить только вам.
Васильцев был немало удивлен:
– Почему мне? А Борщов, а Викентий?.. Я человек совсем новый в Суде.
– Да, – кивнул Домбровский, – вы еще недостаточно опытны, и в этом, конечно, пока ваша слабость, а наши противники всегда умеют отыскивать наиболее слабое звено, однако неопытность – пожалуй, самый быстро исправимый недостаток… А что бы вы сказали, к примеру, о нашем новоиспеченном графе Загребжельском?
– Ну… – проговорил Юрий, – его прошлое… и его вкусы… Но как судья он вызывает у меня только уважение.
Домбровский согласился:
– Да, как к судье у меня к нему никаких нареканий. Его вкусы и манеры, конечно, несколько забавны, но с этой стороны тоже не вижу никакого вреда для нашего дела – в конце концов, до определенных границ каждый вправе вести себя так, как ему нравится. Прошлому его я, признаться, тоже не придаю слишком большого значения, во всяком случае, никаких опасений оно у меня не вызывает. Напротив, он всеми силами тужится от этого прошлого подальше убежать, и в этом смысле положение судьи устраивает его наилучшим образом. Однако тут имеются и свои «но». Такие люди редко бывают полностью удовлетворены достигнутым, им всегда страстно хочется большего, и это именно та струнка души, на которой можно сыграть… Нет, вы не подумайте, что я ему не доверяю, много раз он показывал себя с наилучшей стороны… И все-таки, все-таки… Есть в нем что-то эдакое…
Пожалуй, отчасти Юрий был согласен с ним.
– Ну а Викентий? – спросил он. Вот уж в отношении кого не могло возникнуть никаких сомнений.
– Викентий… – проговорил Домбровский. – Знаете, если выбирать между ними двоими, то в критической ситуации, наподобие той, что сейчас, я бы все-таки больше доверился Борщову.
Васильцев поднял на него удивленные глаза.
– Видите ли, – пояснил Домбровский, – Викентий, конечно, лишен всех недостатков нашего Борщова-Загребжельского, да и вообще каких-либо человеческих недостатков, но он сосредоточил в своих руках колоссальную власть. Сами давеча слышали, какая армия у него под началом, и каждый, не раздумывая, выполнит любой его приказ. Жизненный опыт подсказывает мне, что у всякого, кто жаждет власти, эта жажда никогда не бывает утолена до конца. Ну а уж коли власть ускользает от него, такой человек становится уязвим для всякого рода происков со стороны, что может привести ко множеству всяческих неожиданностей.
– Так вы потому и вывели эту армию из-под его власти? – спросил Васильцев.
– Да, это было одной из причин, впрочем, не единственной. В нынешней ситуации надежные люди понадобятся мне самому… Однако, сами понимаете, мои сомнения никоим образом еще не есть истина. Просто, если что, держите и это тоже на всякий случай в уме…
– Если – что? – нахмурился Юрий, которому эти слова весьма не понравились. Катя тоже опасалась каких-то «если что» – и вот исчезла.
– Если рядом не будет меня, – спокойно ответил Домбровский, – а такую перспективу тоже надо учитывать.
– Вы полагаете, вас могут…
– Полагаю, что я – их первейшая цель, – не дал ему договорить Домбровский. – И в этом случае вы как мой преемник, как председатель Суда…
– Я?.. Но почему – я?
– Думал, вы уже поняли, ведь это же прямо следовало из всего, что я сказал. Хорошо, поясню. Если во главе Суда станет либо Викентий, либо этот наш Загребжельский, Тайный Суд легко может превратиться в балаганчик, управляемый в действительности монархами, о которых я говорил. Борщов, стань он во главе Суда, способен пойти на сговор, если ему при этом предоставят возможность жить не по-загребжельски, а по-королевски, ну а Викентий – если ему посулят командование уже не десятками, а тысячами. Что же касается вас… – Он пристально взглянул на Юрия: – Ведь вы, надеюсь, от меня ничего не скрываете?
Васильцев покачал головой. О его жизни тот знал решительно все… Ну, почти все…
Словно уловив это «почти», Домбровский, глядя все так же пристально, спросил:
– И не было у вас никаких новых знакомств в последнее время?
Уж не про Катю ли он? Но в эту часть своей жизни Васильцев не собирался впускать никого.
– Не было, – сказал он достаточно твердо.
– Что ж, это говорит о том, что я сделал правильный выбор. Хотите еще о чем-то спросить?
– Да. Скажите, монархам этим – им-то зачем нужен Тайный Суд?
– Сам по себе Тайный Суд, вы правы, им ни за каким лешим не нужен, ибо само слово «справедливость», заложенное в наш фундамент, едва ли вообще существует в их языке. Однако власть, которой Суд располагает в некоторых сферах, им очень даже может пригодиться.
– Вы имеете в виду наших поднадзорных?
– В том числе и их, и ведомства, которые они представляют. Те монархи вообще любят прибирать власть к рукам. Не удивлюсь, если вдруг окажется, что многие события в мире происходят не без их подсказки и что уже в иных властных структурах очень большие люди действуют с оглядкой на них. Я не хочу, чтобы Тайный Суд тоже возглавляли их марионетки, потому своим преемником я вижу только вас. Ну а что касается опыта – он придет, не сомневайтесь. – Васильцев хотел было что-то возразить, но Домбровский уже перевел разговор на другую тему: – Подойдите к камину, мой друг… – сказал он. – Видите, справа – на одной мраморной плитке прожилки чуть потемнее, чем на других. Надавите хорошенько на нее…
Васильцев сделал, как было велено. Раздался глухой скрежет, и несколько боковых плит камина поползли куда-то вглубь стены, открыв черное отверстие тайника.
– Теперь верните все на место.
Юрий снова надавил на плитку, и отверстие закрылось, не осталось ни единой щелочки.
Домбровский улыбнулся:
– Как видите, нехитрое, в общем-то, приспособление, но о нем не ведомо никому, коме меня, а теперь вот – еще и вас. И если случится что-либо непредвиденное, вы сможете найти там все необходимое, чтобы продолжать наше дело: там и деньги изрядные, достаточные на какое-то время, и номера счетов в разных банках, и многое другое. Уверен, вы сами поймете, как всем этим распорядиться… Да, надо же еще передать вам пароль!.. Ладно, после. Отложим пока.
О многом еще Васильцеву хотелось спросить, в том числе и о судьбе профессора Суздалева, однако Домбровский заторопил его:
– А теперь ступайте, ступайте, мой друг! Я нынче что-то устал, да и вы, думаю, нуждаетесь в отдыхе. До свидания… Крепко надеюсь, что свидания нам с вами все-таки еще предстоят. – И снова эти слова весьма не понравились Юрию.
Идя домой, Васильцев увидел на тротуаре под фонарем нищего попрошайку. Лохмотья на нем были даже для нищего какие-то слишком уж нарочито безобразные. Что он делал на безлюдной улице в этот полночный час?
Нащупав в кармане пистолет, Юрий приблизился к попрошайке и произнес:
– Ыш абарак бузык.
Тот вздрогнул, посмотрел на него несколько ошалело. Затем покрутил пальцем у виска и сгинул в темноту. Может, впрямь принял за умалишенного, однако… Однако, возможно, вздрогнул, услыхав знакомые слова…
– Вот и я к нему давно уже приглядываюсь, – раздался голос Борщова, неслышно подошедшего сзади.
Это тоже показалось Юрию подозрительным: не слишком ли долго стоял на ночном холоде бывший шулер в своем не по сезону легком пижонском плащике?
– И давно приглядываешься? – спросил Васильцев.
– Да вот, сколько тебя жду, столько и приглядываюсь. Уж думал – может, его задержать?
– А ждешь-то зачем?
– Ну… – замялся Борщов. – Может, думал, скажешь что интересненькое, что тебе еще ихняя честь нарассказала.
– Да в сущности… – замялся Васильцев. – Ничего особенного… Так, мелочи всякие…
– Ясненько. Не доверяешь, стало быть. А зря! – с обидой проговорил Борщов. – В таком случае, пардон. Оревуар. Смею откланяться. – Это произнес уже не Борщов, а уязвленный Ромул Загребжельский и, постукивая тросточкой, гордой походкой зашагал прочь.
Через полчаса, подходя к своему подъезду, Юрий увидел силуэт Викентия. Спросил:
– Меня ждешь?
Тот кивнул и спросил без обиняков:
– Старик тебе не сказал, отчего это он у меня всех людей решил забрать?
– Но он же объяснил: чрезвычайное положение.
– А чем это я ему при таком положении не приглянулся? Мои люди привыкли слушать меня.
Не желая врать, Юрий лишь пожал плечами.
– Ну-ну, – буркнул палач. – Ладно, пойду исполнять приказ, – и, более не продолжая разговор, исчез в ночи.
Перед Викентием Васильцеву было особенно неловко. «Может, все-таки Домбровский проявил излишнюю подозрительность», – думал он, поднимаясь на свой этаж.
Однако едва вошел в квартиру, все мысли разом испарились, кроме одной, пока еще невнятной: началось…
Глава 15
Крах. Последний подвиг капитана Блинова
…«Началось!» – едва вступив в квартиру, подумал Васильцев. Причиной был этот запах, с порога шибанувший в нос, – знакомый отвратительный запах застоявшейся помойки. Кто-то в доме, безусловно, побывал, и Юрий был уверен, что знает, кто именно. Не исключено, что они и сейчас где-то здесь… Спросить было не у кого, все соседи давно спали.
Сжимая в руке парабеллум, он неслышно приблизился к двери своей комнаты, прислушался. Ни шороха…
Он резко распахнул дверь и включил свет.
Нет, в комнате никого не было, только пахло еще отвратительнее, чем в коридоре. А на столе лежал такой же грязный, в сальных пятнах, неряшливо вырванный из ученической тетради листок бумаги, как тот, что сегодня показывал Борщов. На листке было написано:
Ты, Васильцев, у дружка своего, у Борщова, поучись, какую капустку покупать. А у тебя, Васильцев, не то что капустки – вообще в доме ни шиша. Убогий ты, Васильцев, навроде иных нашенских: мало что хромой и слепой, так еще и голодный. Нельзя так жить, без жратвы, – ноги же протянешь.
ФОМА
Далее следовало:
Вот у Борщова твоего капустка – это капустка! Учись, убогий!
ЛУКА
Как-то слишком уж вольно действовали эти подземные царьки. Юрий подумал, что ошибкой было со стороны Домбровского отпускать их по домам, сейчас следовало держаться всем вместе. С этой мыслью он немедля отправился к Борщову – тот жил ближе других.
На звонок в дверь ответа не последовало. Само по себе это ничего еще не означало – обычно по вечерам Борщов сиживал в ресторанах, восполняя мечты своей голодной юности, но вот то, что никак не отозвался борщовский кот Прохор, вызвало у Васильцева недобрые подозрения.
Подергал дверную ручку, и оказалось, что дверь не заперта. Юрий вошел.
На столе лежала записка:
Дорогой Юрочка! Ты знаешь, Ефрем Борщов – не трус и многое в жизни повидал. Но против этих упырей слаб я оказался в поджилках. Да и Прохора жаль – уж он-то, котяра, ни в чем не виноват, а они, чувствую, никого не пожалеют. Так что залегаем с Прохором на дно, уж не суди строго. Советую и тебе с Домбровским и с Викешей взять с меня пример – ей-ей, не выстоять вам против этой нечисти.
В любом случае не поминай лихом!
Твой любящий Борщов-Загоржельский
Возможно, Борщов был и прав, но все-таки он, Юрий, пока еще не собирался так просто сдаваться. От Борщова он направился к дому Викентия.
Дверь квартиры палача тоже была не заперта, а из-за нее явственно сочился уже знакомый тошнотворный запах застоявшейся помойки. С чувством полной безнадежности, даже забыв про парабеллум, он распахнул дверь, вошел.
В гостиной царил невообразимый хаос. Ковер был истоптан глинистыми следами, шторы почему-то сорваны с карнизов, стулья перевернуты, на скатерти стола было намусорено хлебными крошками и полосками квашеной капусты. Юрий не сразу увидел ручеек крови, сочившийся из спальни, а увидев, метнулся туда.
Ничего более страшного он прежде не видел. Викентий был распят на стене железными костылями, пятый костыль торчал у него из груди. Все было, как на той фотографии, которую нынче показывал Домбровский. И – самое ужасное – Викентий был еще жив. Он шевельнул головой и произнес тихо:
– Передай – я не успел…
Затем по его телу пробежали судороги, изо рта хлынула кровь, и жизнь оставила его.
Что Викентий имел в виду, не трудно было догадаться: он не успел переподчинить свою армию Домбровскому и передать ему списки. Без того этой армии, по сути, более не существовало.
Спустя несколько минут Юрий был уже возле дома Домбровского. И сразу понял, что и тут опоздал. Свет не горел, два окна были разбиты. Через разбитое окно Юрий и влез в гостиную.
Здесь разгром был еще страшней, чем у Викентия: практически вся мебель сокрушена, пол усыпан хрустальными подвесками от люстры, осколками зеркал и фарфоровых ваз. В углу валялась дубовая ножка от стола, вся в крови – видимо, Домбровский, как палицей, гвоздил ею неприятеля.
К стене хлебным мякишем был прилеплен листок. Юрий сорвал его. На нем уже знакомыми каракулями было написано:
А дедок ваш крепким оказался! Ну да ничего, наши людишки еще и не таких видывали.
Ты его, Васильцев, тут не ищи, все одно не отыщешь, да и зачем тебе: покойник – он покойник и есть. Ты, Васильцев, лучше капустку жуй.
ФОМА
А внизу – буквами наподобие скрюченных паучьих лап:
Мы тут прихватили кой-чего, уж не взыщи, Васильцев. Так что в дырку эту у камина ты и не лазь, все равно ничего не найдешь, кроме мышиных какашек. С приветом
ЛУКА
Открытый тайник в стене у камина зиял черной пустотой.
Юрий, обессиленный, опустился на единственный уцелевший стул. Теперь он остался один на один с врагом, от которого ждать пощады не приходилось, и опереться в этом противостоянии ему было решительно не на кого. Он был отныне верховным судьей Тайного Суда, но этот всесильный Суд теперь состоял из него одного.
Он был командующим армией, вот только армия эта растворилась где-то безнадежно. Он был обладателем огромных сумм на банковских счетах, вот только документы на эти счета исчезли вместе с Домбровским. Он имел все – и не имел ничего.
Сейчас он не чувствовал ни ожесточения, ни страха, было только чувство безнадежности и своего кромешного одиночества в этом мире.
Васильцев не знал, сколько времени так просидел, и тут вдруг в голову ему пришло, что хоть на одно дело он пока еще способен. Те два поднадзорных числились за ним, и уж теперь никто не помешает ему с их помощью вызволить Суздалева.
С этой мыслью он вскочил. На пути к дверям заметил, что держит в руке листок с каракулями подземных монархов. Хотел порвать его, но тут увидел, что послание написано на обороте какого-то документа. Юрий перевернул его.
Это была справка из внутренней тюрьмы НКВД. В ней значилось, что троцкист-убийца, эллинский шпион, истопник (быв. профессор) Суздалев такого-то числа скончался после допроса от разрыва селезенки.
Вот и все. Значит, и тут он оказался бесполезен. Почему-то эта потеря ударила его даже больнее, чем все ужасы нынешнего проклятого дня.
А ведь мог, мог спасти профессора! Если бы не проявлял идиотского благоразумия, к которому его призывал Домбровский, если бы действовал сам!
«Дурак! Двуногое без перьев!» – клял он себя, невесть куда шагая по улице. Кажется, даже говорил вслух, потому что вдруг услышал:
– Сам ты двуногое! Ишь, чудо в перьях! – Это какая-то торговка семечками выпорхнула у него из-под ног. – Позаливают зенки, прут куда ни попадя!..
«Напьюсь!» – подумал Васильцев. Через несколько минут чей-то хамоватый голос выкрикнул:
– Водки!
Словно очнувшись, Юрий вдруг обнаружил, что голос этот принадлежит ему. То есть не столько даже ему, сколько совсем другому человеку, капитану государственной безопасности Блинову, распоясавшемуся хаму, на чье имя у него, Юрия, имелось вполне исправное удостоверение. Этим документом разрешалось пользоваться только в экстренных случаях, но сейчас ему было наплевать на все правила. Удостоверением пришлось махнуть перед носом швейцара, ибо это заведение на Садово-Триумфальной было спецрестораном для сотрудников НКВД.
– А на закусочку? – маслясь в подобострастной улыбке, спросил изогнувшийся над ним официант.
– Я сказал – просто водки! Живо! – Манеры хама давались легко. Неужто так все просто, была бы только в кармане красная корочка?
– Слушаю-с!
Упорхнул, вернулся с запотевшим графинчиком, снова утанцевал. «Так и надо: на цырлах», – отметил где-то внутри Васильцева капитан госбезопасности Блинов.
Отметил, что двое сидевших за дальним столиком взирают на него, как кролики на удава. То были поднадзорные. За остальными столиками публика пребывала в расслабленном состоянии, порой, от хмеля утратив профессиональную бдительность, отдыхающие переговаривались излишне громко, и до него стали долетать обрывки разговоров.
«Кто это?» – «Который?» – «Ну этот, очкастый». – «Какой-то Блинов. Молодой, да ранний. Уже капитан госбезопасности». (Уже, стало быть, швейцар успел доложить.) – «Ни хрена себе![13] Когда ж успел?» – «Небось сынок или зятек». – «Тсс, потише ты!» – «Да я чё, я и ничё… Давай – за нашу Родину!» – «Вот так-то лучше… За нее!.. А ты на закуску, на закуску-то налегай».
«… Читал? (Это уже от другого столика.) На днях Непомирайку и Негорюева враги кокнули». – «Да-а… С Непомирайкой я за день до того сидел, как вот с тобой сейчас. Беззаветный был человек! А вот вишь, бдительность потерял». – «А ты не теряй! Враг, вон, повсюду. Ну, за них, за беззаветных ребят! Не чокаясь…»
«…А у него сколько, по-твоему, раскрытых троцкистов за месяц?» – «Ну?» – «Двенадцать! А у меня?» – «Штук тридцать, поди?» – «Да?! А сорок шесть не желаешь?» – «Ну?!» – «То-то! А кому третий кубарь на петлицу?» – «Ну?» – «Ему! Справедливо?» – «Ну…» – «Гну!.. Ему! А мне – тю-тю! Справедливо, я тебя спрашиваю?..»
«А он мне, б…, говорит: не имеете права!» – «Хо! Так и говорит?! Ну а ты?» – «Ну а я… Вынесли, суку. Нескоро снова внесут…»
«…А я ей говорю: хоть ты и заслуженная артистка, а супротив старшего сержанта госбезопасности ты тля, и докладывать на своих артисток-хренисток будешь ежедённо. И ваще…» – «А ты ее – тав?» – «А как думал?..»
Борясь со страстным желанием надавать им всем по мордам, Васильцев осушил одну за другой еще две рюмки, поскольку его целью нынче было именно напиться.
Его графин был уже почти пуст, когда какие-то слова, произнесенные сзади, заставили напрячь слух. Он обернулся. Там вели разговор два лейтенанта, уже изрядно разопревшие от жратвы и выпивки.
– И за что ж ты его так, этого кочегара-профессора? – спрашивал один, с прилипшим к губе листком салата.
– А выдрючивался, – буркнул другой, у которого все никак не получалось подцепить вилкой шпротину.
– Привыкать надо, друг мой Серега, – поучал тот, с салатом на губе. – Все они, троцкисты, до поры выдрючиваются.
– А чё он обзывался? – Шпротина, не донесенная до рта, упала с вилки на скатерть.
– Так ить все они, троцкисты, обзываются до поры, да и зиновьевцы с бухаринцами не лучше. А потом шелковыми становятся, если с ними умеючи. Меня тут вот один давеча и сукой называл, и фашистом, а я сижу, в душе классовая ненависть кипит, а сижу себе, слушаю. Только потом уже… Но все ж не так, как ты, вот он и дожил у меня до пули в затылок. А перед тем еще и на четверых своих подельников показал. А мне за то – премию в двести рубликов. Вот так надо, брат Серега.
– Да, я знаю, у тебя, Сеня, выдержка… Хотя «фашиста» и «суку», может, и я б стерпел – не впервой. А тут…
– Ну и как же он тебя?
– Во, я записал даже… – Отложив вилку, он достал блокнот и прочитал с натугой: – Во! Сикофантом.
– Да-а, ничего не скажешь, умеют они, гады! Ишь, с подковыркой! Тут, конечно, и тебя можно понять; но зачем же вот так вот, в селезенку? Ты его, гада, – по сусалам, по сусалам. Ладно что без зубов – зато живой. Они нам, гады, до поры живыми нужны… – Вдруг, заметив, что Васильцев навис над ним, вспрыгнул: – Слушаю, товарищ капитан государственной безопасности!
– По сусалам, говоришь? – откуда-то изнутри Васильцева спросил капитан Блинов. – По сусалам – это как?
Лейтенант Сеня, глупо хлопая глазами, потянулся за салфеткой, чтобы отереть рот.
Не успел.
– Вот так по сусалам? – с этими словами Васильцев нанес хороший удар прямо в прилипшую салатину.
Послышался хруст, лейтенант пролетел по залу метров пять, стукнулся башкой о бочку из-под фикуса и затих. «Красиво!» – одобрил удар капитан Блинов.
Зал притих, все с интересом, а некоторые и не без удовольствия, наблюдали за происходящим. Лейтенант Серега вскочил и с недоумением уставился него.
– Что вылупился, сикофант? – спросил Блинов-Васильцев. – В селезенку, говоришь? Это как? Вот так? – и саданул ему в низ живота.
Тот издал икающий звук и нырнул носом в тарелку со шпротами. Затем, потянув на себя скатерть, осел на пол.
Васильцев почувствовал давно забытую, сладостную свободу, когда миг – да мой! Потом пускай что хотят с ним делают, гады, но вот напоследок еще – эту масляную рожу достать!
Вот так его, ыш абарак бузык!
Ах, как сладостно звенели падающие тарелки и графины, как театрально визжали дамы, как царственно парили над залом сорванные занавесы!
– Во гуляют товарищ капитан!
– Да урезоньте его кто-нибудь!
Читать бесплатно другие книги:
