Из Америки с любовью Серебряков Владимир

Рига, 23 сентября 1979 года, воскресенье.

Сергей Щербаков

Из церкви я шел с легким сердцем. Солнце разогнало туман, и пронзительно-синее осеннее небо казалось ярче куполов. В гостиницу я едва не вбежал; подпрыгивая, точно мальчишка, взлетел по лестнице, ворвался в номер, распахнул настежь окна и высунулся по пояс на улицу.

Воскресным утром городом владела звонкая тишина. Она висела над крышами, чуть мерцая по краям. Не шаркали по глянцевым мостовым шаги, не шуршали шины по асфальту, не слышно было голосов, даже колокольный звон не разносился над Ригой в ту минуту. Вот и в опустелом, оголенном парке, полном гор палой листвы, было тихо, только из невидимого окна доносилась песня. Я прислушался – работал магнефон не то радио, потому что голос был знакомый, хотя именно этой песни я еще не слышал:

Я вдохнул полной грудью сырой балтийский воздух, расправил плечи – от кабинетной работы у меня всегда страшно болит спина, легче три дня по ягелю ползать, чем три часа за столом сидеть, – и принялся за дело.

Слова текли плавно, фразы складывались в приятный глазу узор. Давно мне не работалось так легко. И отчет получился отменный. Я даже не сразу понял, что он закончился и писать больше нечего, – так захватил меня процесс сборки сложноподчиненных предложений. А когда понял, внезапно решил переписать все заново, якобы для исправления опечаток, а на деле ради самого процесса хитроумной игры словами.

Увенчав «Заключение» анализом собранного материала в семи пунктах с подпараграфами, я откинулся на стуле, жалобно скрипнувшем левой задней ногой, потер руки и для надежности перечитал свое сочинение еще раз. Не годится себя хвалить, но вышло и впрямь знатно – сущий шедевр чиновного наречия, апофеоз бюрократии, отчет, составленный по всем правилам канцелярского искусства и обычаям Третьего управления.

Теперь предстояло отправить результат моих трудов по инстанциям. На это, слава богу, есть в России элефоны, а у меня в чемоданчике – кристалл памяти с впечатанным шифровальным кодом, разумеется, не секретным, а стандартным правительственным. Такие кристаллы используются у нас в управлении повсеместно – еще одно преимущество работы в секретной полиции. Из прочих обывателей их могут позволить себе только высшие чины богатых компаний да гражданские чиновники высокого ранга (военные, как известно, гражданской связи вообще не доверяют).

Один за другим листы моего отчета уползали в элефон. Я подхватывал их с другой стороны, не давая упасть на пол. Удостоверившись, что на другом конце провода факсимиле приняли и отшифровали, я бережно выложил листы – все восемь – на специальный поднос, служивший в обычное время донышком чемодана, полил запальной жидкостью и поджег. Когда от бумаг остался только пепел, я старательно размешал его и вытряхнул в корзинку для мусора. Конечно, для полноты картины следовало бы развеять прах по ветру, но вряд ли управляющий гостиницы будет в восторге. А секретность и так соблюдена.

На меня навалилась даже не усталость – наоборот, тяжелая расслабленность, точно я неделю валялся на диване, не вставая. Дело закончено, закрыто. Больше не надо ломать себе голову над логическими построениями и безумными гипотезами. Только вот рассудок еще не понял этого, еще гонит песню-тройку, скачут мысли, несутся, не разбирая дороги…

Редкостное мне все же попалось дело. Кабинетное. Не всегда так бывает, чтобы нам, агентам охранки, случалось изображать из себя Шерлоков Холмсов. Чаще неделями просиживаешь над бумагами, или допрашиваешь свидетелей, пока язык не отвалится, или таскаешься по сточным канавам. Чует мое сердце, что следующее дело окажется именно в этом роде. Хотя кто знает? Меня не покидало странное ощущение, что встреча с молодым Заброцким изменит мою судьбу не меньше, чем исковеркала ее встреча со старшим. Какая-то у меня симпатическая связь с этой семейкой. Может, потому он и кажется мне кем-то вроде троюродного племянника, что четыре года назад я вытащил его брата из аляскинских снегов? Впрочем, это все умствования, притом бесплодные весьма. Как господь рассудит, так и будет.

Я поднял взгляд на монументальные ходики (на самом деле электрические, но выглядят как настоящие). Оказалось, что времени всего-то без четверти час дня. И чем, спрашивается, занять себя до вечера?

Обедать не хотелось, но я заказал себе в номер чай с бутербродами и газеты, а то за последние дни я совершенно отрешился от новостей, даже российских.

Попивая чай и заглядывая по временам в свежий выпуск «Ведомостей», я размышлял о превратностях истории. Вот, например, Николай Второй. Тот самый, кто единственный из российских самодержцев последних веков остался без официальной прибавки к имени. Александр Второй – Миротворец. Александр Третий – Освободитель. Михаил Второй – Суровый. А Николай – никакой.

И ведь до такой степени дошло это замалчивание, что как бы и не было пятнадцати лет царствования. Существовал даже такой верноподданнический проектец – полагать сие царствование небывшим. Правда, его императорское величество Георгий Михайлович на сем докладе собственноручно начертать соизволил: «Родни стыдиться не должно. Автора к продвижению по службе отныне не представлять, а проект – полагать небывшим».

И что интересно – ведь поначалу никто не пытался делать из Николая Второго исчадие ада. После ссылок и расстрелов девятнадцатого года ему простили бы и Кровавое воскресенье, и бездарно проигранную Первую японскую, и все прочие грешки. Вот же как просто стать добрым царем – достаточно карать меньше, чем царь следующий. Только когда направляемая железной рукой Россия вышла в число мировых держав, когда сохранила и преумножила благосостояние, а смутьянов и радикалов поубавилось – вот тогда, как это в России принято, с запозданием, газетные шавки принялись упорно облаивать умирающего слона. Хотя в чем его вина?

«В слабости», – ответил мне внутренний голос. Монарх может быть безумен, глуп, невежествен – царствование Петра Великого тому пример. Но губит правителя единственно слабость. Слава богу, за последнее столетие Николай Второй был единственным из Романовых, проявившим эту черту. Историки утверждают, что в августе девятьсот пятого, напуганный разгулом черни, император всерьез подумывал о создании Государственной думы – чего-то вроде английского парламента на российский лад. Сам я в эту историю верю с трудом – даже он не мог быть настолько бесхребетен, – но характер Николая Александровича она представляет с убийственной точностью. Человек, всерьез считавший себя паладином российского самодержавия, готов был уступить натиску черни и поступиться последней волей отца, лишь бы удержать корону на темени. К счастью, слабоволие его и спасло. Не в силах выдержать упреков матери, Николай отрекся от престола в пользу сына-младенца, а регентом поставил брата. Малолетний император Алексей Николаевич скончался от кровотечения тринадцать лет спустя, и Михаил Суровый продолжил править Россией уже как самодержец.

Мысли мои плавно перешли на хрупкость истории, ее подверженность случаю. Что, если бы Николай Второй не принял того исторического решения? Если бы Успенский манифест остался неподписанным? В какую бездну могла бы зайти Россия? И как сложились бы судьбы тех, кто вошел в историю двадцатого века? Кто помнил бы Черчилля, не развяжи он Мировую войну? Или Ганди, не приведи его к власти деньги русской разведки? Впрочем, рулетка случайностей не разбирает, на кого падет выигрыш. Ничем другим, кроме совершеннейшей случайности, я не могу объяснить приход к власти Муссолини.

Мои мысли вновь и вновь возвращались к угрозе демократического правления, нависавшей над страной в начале века. Нам, нынешним, трудно представить, насколько близка она была к осуществлению. Как и всякий нормальный человек, я привык считать монархию естественным государственным строем. Даже те режимы, которые называют себя «демократическими», на практике быстро скатываются к единовластию, только уже не помазанника божьего, а просто самозванца, первым сообразившего стать диктатором. Обычно за спиной такого самозванца стоит горстка не более законных аристократов – новобогачей или старых соратников. Подобную модель развития мы часто видим в недавно отложившихся колониях, хотя и цивилизованные страны не гарантированы от этого недуга. Но, лишенные поддержки истории, подобные царьки оказываются обычно – уж простите за каламбур – калифами на час.

Единственная страна Европы, в некоторой мере избежавшая описанной печальной участи, это Британия, и ей удалось распространить свой парламентаризм по миру. Но английское самодержавие было ущербно с той поры, когда Иоанн Безземельный продал свою власть баронам, и на то, чтобы привыкнуть к весьма куцей английской демократии, у британцев ушли века. К чему же приводит народовластие в худшей его форме, демонстрируют нам Соединенные Штаты, добровольно проголосовавшие за установление режима, по сравнению с которым немецкий социализм покажется безудержной анархией. Какой же стала бы Россия, оставленная на пороге века без твердой руки, как ребенок со спичками? Какой мировой пожар мог разгореться?

Хорошо все же, что история не терпит сослагательного наклонения. Хватает с нас и сегодняшних забот.

Пустые умствования быстро наскучили мне. Не в первый раз горевал я из-за нелепого своего характера. Казалось бы, что проще – отдыхай, Сережа, плюй в потолок вишневыми косточками… Так нет, крепко засело в сердце, что пустым рукам нечистый дело найдет. Дела ищут руки. Чем же мне занять дни ожидания? Почитать, что ли? «Материнскую ртуть» я осилил вчера перед сном, а начинать что иное – вряд ли смогу дочитать до отъезда. Разве что полистать подрывную литературу, каковой имею привычку пробавляться в дороге. Конфискуем мы ее уйму, а печатается еще больше. Да что говорить – почти каждый студентик если не держал у себя, так полистывал у друзей это отравное чтиво. Управление уже давно махнуло рукой, считая, что молодежь должна перебеситься. Я с этим не согласен. Таким, как мой Андрей, я бы доверил в руки любые памфлеты социалистов – этого парня не свернешь с верного пути словесной мишурой. Еще пару лет, и уже не он на меня, а я на него буду смотреть снизу вверх – далеко пойдет. Но таких, как он, немного.

Или правда поплевать из окна вишневыми косточками? Вспомнил про косточки, и вспомнились вишни, те, что ведрами привозили к нам в Симбирск с нижнего течения Волги, из-под Саратова – огромные, смоляно-черные, блестящие, как глаза цыганок, сладкие, точно сахарные. Очень захотелось домой. И не в родительский дом, а в свой. Которого у меня еще нет. Но будет обязательно. И чтобы окна смотрели вниз на реку, и сад, и жена, и детишки, и лето, и ведро вишен, чтобы сплевывать косточки в окно и смотреть, как они летят вниз и теряются из виду в густых кустах боярышника, где водятся особенные рогатые гусеницы, за которыми я так любил наблюдать в детстве…

Старею. Раньше мне и в голову бы не пришло мечтать о собственном домике с садом и семье из пяти-шести душ.

И вот тут я понял, чем мне заняться… Чем мне обязательно надо, просто необходимо заняться. Я снова включил элефон, вызвал городской справочник и непозволительно долго листал – странное стеснение охватило меня. Только одна мысль не позволила мне струсить – если я не сделаю этого сейчас, то не сделаю никогда.

Я набрал номер и поднял телефонную трубку. Несколько секунд под ухом чирикали зуммеры.

– Халло? – с вопросительной интонацией осведомился мужской голос.

– Э… кхм… – В горле у меня пересохло, точно у мальца первом свидании. Боже святый, да что это со мной, старым охальником? – Елизавету Карловну не соизволите позвать?

– А, простите, кто спрашивает? – с сильным немецким акцентом недоверчиво поинтересовался голос. Думаю, это был ее отец, и за недоверие я его не винил. А что ответить на расспросы, я придумал заранее.

– Из Управления политической благонадежности, – заявил я, пытаясь неслышно поплевать за левое плечо, – титулярный советник Щербаков.

– Управления… – голос моего собеседника сошел на нет – очевидно, теперь уже у него горло сохло. – Одну минутошку.

– Конечно-конечно, – пробормотал я, но, по-моему, уже в пустоту.

Несколько минут в трубке стояла томительная тишина.

– Алло, Сергей! – прозвенел наконец знакомый голос.

– Эльза… – Я сглотнул и с трудом выдавил из себя заранее заготовленную фразу: – Что вы делаете сегодня вечером?

Рига, 23 сентября 1979 года, воскресенье.

Анджей Заброцкий

Выйдя из «Елисеева», я бросил пакет чая на заднее сиденье и так газанул с места, что чуть не проскочил красный семафор на Александровской. Не жизнь, а полное фугу в мундире.

А ты что думал, Андзюсь? Жизнь – это ведь тебе не кино про агента бляха номер 007. Это на серебристом экране преступления века раскрывают лощеные франты в темных очках, попивая в ресторане мартини в обществе загадочных красоток, которых к нему пачками подсылают враждующие конторы.

А в жизни все намного сложнее – и проще. В наш век умных машин, хранящих в своем ферромагнитном нутре прорву всей и всяческой информации, практически единственное, что требуется, – это правильно сформулировать вопрос. И все. Сумели мы со Щербаковым это сделать – и вот походя раскрыли. Преступление, конечно, на приз столетия не тянет, но… круги по воде могут пойти такие, что…

А-а, к лешему. Это игры такого уровня, что покойный профессор с трудом засчитывается за пешку. А я – так, пылинка на зеркальной глади черно-белой клетчатой доски. Досадная помеха.

Так что могу купить себе коробку зубного порошка и до блеска начистить свою собственную бляху с четырехзначным номером, начинающимся вовсе не с «ноль-ноль». Кстати, порошок-то надо было купить! Забыл, олух.

Но все равно, обидно до слез. Прикоснуться к тайне, ощутить ее, уловить этот запах и… Прямо как у ребенка, которому дали поглядеть на картинку к мультику, а потом резко захлопнули дверцу перед самым носом.

Грустно. От такой жизни сразу начинают заползать в голову всякие мудрые мысли. Например, какого, спрашивается, черта я не продолжил семейную военно-воздушную традицию? Был бы уже минимум лейтенантом. Или другой вариант – почему не остался на действительной? Офицерское училище, потом пару лет погонять по тайге взвод для выслуги, после чего прорваться в Академию Генштаба. А уж со значком генштабиста можно любые двери ногами открывать. Дорогих ресторанов в том числе.

А вместо всего этого сижу я на задворках великой империи, пусть и поблизости от парадного входа. Окно в Европы, черти бы их взяли. И сидеть в этом окне холодно, мокро, и ветер постоянно насквозь продувает.

Мало мне того, что жизнь не складывается, точнее, складывается, но как-то наискось, так еще и погода тоску наводит. Заржавею я тут скоро и покроюсь зеленой мохнатой плесенью. Подать, что ли, рапорт на перевод в Туркестан? Там тепло, там змеи. Они вкусные. Змея, нарезанная кусочками и поджаренная на сковородке, – это, доложу я вам, замечательнейшее блюдо. Особенно на ужин после того, как весь день по барханам побегаешь.

До чего ж противная штука – рефлексия! Богопротивное занятие – себя жалеть, а я как исповедовался сегодня после обедни, так и продолжаю словно ни в чем не бывало погрешивать. Стыдно как – не могу.

Эх, ну чего бы такое сотворить, чтобы не впасть в углубленную тоской депрессию? Может, методом Щербакова воспользоваться? В универе многие пробовали, особенно из «позолоченной молодежи». Да ну. Еще обкурюсь с непривычки, как улей, так, что дым из ушей пойдет. А нервы лучше успокоить старым испытанным способом. На следующем перекрестке я развернулся и, резко газанув, понесся обратно в управление.

В огромном здании, даже с учетом дежурных, было практически пусто. Господа полицейские чиновники все-таки сначала чиновники, а уж потом полицейские. Поэтому в выходной день их на рабочее место калачом с медом не заманишь. Даже тех, кому вероисповедание позволяет в святой день работать.

– Ключ будете брать?

Я на секунду задумался.

– Пожалуй, нет, Пал Петрович.

Из «чижа» я на этой неделе уже стрелял. Да и неохота лишний раз туда и обратно топать.

Если наверху в здании людей не было «почти», то в подвале, похоже, не было даже крыс. И то верно – что им здесь, pardonnez-moi, жрать? Разве что патроны.

Я неодобрительно покосился на ржавые потеки на стенах – третий, по слухам, ремонт, а трубы как текли, так и текут. Когда только начальство их заменить соберется? Наверно, когда они возьмут да и лопнут в разгар зимы, оставив всю полицию, в том числе и само начальство, без тепла.

Тир, к моему удивлению, был открыт. Вообще-то ему и положено быть открытым, но… много у нас на святой Руси разного положено, да так и лежит на печи, перекатываясь с боку на бок. И если бы дежурному – бывшему сыщику, сунувшемуся пяток лет назад разоружать свихнувшегося лавочника, – захотелось пойти куда-нибудь перекусить, а то и вовсе устроить себе очередной выходной, никто бы этого и не заметил. Кроме меня, грешного.

– Добрый день, Илья Никанорович. Что почитывать изволите?

Дежурный отложил в сторону книжку, снял очки, протер их и нацепил обратно.

– А-а, господин Заброцкий изволили пожаловать. А я-то уж понадеялся, что никто меня, старика, сегодня и не побеспокоит.

– Так и я вас, Илья Никанорыч, не побеспокою особо. Вы наушники нацепите и читайте себе спокойно.

– Да уж какое тут чтение с тобой, – добродушно проворчал дежурный. – То подай, это принеси…

– Так что ж это у вас за книга такая интересная? – полюбопытствовал я.

– Да вот, – дежурный поглядел на меня с некоторым, как мне показалось, смущением. – У жены взял. «Приключения княжны Мэри» называется. Любовные, кха-кха, приключения.

– Забавная, однако, у княжны Мэри обложка, – заметил я приподнимая тяжелый коричневый фолиант, на котором золотой старославянской вязью было выведено «Пистолеты мастера Лепажа в собраниях частных коллекционеров».

– Завернул от греха подальше, – пояснил дежурный. – А то, не дай бог, надорву листок, так меня жена потом самого… надорвет.

– Ясно. – Я опустил книгу обратно. – Дайте-ка тогда мне, Илья Никанорыч, «воеводин», патронов полсотни и мишеней штук… а-а, дайте пачку, потом верну все, что останется.

Я налепил листок мишени на изрешеченную фанеру, и моторчик, противно загудев, увез ее на 25-метровую отметку, туда, где черный кружок казался вовсе крохотным. Большая квадратная мушка «воеводина» полностью накрывала его.

Затаив дыхание, я подождал, пока мушка стала расплывчатой, а кружок мишени, наоборот, резким и четким, и плавно надавил на спуск.

Ба-анг.

Грохот мощного армейского патрона был хорошо слышен даже сквозь дорогие наушники.

Банг. Банг.

Надо будет как-нибудь выбраться на загородное стрельбище и пострелять из винтовки.

Банг.

Я отложил опустошенный пистолет в сторону, нажал кнопку и подождал, пока мишень подъедет обратно.

Плохо. Дырки от пуль разбрелись по листку так, словно я не стрелял по нему из пистолета, а плевался вишневыми косточками. Не отвратительно, но плохо.

Выходит, с нервами-то и в самом деле паскудно.

Ну да ничего. Торопиться мне некуда, патроны есть. Так что я эту десятку еще сегодня выбью.

Через полчаса мне стало ясно, что, даже изведи я еще коробку патронов, десятки мне не выбить. И не потому, что у казенного «воеводина» мушка перекошена. Не иначе там, наверху, мне решили преподать урок смирения.

И я предпочел смириться – сдал пистолет Илье Никаноровичу, убрался из управления и покорно поехал домой, на Московский форштадт.

Переходя на вторую полосу, я круто вывернул руль, обходя громадный, сверкающий черной краской «Царицын». Тот негодующе загудел. Я скосил глаза – за рулем «Царицына» восседала здоровенная купчиха. Ну и поделом. Думает, раз втиснула свою тушу в танк, так все ей должны дорогу уступать. А сама и водить-то толком не умеет. Знаю я ее. На весь город авто у нас не так много, и с лета я успел повстречать почти каждого водителя.

И в этот момент в бледном свете витрины я увидел такое, что сначала не поверил собственным глазам. А поверив, высунулся из окна и заорал во все горло:

– Баронесса! Эллочка!!!

Ноль на массу. Ни фига из-за машин не слышно.

Я так резко закрутил руль, что «патрульчик» протестующе взвизгнул, негодуя на столь варварское обращение с совсем еще новой машиной, и сумел-таки притереться к кромке тротуара.

– Стой, стрелять буду.

Идущий медленно оглянулся.

– Тьфу, черт, – изумленно пробормотал он. – Не может быть. Анджей?

– Он самый. – Я пожал протянутую ладонь и чисто рефлекторно уклонился от направленной в живот перчатки. – И ты… тот самый.

Младший лейтенант ВВС барон Герман фон Эллинг радостно усмехнулся.

– Ну и ну. Вот уж кого не ожидал увидеть, так это тебя. Ты-то как в Риге оказался?

– Да работаю я здесь, в сыскной полиции. Ну а тебя каким ветром сюда занесло?

– Отпуск провожу. Наношу визиты родственникам. – Герман мастерски изобразил тягостный вздох. – Представляешь, оказывается, у меня родственников – вся Лифляндия, и половина Курляндии в придачу. Куда ни плюнь, обязательно попадешь в какую-нибудь тетю Эмму с дядей Отто. И у всех, понимаешь, девицы на выданье!

– Понимаю и сочувствую.

Я попытался сдержать ухмылку. Летчик, офицер да еще и барон, внешность – хоть Зигфрида рисуй. Для местных провинциалочек Герман был, конечно, женихом хоть куда. Бедная «баронесса».

– А ты, я смотрю, на машине. – Герман кивнул на «патрульчик». – Большим человеком стал, ваше благородие. Или уже высоко?

– Да ну тебя. – Слова Германа сыпанули соль на свежерастравленную рану. – Слушай, а ты сейчас вечером занят?

– Да нет, а что? Хочешь куда-нибудь пойти?

– Не против. – У меня вовсе не было желания тащиться в свою пустую квартирку, когда подворачивалась прекрасная возможность весело провести вечер. – Есть идеи?

– Ну-у, – задумчиво протянул «Эллочка». – Я в этой Риге без трех часов два дня, толком ничего не знаю. Только бога ради, не в «Ливонию»!

– Почему? – «Ливонией» как раз и назывался ресторан Немецкого общества, и я решил, что Герману там самое место.

– Меня там… видели, – Герман определенно смутился. – Все эти мои родственники, кажется, других заведений не знают. Вот, может, слышал, на Ратушной площади есть хороший ресторан…

– «Мавр», – вспомнил я название. – Сойдет. – Я сел за руль и распахнул дверцу. – Выдам тебе служебную тайну – за последние полгода там еще никого не отравили.

– Только одно условие, – заявил Герман, устраиваясь на сиденье.

– Что за условие?

– Ты везешь – я угощаю.

Я расхохотался. Ох уж эта «баронесса».

– Договорились.

– А почему ресторан – «Мавр», в твоих полицейских архивах не сказано? – поинтересовался «Эллочка», когда мы свернули с Александровской на Мельничную.

– Сказано, – фыркнул я. – Потому что почти напротив него стоит Дом Черноголовых.

– А-а… – разочарованно протянул мой товарищ. – Погоди, так я ж его видел… когда… ой… Может, другое место поищем.

– Нет уж, – жестоко оборвал его я. – Если встретишь очередную тетю Эллу… Ой! – Герман отвесил мне чувствительный тычок под ребра. – …с незамужней дочкой лет тридцати, значит, судьба тебе такой. Кысмет.

– Ну и как тебе? – шепотом спросил Герман, сдавая фуражку седому швейцару с таким количеством ленточек, что тот должен был быть как минимум одним из критских десантников.

– Неплохо, – так же шепотом ответил я, оглядывая полутемный зал. – Прямо как в настоящем ливонском замковом подземелье.

– Ах ты, чертов поляк! – «Баронесса» попытался незаметно пнуть меня в бок. Я также незаметно уклонился.

– Эх, не добили мы вас при Грюнвальде!

– Что угодно господам офицерам? – выплыл из полумрака официант.

– Столик на двоих, – заявил Герман и не глядя наступил мне на ботинок.

– Прошу вас.

Усаживаясь за столик, я прикинул длину свисающей скатерти – и наугад выбросил пострадавший ботинок.

Герман издал еле слышный стон. Насколько секунд мы молча испепеляли друг друга взглядами. Потом «Эллочка» схватил салфетку и поднес ее к лицу. Я отвернулся.

– Совсем как в добрые старые времена, – донеслось из-под салфетки сквозь сдавленное хихиканье.

– Точно. – Я притворился, что внимательно изучаю меню. – Совсем как в харчевне у Пшздецкого.

– Ага. С пивом и сосисками.

– Точно. А помнишь, как Марек приволок под полой бутылку «смирновки» и вылил ее в пиво?

– И потом пытался отодрать палочку от буквы «ша»?

– И мы с трудом отодрали его от стенки. А помнишь, как мы скинулись на «Татру»?

– Ну и развалюха же была!

– Но ведь ездила, – возразил Герман.

– Ездила. – При воспоминании об этой «езде» я поежился. – До тех пор, пока ты нас всех чуть не угробил.

– Я говорил, что надо починить правую фару? Ведь говорил же?! И потом, кто мог знать, что там канава?

– Фару. Это ж надо было до такого додуматься – посадить на одно колено Юльку, на другое – Марысю и так рулить.

– А что мне было делать? Я кручу баранку как проклятый, а с заднего сиденья такие вопли доносятся! И потом, они сами порулить захотели.

– Хорошо хоть канава была неглубокая, – философски заключил я.

Фон Эллинг задумчиво уставился на свечу.

– Странно, – сказал он после недолгого молчания. – Мы так старались поскорее доказать всем, что мы уже взрослые. И не понимали при этом, какое это было счастливое время.

Около столика вырос официант.

– Ваш заказ, господа.

Некоторое время я старательно применял к отбивной азы армейской наступательной тактики, сводящейся к принципу «расчленить и уничтожить».

– Послушай, Герман, – спросил я, дожевав последний кусочек пережаренного противника. – Что ты знаешь про американцев?

– Интересный вопрос. – Герман отставил бокал и нанизал на вилку ломтик картофеля. – Наверно, то же, что и ты. Если не считать данных о самолетах вероятного супостата, то об американцах я сужу, как и большинство жителей Российской Империи, по «Унесенным ветром».

– По фильму или по книге?

– По фильму, – усмехнулся «баронесса». – И американок представляю себе по Скарлетт О'Хара – полуирландке-полуфранцуженке, которую к тому же сыграла англичанка с китайской фамилией.

– Интересно.

– А они о нас судят по «Войне и миру», – заявил Герман, приканчивая бокал. – А тот, кто умудрился прочесть пару страниц Достоевского, считается знатоком «загадочной русской души».

– Ну так уж прямо…

– Именно так. До Аляскинского кризиса Америкой вообще никто толком не интересовался. Ну, Америка, ну, большая. И все. Делить нам с ними было нечего, туристы их к нам табунами не валили, да и наших к ним не очень пускали. В смысле пускать-то пускали, но какой дурак будет в посольстве десять виз оформлять, если по всей Европе можно с одним паспортом кататься? А хочешь экзотики – так уж сгоняй в Манилу, а если совсем деньги девать некуда – в какой-нибудь Бангкок или другую Джакарту. Там тебе будет и древняя культура, и танец живота, и рагу из крыс.

– А после кризиса?

– А ничего толком не изменилось, – упрямо заявил «баронесса». – Не воспринимаем мы их. Ни как толкового союзника, ни как серьезного противника, ни как сильного нейтрала, с которым стоит считаться.

– Но все-таки мы с ними воевали…

– Да какая это война? Вот ты глянь по телику, как наши туристы ведут себя в Лондоне или в моем фатерланде. По струнке ходят, на желтый свет ступить боятся. А ведь победители. Но победа стоила столько, что побежденных по сей день уважают. А в разных там Италиях и Франциях – хуже, чем дома. В Риме квартал красных фонарей, считай, полностью за счет русских туристов живет. В Париже на Эйфелевой башне туалет каждый месяц заново штукатурят. Спасибо Высоцкому – что ни день, десять новых Вась расписываются.

– Ну, положим, туристы – это еще не показатель, – неуверенно возразил я.

– Как раз один из самых верных показателей. Или глянь, как к их туристам у нас относятся. Даже швейцар в гостинице: «Опять итальяшки с французишками понаехали». А стоит войти англичанину, как он по струнке вытягивается.

– Все равно не понимаю я твоей теории. Японцев, например, мы два раза в порошок стирали. И что, мы их меньше, чем англичан, уважаем?

– Для начала они нас в порошок стерли, – усмехнулся Герман. – А мы потом счет равняли. И разница есть немалая. Самураев мы оба раза смели за счет превосходства в силе, причем подавляющего. А янки купили на самый большой блеф в истории.