Из Америки с любовью Серебряков Владимир

Рига, 18 сентября (нового стиля)

1979 года, вторник.

Анджей Заброцкий

Около участка я затормозил ровно без пятнадцати восемь. Выиграл пять минут и переплатил пять копеек по сравнению с подземкой. Зато – комфорт. Все никак не хотелось вылезать из уютной кабины «патрульчика» в сырую промозглость, оставшуюся после долгого ночного дождя. А у меня мягко, тепло, радио мурлычет. Откинул бы сиденье да подремал часок. Только вот у меня такой номер не пройдет. Это Старик может приходить на час позже, и ему никто слова не скажет. Наоборот, начальник вежливо расшаркается и поинтересуется: «Как здоровье, Михаил Иванович? Бок не беспокоит? Может, все-таки оставите нас на недельку да и в Пятигорск…»

Ладно. Тем более что все эти мысли лезут в голову только потому, что никак не хочется вылезать под своеобычное лифляндское морошение. Вроде дождя и нет – то есть он не капает, как дождю положено, – а все же что-то летает в воздухе наподобие мелкой водяной пыли. Я захлопнул дверцу и, поплотнее закутавшись в куртку, побежал ко входу.

В участке тоже было тепло. У нас котельная своя, поэтому температура в помещениях не зависит от настроения градоначальника. Вообще большая свинья у нас нынче в градоначальниках. Покойный Сторев, да будет земля ему пухом, умел находить деньги и на ремонт проезжих дорог, и отопление включалось при плюс пяти, а не при минус трех. А Тимирязев, сволочь, экономит… до очередной растраты.

Когда я вошел в отдел, из всех сотрудников там был только один Приходько. Ясно – остальные сладко спят.

– Доброе утро, Иван Ильич. Мне что-нибудь есть?

– Доброе утро, Анджей. Ничего. Да, вчера вечером Михаил Иванович просил подготовить новые списки вещей.

– Я знаю.

Еще бы мне не знать. Последним-то вчера ушел я. И список я подготовил еще вчера. Тоже ведь абсолютно бесполезное занятие. Ну скажите на милость, какой вор будет сдавать краденные на Рижском взморье вещи в рижский же ломбард, если за полдня можно сгонять в стольный Питер и сдать в тамошнюю скупку хоть крест от Александровской церкви?

Я сел за стол, сдул с него несуществующую пыль и уныло уставился на груду картонных папок. Бумаги, бумаги, бумаги. Два месяца я работаю в отделе. За это время мы закрыли пять дел. И целых три раза кто-то из сотрудников выезжал на задержание. Естественно, это был не я. Я за эти два месяца съел восемь фунтов архивной пыли, научился печатать на «Зингере Л-400» не хуже заправской машинистки и безнадежно испортил пару брюк, лазая по чердаку в поисках следов одного неудачливого членовредителя – тот задался целью отомстить бывшей подруге и, кажется, серьезно повредился умом на этой почве. Впоследствии выяснилось, что преступник пролез через квартиру на пятом этаже, но мы узнали об этом только вечером, когда вернувшийся хозяин открыл аккуратно запертую дверь и обнаружил следы монголо-татарского нашествия. Безумного ревнивца мы так и не поймали. Пока. Я подтянул к себе верхнюю папку. «26 февраля в Екатеринославе была взломана квартира инженера Кущина В.Н. Убита находившаяся в момент совершения преступления в квартире мать инженера Кущина В.Н. Кущина A.M. Взято то-то, то-то и то-то. Отпечатков пальцев нет».

У нас тоже нет отпечатков пальцев. Именно поэтому я сижу и перерываю груду старых отчетов с целью отыскать ограбления с идентичным почерком. А что считать идентичным почерком? Вот если бы вор каждый раз сворачивал вентиль с кухонного крана, причем именно с горячей воды, или рисовал карандашом на обоях три елки…

Были бы у нас, как в Москве и Питере, стационарные вычислители – сидел бы я без дела. Потому что с гораздо большим успехом сравнивать старые отчеты может вычислитель. Хотя вру, дело бы мне всегда нашли. Был бы человек…

Дверь в комнату резко распахнулась.

– Иван Ильич, собирайтесь. А, Анджей, ты уже пришел? Отлично.

Старик озабоченно взглянул на часы.

– Круминга ждать не будем. Срочный выезд. Задвинье. Еще одно ограбление. На этот раз с трупом.

Ехать пришлось по рижским меркам долго – почти полчаса. Труп нашли в одном из так называемых «летних домиков». Эти симпатичные с виду – точь-в-точь поганки – дачки разрослись, опять же как грибы известного сорта, между чопорно-нищим Задвиньем и прославленным Рижским взморьем вдоль скоростной дороги. Зимой они пустовали, а с весны до осени их заполняли толпы отдыхающих из столицы и Москвы. Традиционно сюда заезжали промышленники, купцы, а в особенности интеллигенты – люди серьезные, хотя и не всегда состоятельные. Наш «клиент» относился, по всей видимости, к последней категории.

Дверь в летний домик не взламывали. На замке – никаких следов. Может, конечно, тут поработал отменный взломщик с хорошим набором отмычек, но скорее всего дверь отворил сам хозяин, который теперь лежал в коридоре. В большой кровавой луже.

Старик посторонился, пропуская экспертов.

– Та-ак. Значит, он открыл дверь, посторонился и… А вот и сам пистолет. Вы закончили? – спросил он фотографа.

Тот еще раз нажал на спуск и кивнул. Старик вытащил из кармана ручку и ловко подцепил изящный никелированный пистолетик за спусковую скобу.

– Та-ак, и даже номер не спилен. Анджей, как только вернемся, проверьте по картотеке.

Я уныло кивнул. Как будто в этом есть какой-то смысл. Я на эти пистолетики – «беретта» 22-го калибра, дамская модель – еще на практике успел насмотреться выше крыши. Любимое оружие барышень… и воров, которые срезают у этих самых барышень сумочки. Маленький, удобный, и выстрела почти не слышно. Убить человека из «беретты» можно или точно зная, куда стрелять, или случайно. На теле покойного я насчитал три раны. Дважды пальнули в грудь, и последняя пуля в голову – контрольный выстрел, прямо как в китайском фильме про русских шпионов.

– Михаил Иванович, посмотрите, – позвал из комнаты Приходько.

Старик спокойно переступил через труп и вошел в комнату. Я опустил «беретту» в пакетик для вещественных улик, а пакетик – в портфель для образцов фирмы «Люй Шунь и сыновья». Отличная штука этот портфель. Отделений и кармашков в нем больше, чем рисинок в китайском бутерброде.

Когда я вошел в комнату, Приходько, стоя на постеленной на стол газете, увлеченно ковырялся в плафоне.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Старик.

– Одну секунду, Михал Иваныч, сейчас…

В плафоне что-то щелкнуло, и на Приходько посыпались деньги. В самом прямом смысле. Точнее – небольшая пачка, перетянутая резинкой. Отскочив от Приходькиного лба, она шлепнулась прямо мне в руки.

– Сколько там?

Я стянул резинку и с обалделой машинальностью пересчитал. В пачке были в основном червонцы и четвертаки, но попались и несколько полусотенных.

– Пятьсот семьдесят, Михаил Иванович.

– Да-а. – Приходько спрыгнул со стола и начал стряхивать с пиджака осевшую штукатурку. – Плохо дело, Михал Иваныч.

– Если бы плохо, Иван. – Старик устало опустился на стул, нимало не заботясь о сохранности места преступления в первозданном виде, и ослабил узел галстука. – Но просто плохо, а очень плохо.

Должно быть, у меня, стоящего посреди комнаты с открытым ртом и пачкой денег в руке, был исключительно идиотский вид. Настолько дурацкий, что даже Старик смилостивился надо мной и снизошел до объяснений:

– Видите ли, Анджей, – начал он, – когда семь лет назад китайцы начали штамповать вот эти плафоны, население быстро обнаружило, что между… не скажу, как эта штука называется по-инженерному… в общем, внутри у него остается щель как раз по размеру казначейского билета. А еще через месяц все воры в Российской Империи, увидев этот плафон, первым делом лезли именно туда.

– Из чего следует, – вмешался Приходько, – что мы имеем дело с любителями, но очень талантливыми и не останавливающимися ни перед чем. А поймать таких будет очень сложно.

То есть почти невозможно. Мне вдруг стало жарко. Я попытался расстегнуть верхнюю пуговицу и обнаружил, что до сих пор держу в руках профессорские сбережения.

– Михаил Иванович, – окликнул я Старика, уже начавшего рыться в столе. – А с ними что делать? Оформить?

Старик кисло посмотрел на меня.

– Оформите как найденное при обыске.

Я отдал деньги чиновнику из прокуратуры, трудившемуся над протоколом, и прошелся вдоль книжной полки. На ней уместилась только часть книг. Остальные, сложенные в несколько стопок, лежали под ней. По дороге Старик сказал, что убитый был профессором из Питера. Судя по надписям на обложках толстенных фолиантов, для переноски которых явно потребовалось не меньше двух носильщиков, покойный имел отношение к какой-то химии. Если не считать вводного курса в судебную экспертизу, этой наукой я занимался только в гимназические годы. На юрфаке, слава богу, нам ей голову не забивали.

Мое внимание привлекла тоненькая брошюрка, лежавшая поверх остальных томин, именно тем, что была она слишком уж тоненькая и на серьезный научный труд, к которым господин профессор питал явную слабость, нимало не походила.

– «АЯТ-четырнадцать», – почему-то шепотом произнес я название брошюрки и раскрыл ее. Точнее, она сама раскрылась у меня в руках на загнутой странице. – «Поступенчатое разделение нитрокомплексов», – снова шепотом прочитал я название главы.

Посреди страницы несколько абзацев были отчеркнуты карандашом, а на полях напротив них четко выведено «Чушь!». У меня возникло нехорошее предчувствие. Я отогнул страницу и посмотрел на внутреннюю сторону обложки. В самом верху гордо красовался штамп «Совершенно секретно», перечеркнутый крест-накрест. Рядом виднелась сделанная теми же чернилами замысловатая роспись и еще один орлоносный штамп – в/ч номер какой-то. Под ними стояла печать библиотеки Санкт-Петербургской Академии наук «Только для служебного пользования». Я осторожно закрыл книжечку. Конечно, всегда есть вероятность, что «АЯТ» означает что-нибудь мирное и безобидное, вроде четырнадцатой жены в гареме эмира бухарского, а не «А-чего-то ядерного топлива, этап четырнадцать». И надпись «Чушь!» сделана вовсе не покойным профессором, а кем-то из предыдущих читателей. Да, а еще есть вероятность, что Илья Муромец в самом деле когда-то сказал Шиве: «А давай-ка дернем, восьмирукий, за развитие российской фантастики». Эта маленькая книжечка означает, что покойным профессором будет интересоваться контора, которую не принято поминать к ночи. А может, и не одна она.

– Михаил Иванович, – позвал я. – Посмотрите…

Прочитав штампы и надпись на полях, Старик сразу же помрачнел. Хотя он и перед этим был не в самом веселом настроении, сейчас к нему дословно подходила песня «Утро туманное, утро седое…».

– Вы что-нибудь в этом понимаете, Анджей?

– Только то, что здесь идет речь о разделении чего-то с чем-то, – честно ответил я.

– Михаил Иванович, а может, позвонить? – обеспокоенно спросил Приходько.

– Если из-за этого действительно стоит звонить, – Старик усмехнулся, – помяните мои слова, Анджей, они нам позвонят сами, причем не позже чем завтра.

Закончив с книгами (ничего подозрительного), я отправился осматривать домик снаружи. Никаких следов, естественно, не осталось – местный дождик смывает все следы чуть ли не раньше, чем они появляются, а воры (точнее, уже убийцы) не такие дураки, чтобы ставить в грязи на краю лужи большой и красивый отпечаток ботинка, по которому чудо-эксперт установит все, вплоть до длины… штанин. Непонятно, зачем вообще им понадобилось стрелять. Людей поблизости нет, справиться со старым профессором можно было и без пистолета. А за убийство при отягощающих расстрелом не отделаешься – могут и на уран законопатить. А это куда как хуже. Я два раза обошел вокруг домика. Безнадега. Посыпанная гравием тропинка ведет от крыльца к асфальтовой дорожке. А по асфальту можно спокойно топать прямо к автобусной остановке. Это если они авто, свое или прокатное, поблизости не оставили. В любом случае – проще ветер в поле поймать.

Провозились мы в этом домике аккурат до обеда. Пока вернулись в управление, пока я бегал сдавать «беретту» на экспертизу, пока… В общем, как говорят наши клиенты, «пока суд да дело», наступил уже и вечер. Казенная столовая закрылась, а в платный буфет для ночной смены мне путь заказан – «деньга карман пусто-пусто». Опять придется жрать китайскую лапшу для огнеедов, сушеную. Или пельмени, отмороженные. Потому что ничего другого в доме нет.

Придя домой, я порылся в холодильнике в тщетной надежде найти забытую предыдущим жильцом плитку шоколада, извлек надоевшие до чертиков макароны и поставил их разогреваться. Пережевав тоскливый ужин (он же обед), я включил телевизор и забрался с ногами на кровать под одеяло – отопление в доме так и не включили. Вообще-то в Лифляндии можно принимать больше десяти каналов – три всероссийских, Санкт-Петербургский, Польский, Финляндский (правда, прием неважный, да и толку мне в переводе на чухонский?), да еще не меньше пяти частных проводных, если деньги есть (у меня – нет). А если покрутить настройку, то и шведов и немцев можно ловить без всяких сложностей. Проблема в том, что кнопок на моем визоре только шесть, так что крути как хочешь. Или что хочешь, то и крути. Сегодня по третьему всероссийскому показывали хорошую французскую комедию с Аленом Делоном. Я было пристроился смотреть, но каждые четверть часа фильм прерывали визгом итальянской рекламы («Покупайте только наши колготки, и можете не бояться бродячих собак – они такую гадость в пасть не возьмут…»). Причем звук рекламы был на порядок громче, чем фильма. В Америке меня давно б уже арестовали за нарушение общественного порядка. После трех взвизгов я не выдержал и с полфильма переключился на «Новости» первого канала. Делон, конечно, великий комик, но всему есть предел. Тем более что фильм этот я смотрел уже два раза. На новостях я и задремал, едва успев выключить квохчущий ящик.

Разбудил меня утром, как всегда, гудок с «Феникса». Все-таки удобно иметь завод прямо под окнами. И квартиру приличную я снял за полцены, и нет риска проспать на работу – гудок такой, что и мертвого подымет. Я поставил кастрюльку на плиту, кинул пару горстей пельмешек, наскоро побрился, отловил бултыхающиеся в кипятке разваренные ошметки, вывалил на тарелку, окинул критическим взором, густо залил острым соусом (чтоб глаза мои на вас не глядели…) и все равно съел, запивая нехмельным «полицейским» пивом. Потом с грустью уставился на шкаф. Собственно, выбора не было. После того как две химчистки подряд не сумели отмыть пятен мазута с испоганенных на приснопамятном чердаке штанов, у меня остались выходные, они же теперь рабочие, они же единственные брюки. И хотя лелеял я их, как любимую тешу, каковой у меня пока не имелось, ясно было, что зиму они не переживут. Но пока выглядели. Ну а поскольку в дареном отцом тулупе выходить рановато – не минус сорок все-таки, – то оставалась только румынская кожанка, купленная на распродаже конфискованного барахла для сотрудников полиции.

В отдел я в тот день явился первым. На моем столе, поверх груды папок, уютно устроился акт баллистической экспертизы.

«Пуля, послужившая причиной смерти покойного фон Садовница…» Восхитившись этой потрясающей фразой, я прервал чтение и заглянул в блокнот, чтобы убедиться, что покойного профессора звали все-таки фон Садовиц, а не Садовниц, как записали в акте, «…по своим характеристикам совпадает с теми, которые в ходе экспертизы показали пули, выпущенные из пистолета «беретта» 22-го калибра, представленного на экспертизу как вещественное доказательство номер один. Данные пули не совпадают ни с одним образцом, имеющимся в картотеке. Проверка серийного номера пистолета показала, что он не был реализован и вообще не поступал в продажу на территории Российской Империи, а также не ввозился в страну законным путем». Отлично. В смысле совсем даже наоборот. Нигде из нашей «беретты» до этого не стреляли, и вообще ее в России быть не должно. Скорее всего ввез ее какой-нибудь турист или туристка, наслушавшаяся рассказов о страшных русских мужиках и медведях и не захотевшая почему-то регистрировать эту безделушку на таможне. Протащить-то ее проще простого – бомбисты вон пулеметы через границу провозят, и ничего. А нам что теперь прикажете делать? Опрашивать всех отъезжающих из империи: «Простите, это не у вас украли незаконно ввезенный в страну пистолет, которым на днях в Риге было совершено убийство?» Полный капут. Преступники возникли ниоткуда и ушли в никуда, оставив после себя труп, а около трупа пистолет, также возникший из ниоткуда. Причем если у бандитов есть хоть капля мозгов (а у них, судя по всему, серого вещества гораздо больше одной капли), то они сейчас находятся никак не ближе Уральского хребта. А дело повиснет на нашем отделе мертвым грузом. Я переправил акт на стол Старика и едва успел вернуться назад, как в комнату ввалились Приходько и Круминг. Дверь за ними с грохотом захлопнулась. Приходько обернулся и с ненавистью посмотрел на пружину.

– И когда ше ви ее смените, Иван? – безуспешно пряча ухмылку, поинтересовался Круминг.

Пружину на двери установили недели за три до моего появления. И все два месяца, пока я работаю в отделе, Приходько не меньше трех раз на день грозился сменить ее.

– В этот понедельник точно, – заявил Приходько. – Я ж никак не могу до ящика с инструментами добраться. Такой завал на даче. Вот на выходные махну, один, без семьи, и разберу все, что в сарае за лето накопилось.

– Ну-у, ну-у, – протянул Круминг. – По-осмотрим.

На дачу к Приходько я не попадал ни разу, но один раз мне довелось побывать у него на городской квартире, где меня чуть не засыпало барахлом из неосторожно открытого чулана. Если в сарае на даче царит хотя бы треть такого «порядка», то рота каптенармусов не разберется там и за месяц. Дверь снова противно взвизгнула.

– Что нового?

– Пока нишего, Михал Иванович, – ответил Круминг. Никак не могу понять, почему он сокращает имя и полностью выговаривает отчество Старика.

– Хорошо. – Старик быстро просмотрел акт экспертизы. – По делу Мальчева что-нибудь есть?

– Все то ше, Михал Иванович. Пора перетафать в сут.

– Да, да. – Старик побарабанил пальцами по столу.

– Вообще надо избавляться от всей рутины и вплотную заниматься Садовицем, – подал голос Приходько. – Дело Берзина, например, давно пора спихнуть Галинову. Это же типичная бытовуха, при чем тут мы?

– Да, да. – Удивительно, но, по-моему, Старик просто не понял, что сказал Приходько. Пропустил мимо ушей. А это для Старика оч-чень нехарактерно – пропускать что-либо мимо ушей. – Так дело Мальчева у вас готово?

– Пошти, Михал Иванович. Протокол топроса…

– Уже в папке, – сказал я, прежде чем Круминг успел помянуть меня.

С Мальчевым мы на самом деле провозились неделей больше, чем следовало. Личностью он был действительно интересной – один из немногих и, дай бог, последних воров «старого» образца. Первый раз сел в неполных двадцать на шесть, второй раз в тридцать два, и только тот факт, что техника меддопроса была тогда недоступна полиции, помог ему получить восемь лет каторги, а не все пятнадцать. Теперь он шел по третьему разу, да еще один тип, которого его банда попутно обработала в Царицыне, скончался в больнице, не приходя в сознание, так что шел он по всероссийскому списку. Он и сам понимал, что его песенка спета, поэтому «покаянный лист» написал почти полный – под «соловьем» вспомнил только пару мелких краж, да и их, наверно, просто запамятовал. Дело было с самого начала ясное, как стопарик – третья ходка, соответственно – пожизненное, а это значит – уран. С его так и не долеченным туберкулезом он максимум через год выхаркает легкие в парашу. По-моему, милосерднее было бы пристрелить его при задержании. Дверь снова взвизгнула.

– Телеграмма, Михаил Иванович.

Старик вчитался в текст, побагровел и пошевелил губами – наверное, выматерился, потому что сразу же перекрестился.

– Анджей? – Он брезгливо отодвинул листок, словно тот мог его укусить.

– Да, Михаил Иванович?

– Поедете на вокзал. Из Двинска в двенадцать сорок пять прибывает, – Старик специально сделал ударение, что некто именно прибывает, словно поезд или государь император, а не просто приезжает, как обычные люди, – господин титулярный советник Сергей Щербаков. – Старик сделал паузу. – Специальный агент Третьего управления.

– Вот дерьмо, – прокомментировал Приходько.

Двинск, 18 сентября 1979 года, вторник.

Сергей Щербаков

Доносившаяся из привокзальной закусочной расхожая песня назойливо вертелась в голове, напрочь отбивая охоту мыслить.

Пересадочная станция в Двинске, заново отстроенная четыре года назад после того, как в старой, сооруженной наспех сразу после войны, рухнула крыша, обладала теми особенностями, которые роднят между собой все без исключения провинциальные вокзалы, даже стоящие на магистральных трактах империи. Здесь торговали разносчики, здесь припахивало горячим маслом из чебуречных, карри из индийских забегаловок, пирожками, машинным маслом и толпой, здесь включали магнефоны на полную громкость, заполняя просторный зал хриплым голосом популярного московского певца. От всех прочих виденных мною вокзалов двинский отличался разве что несколькими вывесками на идиш да необычно большим числом ожидающих в ермолках и с пейсами. Спустя полвека после отмены «черты оседлости» Двинск оставался местечковым городом.

В Двинске я был проездом. Экспресс на Варшаву проходил через этот городок по пути из Дерпта в Вильно. По моим подсчетам получалось, что, проехав из Питера в Двинск экспрессом, а оттуда до Риги – местным поездом, я сэкономлю больше времени, чем дожидаясь самолета в столичном аэропорту. На деле же оказалось, что последний поезд ушел за четверть часа до того, как экспресс почти беззвучно подкатил к перрону, а следующего мне предстояло ждать почти два часа.

Я купил за семь копеек два чебурека с лотка, над которым красовалась огромная вывеска «Кошерно» – почему-то не только по-еврейски, но и по-русски, хотя как раз русских это должно бы волновать меньше всего, – и принялся жевать. Чебурек был горячий и вкусный. Чтобы скрасить ожидание, я принялся вспоминать все, с чем отправился в Ригу.

Итак, Рига. Губернский город, центр Лифляндии. Население – около четырехсот тысяч. Промышленность – дочерние предприятия заводов Зингера, несколько фабрик «Руссо-Балта», оставшихся с той поры, когда фирма еще не перебазировала на Урал производство моторов и корпусов, небезызвестный «Феникс»… Пожалуй, и все. Еще несколько фабричек местного значения. Крупный торговый порт, практически незамерзающий. Морской курорт на Рижском взморье. Бывать там прежде мне еще не доводилось – ни по делу, ни на отдыхе.

Именно курорт и привлек моего «клиента». Профессор Николай фон Садовиц, известный среди сотрудников под нелестной кличкой фон Задниц, один из последних учеников Чугаева (фамилия Чугаев мне лично ничего не говорила, но, судя по уважительным на нее ссылкам, я решил, что это был тоже ученый не из последних). Пятьдесят восемь лет. Несмотря на германскую фамилию, «больше русский, чем Илья Муромец», если мне будет дозволено перекроить поговорку. В вольнодумстве замечен не был, скорее уж наоборот – отличался неуемным рвением и почти пародийным монархизмом. Во время войны пошел на фронт добровольцем… санитаром; отслужил все три года на Дальневосточном фронте. На протяжении последних пятнадцати лет имел привычку каждую осень брать академический отпуск и уезжать на Рижское взморье – утверждал, что там ему удобнее заниматься теоретическими изысканиями и писать статьи по накопленному за год материалу. Холост, в порочащем поведении замечен опять же не был (хотя это еще ни о чем не говорит). Убит два дня назад в снятом им «летнем домике».

И никогда бы не приплели достославное Третье управление к делу покойного профессора, если бы не та область, в которой специализировался действительный член Санкт-Петербургской Императорской Академии наук.

Николай фон Садовиц был химиком и занимался комплексными соединениями рутения. Разумеется, он не был инженером или технологом – его интересовала чистой воды лабораторная наука. Промышленное применение он оставлял ассистентам и ученикам, недвусмысленно намекая, что все это – работа для подмастерьев, а истинные таланты не должны утруждать себя низменными соображениями практической пользы, хотя, безусловно, признавал, что его исследования с какой-то стороны даже являются государственно важными. Еще бы не признать!

Вот поэтому-то меня, только что вернувшегося из Дальнего, где я помогал местной полиции и жандармерии ловить фанатиков-ризалистов из Группы освобождения Филиппин, прежде чем те сумеют привести в действие свои безумные угрозы, отправили, не успел я продышаться, в Ригу – наблюдать за ходом следствия по делу фон Садовица, к вящей радости местных полицейских.

Чебуреки кончились удивительно быстро, и все же хвостик последнего изрядно поостыл – в здании вокзала было прохладно. Вытерев пальцы салфеткой, я подошел к кабинке элефона и затребовал прогноз погоды. В Риге было чуть теплее, но обещали «кратковременный» дождь.

Посмотрев на часы, я сообразил, что до моего поезда осталось десять минут – как-то удивительно быстро пробежало время. Я только-только успел купить билет у улыбчивой польки в кассе и вскочить в уютный вагон, как зашипели тормоза и протяжный гудок возвестил об отправлении.

Народу в поезде было немного. По большей части ехали со мной торговые агенты. Если Рига была крупным портом, то Двинск наравне с Режицей – железнодорожным узлом, через который проходило немало товаров, идущих в центральные губернии России и Малороссию, и еще больше – в обратном направлении. Чтобы регулировать этот пестрый поток, требовалось немало народу. Почти исключительно торговлей жили Рига, Либава, Ревель да и прочие поселения в этом обделенном природой краю.

Я нашел свободный ряд, устроился в самой его середине и достал из чемодана папку.

Рутений… До вчерашнего дня я и не слышал о таком металле. Не говоря уже о его промышленном значении. Да, судя по осторожным формулировкам подготовленной для меня оперативной сводки, и применялся он нечасто. Самый нестойкий, самый капризный и не самый полезный из платиновых металлов. Все, на что он способен, может выполнять и платина, которая не в пример дешевле. Как мне показалось, основной областью его применения было изготовление памятных медалей академии и Императорского общества содействия наукам. А вот как от него избавиться… Огромные количества лучеактивного рутения рождаются в ядерных топках. Они тормозят цепную реакцию и при вторичной переработке урана и плутония становятся сущим бедствием. Я не химик и деталей процесса не вполне уяснил, зато понял, почему труды профессора фон Задница – тьфу, фон Садовица – становились объектом пристального внимания Третьего управления и военного министерства.

Конечно, скорее всего мы имеем дело с обычной уголовщиной. Убийство при совершении ограбления. Да и примерное поведение профессора не означает совершенно ничего – убить его мог, скажем, муж любовницы. Или любовница. Или, не приведи господи, любовник. Девять шансов из десяти. И все же… Кому может быть выгодна смерть химика? Англичанам? Нет, они, слава богу, удовлетворены тем, что сидят на обломках своей великой империи. Немцам, которые в области ядерной техники зависят от англичан? А кому тогда? Гоминьдановцам? Американцам?

Очень может быть. И у тех, и у других хватит наглости. Только если китайцы откровенно стремятся ослабить Россию, то у американцев правая рука не знает, что творит левая. Президент Форд может говорить много красивых слов с самыми добрыми, намерениями, но от тех горе-вояк, что едва не развязали войну четыре года назад, ему никуда не деться.

За окном мелькали ухоженные хутора, поля уже сжатой ржи, ровные ряды капустных кочанов от дороги до горизонта… Здешние жители умели брать все, что возможно, от тощей песчанистой земли, где прежде снимали урожаи валунами на строительство замков. Поезд набирал ход. До конечной станции два с половиной часа с двумя остановками.

Я решительно сложил бумаги обратно в папку, откинулся в кресле и попытался расслабиться. Приеду в Ригу, и все станет ясно.

Федеральная территория Аляска,

14 марта 1975 года, пятница.

Сергей Щербаков

Винтокрыл закладывает крутой вираж, заходя к бухте со стороны гор.

– Приготовиться! С богом!

В иллюминаторах виднеются редкие городские огни. Наплывают, накатываются, и кажется, что под гондолой не горняцкий поселок, притулившийся рядом с базой пограничников, а по меньшей мере столица небольшого государства. Брюссель какой-нибудь.

А вот и база. Катера и сторожевики у пирса, темные казармы. Скорее всего база полупуста – всех выгнали охранять морской рубеж. Тем лучше.

Винтокрыл разворачивается еще раз, устремляясь к земле по крутой спирали, и выравнивается так неожиданно, что десантников кидает друг на друга.

– Пошли!

В распахнутые двери – удар мороза. Винты бьют яростным бесшумным ветром, рождая метель, и солдаты по двое слаженно прыгают в снежные вихри.

Оживают наушники поясной рации.

– Рассредоточиться! Казармы окружить! Второму взводу занять оружейный склад!

Тихо хрустит снег под ногами. Вообще стоит противоестественная тишина. Над головой стремительно проносится войсковой винтокрыл, похожий на распятую черную чайку.

И внезапно, резко – тихое шлепанье глушеных выстрелов. В ответ раздается грохот «кольта», но почти моментально обрывается. Несколько пуль вонзаются в сугроб совсем рядом. Поганая штука этот сорок пятый калибр.

– Прикрытие снято, – сообщает рация. – Свет!

И ночь превращается в день.

Рига, 18 сентября 1979 года, вторник.

Анджей Заброцкий

Часы над перроном показывали ровно без четверти три – точно как и мои «офицерские», подаренные братом к двадцатилетию. Я проторчал на вокзале добрых два часа, продрог, несмотря на куртку, и дико проголодался.

– Поезд из Двинска прибывает на четвертый путь второго перрона.

– Спасибо, – поблагодарил я девушку-диспечера на тот случай, если громкоговоритель оборудован еще и микрофоном, и отклеился от столба, который подпирал последние полчаса. Если господин специальный агент Щербаков не приедет и этим рейсом, мне придется торчать на вокзале до пяти часов – до следующего двинского поезда. А если этот тип в последний момент решил лететь самолетом… Я зябко поежился под курткой и решил, что, если потайной полицейский и сейчас не объявится, я разорюсь на копейку и позвоню Старику за дальнейшими указаниями.

– Повторяю, поезд из Двинска прибывает на четвертый путь второго перрона.

– Уже прибыл, – сообщил я диспетчерше, наблюдая, как мимо меня проплывает туша почтового вагона.

Пройдя перрон из конца в конец три раза, я дошел до того, что начал задавать всем встречным исключительно идиотский вопрос:

– Простите, вы не из Питера?

– Нет. – Красавица в собольей шубке томно взмахнула ресницами. – Я из Москвы, а что?

– Пошли, Наташа, – прогундосил сопровождавший ее пузан, обладавший, судя по всему, двумя достоинствами – богатством и физической силой, но не наделенный избытком интеллекта. – Нас ждут.

– Простите, вы… – Я осекся и оглянулся. Тип в гражданской шинели, мимо которого я только что пробежал в третий раз. На опустевшем перроне он был одним из четырех мужчин, считая меня. Он явно кого-то ждал!

– Простите, вы не из… – Тип как-то странно смотрел на меня. – … Питера?

– Из Питера. Вы должны кого-то встретить?

Я тихо заскрипел зубами.

– Если вы господин Щербаков, то вас.

Рига, 18 сентября 1979 года, вторник.

Сергей Щербаков

Заснуть я так и не сумел. Впрочем, какой сон на два часа в середине дня? Так, дрема. В голове метались старые воспоминания, обрывки мыслей, которые я никак не успевал додумать до конца. В конце концов я не выдержал и оставил все попытки отдохнуть, а вместо того вытащил карту Риги и принялся изучать.

Когда поезд подкатил к перрону, часы мои показывали 14.45. Не столь уж плохо. Хотя самолетом все же было бы быстрее. Я уже сидел бы, наверное, в полицейском управлении и сосредоточенно выслушивал затравленных сыщиков. А так мне еще предстоит выходить из теплого вагона, где я успел пригреться, наружу. За окном было даже на вид холодно. Впрочем, не мне, после питерских дождей и ветров, жаловаться.

На перроне было немноголюдно. Пассажиры торопливо разбредались, закрывая лица от зарядов ледяного дождя, летящих по ветру. А я остался ждать встречающих. Конечно, можно было попытаться отыскать управление самому, тем паче что от вокзала его отделяли две остановки на подземном трамвае, если верить карте. Но блуждать в незнакомом городе мне вовсе не улыбалось. Уж лучше немного потерпеть причуды погоды.

Однако прошла минута, потом пять, а потом еще чуть-чуть, и я начал серьезно сомневаться, что в здешнем полицейском управлении получили каблограмму. Конечно, инспектор – не бог весть какая шишка, но я бы на месте туземцев встретил себя с фанфарами, приставил бы к себе молодого, зеленого, как огурчик, вьюношу только со студенческой скамьи и предоставил двоим неуделкам взаимно нейтрализоваться.

К этой минуте на перроне осталось пять человек, считая меня, – дамочка, вылезшая из вагона первого класса и продвигавшаяся исключительно медленно, поскольку после каждого шага дамочка брезгливо подбирала подол платья, опиралась на плечо встретившего ее тучного господина и, кажется, бормотала что-то жалостное, немолодой инвалид, путавшийся между тростью, зонтиком и портфелем, и молодой человек, которого я с первого же взгляда мысленно припечатал ярлычком «хлыщ» – уж больно щегольски был он одет для такой неприютной погоды. Мое внимание он привлек с самого начала исключительно тем, что сновал по перрону туда-сюда наподобие ополоумевшего муравья, явно кого-то поджидая. «Наверное, мамзельку свою», – ехидно подумал я, с трудом подавляя зябкую дрожь. Чем меньше оставалось на перроне приезжих, тем более суматошным становилось его мелькание. В конце концов он, не выдержав, подлетел к брезгливой дамочке, спросил ее о чем-то, отскочил как ошпаренный, метнулся было к инвалиду, но внезапно остановился рядом со мной, видимо, пораженный пришедшей ему в голову мыслью.

– Простите, – чуть заикаясь, начал он, – вы не из Питера?

Вот так так. А я тоже хорош. Хотел зеленого новичка? Вот он, пожалте, с хренком и уксусом – аж скулы сводит.

– Из Питера, – подтвердил я своим лучшим «допросным» тоном. – Вы должны кого-то встретить?

На лице юноши отразилась целая гамма чувств – судя по заигравшей на щеках краске, хроматическая, причем преобладающими, как мне померещилось, были досада и разочарование.

– Если вы господин Щербаков, то вас.

Рига, 18 сентября 1979 года, вторник.

Анджей Заброцкий

– Сначала поедем в управление, – я открыл Щербакову дверцу, а сам обошел «патрульчик» с другой стороны, – а потом вам подберут номер в гостинице.

Прежде чем сесть, «гороховая шуба» глянул на номерную табличку.

– Номер не служебный, – разъяснил я, снова скрипнув зубами. – Это личная машина.

– Понятно. – Шпик захлопнул дверцу и уставился прямо перед собой, как Медный всадник.

«Что тебе понятно, индюк питерский? – подумал я, с остервенением выжимая газ. – Может, понятно, что деньги на первый взнос подарили мне родители к выпуску, а остальное брат выплачивает? А ты знаешь, откуда у моего брата деньги? Почему Ян Заброцкий в тридцать два года штабс-капитан ВВС?»

Индюк.

Рига, 18 сентября 1979 года, вторник.

Сергей Щербаков

Хотя карта не соврала и езды до полицейского управления было от силы минут пять, все же я был рад, что у моего стручка оказалась машина. От одного взгляда на серые улицы под серым небом хотелось ежиться и сворачиваться в клубок.

Интересно, однако, откуда у него свой автомобиль? То ли бабушка-миллионерша подарила… Один бог и ведает. Да и вообще интересная у него фамилия. Скорей всего поляк.

Не доверяю я полякам. Наверное, это у меня семейное. Отец еще рассказывал, как они под Варшавой стояли в сорок третьем. Всякое бывало – и стекло толченое в каше солдаты находили, и сахар в бензобаках, и пушки немецкие наводились на наши позиции с прямо-таки противоестественной точностью. Хватало иуд. Вроде бы и немного их, если здраво рассудить, а они как та ложка дегтя. Это уже потом, когда ясно стало, что урок немцам преподадут во второй раз, как-то поутихли саботажники, вспомнили, почему половина Варшавской губернии по сию пору в уссурийской тайге панами сидит. Но это уже после прорыва было.

– Проспект Трех Императоров, – проговорил Заброцкий, притормаживая перед поворотом на широкую и, по всему видно, центральную улицу, пересекавшую парк.

– Что-то я такого по карте не припомню, – усомнился я. «Никак разыгрываешь?»

– А на картах не все пишут, – усмехнулся он. – На плане города он честь по чести проспект Александра Третьего. А проспект Трех Императоров – это от Ратушной площади до Новой Гертрудинской церкви, потому что тут каждые пару кварталов памятник – здесь, видите, Петру Великому, старинный памятник, дальше Александру Миротворцу, а за полицейским управлением, почти перед самой церковью, – Михаилу… э-э… Суровому.

– «Топтыгину» сказать побоялись? – попытался я пошутить.

Юноша резко покосился на меня.

– Вы к нам по уголовному делу приехали или мелкое вольнодумство выкорчевывать?

Ох, горяч. Того и гляди вспыхнет. И с чувством юмора плоховато.

– Упаси боже, пан Заброцкий. Неблагодарная это работа.

– Можно просто «господин Заброцкий», – чопорно ответил мой шофер. Переигрываешь, парень. – А еще лучше – Анджей.

– Простите, а по отчеству?

– Войцехович.

– Хорошо, Андрей Войцехович. – Мой спутник брезгливо повел верхней губой, точно унюхал дохлую кошку. – А меня зовут Сергей. Сергей Александрович Щербаков. К вашим услугам.

Заброцкий молча кивнул. Мы подъезжали к перекрестку за памятником Александру Второму; движение здесь было бурное, и водителю требовалось все внимание, чтобы не покалечить автомобиль.

Дальше мы ехали молча, да, по правде сказать, и ехали-то недолго – три квартала. Я рассеянно любовался видами Риги. Посмотреть было на что – ни судьба, ни долг не заносили меня раньше в такие вот совсем не российские города. Даже Дальний казался как-то роднее. Я уже успел обратить внимание, что и здесь, как в Двинске, вывески на русском языке попадались не всегда, зато много было латиницы – немецкий язык, польский. Да и архитектура тут была совсем иная несхожая со столичным классицизмом или московским «русским барокко». Добротный немецкий довоенный модерн и послевоенный неомодерн. Точно где-нибудь в Киле или Карлмарксштадте… Нет, Карлмарксштадт тоже, что называется «шпеернули», превратив в образчик монументального социалистического строительства. Есть у меня тайная мечта – побывать в тех странах, куда меня не пустят никогда: в Германии, в Британии… Только вот нельзя. Агентам тайной полиции не разрешается выезжать за пределы империи и ее доминионов иначе как по служебной необходимости. Исключения делаются, но только для посещения союзных государств. Так что из всей Европы мне светят разве что Рим с Парижем. И то если начальство смилостивится. Что ж, буду довольствоваться суррогатной лифляндской Германией.

Полицейское управление размещалось в массивном здании, вовсе не имевшем архитектурного стиля. У парадного толпился народ, двое постовых волокли сопротивлявшегося долговязого парня, не обращая внимания на его истошную божбу и вопли, и Заброцкий после недолгого раздумья повел меня черным ходом с угла. По крутой лестнице мы поднялись на третий этаж, где и размещалась собственно уголовная полиция.

– Я смотрю, вещей у вас, Сергей Александрович, немного, – заметил Заброцкий, пока мы шли по коридору. – Но, может, заглянем в отдел, прежде чем идти к Старику, – разденемся?..

Видно было, что ему просто хочется скинуть куртку – топили в управлении отменно.

– Пойдемте, – согласился я. – Кстати же, а почему «к Старику»?

Юноша нервно огляделся.

– Сорвалось по привычке, – пояснил он. – Прозвище такое заглазное. Вообще-то к господину Ковальчику Михаилу Ивановичу.

– Хоть какое-то разнообразие, – подумал я вслух. – Как правило, все говорят одинаково – «к Самому». «Сам» сказал, «Сам» решил…

Заброцкий попытался скрыть улыбку. Нет, все-таки он не безнадежен.

В отделе особо тяжких преступлений было тихо. Очевидно, все сотрудники разошлись по делам. Пахло присутственным местом – бумагами, пылью, чернилами и множеством прошедших через эту комнату людей.

Я с наслаждением сбросил с плеч тяжелую шинель. Заброцкий тем временем избавился от своей пижонской курточки. Под ней оказалась форменная рубашка. Одно из двух – или он полный идиот, или ему просто нечего надеть.

– Ну, – проговорил мой Вергилий рижского розлива, – пойдемте, Сергей Александрович.

Я шагнул было к двери, и тут мое внимание привлек значок, приколотый к рубашке. Я присмотрелся.

– Простите, Андрей Войцехович, – осторожно поинтересовался я, – вы из Приморья родом?

– Родом я из Польши, – ответил он довольно холодно. – Но семья моя живет в Приморье. Предупреждаю ваш следующий вопрос – это настоящий значок.

Я беззвучно присвистнул. Вот вам и пижон, фертик в курточке. А тебе, Сергей, урок – не суди о людях по одежке.

– Что ж, пойдемте к вашему Старику, – проговорил я.

– А где вы сталкивались с егерями? – спросил Заброцкий, выводя меня из кабинета. Кажется, он отходил так же быстро, как вставал на дыбы.

– В Дальнем, – машинально брякнул я и тут же попытался исправить ошибку: – По делам службы.

Слава богу, мой спутник понял намек и больше вопросов не задавал.