Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) Подопригора Борис

ВИИЯ

Сраннего детства обнаружилась у Бори Глинского одна любопытная особенность – он совершенно не тяготился одиночеством. Нет, мальчишка рос совершенно нормальным, мог и со сверстниками поиграть во дворе, и взрослых не дичился, в общем, как бы выразились во времена уже не советские, «аутизмом и социопатией» не страдал. Но супругам Глинским частенько приходилось оставлять малыша дома совсем одного – в тех замечательных местах, где прошло дошкольное детство Бориса, с детскими садами и яслями были, мягко говоря, проблемы. Отец Бори, Владлен Владимирович, получил к моменту рождения наследника звание подполковника. Кадровый офицер-фронтовик – на его кителе, помимо прочего, были нашиты две красные и одна жёлтая нашивки за ранения, – Глинский-старший, как выражались в те далекие годы, «ковал ракетный щит Родины». А мама Бориса, Надежда Михайловна, была врачом. Причём потомственным.

Так вот, поскольку до полковничьих звезд Владлена Владимировича семья Глинских систематически меняла полигоны-«почтовые ящики», Боре действительно часто приходилось оставаться одному в служебной квартире – отец, ясное дело, с утра до ночи на службе пропадал, а маму частенько дёргали, потому что в тех укромных местах хороших солдат и офицеров было во много-много раз больше, чем хороших врачей. Так что Надежда Михайловна, официально не работавшая, была более чем востребована и авторитетом пользовалась чуть ли не таким же, как подполковник Глинский. И если поначалу, убегая на вызов, Надежда Михайловна как-то пыталась пристроить малыша какой-нибудь офицерской жене-соседке, то вскоре, после пары безвыходных ситуаций, она заметила, что её Боренька может замечательно поиграть дома и один. Сын спокойно находил себе какие-то занятия, не кричал, не плакал, не разбрасывал вещи и не бил посуду – в общем, не выказывал свой детский протест. А ведь Надежде Михайловне, бывало, приходилось убегать не на пару часов, а аж на полдня – и ничего. Однажды (Боре тогда исполнилось пять) Глинскую слёзно умолили выехать на сложный случай километров за шестьдесят от гарнизона. На обратном пути Надежда Михайловна уже вся просто извелась в мыслях о не кормленном, брошенном ребёнке. Но когда она вбежала в квартиру, маленький Боря сидел за столом и ел борщ, который умудрился и сам разогреть на плите, и аккуратно налить себе из кастрюли в мисочку. Правда, эту мисочку из-за ветхости накануне отдали коту-персу по кличке Слон. Надежда Михайловна только ахнула, а ночью с гордостью рассказывала всё мужу. Глинский-старший лишь одобрительно хмыкнул.

В одиночестве и тишине Боря подолгу рассматривал награды на парадном отцовском мундире. Их было много, только орденов Красной Звезды целых три, а уж медалей… Боря осторожно дотрагивался пальчиками до орденов и грезил, пытался представить себе подвиги, совершенные отцом. Дело в том, что Владлен Владимирович категорически не любил говорить о войне и от вопросов сына, типа «пап, а за что тебе вот этот орден дали?», либо отшучивался, либо отмахивался. Боря сначала обижался, а потом привык, расспрашивать перестал, зато научился фантазировать, рассматривая награды. Они казались ему невероятно красивыми. Красивее, чем ёлочные игрушки.

У мамы, кстати, тоже были награды с войны – две медали – «За взятие Будапешта» и «За Победу над Германией». Они лежали в бархатной коробочке из-под часов в комоде, но Надежда Михайловна их почему-то никогда не надевала. Никогда. Даже на 9 Мая. Даже когда однажды отец её осторожно попросил об этом. Глинская лишь покачала головой, и отец, вздохнув, сменил тему. Войну Надежда Михайловна тоже вслух почти не вспоминала, и Борис лишь случайно, когда в гости к Глинским пришли давние сослуживцы, за шумным застольем узнал, что родители его познакомились как раз на войне. Потом историю их знакомства и развития отношений Борис складывал буквально по крупицам из обрывков разговоров, из найденных всё в том же комоде нескольких писем, почему-то сложенных треугольниками. Спрашивать напрямую Борис стеснялся. Постепенно в его голове укоренилась такая версия: мама была медсестрой и познакомилась с отцом, когда вытаскивала его раненого с поля боя. Много позже выяснилось, что всё было не так. Уже заканчивая школу, Боря узнал, что родителей мамы, врачей, репрессировали накануне войны. Саму Надежду Михайловну, можно сказать, спас фронт. Отношения с Глинским у неё завязались ещё до его тяжёлого ранения. А потом они надолго потеряли друг друга из виду. Владлен Владимирович кочевал по госпиталям, а в жизни мамы появился другой человек, тоже офицер. Он погиб в сорок пятом – как раз под Будапештом. Как маме, дочери сразу двух «врагов народа», удалось восстановиться в мединституте, Борис так и не узнал. Вроде какой-то генерал – начмед фронта помог…

А потом они снова встретились уже в начале пятидесятых. Над Надеждой Михайловной тогда сгустились тучи. Она однажды дежурила по госпиталю и, чтобы скоротать время, позвонила знакомой провизорше в аптеку. Аптеки, кстати, тогда дежурили круглосуточно, и их, что любопытно, сплошняком телефонизировали. Так вот, аптекарша продиктовала Наде ребус-шараду:

– Нарисуй рожицу с волосами. Над ней – утюг… Нарисовала?

– Ну…

– А внизу напиши: «папа-мама»

– Ну написала…

– А теперь оба этих слова жирно зачеркни.

– Зачеркнула.

– И что получилось?

– Да ничего. Глупость какая-то.

– Нет. Подумай.

– Любка, хватит! Что тут думать?

– Ну ладно. Смотри: «папу-маму» зачеркнули, значит, наша рожица – безродный. Поняла?

– Ну и…

– А утюг над волосами – это он «космы палит». Поняла? Получается «безродный космополит».

– Ой, и дурная же ты, Любка! Дошутишься…

А с «безродным космополитизмом» тогда боролись со всей, можно сказать, классовой беспощадностью. Бумажка же с записанной шарадой попалась на глаза кому-то «бдительному». А госпиталь, где работала Надежда Михайловна, обеспечивал центральный аппарат Министерства обороны. И, в общем, сначала-то закрутилось всё совсем нехорошо. Но потом несчастье помогло последующему счастью. Знакомый военный контрразведчик рассказал за рюмкой Глинскому смешной эпизод с шарадой и дурой-врачихой. Прозвучала и фамилия. Владлен Владимирович сначала решил, что это просто совпадение – однофамилица. Мало ли в России Фирсовых!

Но не поленился уточнить. Оказалось – «раннефронтовая» любовь. Спас её в итоге фронтовой командир Глинского, ставший уже маршалом. А фамилия у маршала была Неделин. Вот так. Ни много ни мало.

Неделин, кстати говоря, и свадьбу-то практически в приказном порядке устроил. Он любил и ценил Глинского, а потому сказал, как отрезал:

– Вот что, майор, заканчивай с холостой жизнью. Одни бабы после войны, холостяк в наше время – это, считай, несознательность, недопустимая для офицера и коммуниста. Бери свою несознательную докторшу – и в ЗАГС, перевоспитывай! А там я найду куда тебя направить…

И ведь направил же. Не обманул. Полигонной житухи Глинские похлебали полным лаптем. Но в первый класс школы Боря, сын полковника Глинского, пошёл уже в Москве, куда перевели отца. Если кто-то решит, что жить семье стало легче, то ошибётся: папу Боря, считай, совсем перестал видеть, потому что Владлен Владимирович постоянно летал на транспортниках Ли-2 «по ленинским местам». Глинский всё время «выбивал-проталкивал» какие-то «изделия» для Ленинска. А Ленинском тогда именовался, между прочим, космодром «Байконур».

Надежда Михайловна дома тоже не рассиживалась: в Москве она наконец начала серьёзно работать по специальности, и, надо сказать, не без карьерных успехов – когда Борю принимали в пионеры, у него уже не только отец стал генералом, но и мама заведовала отделением в Центральной клинической, что во врачебной среде котировалось весьма и весьма.

Впрочем, Борису и в голову бы не пришло хвастать положением своих родителей перед одноклассниками. Научиться чванству у отца или матери он не мог по определению. Мать обладала хорошим чувством юмора, и к тому же в её шутках постоянно сквозила самоирония. А ведь известно же, что у людей хвастливых и чванливых, ужаленных «звездухой», как правило, и с чувством юмора плохо, и с самоиронией вообще никак. Не иронизировала она, лишь когда подпевала под музыку из радиоприёмника (потом это назовут «караоке»): «Эй, веселей запевайте вы, соколы, армии Красной сыны».

Отец же… Он, конечно, шутил редко, был скорее суховатым человеком, но на шуточные подколки супруги реагировал адекватно, улыбался и хмыкал. Смеяться он почти не умел. Глинский-старший очень был похож на главного героя фильма «Офицеры» – не внешне, а по манерам и характеру. Парадокс заключался в том, что этот фильм отец почему-то не любил. Вернее, Борису так казалось, что не любил, потому что вслух своего мнения о фильме генерал никогда не высказывал.

Владлен Владимирович вообще не очень любил кино, в отличие от Надежды Михайловны, которая хоть и норовила высмеять почти каждую новую ленту, но при этом старалась не пропустить ни одну знаковую премьеру. Компанию ей в основном составлял, конечно же, Боря, достаточно рано пристрастившийся из-за этого к «взрослому» кинематографу. Изредка, но всё же бывало, что семья Глинских ходила в театр или в кино, так сказать, в полном составе. Один такой совместный культпоход почему-то навсегда врезался Борису в память.

Это была премьера нового фильма о войне по повести очень известного советского писателя-фронтовика. В ней рассказывалось о том, как два артиллерийских взвода держались против немецких танков. Глинские – отец и мать – оба читали эту повесть и даже спорили о ней однажды на кухне за ужином. Надежда Михайловна, как всегда, иронизировала, а генерал же не соглашался с ней и особенно напирал на то, что «с чисто военной точки зрения ситуация изложена правильно».

Вот Надежда Михайловна и расстаралась достать билеты на премьеру экранизации – мужу редко что-то нравилось из художественной литературы.

Боре фильм очень понравился. У него даже в глазах защипало в конце, когда почти все «наши» погибли. А вот генерал Глинский весь сеанс хмыкал и ёрзал, бросая сердитые взгляды на жену, многократно всхлипывавшую на протяжении фильма. Боре, правда, показалось пару раз, что мать всхлипывает от смеха…

Когда они вышли из кинотеатра, Владлен Владимирович что-то сердито пробубнил себе под нос и закурил. Боря дёрнул его за рукав шинели и громко спросил:

– Пап, а тебе понравилось? Мне – очень! А правда, они здорово жгли эти танки?

Генерал Глинский нахмурился и кивнул:

– Правда. Здорово.

Потом он помолчал, несколько раз куснул бумажную папиросную гильзу и добавил:

– Только так танки не жгут.

– Почему? – не понял Боря.

– Ну потому что не получалось их так жечь, – пожал плечами отец, явно не желавший давать более развёрнутые комментарии. Надежда Михайловна не выдержала и всхлипнула еще раз:

– Ой, не могу! Как ты тогда говорил: «С чисто военной точки зрения…»

– Так это ж я про то, что написано было, а не про то, что снято. Написано было правильно.

– Да-да-да, – притворно согласилась мать, блестя глазами. – Особенно про любовь. Так трогательно. И главное, так достоверно. Прям вот смотрела я на эту медсестричку и себя вспоминала.

– На-адя! – сердито дёрнул седым усом генерал.

– Ну да, – хмыкнула Надежда Михайловна. – Любовь на войне – это вопрос не военный, а гражданский.

Вроде бы даже какой-то подтекст был в этой её реплике, потому что генерал как-то странно отвернулся и, явно чтобы сменить тему, сказал Борису:

– Больше читай, Борюша. Режиссёры, как правило, портят хорошие книжки.

Надежда Михайловна мужа поддержала:

– Не всегда, но часто. А исключения только подтверждают правила. Если научишься правильно читать – будешь своё кино снимать и видеть.

– Как это? – не понял Боря.

– Очень просто. Читаешь и перестаешь видеть буквы, видишь героев и то, как разворачиваются события. Как будто в голове свой собственный фильм снимаешь. Воображение начинает стимулировать работу мозга. Вообще, сынок, чтение – это единственное, что по-настоящему развивает мозг. Это я тебе как врач говорю. Неплохо бы эту истину усвоить и ряду товарищей с военной точкой зрения.

– А вот когда мне читать? – взвился Владлен Владимирович.

– А с чего ты взял, что я именно и только тебя имела в виду? – мгновенно парировала мать.

– А… А кого тогда ещё? – обескураженно спросил «попавшийся» генерал, и Надежда Михайловна звонко рассмеялась. Боря тоже заулыбался, он посмотрел на раскрасневшуюся мать и подумал, что она очень красивая и совсем даже и не старая…

С этого разговора, наверное, и вошли по-настоящему в жизнь Бориса книги. Тем же вечером, после возвращения из кино, он попробовал «читать с воображением». У него как раз не очень шёл «Том Сойер» Марка Твена – всё никак не мог «домучить» книжку. Теперь же Боря попробовал представить себе героев вживую, подарить им лица и голоса… И ведь получилось! Не сразу, но спрятанные в строчках люди стали вдруг оживать в голове у мальчика. Постепенно он научился слышать и видеть сквозь строчки, а иногда ему даже чудились запахи той, другой жизни…

Книги так быстро «зацепили» Борю, что родители только удивлялись. Мальчик, по-прежнему не тяготясь одиночеством, читал всё подряд. Он разваливался на большом диване, обкладывался книгами и… понятия «отбой» не ведал. Читал даже предисловия к каким-то техническим справочникам. У него появилась странная манера читать по нескольку книг одновременно.

Отец этого совершенно не понимал, считал, что сын дурачится, и даже пытался проверить Борю на предмет усвоения прочитанного – в том числе и по техническому справочнику. Результаты проверки генерала очень удивили. Сын подробно и толково пересказал куски из разных книг. А по справочнику забросал отца вопросами.

Надежду Михайловну же странная манера Бориса читать нисколько не тревожила. По крайней мере «как врач» она в этом ничего опасного не видела.

Правда, ограничивать Бориса в чтении всё же через некоторое время пришлось. Дело в том, что, как ни странно, любовь (скорее даже страсть) к книжкам нелучшим образом сказалась на успеваемости в школе. Боря как-то разом «просел» почти по всем предметам, за исключением литературы и истории. Да и, пожалуй, диктанты он стал писать лучше. А вот математика, физика, биология и даже физкультура…

В общем, кончилось всё визитом классной руководительницы Веры Васильевны к Глинским домой. И надо же как не повезло Боре: отец как раз дома был – редкий случай…

Родители долго пили чай на кухне с Верой Васильевной. О чём они говорили, Боря не слышал – его выставили за дверь кухни сразу же, но он понимал, что ничего хорошего этот визит, конечно, ему не сулит.

Его позвали, только когда Вера Васильевна собралась уходить, чтобы он попрощался с классной. Генерал подал учительнице плащ, она поблагодарила и, застегивая пуговицы, сказала, обращаясь, главным образом, к Надежде Михайловне:

– Это хорошо, конечно, что мальчик читает. Плохо, что он художественную литературу читает даже на уроках. И вообще, сверхобильное чтение воспитывает безволие.

Потом Вера Васильевна поправила очки и повернулась уже к Владлену Владимировичу:

– Я надеюсь, вы сумеете должным образом воздействовать на Борю. У него есть все данные, чтобы учиться не просто хорошо, но даже отлично. Только для этого нужно себя немножко заставлять. Вы, как человек военный, должны это понимать. Тем более что школа у нас хоть и английская, но требования по остальным предметам – самые обычные, не завышенные… Вот в университетской…

Про «не завышенные требования» Вера Васильевна ввернула, разумеется, намекая на генеральские погоны Глинского-старшего. Мол, при ваших-то, товарищ генерал, возможностях вы могли бы отдать сына и в школу при университете. В своей же школе Боря был единственным «генеральским сынком», да и не просто «генеральским». В те времена о принадлежности к «знати» судили не столько по служебной даче, сколько по наличию на ней телефона. Так вот: на служебной даче генерал-лейтенанта Глинского телефон был. И об этом, разумеется, знала вся школа.

После ухода классной руководительницы в квартире воцарилась нехорошая тишина, которую прорвал шумный выдох Владлена Владимировича:

– Да, сынок, спасибо. Спасибо, что папин авторитет поддержал. Спасибо, родной. Теперь все учителя твоей английской, черт бы её подрал, школы будут говорить, что у генерала Глинского сын – двоечник. Сбрендивший на книжках урод!

– Влад! – сдвинула брови Надежда Михайловна.

– А что – Влад?! Что Влад?! Тут света белого не видишь, из командировок не вылезаешь, думаешь, хоть дома-то… Да! Крепкий, понимаешь, тыл…

У отца бешено задёргалось лицо, и Боря даже отшатнулся к стенке, испугавшись. Последнее время нервы у генерала Глинского явно «подсели». Он чаще, чем обычно, повышал голос, раздражался, мог и матом послать. Да и чаще обычного выпивал рюмку-другую за ужином. Борис тогда не знал, что это было связано с трагической гибелью маршала Неделина (того самого, спасшего мать) и ещё многих других офицеров и гражданских инженеров. Они погибли при взрыве ракеты на старте – погибли прямо на глазах у Глинского, уцелевшего воистину чудом. Неделин прямо со стартовой площадки отправил Глинского кому-то позвонить. А Боре, конечно, родители об этом ничего тогда не рассказали…

Отец метнулся в комнату и выскочил оттуда с широким потёртым офицерским ремнем:

– Выдеру как сидорову козу!!!

До этого отец никогда Бориса не порол, и мальчишка очень испугался. Его страшила не столько физическая боль, сколько страшные, бешеные глаза отца.

– Владлен!

Мать буквально повисла у отца на руке.

– Влад, Владечка… Не надо, не надо…

Владлен Владимирович шумно выдохнул. Выронил ремень и тыльной стороной ладони вытер выступившую на лбу испарину. Мать продолжала его держать за руку и тихонько поглаживала:

– Владушка, Влад… Успокойся, успокойся… Это моя вина, это я недоглядела. Но это ничего. Мы всё исправим, всё выправим. Да, Боря?

– Да, – сказал Борис, глотая ком в горле. Потом он прерывисто вздохнул и добавил:

– Прости меня, папа… Я не хотел тебя расстраивать… Я просто не подумал.

– Не подумал… – отец понемногу успокаивался и говорил уже почти нормальным голосом, вот только левый глаз у него всё ещё подёргивался: – Не подумал… А надо думать… Ты уже достаточно взрослый, чтобы думать и понимать… Твоя учёба – это ещё и моя честь и репутация! Не смей позорить меня, ясно?

– Я постараюсь.

– Постарается он… В общем, так: никаких книжек, пока не исправишь оценки по всем предметам… Там посмотрим… И ещё, Надя… Надо отвести его в какую-нибудь спортивную секцию. Раз и по физкультуре он дохлый. Пусть, я не знаю, борьбой, что ли, займётся.

– Хорошо, – кротко кивнула Надежда Михайловна, – хорошо, всё сделаем, Владичка.

– Ладно, – уже почти совсем остыл генерал. – Иди сюда, сын.

Борис приблизился к отцу, и тот неожиданно обнял его и поцеловал в затылок:

– Ладно, ремень – это так… Нервы. Но! Ты всё же натворил делов, а потому заслужил взыскание… Так?

– Ну.

– Не ну, а так точно! – усмехнулся отец. – Ну и как тебя прикажешь наказывать? В угол поставить?

Последний раз Борю ставили в угол года три назад, и уже тогда это выглядело несколько комично. Борис не выдержал и улыбнулся, запрокинув голову и глядя снизу вверх в лицо отца:

– Ну, пап… Ну хочешь, я встану в угол.

Владлен Владимирович фыркнул и взъерошил сыну волосы на макушке:

– Нет, брат. Из угла ты, пожалуй, вырос. А чтоб по стойке «смирно» среди комнаты тебя ставить – ещё не дорос. Давай-ка… Предписываю убыть в свою комнату и выполнить команду «отбой».

– Так рано же ещё…

– Ничего. Полежишь, подумаешь. И дверь к себе не закрывай, чтоб видно было, что торшер не включаешь. А я ещё приду проверю, чтоб под одеялом с фонариком не читал… Марш!

Боря долго не мог уснуть тогда – привык уже читать на ночь. Он лежал и вслушивался в голоса родителей, доносившиеся с кухни.

– Ты, Владичка, тоже… Не переживай. Не настолько всё уж трагично. Не катастрофа.

– На-адя!

– А что – Надя? Не трагично. Эта Вера Васильевна… она… между прочим, могла бы и меня в школу вызвать. Но это же совсем неинтересно! А вот посмотреть, как генерал живёт, – другое дело… Будет потом что рассказать…

– Надя, ты же…

– Я тебя умоляю, он спит давно… Да я и не кричу. А эта учительница… Тоже мне… Что же она раньше-то в набат не била? Проснулась, что ли? В дневник Боре не писала, меня в школу не вызывала. И тут – на тебе! Пришла, понимаешь, седого генерала стыдить и воспитывать!

– На-адя… Не только меня, но и тебя, кстати.

– Ай, ладно. На меня где сядешь, там и слезешь. Я и не таких воспитателей видала. А ты прям весь рассыпался перед ней: «Ах, Вера Васильевна, ох, Вера Васильевна…» А она, между прочим, разведённая. Сама бы себя повоспитывала.

– Надя, ну это-то тут при чём?

– При том. У нас хороший сын. Очень хороший мальчик. Беспроблемный. Ты вспомни, как мы намыкались до Москвы – хоть одна проблема от Бореньки была?

– Ну я ж и не говорю… Только знаешь, маленькие детки – маленькие бедки, а как подрастают…

– Я на него сегодня посмотрела и ахнула. Как он вырос! А я даже и не заметила… Через два года надо уже думать, в какой институт поступать…

– Какой ещё институт? Опять ты за своё. Он будет офицером, чтоб служить Родине, а не своему кошельку! И чтоб на дурь времени не было!

– Влад! Ну ведь не война же! Неужели наш сын не заслуживает чего-нибудь почеловечней, что ли…

– Ну ты, мать, не мытьем, так катаньем, честное слово! Ты посмотри, какие в этих институтах-университетах битлы-волосатики понаразводились! Хочешь, чтобы и наш Борька таким стал?.. Через мой труп! Пойдет в Серпухов, в ракетное! Я смотрю, он и техникой интересоваться стал – вон, транзистор собрал. Правда, я помог. А в Серпухов начальником мой бывший зам назначен.

– Это кто же? Серёжа, что ли?

– Да нет, Олег… Рагозин.

– А-а… И ты, значит, нашего мальчика ему отдать хочешь? Вспомни, сколько ты сам с ним намучился.

– Ну не блистал он инженерной мыслью… Но командир-то он как раз крепкий! И учебный процесс наладит, я уверен, как положено.

– Не знаю, Владушка… А ты уверен, что мальчик вообще хочет быть военным? Может, у него другое предназначение совсем?

– О как ты… Предназначение… Я так скажу: во-первых, мы уже который раз этот разговор затеваем, и всё равно ты – за своё. Во-вторых, насчёт предназначения… Ежели проявит какую-либо явную склонность, талант или, скажем, увлечённость какую-то особенную, то… Подумать можно. Но большинство, понимаешь, из школы выходят, а чего хотят, сами не знают. А училище – это всегда надежно и… Мы с тобой уже не молоденькие. Не дай Бог… Я после той истории как-то по-другому на жизнь смотреть начал. Отвык с войны-то. А погоны, они всегда в люди выведут.

– Типун тебе на язык!

– Типун – не типун… Ладно, поживём – увидим.

Родители ещё долго разговаривали на кухне, но Боря незаметно для себя заснул, проснувшись лишь глубокой ночью. Его разбудило прикосновение руки отца: Владлен Владимирович присел на краешек кровати сына и тихонько гладил его по волосам.

– Ты чего, пап?

– Ничего. Спи, оболтус.

Оценки свои Борис исправил достаточно быстро, хотя круглым отличником так и не стал. Математика и физика по-прежнему казались ему не то чтобы не интересными, а какими-то «отвлечёнными» предметами. По всему выходило, что Боря скорее гуманитарий. Вот с историей или с английским языком проблем не возникало.

Мама устроила его в секцию борьбы самбо – к самому Штурмину, между прочим, и уже через полгода проблемы с физкультурой ушли в прошлое. Правда, большого спортсмена из Бори не получилось – не хватало амбиций, спортивного характера. Боря, вообще, не любил соревноваться. Но на тренировки ходил не без желания. Кстати, там он быстро подружился с другими мальчишками – постарше. С ними он ещё и светомузыку мастерил. Тем более что в восьмом классе у Бориса неожиданно прорезались вокально-музыкальные способности. Те же приятели по спортивной секции показали ему несколько аккордов на гитаре, и вскоре Борис уже ловко пел на английском под собственный аккомпанемент. Пел, кстати, всё тех же «Битлз», правда, втайне от отца. Волосы, правда, отрастить подлинней он даже не пытался…

Петь втайне от отца, кстати, было совсем не сложно: после гибели летом 1971 года трех космонавтов генерал Глинский практически поселился на «Байконуре», ему там даже квартиру служебную дали, заезжал в Москву лишь на короткие побывки. Та страшная катастрофа спускаемого аппарата корабля «Союз» поставила под вопрос создание первой орбитальной станции «Салют». А именно создание этой станции считалось главной задачей советской космонавтики. Генерал Глинский, всегда живший по принципу: «Раньше думай о Родине, а потом – о себе», считал это и своей личной задачей.

Но Надежда Михайловна всё же активно не желала сыну ракетно-космического будущего. А тут ещё она узнала побольше о некоем интересном учебном заведении – вроде бы и военном, но всё же институте, а не училище.

А дело было так: к ним на дачу пришли знакомиться новые соседи, тоже генеральская семья. Правда, генерал Левандовский, как он сам выразился, занимался больше «не техническими вопросами, как уважаемый Владлен Владимирович, а информационными». Такая фраза в устах советского генерала означала принадлежность к спецслужбам. Впрочем, генеральские жёны редко задавали дополнительные вопросы по «служебной части». Вот и Надежда Михайловна не стала любопытствовать на предмет точного места службы Петра Сергеевича, а радушно пригласила его с супругой к столу почаёвничать – по-простому, по-соседски.

Супруга Левандовского, Алевтина Ефимовна, сразу же стала с ревнивым прищуром оглядывать дачу Глинских, то и дело приговаривая:

– Петя, вот и нам так надо сделать… Смотри, какие антресольки удобные! Это же дополнительно доделывалось, правда? Ой, а какие светильники! Это где ж такие… У нас такие не продают. Откуда?

– Мой генерал – по технической части, – с лёгким оттенком самодовольства улыбнулась Глинская. – Там, куда он в командировки летает, такие умельцы есть… Европам и не снилось. Владик рассказывал, у них там один капитан даже посудомоечную машину для жены сконструировал.

Надежда Михайловна, конечно же, доверяла новым соседям, однако просто автоматически говорила «там» вместо «Байконур». Такого рода привычки у жён советских генералов становились частью натуры, характера.

– Как это – «посудомоечную»? – ахнула Алевтина Ефимовна.

– Так, – уверенно подтвердила кивком Глинская, знавшая о «кухонном чуде» только по рассказу мужа: загружаешь посуду в специальный короб под раковиной, включаешь тумблер, и она сама… Только тёртое мыло раз в три дня засыпай в неё, и всё.

– Видишь, Петя, как люди жён любят, – обернулась к мужу Левандовская, – чудо-мойку делают, чтобы руки мылом не портили!

Генерал в ответ добродушно ухмыльнулся:

– Жён, дорогая моя, балуют согласно профилю возможностей. Зато твои подруги завидуют твоим журналам с выкройками! Покажи, что принесла…

Теперь настала пора ахать Надежде Михайловне – в советское время французские журналы мод были не то чтоб «дефицитом», их, скорее, просто не было.

Вот за такой соседско-дружеской беседой начали пить чай на веранде.

Борис забежал ненадолго, быстро понравился гостям, быстро съел пару пирожков, заглотил чашку чая и умчался к друзьям на вечерний волейбол. Когда он выбежал за калитку, Алевтина Ефимовна подпёрла щёку пухлой ручкой и вздохнула:

– Парень-то у вас… жених совсем. На следующий год поступает? Надумали куда?

Глинская поморщилась, поскольку вопрос, считай, попал в болевую точку:

– Ой, и не знаю даже. Отец хочет, чтоб в ракетное, в Серпухов. Не знаю. А вы с дочкой-то… как определились? (Борис, кстати, уже видел дочку новых соседей – белобрысую, безгрудую и совершенно субтильную девицу, не вызвавшую у него никакого интереса. И это в его гормонально беспокойном возрасте, когда интересует почти всё, что ходит в юбках, начиная с учениц седьмого класса и заканчивая безнадёжно тридцатилетними «старушками»!)

Левандовские переглянулись, и Алевтина Ефимовна после небольшой паузы неуверенно ответила:

– Ну нам ещё, слава богу, только через два года поступать. Петя говорит, к этому времени в ВИИЯ министр откроет отделение для девушек.

– Есть такая информация, – кивнул Петр Сергеевич.

– ВИИЯ? – удивилась незнакомой аббревиатуре Глинская.

– Ну да, – удивилась удивлению соседки Левандовская, – Военный институт иностранных языков. Там военных переводчиков готовят. Образование замечательное и перспективы… Вот только что из «лейтенантки-переводчицы» по жизни получится? Я-то со своим педагогическим ой как намучилась, пока Петеньку, слава богу, в Москву не перевели…

«Петенька», успевший к этому времени принять второй фужер смородиновой наливки, отёр с залысины испарину и крякнул:

– Будет тебе, мать. Что из них по жизни выйдет – это вопрос даже не завтрашний, а послезавтрашний. А пока надо Андрей Антоныча[142] сподвигнуть вопрос по существу решить. Чтобы у дочерей наших людей, – Пётр Сергеевич сделал нажим на «наших», а потом и расшифровал, кого он имеет в виду: –…Военачальников, руководителей оборонки, высших офицеров спецслужб, да тех же космонавтов, в конце концов, появилась альтернатива МГИМО[143].

– Да, МГИМО, – усмехнулась Глинская, – там честно выслуженные даже «лейтенантские» звёзды отца (в генеральском кругу слово «генерал» всуе не произносилось)… Так вот, и они ещё не аргумент.

– А я о чём, соседка? Вы и сами-то всё знаете! – с жаром подхватил Левандовский. – Это ж давно, считай, закрытый вуз. Открытый для своих. Для партаппаратчиков да дипломатов. А их всё больше и больше. Растём, так сказать, неуклонно от съезда к съезду.

– Петя… – укоризненно протянула Алевтина Ефимовна.

– А что – Петя?! – Левандовский выпил ещё один фужер и сердито зажевал его куском пирога с яйцом и мясом: – Что, Петя?.. Пятьдесят пятый год как Петя… Как будто бы я какие-то секреты выдаю. Все ж всё видят. Эти мидовцы зажравшиеся – из молодых, да ранних… Дипломатические династии – никто пороху-то не нюхал. На других, так сказать, фронтах воевали, на паркетных… А вот Леонид Ильич кого первым на политбюро заслушивает?

– Кого? – немного испуганно спросила Надежда Михайловна.

Генерал многозначительно усмехнулся и воздел вверх указательный палец. Глинская автоматически глянула туда, но увидела лишь потолок веранды со встроенными светильниками, так поразившими Алевтину Ефимовну.

– Может, партийных секретарей? Нет! Послов? Нет! Маршалов и генеральных конструкторов он первыми заслушивает! То-то же…

Долгий тогда получился у соседей разговор «за жизнь». И очень тогда запали в душу Надежде Михайловне слова генерала Левандовского о том, что этот институт – «самый серьёзный из гуманитарных и самый интеллигентный из военных», – сосед умел рассуждать доходчиво.

Потом ещё несколько дней мать усиленно «обрабатывала» Бориса, но, кстати сказать, его особо уговаривать и не пришлось, поскольку парень рос всё же гуманитарием, и языковой вуз, пусть и военный, явно был для него предпочтительнее ракетного училища.

Сложнее было с Владленом Владимировичем. Он поначалу про ВИИЯ и слышать не хотел. Но после нескольких посиделок с Левандовскими чуть-чуть смягчил свою позицию и однажды сдался, махнув рукой:

– Ну коли вы все так разом… Пусть идёт в этот ваш ВИИЯ. Только я туда помочь не смогу. Не моя сфера. А специально выходить на кого-то… Нет, не тот замес…

Генерал Левандовский кашлянул и незаметно подмигнул Надежде Михайловне, этак по-соседски, по-свойски: мол, не боись, хозяйка, подстрахуем парня. Глинский этого подмигивания не заметил, а жена ему ничего не сказала – Владлен Владимирович страсть как не любил одалживаться, а Левандовский хоть и был соседом, но близким другом, однако, не стал, да и не мог им стать…

В школе Борис не очень афишировал свое решение поступать в ВИИЯ. Его любовь, а точнее – склонность к одиночеству привела к тому, что совсем уж близких друзей у него среди одноклассников не было. Приятелей – да, их было много; Борю любили и даже выделяли одноклассники и одноклассницы. Но он всё же держал со всеми некую дистанцию. Это шло не от гонора «генеральского сыночка», просто как-то так получалось, что одноклассникам было с ним гораздо интереснее, чем ему с ними. Любимую девушку тоже ещё не встретил. То есть нравились-то многие девчонки, и сексуальные грёзы одолевали, но… (Кстати сказать, в те годы молодежь начинала сексуальную жизнь несколько позже, чем в последующие постсоветские времена.)

Школу Борис закончил хорошо – с двумя четвёрками, выпускной отгулял нормально – на Раушской набережной, но предстоящей разлукой со своим классом не очень тяготился. Его ждала новая, совсем другая жизнь.

…Вызов из военкомата на вступительные экзамены пришёл в июле. В ВИИЯ поступали на месяц раньше, чем в большинство вузов Советского Союза. Говорили, что так было сделано специально, чтобы многочисленные не поступившие могли ещё где-то попытать счастья.

Вступительные экзамены сдавали в Москве, на Волочаевской улице, дом четыре. Всех абитуриентов «посадили на казарму», то есть тех, кто поступал после школы, домой уже не отпускали – только в том случае, если завалил экзамен. Тогда уже отпускали насовсем. Абитуриентов разбили на взводы и отделения, которыми командовали те, кто поступал «из войск». Эти «деды» в форме самых разных родов войск смотрели на гражданских снисходительно и называли «школьниками». Да они, конечно, и были ещё гражданскими юношами, даже юридически, потому что до принятия военной присяги в Советском Союзе нельзя было считать человека полноценным военнослужащим. Во всяком случае, требования уставов на него распространялись не полностью – на гауптвахту, например, сажать было нельзя. Абитуриентам об этом, конечно, никто не говорил, и обращались с ними вполне по-армейски. Хотя муштры, конечно же, не было – разве что в столовую строем ходили.

Первый же экзамен – а им оказалось сочинение – существенно проредил ораву абитуриентов. За институтским КПП оказались чуть ли не три четверти из прибывших на экзамены.

Борис, кстати, чуть ли не единственный выбрал из трех предложенных тем самую хитроумную – «„Жертва – сапоги всмятку“. Россия второй половины XIX века в произведениях революционных демократов».

За своё сочинение абитуриент Глинский получил тройку – да ещё с выводом преподавателя, проверявшего работу: «Грамотный, но оригинальничает». Это было «фишкой» в тогдашнем ВИИЯ – кратко рецензировать все работы, кроме, конечно, двоечных. При этом краткая характеристика абитуриента (порой довольно точная) закреплялась за ним как минимум до конца экзаменов, а иногда и на весь период последующей учёбы.

Днём, после завтрака, абитура занималась в классах. Но поскольку июль в тот год был очень жарким, разрешалась и так называемая индивидуальная подготовка, то есть хождение с собственными конспектами и учебниками вокруг спортивной площадки, окаймлённой цветником из удивительно красивых роз. Дело в том, что тогдашний начальник института генерал-полковник Андрей Матвеевич Андреев (легендарный Дед) питал к розам слабость. «Если цветы засохнут – вы завянете», – напутствовал Дед своих тыловиков. Впрочем, курсанты против роз тоже не возражали.

Кстати говоря, генерал Андреев, в отличие от своих преемников, вовсе не был недосягаем. Он любил в одиночку пройтись по территории института, мог подойти и к курсанту, и к абитуриенту, если дело было летом, поздороваться запросто за руку, поинтересоваться, как зовут, откуда родом, как дела.

Именно так он тогда и вышел на Бориса. Парень, надо сказать, не растерялся, подтянулся и молодцевато доложил, инстинктивно копируя отцову интонацию:

– Абитуриент Глинский. Из Москвы.

– Глинский… – прищурился генерал. – Глинский… Это хорошо, что абитуриент. А не Владлена ли Владимирыча сын?

– Так точно, – удивился Борис, помнивший, что отец говорил об отсутствии у него «выходов» на ВИИЯ. – Сын…

– Знаю я твоего батю, – с какой-то странной интонацией сказал начальник института, потом усмехнулся и добавил с неким даже вызовом в голосе: – А я вот не из генеральских буду. Я – из кочегарских. И сам до революции успел покочегарить. В Петрограде, на Семянниковском заводе. Слыхал про такой?

– Н-нет, – стушевавшись, по-граждански мотнул головой Борис, и генерал немедленно среагировал:

– «Нет» дома вместе с мамой осталось. А в армии отвечают «никак нет» с обращением по званию.

– Виноват, товарищ генерал-полковник.

– Вижу, что виноват… А про Обуховскую оборону что-нибудь слыхал?

– Никак нет…

– Ишь ты… Революционное, значит, прошлое наше… А в Питере-то хоть бывал? Крейсер «Аврору»-то видел?

– Никак нет, товарищ генерал-полковник.

– Да… А скажи-ка, милый мой, сдавал ли ты уже историю?

– Так точно, сдавал.

– И?..

– Оценка «отлично», товарищ генерал-полковник!

Андреев хмыкнул и пошёл дальше разглядывать свои розовые ряды. Борис, конечно, тогда не мог знать, что к «генеральским» начальник института относился очень избирательно, а порой даже и предвзято. Так что очень даже повезло Глинскому, что историю он уже сдал. Дорого могло обойтись ему незнание революционного прошлого Невской заставы…

Устную литературу Боря, кстати, тоже сдал на «отлично», но за этот экзамен он и не переживал: будучи книгочеем, он знал предмет намного шире рамок обычной школьной программы. И даже ввернул что-то фантазийное со ссылкой на Монтескье, назвав его «Монтескьё». Это вызвало непроизвольную улыбку у гражданского экзаменатора, плавно прохаживавшегося вдоль стены с плакатами о XXIII съезде КПСС, после чего он и прервал «допрос»:

– Отлично, но думайте об окончаниях.

Оставался решающий экзамен – по английскому языку. И его сдать нужно было только на пятёрку. Вот Борис и повторял как раз английскую грамматику, когда попался на глаза генералу Андрееву. А на спортплощадке беззаботно и азартно гоняли мяч старшекурсники. Борис вздохнул и посмотрел на них с завистью, подумав, что у них-то уже всё «на мази», уже не надо мучиться неопределённостью…

Неожиданно футбольный мяч перелетел через цветник, и за ним побежал высокий курсант, стоявший на воротах. Подобрав мяч, он на обратном пути вдруг неожиданно остановился перед Борисом и ткнул пальцем в одно из упражнений его учебника:

– Ну-ка, воспроизведи!

Глинский со старанием и рвением (чуть ли не с таким же, как в разговоре с генералом) воспроизвёл. Старшекурсник чуть сморщился, будто дегустировал какое-то экзотическое блюдо, покрутил головой, но всё же кивнул и ободряюще улыбнулся:

– Нормально. Сдашь. Это я тебе говорю. Луговой – моя фамилия.

Борис даже не понял, шутит этот широкоплечий чернявый курсант или говорит серьёзно. В ответ он забормотал что-то вовсе несуразное:

– А ты… а вы… вы что?..

Луговой тяжело вздохнул, потом усмехнулся и вдруг посмотрел в глаза Борису очень серьёзно и как-то очень по-взрослому спросил:

– Поступить-то ты поступишь. А знаешь, что потом тебя ждёт?

Глинский вздрогнул, почувствовав в вопросе нечто большее, чем просто курсантский стёб над абитурой. Было что-то ещё, какое-то необъяснимое ощущение непонятного предчувствия, словно мягкое дуновение неизвестно откуда взявшейся тревоги. И вот эта взрослость во взгляде почти такого же мальчишки, как он сам (но всё же уже совсем другого), отчётливо воспринималась Борисом как некий рубеж, за которым остались дом и дача с отцовским «жигулёнком» и школа со спортзалом и гитарными посиделками. Это всё было уже позади. А впереди? Впереди был, для начала, экзамен по английскому языку.

– Эй, Виктур! – закричали с поля. – Хорош абитуру лохматить. Кончай выпендрёж! Держи калитку!