Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) Подопригора Борис

Этот перелет Андрей запомнил надолго – мест не было вообще, раненые лежали вповалку прямо на полу, и переводчику с советником пришлось примоститься в хвосте прямо на закрытых створках люка. Перед взлетом в салон протиснулся русский летчик с безумным лицом – он оглядел мешанину человеческих тел, скептически цыкнул зубом и, видимо считая, что его все равно никто не поймет (Обнорского с Громовым он, похоже, принял то ли за кубинцев, то ли за палестинцев, но уж не за русских – это точно), сказал вслух:

– Ни хуя не взлетим… А если взлетим, то ебнемся.

И спокойно ушел в кабину. Стоит ли описывать после этого настроение Андрея и Дмитрия Геннадиевича за все время полета? «Ан-12» все же взлетел, но большой высоты набрать уже не мог, тащился метрах на восьмистах, скрипя крыльями и завывая моторами. Створки люка противно покачивались под Обнорским и Громовым, мокрыми как мыши, – Андрей впервые видел, что советник по-настоящему испугался.

Неудобства перелета частично скрасила необыкновенной красоты кубинская медсестра-мулатка, сидевшая метрах в двух от Андрея и время от времени стрелявшая в него огромными глазищами. Обнорский даже начал раскручивать в голове план знакомства, из которого, конечно, ничего не получилось. Сразу после триумфальной посадки в Адене (русского пилота долго подбрасывали на руках прямо на бетонке, а кое-кто из солдат даже пытался поцеловать ему ботинки) всех кубинцев куда-то быстренько увезли. Андрей с Громовым долго мотались по комплексу аэропорта в надежде найти попутную военную машину до Тарика, но в конце концов плюнули на это безнадежное занятие и решили ехать на такси за свои кровные – в складчину это было не так дорого.

Обнорский представлял себе, какой фурор произведет в гарнизоне его перебинтованная голова вкупе с грязной камуфляжкой и мужественно небритыми щеками: хабирши заохают, побегут с сочувствиями и предложениями помощи раненому герою – от одного вида такой помощи (чисто женского) Андрей точно не отказался бы… Потом подойдут мужики – более степенно, но все равно с любопытством начнут расспрашивать, кто-нибудь обязательно запустит какую-нибудь хохмочку типа: «В жопу раненный боец – он уже не молодец» или еще что-нибудь в этом духе… Приятно все-таки возвращаться домой, а Обнорский уже давно считал Тарик своим домом, где все знакомо, все понятно и где всегда знаешь, чего ждать от соседей…

В гарнизоне, однако, было явно не до торжественной встречи советника и переводчика Седьмой бригады. Двумя часами раньше переводчик Фархад Мирзаев привез в грузовой «тойоте» из штаба Центрального направления труп своего советника – полковника Георгия Пантелеймоновича Кордавы.

Как позже выяснилось, полковника расстреляли свои. Кордава, как истинный грузин, легко вспыхивал по любым поводам, а как настоящий советский полковник, был еще и законченным хамом – из-за этих двух обстоятельств у него постоянно происходили конфликты с подсоветными. Рассказывали, например, что однажды Кордава скомкал карту и бросил ее в лицо начальнику штаба направления. В этот раз получилось что-то похожее, только начштаба больше не стал терпеть унижения, а засадил в полковника полрожка из автомата, быстро собрал лично преданных ему солдат и офицеров и ушел к саудидам. Поскольку Кордава был мужиком огромным и сильным, как медведь, умер он, несмотря на свои девять (!) пулевых ранений (ноги, живот, грудь, руки), не сразу, а уже по дороге в Аден – истек кровью на куске поролона в грязном кузове «тойоты». В штабе направления медпомощь полковнику не оказали, а Мирзаев то ли ничего не смыслил в медицине, то ли просто перепугался до полусмерти – так или иначе в Тарик Фархад привез уже труп.

Когда Громов и Обнорский вошли в ворота гарнизона, тело Кордавы лежало на столе перед кинотеатром – комендант Струмский обмывал его из шланга при помощи двух прапорщиков-шифровальщиков. Вокруг стояла неплотная толпа хабиров, переводчиков и женщин. Все молчали, лишь жена Кордавы, статная яркая грузинка лет сорока, выла в голос, мешая русские слова с грузинскими.

– Что творится-то, Господи, – шепотом сказал Громов. – Что творится-то…

Люди, стоявшие вокруг стола, начали медленно оборачиваться – среди них была и жена Дмитрия Геннадиевича, она с криком бросилась на грудь грязному, небритому мужу и зашлась в истерике. Вдова Кордавы, увидев, как жена обнимает вернувшегося мужа, завыла еще громче, сорвалась на визг, упала на землю и начала ее грызть, царапая губы и щеки… Сцена была настолько жуткой, что все оцепенели и не сразу кинулись поднимать бившуюся в припадке вдову…

К Обнорскому протиснулся Пахоменко:

– С возвращением… А у нас тут – видишь…

– Вижу, – кивнул Андрей и полез за сигаретами.

– А с тобой что? – Референт кивнул на повязку Обнорского.

– Осколком задело под Гарисом… Легко… Мне бы в госпиталь смотаться…

Пахоменко матерно выругался и кивнул:

– Иди к «тойоте», я сейчас к генералу подойду – скажу, что машина нужна…

Андрей хотел было спросить референта, почему Сорокина нет рядом с телом Кордавы, почему он не утешает вдову, но пока Пахоменко отсутствовал, Обнорский раздумал задавать вопросы. Зачем? Что изменится? Может, у генерала действительно важные дела…

В госпиталь министерства обороны Андрея повез лично референт – сам сел за руль, лихо развернул машину и выехал из Тарика. Полдороги проехали молча, хотя Обнорский чувствовал, что референту не терпится что-то сказать.

– Болит? – наконец нарушил тишину Пахоменко.

– Так… не очень. Пощипывает чуть-чуть, и голова под бинтами чешется.

– Слушай, Андрей, – осторожно начал Пахоменко. – Если у тебя там ничего серьезного – врач сейчас посмотрит, – ты бы не очень обиделся, если бы… Короче, не стоит сейчас говорить про то, что тебя ранили, иначе у нас вообще массовый психоз начнется… после Кордавы… Сам понимаешь, не та обстановка. Как ты?

– Легко, – с деланым равнодушием кивнул Обнорский, хотя на самом деле ему хотелось зло рассмеяться, – он не сомневался, что в Адене-то все равно узнают про ранение, притом очень быстро… А вот Москва – Москва совсем другое дело. Поскольку там «есть мнение», что в НДРЙ все спокойно и хорошо и никаких боевых действий там не происходит, каждый новый труп или раненый свидетельствует прежде всего о личном недосмотре командования, «пустившего все на самотек». Дальше – по схеме: если есть «упущения в работе», то должны быть и виновные… От этой дикой логики Андрею самому захотелось завыть, как выла вдова Кордавы, но он сидел молча, глядел на дорогу и курил.

– Вот и хорошо, – обрадовался Пахоменко и тут же смутился от своей радости. – Понятливый ты хлопец, Андрюха, генерал это не забудет… Люди на то и люди, чтобы навстречу друг другу идти… В жизни всякое бывает – кое на что можно и глаза закрыть… Как, например, на ваши проводы Гридича и Цыганова и на покалеченного паренька с электростанции.

Обнорский не выдержал и усмехнулся: ему казалось, что та история уже давно быльем поросла – ан нет, кому надо – все помнят, все учитывают…

…Русский врач-хирург внимательно осмотрел громовскую штопку, подумал и пожал плечами:

– Знаешь что, паренек? Не буду я тебе ничего перешивать – у тебя уже все стягиваться начало, нагноения нет – заживет и так, зачем рану лишний раз бередить… Тем более что ничего серьезного я не вижу – просто кожу тебе рассекло… Недельки через две все зарастет – я нитки выну.

Врач сделал перевязку и велел ходить в душ с полиэтиленовым мешком на голове. Обнорский вздохнул – грязная голова как раз отчаянно чесалась, ее так хотелось как следует промыть…

Вечером того же дня выяснилось, что переводчик Кордавы Фархад Мирзаев, судя по всему, сошел с ума – он никого не узнавал, выкрикивал какие-то странные слова, которые не понимали ни его земляки-таджики, ни русские, мочился под себя и бился головой о стенки. С помощью аминазина Фархада удалось утихомирить, но было ясно, что его придется отправлять в Союз. Что же касается ранения Обнорского, то официально была запущена версия о том, что Андрей споткнулся и ударился головой об острый камень. В это, наверное, мало кто поверил, но Обнорского никто вопросами не терзал, даже Семеныч ни о чем не спрашивал, пряча глаза, как будто в чем-то был виноват.

В Адене между тем подходила к концу увертюра большого противостояния: на середину сентября было назначено проведение конференции Йеменской социалистической партии, призванной «преодолеть подозрительность и недоверие, существующие между отдельными группами товарищей, а также отбить нападки арабской реакции, империалистических агентов и недальновидных политиков, считающих научный социализм неприемлемым для арабского мира».

В начале августа в Аден прибыл из Москвы лидер оппозиции Абд эль-Фаттах Исмаил – к великой радости своих сторонников, – чтобы как следует подготовиться к участию в «исторической конференции». Кое-кто, наверное, действительно верил, что на сентябрьском партийном форуме все внутрипартийные конфликты могут разрешиться мирно, но ни Илья Новоселов, ни Андрей Обнорский такими иллюзиями себя не тешили. В дни августовского съезда бригадные ребята прикинули перспективы – и выходили они довольно мрачными.

– Как только одна из сторон на этой конференции начнет проигрывать – тут-то мочилово и начнется, – рассуждал Илья, уютно развалившись в кресле с банкой пива в руке. – Это к гадалке не ходи. Восток – дело тонкое, правда, Нази?

Назрулло, резавшийся в нарды с Обнорским (Ташкоров научил Илью и Андрея этой азартной игре, а ребята приобщили его к коробку – так и коротали вечера), лишь пожал плечами – маленький таджик еще не очень хорошо ориентировался в сложных хитросплетениях внутренней йеменской политики и предпочитал слушать своих русских друзей.

– А ты, Палестинец, что думаешь? – не унимался Илья.

– А что тут думать: чему быть, тому параллельно, – ответил хабирской мудростью Обнорский и зевнул. – Я только не понимаю одного – почему баб и детей отсюда в Союз не отправляют? Их бы хоть пожалели…

– Объясняю на раз, – оживился в своем кресле Новоселов. – Я тут как раз недавно задавал этот вопрос… одному серьезному человеку. И знаешь, что он ответил? Что отправка в массовом порядке жен и детей советников и специалистов в Союз может быть расценена определенными кругами как явная провокация, и это, мол, послужит спичкой, поднесенной к пороховой бочке… А? Нормально?

– Суки, – равнодушно сказал Андрей и бросил кости.

– Кто? – не понял Назрулло.

Пояснить Обнорский ничего не успел – за окном, явно недалеко от гарнизона, затарахтели автоматные очереди, быстро, впрочем, смолкшие.

– Что это? – Назрулло еще реагировал с повышенной нервозностью на каждый выстрел, он привстал со своего кресла и начал напряженно прислушиваться.

– Да ходи ты, Нази, не обращай внимания… Наверное, очередного палестинца расстреляли, – поторопил его Андрей, не отрывавший глаз от доски. Ему корячился «марс» – Ташкоров играл в нарды просто мастерски.

– Какого палестинца? – заинтересовался и Новоселов. – Растолмачьте, ваше благородие…

Андрей достал сигарету и с видимой неохотой (за последние недели он совсем потерял любовь к разговорам и пребывал в несколько приторможенном состоянии) начал объяснять:

– Тут, пока вас не было, издали совместный приказ министров обороны и внутренних дел. По нему палестницев, застигнутых на месте совершения преступлений, расстреливать без суда и следствия… Они совсем распустились – те, кто по лагерям беженцев сидит… Видать, охренели от скуки, да и житуха у них несладкая. Короче, начали в последнее время лавки грабить, баб насиловать… и разной другой хуйней заниматься… Президент Насер с ними заигрывает – надеется в случае чего на них опереться, ну а министры обороны и внутренних дел – фаттаховцы, вот и решили показать, кто в доме хозяин. Нескольких зеленых[59] уже расстреляли, чтоб другим неповадно было. У меня из бригады один капитан по «гражданке» с женой ехал, его двое из лахеджского лагеря остановили, он думал – просят подвезти, а они стволы достали: мол, вали отсюда, парень, а с бабой мы потолкуем. Капитан им и говорит: нет проблем, только куртку из багажника заберу, – а у него там под курткой АКС лежал… Ну и все – загасил обоих. И ничего – ни разбирательства, ни следствия… Опаньки – шесть-шесть, не фраер Бог, товарищ Ташкоров, не фраер!..

Выпавший дубль спас Обнорского от неминуемого «марса», и он обрадовался, как ребенок.

– М-да, – протянул после недолгой паузы Илья, – веселые дела творятся в нашем тупичке… Мне вот только интересно – как и куда сваливать, когда мочилово начнется…

– Если бы вы, товарищ курсант, не спали вчера на командирской подготовке в заднем проходе, – сварливым голосом сказал Обнорский, пародируя замполита Кузнецова, – то у вас не возникало бы таких неграмотных вопросов. Товарищ генерал вчера ясно довел: при возникновении критической ситуации вступает в действие вариант «Ч» – из Индийского океана в аденский порт заходит непобедимый советский флот и поэтапно берет всех на борт. Приказываю сохранять спокойствие и не поддаваться на провокации. Вопросы?..

– Верю, – голосом Жеглова из фильма «Место встречи изменить нельзя» откликнулся Новоселов. – Верю, что мы на пути к новой жизни…

15 августа события пошли вскачь. Обнорского вызвал на экстренную встречу Царьков и, заметно волнуясь, порекомендовал поделиться радостью с палестинским майором Профессором – сказать, что на днях из Союза придет большая посылка. Андрей пожал плечами и кивнул, не задавая никаких вопросов. Комитетчик, однако, явно хотел сказать что-то еще, но тянул паузу. Наконец он откашлялся и заговорил вдруг почти нормальным, человеческим языком:

– Андрей Викторович… Я полагаю, вы неплохо представляете себе, какая сейчас сложилась обстановка… более чем сложная… Поэтому мне придется кое-что объяснить вам поподробнее. Так уж получается, что вы должны быть в курсе того, что в ближайшее время непосредственно коснется Седьмой бригады…

Царьков говорил долго и медленно, тщательно фильтруя слова и явно отсекая Обнорского от того, что Андрею, по мнению комитетчика, знать необязательно. Однако Андрею и сказанного хватило, за глаза и за уши, чтобы совершенно обалдеть.

Оказывается, Советский Союз должен был поставить Фронту национального спасения Палестины, который представляли в Йемене Профессор, Сандибад и Мастер, крупную партию оружия – пятьдесят тысяч единиц, под которыми понимались автоматы, пистолеты, пулеметы, гранатометы, «стрелы» и «безоткатки», плюс боеприпасы. Все это хозяйство должно было «способствовать справедливой национально-освободительной борьбе здоровых сил палестинского народа против израильских сионистов и сил арабской реакции».

Загвоздка заключалась в том, что передавать советское оружие палестинцам было нельзя. В мире, одураченном сионистской пропагандой, почему-то палестинцев считали террористами, срывающими процесс мирного урегулирования на Ближнем Востоке. Поэтому в Москве было принято мудрое решение – оружие передать через Южный Йемен. То есть вроде как Советский Союз делает поставку в НДРЙ, а куда оно потом пошло – суверенное дело независимой страны, от которой ничего не зависит. Этот красивый план был принят еще в конце 1984 года, однако потом возникли споры относительно его осуществления – при этом непоследнюю роль сыграло обострение внутриполитической борьбы в самом Южном Йемене. На какой-то период вопрос с поставкой был заморожен, однако в результате неких сложных комбинаций в Москве все-таки решили оружие передать… Пунктом «транзитного складирования» выбрали склады Седьмой бригады спецназа…

Обнорский от всего услышанного просто потерял дар речи – он не верил своим ушам и недоверчиво смотрел на Царькова: поставить партию оружия, которым можно вооружить целую армию, в страну, которая фактически уже находится в состоянии гражданской воины, – это все равно что щедро плеснуть масла в огонь. Ни для кого не было секретом, что и Абд эль-Фаттах Исмаил, и президент Али Насер Мухаммед были очень озабочены как раз тем, где бы им раздобыть оружие для своих сторонников из провинций: армия раскололась примерно поровну, поэтому решающее слово в назревавшем конфликте могли сказать племена. А вот у племен-то как раз с оружием было плохо – и у насеровцев, и у фаттаховцев… В этой ситуации гарантировать получение оружия палестинцами мог бы только очень большой идеалист…

Царьков, видимо, все это понимал, поэтому его не удивил странный взгляд Обнорского и невысказанные вопросы в его глазах. Комитетчик вздохнул и, окончательно превращаясь в нормального человека, впервые обратился к Андрею на «ты»:

– Все, что ты можешь по этому поводу сказать, я знаю… Более того, я сам в Москву передавал, что… – Царьков махнул рукой и оборвал себя. – Но решение принято, и не нам его обсуждать. Мы солдаты и должны сделать все, чтобы выполнить приказ.

Андрей хотел было вяло намекнуть, что он вообще-то не солдат, а студент отделения истории арабских стран, но не стал этого делать… Какая уж тут история арабских стран. Смешно… Прав был Семеныч, говоря когда-то свою историческую фразу о том, что «все мы тут в говне по уши»…

– А когда должно прийти оружие?

– Через три дня, если ничего не случится. Андрей, я тебя очень прошу – не приказываю, а прошу – проявить максимальную наблюдательность и немедленно докладывать мне о любых шевелениях в твоей бригаде… Дело в том, что… – Тут Царьков снова надолго замолчал и закончил все-таки округло: – Силы, стремящиеся помешать поставке пройти так, как запланировано, могут проявить себя с самой неожиданной стороны.

– Кого вы имеете в виду, Николай Васильевич?

Но этот вопрос повис в воздухе, похоже было, что комитетчик невероятным усилием воли и так заставил себя сказать чуть больше, чем было допустимо…

Андреем овладело очень нехорошее предчувствие, и, как показало время, оно его не обмануло.

16 августа Обнорский передал условную фразу о «посылке» Профессору. Палестинец, столько месяцев ждавший известия, казалось, был уже не рад, наконец получив его. Майор сразу отправился к комбригу, и они о чем-то долго разговаривали, разгуливая под руку по бригаде, – возможно, речь шла о том, как встретить партию оружия и где именно его разместить, а может быть, они обсуждали что-то другое.

Как бы там ни было, получилось все совсем не так, как должно было. 17 августа Седьмая бригада была поднята по тревоге и в срочном порядке переброшена к границе с Саудовской Аравией в район местечка Эль-Абр, где вновь, по данным разведки, была отфиксирована группа Маамура. В Красном Пролетарии остались лишь две слабо подготовленные роты батальона морской пехоты.

Приказ уйти в Эль-Абр был настолько неожиданным, что Обнорский даже не успел найти и предупредить Царькова, впрочем, Андрей надеялся, что до возвращения бригады никто не будет везти оружие в Красный Пролетарий, оставшийся фактически без прикрытия… Перед самым вылетом в Хошу, откуда до Эль-Абра предстояло добираться своим ходом, что-то вдруг случилось с замполитом бригады майором Мансуром – его корчило и рвало желчью, он весь покрылся потом, трясся, а при попытке встать падал. Мансура пришлось срочно госпитализировать, и в Хошу бригада убыла без него…

Под Эль-Абром бригада попала в очень грамотную засаду, как будто ее устроители хорошо знали маршруты передвижения спецназовцев и специально их поджидали. Понеся большие потери, десантники заняли оазис Бухайр и сконцентрировались там для решительного броска на Эль-Абр. Однако никакого штурма фактически не потребовалось. Против ожиданий поселок оказался совсем не укрепленным, да и огонь оттуда шел очень-очень жидкий: когда батальоны коммандос и парашютистов ворвались в Эль-Абр, оказалось, что им противостоят всего человек двенадцать – пятнадцать, которых перестреляли буквально за минуты… Что касается Маамура, то он снова делся неизвестно куда – если вообще был в Эль-Абре…

Андрей шел по узкой деревенской улочке, загребая ботинками горячую пыль и закинув автомат за спину: Громов послал его осмотреть деревушку и потом доложить обстановку. Дмитрий Геннадиевич был сильно не в духе, и Обнорский задал себе вопрос: может быть, подполковник тоже знал о партии оружия, которая должна была прийти в Красный Пролетарий как раз в то время, когда бригада подходила к Эль-Абру? На жаре мысли ползали в голове ленивыми тараканами, у Андрея еще хватало сил формулировать вопросы, но искать ответы на них он даже не пытался…

У глинобитной стены богатого, по местным понятиям, дома Обнорский наткнулся на старшего лейтенанта Али Касема – тот задумчиво курил, глядя на небольшой участок стены, отличавшийся по цвету от всей остальной ограды.

– О чем задумался, Али? – окликнул офицера Андрей, подходя и вставая рядом с Али.

Касем неопределенно повел плечами и невесело улыбнулся:

– О загадках жизни.

– Каких? – не понял Обнорский.

– Ну, например, почему мы оказались здесь, в Эль-Абре, и именно в это время.

– Что ты имеешь в виду? – мгновенно напрягся Андрей.

Али Касем не ответил, он продолжал внимательно смотреть на более темный, словно сырой, участок стены. Казалось, недавно тут был пролом или дверь, которую спешно заделали кирпичами, сделанными из земли и соломы. Неожиданно старший лейтенант сильно пнул стену подошвой десантного ботинка – сырая кладка обвалилась внутрь двора, подняв облако пыли, из которого вдруг прямо в живот Али Касему хохотнула короткая автоматная очередь, швырнувшая его на дорогу.

Обнорский, стоявший чуть сбоку от линии огня, оцепенел. Мозг кричал телу: бери автомат и стреляй! Но тело не слушалось – как в кошмарном сне, оно жило отдельной, заторможенной жизнью… Из пролома выскочили две фигуры – одна рванулась по улочке направо, другая – налево, прямо на истуканом стоявшего Андрея. В руках у бегущего был автомат с зачем-то примкнутым штыком, человек несся прямо на Обнорского, и тот, ожидая смертельной очереди, вдруг поднял, как страус, левую согнутую ногу, пытаясь таким странным образом защитить свой живот. От неожиданности и шока все десантные навыки моментально выветрились у Андрея из головы…

Человек с автоматом почему-то не выстрелил, а лишь ткнул штыком в услужливо выставленное ему навстречу колено и, перепрыгнув через грузно упавшего в пыль Обнорского, понесся по улице дальше. Андрей, больно ударившись в падении правым боком о собственный автомат, забарахтался на спине, словно перевернутый на спину жук, неуклюже перекатился на живот, трясущимися руками сдернул с плеча АКС и, не целясь, полоснул длинной очередью вслед бегущему. Тот споткнулся, выгнулся грудью вперед и упал лицом в дорожную пыль. Почти сразу же ударили автоматные очереди в том конце улицы, куда побежал второй, – его срезали десантники из взвода Али Касема.

Обнорский на четвереньках подполз к старшему лейтенанту, неподвижно лежавшему на спине. Али Касем был еще жив, его черные глаза смотрели в белесое небо, а из трех дырок в животе при каждом вдохе фонтанчиками выплескивалась густая кровь.

– Андрей… не сердись… прости… – захрипел что-то непонятное старший лейтенант. – Мой народ не такой плохой… просто мы разные… вам трудно понять…

Али Касем бормотал еще что-то, но Обнорский больше ничего не разобрал, а потом йеменский офицер дернулся несколько раз и затих, прежде чем к ним успели подбежать солдаты из его взвода…

Ранка под левым коленом Андрея оказалась совсем крошечной – видимо, штык вошел в ногу самым кончиком, крови почти не было, лишь неприятно мозжила кость, наткнувшаяся на острое железо… Обнорский быстро перевязал себя, встал и, прихрамывая, подошел к тому, кто его ранил таким странным образом и кого он застрелил в ответ… Только сейчас до Андрея дошло, что он, в принципе, мог бы и не стрелять, – бежать автоматчику было все равно некуда, его обязательно и так перехватили бы через несколько минут.

Убитый лежал лицом вниз. Андрей взял его за плечо и перевернул – это был совсем молодой парень, почти мальчишка, с реденьким нежным пушком над верхней губой и на подбородке. Обнорский сел рядом с трупом в пыль и взял в руки его автомат. Отсоединив магазин, он понял, почему парнишка не выстрелил, а ткнул его штыком, – в рожке не было ни одного патрона. Подошедшие солдаты начали, возбужденно переговариваясь, шмонать одежду убитого, а Андрей, не стесняясь их, уткнул лицо в колени и заплакал… Так его и нашел через некоторое время Громов. Советник ничего не сказал Обнорскому, молча поднял его с земли и, поддерживая, как маленького, повел к штабному грузовику…

Поскольку отряд муртазаков Маамура бесследно растворился в песках, делать спецназу ни в разгромленном Эль-Абре, ни в Хо-ше, где стояла пехотная бригада Аббас, было нечего. Но бортов за ними не присылали еще двое суток – все это время йеменские солдаты и офицеры пили или жевали кат, а Громов и Обнорский, махнув на все рукой, от них не отставали. Андрей нажевался вязких листьев (запивая их вдобавок коньяком) до полной отключки – в наркотических снах ему привиделся Ленинград, университет, он бродил по родному факультету и разговаривал с однокашниками, но почему-то они отвечали ему не по-русски, а по-арабски, с сильным южнойеменским акцентом…

В Аден их перебросили лишь 22 августа, и, когда бригада вернулась в Красный Пролетарий, выяснилось, что самые худшие опасения Обнорского оправдались даже не на сто, а на двести процентов.

Оружие, которое накануне должно было быть доставлено на склады Седьмой бригады, до Красного Пролетария не дошло. Колонна грузовиков вместе со слабым прикрытием просто исчезла по дороге из Адена, даже не добравшись до административной границы Лахеджа, а в расположении самой бригады кто-то ночью застрелил Профессора и Мастера. Сандибада не нашли – он исчез, видимо успев среагировать на смертельную опасность быстрее своих земляков… Искать концы было практически бесполезно – утром 22 августа в Красный Пролетарий прибыло несколько мухоморов-красноберетчиков[60], которые арестовали дежурного по гарнизону, его помощника и еще нескольких солдат и офицеров, никто из них до Адена не доехал – все были убиты «при попытке к бегству»…

Андрей в тот же день доложил все эти новости Царькову, который, казалось, ничуть им не удивился. Комитетчик выглядел плохо, но старался держать себя в руках, говорил своим обычным негромким голосом:

– И какие у тебя мысли? Кто?..

Обнорский равнодушно пожал плечами. (В этом равнодушии уже не было никакой наигранности – романтизм выполнения «интернационального долга» давно органично перерос в прагматичный цинизм наемника. Да, именно наемника, – а как еще можно назвать людей, которых родная страна сдала в аренду другой?)

Андрей ответил:

– Кто угодно мог. И насеровцы, и фаттаховцы. И арафатовские палестинцы тоже могли – в Лахедже их сразу несколько лагерей… Замполит Мансур с нами в Хошу не летал, он насеровец… Но у него было явное отравление, я сам видел, как его наизнанку выворачивало и колотило…

– Это ничего еще не значит, – ответил Царьков. – Есть такие таблетки, примешь – и все симптомы отравления налицо…

– С другой стороны, Абду Салих в Эль-Абре был, но для фаттаховцев это могло служить чем-то вроде алиби… Сколько вообще народу знало про оружие?

Царьков ничего не ответил, только вздохнул. Оба – и комитетчик, и Обнорский – думали об одном и том же: утечка информации о точном времени транспортировки оружия могла произойти только на самом верху. Опять же и бригаду из Красного Пролетария убрали весьма кстати, и информация о вновь появившейся банде Маамура… пришла якобы непосредственно из местного ГРУ…

На следующий день Обнорского уже в бригаде пригласил к себе в кабинет Абду Салих – одного, без советников. Комбриг долго молчал, изучающе разглядывая Андрея, а потом, после того как вестовой подал кофе в крошечных чашечках, сказал прямо:

– Оружие взяли насеровцы. Оно ушло в Абьян[61].

– Какое оружие? – попытался прикинуться валенком Обнорский, но комбриг только скривился и махнул рукой. Все это Андрею очень сильно не понравилось, потому что начинало напоминать какой-то дешевый фарс – все про всех знают и понимают, все очень мило и по-семейному, только в отличие от настоящего фарса здесь в рожу можно получить не торт, а пулю…

– Для нас слишком важно хорошее отношение к нам советского руководства, чтобы наши люди пошли на необдуманные шаги. В ближайшее время мы сможем представить реальные доказательства того, чьих рук дело похищение оружия, о котором ты, Андрей, ничего не знаешь.

– Я всего лишь переводчик, – упрямо повторил Обнорский.

– Это хорошо, – без улыбки ответил Абду Салих. – А я всего лишь комбриг.

Они молча допили кофе и попрощались. Андрей не предполагал, что эта встреча с йеменским подполковником станет последней.

Никаких «реальных доказательств» Абду Салих собрать не успел, по крайней мере до Андрея они не дошли. В первый день последней недели августа командир Седьмой бригады спецназа погиб при весьма странных обстоятельствах. Внешне все выглядело как обычная автомобильная катастрофа. Не доехав по дороге из Адена трех километров до Красного Пролетария, «тойота» Абду Салиха соскочила с асфальта на обочину и кувыркнулась через кювет в желтые барханы. В машине на момент катастрофы находились двое – сам комбриг и его земляк и дальний родственник лейтенант Саид Кутви, занимавший в бригаде должность офицера по мобилизационным вопросам. Оба офицера к тому времени, когда перевернутую «тойоту» обнаружил шедший из Красного Пролетария в Аден микроавтобус, были мертвы…

Андрей с Громовым попали на место трагедии почти сразу после того, как об этом стало известно в бригаде. Обнорскому моментально бросились в глаза два обстоятельства. Во-первых, в искореженной «тойоте» все дверцы были заклинены так, что открыть их не представлялось возможным, а между тем тела подполковника и лейтенанта находились не в автомобиле, а вне его. Во-вторых, трупы Абду Салиха и Саида были настолько изуродованы и раздавлены, что песок под ними буквально пропитался быстро розовеющей на солнце кровью в радиусе метров двух, а между тем в салоне машины крови не было ни капельки… Пользуясь всеобщей суматохой, Андрей успел бегло осмотреть разбитую «тойоту» и обнаружил в ней пару очень подозрительных дырок: как будто кто-то стрелял по автомобилю сзади… После этого Обнорский уже не сомневался, что вариант с автокатастрофой (дескать, Абду Салих ехал очень быстро, не справился с управлением и т. д.) – инсценировка, причем грубая… Подполковника и лейтенанта просто убили, и, скорее всего, сделали это именно те люди, которые имели самое прямое отношение к пропаже оружия…

Осознав это, Обнорский почувствовал, как страх нервным ознобом ползет по спине. А если убийцы, точнее, заказчики убийства знали о его последнем разговоре с Абду Салихом? А если они при этом знали только о факте разговора, а не о его содержании, то они могли предположить, что комбриг передал переводчику советника какую-нибудь важную и опасную для них информацию. Тогда следующей жертвой «несчастного случая» может стать он сам…

Утешал себя Обнорский двумя соображениями – надеждой на то, что разговор с комбригом все-таки прослушивался, а в нем Абду Салих ничего, кроме своих эмоций и подозрений, не высказал, это во-первых, а во-вторых, если уж эти «кто-то» хотели бы ликвидировать Обнорского, то они должны были сделать это сразу после разговора, чтобы Андрей не успел никому ничего передать в Адене. Однако логика логикой, а страх все равно мучил Обнорского, и он чувствовал себя мишенью, по которой неведомые стрелки могут открыть огонь в любой момент…

Сразу после гибели Абду Салиха в бригаде объявился замполит Мансур, фактически принявший командование на себя. Советникам и Андрею Мансур тут же заявил, что глубоко скорбит о гибели комбрига, которого искренне уважал. Царьков дал Обнорскому поручение осторожно пообщаться с земляками Абду Салиха в бригаде и попытаться узнать их мнение по поводу убийства двух палестинских инструкторов, комбрига и мобиста, однако никто на откровенный разговор с Андреем не шел. Зато Мансур во время очередной беседы с советниками недвусмысленно намекнул на то, что любые попытки «определенных сил» использовать «случайную трагическую смерть» комбрига в своих интригах могут обернуться лишь против самих же этих сил. При этом Мансур посмотрел в глаза Обнорскому и мило улыбнулся…

В самом конце августа Громов и Андрей проводили в отпуск в Союз Семеныча с женой. Маленький майор почти полностью облысел на нервной почве за последние месяцы и до самого аэропорта не верил, что его отпускают, – Дорошенко последние две недели каждый день доставал Громова и Обнорского своими жалобами на то, что его отпуск непременно-де отменят из-за обострения обстановки…

Дмитрий Геннадиевич и Андрей теперь ездили в бригаду вдвоем. Каждый день, выезжая из Адена, оба понимали, что назад могут запросто и не вернуться. Они, как сталкеры из романа Стругацких, ныряли в «зону», где спокойствие было лишь миражем, а смерть могла притаиться где угодно… Правду говорят, что ожидание беды или опасности во много раз страшнее самой беды. Обнорский испытал это на собственных нервах и дошел до той грани, когда человек настолько измучен, что уже не прячется от опасности, а наоборот, зовет ее – лишь бы все побыстрее закончилось…

Чтобы не сидеть по вечерам одному в пустой казарме, Андрей каждый день после возвращения из бригады выходил в город и бесцельно бродил по Кратеру, Стиммеру, Хур-Максару и другим районам Адена, эти прогулки помогали ему успокоить нервы, он специально старался так измотать себя физически, чтобы, придя домой, упасть на койку и тут же уснуть «без задних ног».

Вечером 5 сентября, в понедельник, Андрей, вернувшись из бригады, как обычно, переоделся в гражданку, сунул за пояс серых, недавно купленных в Кратере штанов пистолет, прикрыл его рубахой навыпуск и отправился в город. Ему хотелось посидеть в кофейне у Шестипалого и помечтать о том, что завтра, быть может, в Аден прилетит Лена, ведь рейс Аэрофлота из Союза был по вторникам…

Обнорский, погруженный в свои грезы, тянул уже третий стакан ледяного сока папайи, перемежая глотки сигаретными затяжками, когда напротив террасы, где он сидел, остановился чумазый мальчишка-водонос с запотелой пятилитровой пластиковой канистрой.

– Сладкая вода! Сладкая вода! – заорал мальчишка. – Волшебная вода из колодца Вир аль-Айюн! Придает силы и успокаивает душу!..

На водоноса никто не обращал внимания. Андрей удивился, какое неудачное место для своей торговли выбрал мальчишка, – кто же будет покупать воду рядом с кофейней? Водоносы обычно бродили там, где не было поблизости продуктовых лавок, магазинов и ресторанчиков.

– Палестинец, выпей воды, она сладкая и вкусная!

Обнорский слегка вздрогнул, поняв, что мальчишка обращается к нему, и, улыбнувшись, показал водоносу свой недопитый стакан:

– Спасибо за предложение, маленький братец, но я уже утолил жажду…

Мальчишка, однако, не сдавался:

– Моя вода вкуснее, чем твой сок… Она волшебная: купи стакан – и узнаешь, что ждет тебя в самом близком будущем…

Андрей молча достал из кармана двухсотпятидесятифилсовую купюру, что составляло четверть йеменского динара, и протянул ее водоносу. Мальчишка быстро схватил деньги, вскарабкался на террасу и налил воды из своей канистры прямо в недопитый стакан с соком, стоявший перед Обнорским. Андрей рассмеялся и, покачивая укоризненно головой, сказал:

– Так, сок ты мне все-таки испортил, маленький братец… Как насчет того, что ждет меня в ближайшем будущем?

– Тебя, палестинец, прямо сейчас ждет встреча с твоим братом, который не любил, как ты танцуешь, – он ждет тебя в магазине «Самед».

Выпалив это сообщение прямо в ухо остолбеневшему Обнорскому, маленький водонос сбежал с террасы и исчез, смешавшись с пестрой толпой. Андрей медленно переваривал слова мальчишки, лихорадочно затягиваясь сигаретой: «Брат, который не любил, как я танцую… Это же Сандибад – он все время называл мои дзюдоистские приемы танцами. И он говорил, что я похож на его погибшего младшего брата… Значит, Сандибад жив? А если это не он зовет меня в „Самед“? Но кто? Кто мог знать, что он называл дзюдо танцами?»

Обнорский уже знал, что пойдет в «Самед», хотя на душе было очень неспокойно. В Кратере был только один магазин с таким названием, а вообще «Самед» имелся в каждом районе. Магазины с этой вывеской принадлежали Организации освобождения Палестины, там торговали в основном качественной фирменной одеждой непонятного происхождения, потому что все ярлыки на вещах были почему-то спороты. Советским гражданам не запрещалось посещать эти магазины, но все же «не рекомендовалось», потому что разное о них говорили. Например, ходили слухи, что магазины «Самед» на самом деле не что иное, как ширмы, за которыми скрываются вербовочные пункты для добровольцев, желающих воевать за святое дело освобождения Палестины…

Когда Обнорский переступил порог кратерского «Самеда», посетителей там почти не было – двое продавцов-палестницев готовились к закрытию и убирали товары с прилавков. Увидев Андрея, один из них кивнул и показал рукой на темный коридор, уходящий в глубь магазина. Обнорский немного поколебался, но потом все же шагнул в коридор. Почти сразу же он почувствовал, как чьи-то руки блокировали полностью его движения, как извлекается из-за пояса его штанов ПМ. Андрей отчаянно рванулся было, но тут раздался знакомый голос:

– Не волнуйся, ты среди друзей, а пистолет тебе вернут в конце нашей встречи. Так уж у нас сейчас заведено…

Те же крепкие руки втолкнули Обнорского в какую-то глухую комнатушку, в которой через мгновение зажглась неяркая настольная лампа. Посреди комнаты стоял Сандибад, которого Андрей не сразу узнал, – он впервые видел палестинца в гражданской одежде. Обнорский неожиданно для самого себя прерывисто вздохнул и обнял Сандибада, тот не стал уклоняться от объятий и крепко прижал Андрея к своей груди…

– Как тебе удалось уйти, Сандибад? – спросил Андрей первым делом, когда они, вволю наобнимавшись, уселись наконец у маленького журнального столика.

Сандибад в ответ лишь невесело усмехнулся:

– Это долгая история, а у нас сейчас мало времени. Мне просто повезло, наверное, Аллах считает, что я выполнил на этой земле еще не все, что мне предначертано… Скажи, ты знаешь, что случилось с нашим оружием?

Обнорский немного помялся, но потом решил ничего не скрывать и почти дословно пересказал Сандибаду свой последний разговор с Абду Салихом, а также высказал свои предположения по поводу его страшной и странной гибели… Сандибад слушал Андрея молча, лишь кивал время от времени, глубоко затягиваясь сигаретным дымом. Когда Обнорский закончил свой рассказ, палестинец вздохнул, раздавил в пластмассовой пепельнице окурок и глухо сказал:

– Все правильно. Оружие ушло племенам Абьяна, что само по себе свидетельствует о роли насеровцев во всей этой операции. Но они сами по себе ничего такого сделать не решились бы, да и не смогли бы без поддержки кое-каких советских друзей.

Андрею показалось, что он ослышался, но Сандибад подтверждающе кивнул:

– Да, именно советских… Это не пустые слова. Взгляни-ка на эту фотографию, обоих запечатленных на ней людей ты должен знать. – И палестинец протянул Обнорскому небольшой глянцевый прямоугольник.

Андрей взял фотографию в руки и поднес ее к лампе. Камера зафиксировала разговор двоих людей в небольшом ресторанчике на пляже министерства обороны Арусат-уль-Бахр[62]. Одного из собеседников Обнорский узнал сразу, несмотря на то что он был не в привычной военной форме, а в футе и пестрой рубашке, – острый волчий профиль замполита Седьмой бригады спецназа майора Мансура трудно было спутать с чьим-нибудь другим. А вот второй… Лицо его было явно знакомо Андрею, но идентификации что-то мешало – может быть, зеленая йеменская кашида[63], щегольски накинутая на голову и закрывающая волосы… Обнорский закрыл большим пальцем кашиду на фотографии и обомлел: с Мансуром разговаривал Кука, капитан Советской Армии Виктор Владимирович Кукаринцев, переводчик советника начальника местного ГРУ полковника Грицалюка…

Сама по себе фотография, конечно, ни о чем предосудительном еще не говорила, странно было, конечно, видеть Куку, вырядившегося арабом, но, в конце концов, почему бы ему и не поболтать о пустяках с замполитом бригады, находящейся в прямом подчинении ГРУ? Гораздо более странным было другое: в углу фотографии камера пропечатала цифры, датирующие снимок, – 20 августа 1985 года; в этот день Седьмая бригада находилась в Хоше, а Мансур должен был лежать в госпитале… А на следующий день после того, как «отравившийся» Мансур и Кука мирно пили кофе на пляже, должна была пройти транспортировка оружия, только оно до Красного Пролетария не дошло, а чтобы Профессор с Мастером не сильно расстраивались по этому поводу, их просто застрелили… Совпадение? Обнорский был всего лишь недоучившимся студентом, десять месяцев проработавшим военным переводчиком в Йемене, но в такие странные совпадения не верил даже он… Андрей растерянно взглянул на Сандибада, раскурившего новую сигарету:

– Ты думаешь, что…

Сандибад усмехнулся и кивнул:

– Я уверен. Видишь ли, братец, у спецслужб всего мира свои законы и свои представления о морали – сейчас не об этом разговор. Проблема в том, что большое руководство Советского Союза никак не может занять четкую позицию в отношении внутрийеменского раскола – одна служба советует одно, другая другое… Это дело разведок – давать рекомендации руководству. Везде так. Но иногда случается и так, что представители спецслужбы начинают свою собственную игру и пытаются уже не уяснить позицию на шахматной доске, а изменить ее согласно своему представлению о том, как будет лучше… Этот человек, – Сандибад ногтем чиркнул по лицу Куки, – и его шеф сделали ставку на президента Насера. Видимо, с победой его крыла напрямую связана и их карьера, а может быть, и не только карьера… Оружие ведь стоит денег… Но мне и это не так важно, в конце концов, я хоть и араб, но не йеменец, и меня больше волнуют проблемы моей родины и жизнь моих друзей. Ведь как получается – оружие было наше, палестинское, у нас его украли, а моих друзей подло убили… Поскольку мы вели переговоры о поставке этой партии оружия не с военной разведкой, а с другой… э… э… организацией, то нам бы очень хотелось довести до ее сведения свои подозрения и услышать какой-то ответ на этот счет.

Обнорский закурил и медленно кивнул. Все, что говорил Сан-дибад, было слишком невероятным, чтобы он так легко с этим согласился. Получалось, что в Адене грушная и комитетская резидентуры не просто конкурировали, а напрямую воевали. А вот это казалось Андрею невозможным… Но фотография… Как объяснить эту фотографию? Хотя объяснить-то как раз можно что угодно… Может быть, все-таки совпадение? Или вообще – подделка? В конце концов, кто такой Сандибад, о нем, о его йеменской жизни ведь ничего не известно…

– Откуда у тебя эта фотография? – хрипло спросил Андрей, но Сандибад в ответ лишь рассмеялся и развел руки. Видя по лицу Обнорского, какие мысли и сомнения его обуревают, палестинец сделал успокаивающий жест рукой:

– Андрей, я от тебя ничего не требую и ни в чем не хочу тебя убедить. Я лишь прошу передать то, что ты сегодня узнал, тому человеку, который говорил про посылку. Это нужно сделать как можно быстрее, потому что времени у нас нет. Может быть, всего несколько дней. А потом пойдет большая кровь. Мы хотим получить ответ до того, как все начнется, чтобы успеть… успеть что-то предпринять… Ты понимаешь?

– Да, – кивнул Андрей. – Понимаю. Могу я взять фотографию с собой?

Сандибад медленно покачал головой:

– Нет. Это слишком опасно. Если она вдруг попадет не в те руки – это будет означать твою немедленную смерть. И, кстати, не только твою… А ты сейчас – единственная наша связь и надежда. Поэтому пока она останется у меня вместе с кое-какими другими интересными доказательствами того, что я говорил правду. А сейчас иди – и будь осторожен. Я буду ждать тебя здесь каждый вечер в течение трех суток. Тебя подстрахуют до выхода из Кратера – дальше пойдешь один. Постарайся дойти и вернуться. Я буду ждать. Ты хороший мальчик. И мне очень больно от того, что я вынужден подвергать тебя опасности. Но у меня нет другого выхода. Береги себя и помни все, чему я тебя учил. Эти знания скоро могут тебе понадобиться…

Сандибад обнял Андрея на прощание и легонько подтолкнул к выходу:

– Мы еще увидимся, я верю в это…

Если бы они оба знали, когда и где им суждено увидеться вновь…

До Тарика Андрей добрался без приключений, хотя дорогой ему все время мерещились какие-то зловещие тени за спиной, заставлявшие его время от времени озираться и судорожно стискивать рукоятку пистолета… В голове у Андрея творился настоящий кавардак: сплошные вопросы и никаких ответов. Например, ему было совершенно непонятно, почему Сандибад, член Фронта национального спасения Палестины, использовал для конспиративной встречи фаттаховский магазин? И откуда у него все-таки эта фотография? Почему тот, кто ее делал, не предупредил палестинцев вовремя? Не мог или не хотел? Какова роль Куки и Грицалюка во всей этой истории? Голова разламывалась от вопросов, и Обнорский уже не знал, чего он хотел бы больше – получить на них ответы или забыть, как страшный сон, сами вопросы…

Пройдя в Тарик «тропой переводчика», Андрей оставил Царькову сигнал-вызов на срочную встречу, однако ни вечером заканчивающегося дня, ни утром следующего комитетчик не появился…

Ранним утром 6 сентября Громов и Обнорский поехали, как обычно, в бригаду. Дорога на Лахедж шла через пересекающую залив дамбу, над которой пролетали самолеты, садящиеся в аденском аэропорту. И когда старенький автомобиль был на самой середине этой дамбы, над ними прошел «Ту-154». Советник и переводчик не сговариваясь вздохнули, думая каждый о своем. Дмитрий Геннадиевич надеялся, что лайнер принесет с собою долгожданную почту из Союза, а Андрей думал о Лене… Ни Громов, ни Обнорский не могли предположить, что увиденный ими самолет станет последним воздушным пассажирским судном, севшим в Адене. На следующей неделе все воздушное сообщение столицы Южного Йемена с внешним миром будет прервано…

В бригаде их встретил встревоженный командир парашютного батальона майор Садык, растерянно сообщивший, что ночью из Красного Пролетария исчез замполит Мансур, а вместе с ним ушли в неизвестном направлении около сотни солдат и офицеров из разных подразделений. Громов в ответ на это известие лишь пожал плечами и сказал, что они с Андреем будут работать в комнате советников. Садык кивнул и убежал в штаб.

Между тем в Адене президент Южного Йемена Али Насер Мухаммед начал решительные действия. Стремясь мгновенно захватить инициативу в свои руки, он назначил на утро 6 сентября расширенное заседание политбюро в президентском дворце. На это заседание были приглашены все лидеры оппозиции под предлогом того, что еще до партийной конференции нужно попытаться договориться и решить все спорные вопросы мирным путем, идя на приемлемые компромиссы. Оппозиция во главе с Абд эль-Фаттахом Исмаилом приглашение приняла, и в 8.30 утра лидеры фаттаховского блока подъехали с усиленной охраной к президентскому дворцу.

В сам дворец, однако, вооруженных охранников не пустили, и тогда они полностью блокировали резиденцию президента по всему периметру. Когда Абд эль-Фаттах Исмаил со своими сподвижниками вошли в зал заседаний, где их должен был ждать Али Насер Мухаммед со своими сторонниками, выяснилось, что президента пока нет, а зал – пуст. Фаттаховцы начали рассаживаться вокруг левого крыла огромного подковообразного стола, когда в зал ворвались автоматчики личной охраны Али Насера и открыли огонь на поражение, почти в упор расстреливая лидеров оппозиции.

Все тринадцать фаттаховцев были вооружены, и некоторые из них успели открыть ответную стрельбу, но пистолеты не могли тягаться с автоматами. Почти сразу были убиты начальник генштаба генерал Алейла и министр внутренних дел Али Антар, сумевший перед смертью несколько раз выстрелить из пистолета в автоматчиков и заслонивший грудью Абд эль-Фаттаха…

Оставшаяся снаружи охрана оппозиции отреагировала на выстрелы моментально и в считаные секунды пробилась к залу заседаний, уничтожив всех насеровских автоматчиков-смертников. К этому времени, однако, из тринадцати вошедших в зал десять были мертвы, двое тяжело ранены, а уцелел только, как ни странно, сам Абд эль-Фаттах Исмаил, которого нашли под трупами Али Антара и Салиха Муслима Касима, министра обороны…

В последующие полчаса президентский дворец был перевернут вверх дном, а вся находившаяся там челядь Али Насера отправилась к Аллаху, однако самого президента и людей из его ближайшего окружения, естественно, обнаружить не удалось: дворец оказался обыкновенной ловушкой. Когда охрана оппозиции все поняла, было принято решение немедленно уходить, но к дворцу уже стягивались силы насеровцев. К десяти утра стало ясно, что в городе начался и идет настоящий государственный переворот, сопровождающийся массовой резней. В Адене минувшей ночью, как в сказках Шахразады, были помечены дома, в которых жили сочувствующие оппозиции, в эти двери вламывались насеровцы и с запредельной жестокостью уничтожали все живое… Силы президента, поднявшего мятеж в собственной стране, сразу захватили аэропорт, подожгли несколько самолетов и зачем-то вывели из строя взлетно-посадочные полосы: то ли для того, чтобы предотвратить возможную помощь Абд эль-Фаттаху извне, то ли чтобы самим себе отрезать пути к отступлению…

Ценой больших потерь и героического самопожертвования охранников Абд эль-Фаттаху Исмаилу удалось вырваться на двух бронетранспортерах из блокированного района президентского дворца – на бешеной скорости эти машины, скача по трупам, помчались в Хур-Максар, район Адена, где концентрировались все основные дипломатические миссии и посольства.

К двум часам дня Аден уже горел, подожженный в разных местах, и смрадный запах пожарища полз по узеньким улочкам, постепенно устилаемым трупами… Несмотря на фактор внезапности, насеровцы не смогли полностью овладеть городом в первые же часы переворота – в разных районах вспыхивали стихийные очаги сопротивления, первые же жертвы порождали в геометрической прогрессии кровников, которые брали в руки оружие уже не из политических соображений, а по зову мести…

Все, кто выступал против Али Насера, инстинктивно стягивались к дому Абд эль-Фаттаха Исмаила, расположенному радом с Малым Биг-Беном в Стиммере. Лучшего ориентира желать было трудно, и именно по этому району начали садить зажигательными снарядами дивизионы береговой артиллерии, почти полным составом поддержавшие Али Насера…

В 15.00 президент выступил по аденскому радио и в своей речи обвинил оппозицию в вероломной попытке переворота. В этом же выступлении он отрекся от марксизма, провозгласил исламский путь единственно приемлемым для южнойеменского народа, а в качестве главных партнеров «обновленного» государства назвал почему-то Оман, Японию и Саудовскую Аравию. Советскому Союзу в списке друзей места не нашлось…

Громов и Обнорский обо всех этих событиях, естественно, ничего не знали до тех пор, когда примерно в час дня к ним в комнату ворвался с перекошенным лицом комбат Садык, сказавший о том, что в столице переворот, идут тяжелые бои, а заместитель министра обороны послал Седьмой бригаде приказ срочно выступить в Аден, взять под контроль район Хур-Максар и защитить иностранные дипломатические миссии от «банд бывшего президента Али Насера Мухаммеда».

Поскольку все сторонники президента во главе с замполитом Мансуром дезертировали из бригады еще ночью, особых колебаний у личного состава на предмет, кого поддерживать, не было. Солдаты и офицеры быстро получили боекомплекты, перераспределились заново по взводам и ротам, и два полностью укомплектованных батальона начали погрузку в грузовики.

Обнорский и Громов не знали, как себя вести в складывающейся ситуации, но им в любом случае нужно было как-то выбираться в Аден, чтобы там попробовать дойти до своих, до Тарика, поэтому советник с переводчиком погрузились вместе со всеми, стараясь держаться поближе к комбату Садыку, который принял на себя командование бригадой…

Спецназовцы вошли в предместья Адена почти одновременно с полудикими племенами Абьяна (родины президента Али Насера). Прекрасно вооруженные кочевники ворвались в город на верблюдах с гиканьем и свистом и немедленно принялись за грабеж и мародерство. Президент, как в Средние века, отдал им за поддержку столицу в откуп, и абьянские воины начали веселиться как умели. На оградах домов оппозиционеров (а зачастую и не оппозиционеров, а просто горожан, пытавшихся отстоять свои жилища) появились свежеотрубленные головы с выколотыми глазами, насаженные на металлические штыри, а за этими оградами насиловали женщин, которым вместо благодарности за доставленное удовольствие вспарывали животы и отрезали груди…

Пытавшихся пробиться к Хур-Максару через Шейх-Осман десантников встретил шквал огня, причем идентифицировать «политическую ориентацию» стрелявших в условиях боя в городе было практически невозможно. Обнорский совершенно не удивился, если бы в конце концов выяснилось, что фаттаховцы стреляют в фаттаховцев, – ничего понять было нельзя, все смешалось, а военная форма насеровцев, между прочим, ничем не отличалась от формы тех, кто решил поддержать оппозицию… К тому моменту, когда десантники смогли пройти сквозь обезумевший Шейх-Осман, Андрей понял, почему однажды на занятиях по тактике Громов назвал уличные бои в городе самым страшным, что только может быть на войне: каждый дом, каждое окно превращались в огневую точку, понять, где свои, а где чужие, не представлялось возможным, поэтому почти каждый солдат просто палил наугад, куда понравится, торопясь убить хоть кого-то, пока не убили его самого… До Хур-Максара дошла примерно лишь треть тех, кто выехал под началом Садыка из Красного Пролетария…

Андрей как раз собрался спросить Громова, что он думает делать дальше, когда неподалеку от них разорвался снаряд, и советник осел по желтой стене дома, хватаясь обеими руками за развороченный осколками живот. Обнорский дико закричал, высадил куда-то полрожка из автомата, подхватил Дмитрия Геннадиевича под мышки и затащил его в какую-то лавку. Майор Садык, легко раненный в плечо, быстро сориентировался, дал команду своему вестовому Осману найти какую-нибудь брошенную машину и отвезти раненого советника с переводчиком в Тарик. Андрей уже совершенно потерял ориентацию во времени, но к тому моменту, когда машина была найдена, в город пришли сумерки, а стрельба, не прекращаясь полностью, начала понемногу стихать…

Вестовой Садыка довез их до Тарика уже почти в полной темноте: фонари в городе не горели, видимо, были повреждены провода электропередач и трансформаторные станции; по дороге их несколько раз обстреливали, но Бог или Аллах их пожалел…

В Тарике было относительно спокойно, хотя Андрей даже в темноте сразу же заметил на стенах хабирских домов и здании казармы следы артиллерийского налета. Громова Обнорский передал на руки гарнизонному врачу Самойлову, вместе они оттащили советника в медпункт, где Самойлов с двумя ассистентами из числа хабирских жен, имевших медицинское образование, немедленно стал готовить подполковника к операции при свете разных фонариков и свечей. Кто-то сбегал за супругой Дмитрия Геннадиевича, и Андрей даже в том состоянии, в котором был, не мог не отметить самообладания этой женщины – она не кричала и не билась в истерике, а только неотрывно смотрела на бледное потное лицо мужа, словно пыталась взглядом передать ему жизненные силы…

Советских офицеров в гарнизоне было мало – в основном аппаратские, потому что бригадные, раскиданные по всей стране, еще не съехались в Аден. Только из Мукейраса утром приехал Назрулло, привезший советника по артиллерии, заболевшего некстати лихорадкой… Все это Андрей узнал чуть позже, а сначала он попил вволю холодной воды из газового холодильника, стоявшего в медпункте, присел прямо там же на пол, положив автомат на колени, и сам не заметил, как отключился, впав в полусон-полузабытье…

Разбудил его референт Пахоменко, посветив в лицо ручным фонариком (света в Тарике по-прежнему не было). Обнорский спросонок и сослепу схватился было за автомат, но майор, видимо ожидавший этого, сразу же крикнул:

– Да я это, я! – И осветил свое лицо.

– Где Дмитрий Геннадиевич? – спросил Андрей, еле ворочая языком.

– Живой… с ним все в порядке… относительно, конечно… У себя дома лежит пока… Самойлов осколок достал, говорит, что непосредственной опасности сейчас нет… Может, и оклемается, если вовремя до нормального госпиталя его доставим…

– А где сейчас нормальный госпиталь? – Постепенно отходя от сна, Обнорский вновь приобрел способность говорить и соображать.

– Полегче что-нибудь спроси… У нас информации с четырех дня никакой – после обстрела вся связь жопой гавкнула, причем били-то в основном по генеральскому дому, как будто наводил кто-то… Теперь ни рации, ни телефона, ничего вообще… Что в городе творится – не знаем, только стрельбу слушаем…

В Адене, несмотря на ночную темноту, продолжались довольно интенсивные перестрелки, но Андрей уже не обращал на звуки непрекращавшихся выстрелов особого внимания, воспринимая их как естественный фон.

– Убитых много, Виктор Сергеевич?

– Бог миловал… Несколько баб легко зацепило и контузило. Когда обстрел начался, все за кинотеатр рванули, там во рву и пересидели. – Пахоменко устало потер глаза и пробормотал: – Надо к строителям электростанции перебираться – у них поселок на отшибе, может, и пронесет… Мы уже часть туда отправили, да машин маловато…

– А как же наш флот? Вариант «Ч»? – спросил Андрей. – Ведь генерал говорил…

– Говорил, – перебил его референт. – Говорил… Связи у нас никакой ни с флотом, ни с хуетом, ни даже с посольством, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Обнорский.

– Ну а раз понимаешь – слушай приказ… Ты как, в норме?

– Вполне, – ответил Андрей. – Пожрать бы только чего-нибудь. У меня в холодильнике вроде консервы есть, сыр…

– Это дело, – согласился Пахоменко. – Поднимайся к себе и поешь там вместе с Назрулло. А я на минуту к себе заскочу, захвачу кое-что и к вам – задачу ставить…

Ташкоров и Обнорский едва успели прикончить по банке говяжьей тушенки, запивая ее апельсиновым соком, когда в комнату к ним постучал референт. В тусклом свете двух свечей Андрей увидел, как Пахоменко бросил на колени Назрулло, сидевшего на кровати, какой-то сверток.

– Держи, Нази… Думал сыну в Союз отвезти – на вырост… Но теперь она тебе, пожалуй, нужнее будет…

Маленький таджик развернул сверток. Обнорский наклонился поближе и очень удивился – в руках у Ташкорова был полный комплект зеленой палестинской формы, точно такой же, какую подарил когда-то Андрею Сандибад, только меньшего размера…

Андрей и Назрулло одновременно вопросительно глянули на референта, который, как при сильной головной боли, массировал себе пальцами виски. Пахоменко поймал их взгляды и вздохнул:

– Придется вам, ребята, немного палестинцами поработать. Андрей, у тебя же, помнится, зеленая форма была? Палестинцем-то тебя за что окрестили… Не выбросил?

– Нет, – ответил Обнорский, не понимая, куда клонит референт. – Не выбросил. А что?

Пахоменко закурил сигарету, пару раз глубоко затянулся и тихо сказал:

– Раз не выбросил – тогда надевай ее. И ты, Нази, переодевайся… Пойдете под видом палестинских лейтенантов к посольству – выясните, как там у них, и про нас расскажете… Палестинцев сейчас в городе много, на вас никто особого внимания не обратит… Если что – скажите, что вы люди из лагеря полковника Абу Фарраса, его сейчас в Адене нет точно, поэтому проверить слова будет трудно… Такая вот задача… Вопросы есть?

Назрулло глянул на Андрея, тот пожал плечами:

– А не лучше ли просто по гражданке попробовать? Зачем маскарад делать, тем более что палестинских битак у нас все равно нет – любая проверка нас тут же раскроет.

Пахоменко нахмурился и загасил сигарету в пепельнице:

– По гражданке, Андрюша, посылать уже пытались – Лешка Толмачев как ушел с четырех часов, так до сих пор – ни слуху ни духу… По гражданке в вас сразу русских опознают и… неизвестно, что сделают. А с палестинцами сейчас ни фаттаховцы, ни насеровцы сильно конфликтовать не будут, особенно насеровцы – им позарез нужно, чтобы палестинцы их если бы даже и не поддержали в открытую, то хотя бы оставались нейтральными… Зеленых здесь несколько тысяч, в лагерях у них оружия хватает, они реальная сила… Понимаешь? На то и расчет. Хотя риск есть, я не скрою…

Обнорский пожал плечами и молча полез в чемодан за подарком Сандибада… Когда ребята переоделись, Пахоменко дал каждому по паре чехольчатых лейтенантских погон (в арабских странах советскому званию «лейтенант» соответствовало звание «второй лейтенант» – по одной звезде на погоне) и по черно-белой палестинской куфье, которой можно было закрывать лицо и волосы от песка и пыли… Референт остался настолько доволен внешним видом Обнорского и Ташкорова, что даже улыбнулся:

– Настоящие федаины… Хуррият-лиль Фалястын![64] – И вскинул кулак в шутливом приветствии.

Перед уходом из Тарика ребят проинструктировал генерал Сорокин. Главный за один день как-то разом постарел, осунулся и сник, но говорил по-прежнему твердо:

– Ваша задача дойти до посольства, по возможности попасть внутрь, найти там… Черт, посол-то в Москве, в отпуске… Нашел время… Найдете там старшего, доложите информацию по Тарику, выясните, что у них делается… Там должна быть спецсвязь с Москвой… Скажете, что мы отсюда, из Тарика, будем потихоньку перебазироваться в городок строителей гидроэлектростанции, по дороге на Салах-эд-Дин… Потом сразу назад – здесь, в Тарике, вас обязательно будет кто-нибудь ждать, даже если все остальные уедут. Оружие… Оружие применять только в самой крайней ситуации и исключительно для самозащиты. Вмешиваться в стычки категорически запрещаю. Категорически. До поступления иных указаний мы соблюдаем строгий нейтралитет и не вмешиваемся во внутренние дела. Короче – вы должны дойти и потом вернуться. Вопросы?

Вопросов ни у Обнорского, ни у Ташкорова не было, и референт пошел проводить их к «тропе переводчиков». И Андрей, и Назрулло из поклажи взяли только по автомату с подсумками, по пистолету с двумя магазинами да по фляжке воды. Ну и сигареты, естественно, как без них-то…