Внедрение Константинов Андрей

Как ни странно, Якушев почувствовал легкую обиду за уголовный розыск:

– Мне не до сплетен было. Я, как появился… меня сразу же загрузили по полной.

– Помню-помню, – поддела его Николенко. – Титаническую работу по отфутболиванию «батарейного» дела… Да. Пожалуй, чтоб такое замутить – ни на что постороннее отвлекаться нельзя, поскольку необходима полная духовная концентрация, достигаемая медитациями и постом…

Опер засопел, но Зоя Николаевна рассмеялась (теперь уже по-настоящему весело) и, дразня Егора, провела язычком по своим губам:

– Славный ты мой… Мне так нравится тебя подкалывать, ты так непосредственно реагируешь, что доставляешь мне настоящее удовольствие… Ладно, чтобы вопрос о муже закрыть: дом у нас – полная чаша и все такое прочее… Он хороший человек. Когда-то у нас был роман, я тогда еще студенткой была… А сейчас… Как тебе объяснить, если коротко… Едем мы как-то раз в его служебной машине – я сзади, он – рядом с водителем. И они бойко так разговаривают – ни о чем, так – болтают, я особо не вслушиваюсь. И вдруг я понимаю, что им интересно! «Генералу» моему и водителю – наверное, старшему прапорщику ФСБ. Им интересно, а мне – нет, мне скучно и тоскливо… И дело тут не в водителе… Понял?

– Немного, – неуверенно кивнул Якушев, но Николенко безнадежно махнула рукой:

– Ничегошеньки ты не понял…

В ее глазах набухли слезы, Егор тут же подвинул свой стул вплотную к Зое Николаевне и потянулся губами к ее лицу. Она не сопротивлялась, но довольно быстро заметила, что на них начинают коситься другие посетители кафе. А картинка и впрямь впечатляла – молодой парень, хорошо, если вышедший из тинейджерского возраста, и взрослая тетка тискаются и лижутся на глазах у всех, словно дорвавшиеся до тайных радостей школьники.

Помощник прокурора, как старшая по званию, должности и возрасту, просто вынуждена была взять инициативу в свои руки:

– Егорушка… А знаешь что… Пойдем в кино? Я в кино миллион лет не была.

Якушев согласился. Он согласился бы пойти с Зоей куда угодно.

В кинотеатре «Аврора», что на Невском, в зрительном зале после реконструкции были предусмотрены специальные «места для влюбленных» – этакие диванчики, а точнее, сплошное широкое кресло на двух человек, которых не разделял подлокотник. На экране шла какая-то американская мура, но Егор из фильма не запомнил практически ни кадра. Он целовал и гладил Николенко, а она целовала и гладила его. Хорошо еще, что зрителей в зале было немного, да и те, – в основном, такие же озабоченные поисками уединения парочки. В какой-то момент возбуждение Егора достигло такого градуса, что он реально начал утрачивать над собой всякий контроль. Ему просто стало плохо от перевозбуждения, от дикой концентрации сексуальной энергии, которая не находила выхода. Черт его знает, чем бы все это кончилось: Якушев, уже ничего не соображая, начал было заваливать помощника прокурора под себя на это креслице-диванчик, но она вырвалась, быстро расстегнула ему брюки, наклонилась…

Егор не помнил, сумел ли он удержаться от стонов, но трясло и выгибало его на «диванчике для влюбленных», что называется, конкретно. И в момент пика конвульсий и содроганий Якушев чувствовал только то, что Зою бьют такие же истомные судороги…

Егор не знал, сколько времени длилось его сладкое полубеспамятство, но когда он вновь обрел способность реагировать на внешнюю среду и открыл глаза, то заметил в полумраке зала двух девушек в соседнем ряду, которые, приоткрыв в обалдении ротики, смотрели на него.

Якушев испытал удивительное эмоциональное переживание, сложное чувство, в котором сплавились стыд, гордость, умиротворение от полученного наслаждения, юморной хулиганский кураж, переходящий в окрыленность, удовлетворенное мужское самолюбие и еще что-то… Эмоция была настолько сильной, что сексуальное возбуждение навалилось на него снова, и он снова закрыл глаза, поглаживая Зою Николаевну по мокрым от пота пушистым завиткам на ритмично покачивающемся вверх-вниз затылке…

А после кино все это безобразие имело еще более вызывающее продолжение – в укромной аллейке парка, что рядом с Михайловским замком. Егор затащил туда вяло брыкавшуюся и, судя по всему, почти такую же очумевшую, как и он сам, Николенко и овладел ею хоть и стоя, но «по-настоящему». Сдерживая крики, Зоя Николаевна искусала его руки до синяков. Слава Богу, что хоть лето на дворе стояло – было не холодно, но, с другой стороны, достаточно светло.

Егор вдруг вспомнил, как один его знакомый врач со «скорой помощи», захлебываясь от восторга, рассказывал, что видел однажды из окна своего специализированного фургона, в котором мерз, аки суслик, как некая шальная парочка занималась любовью на лавочке автобусной остановки зимой в тридцатиградусный мороз. Эту историю, кстати, врач привел как объяснение того, почему он, еврей, не хочет эмигрировать из России.

…Когда все закончилось и Егор временно обессилел, Николенко неуверенными движениями одернула юбку и, словно пьяная, сказала:

– Вот что я тебе скажу, Егорушка… Завязывать надо с таким беспределом. Во-первых, ты меня просто до инфаркта доведешь, я, если ты заметил, не школьница уже, а здоровье с годами не улучшается, особенно с теми годами, которые проводишь в прокуратуре… Во-вторых, нас просто в милицию забрать могут за такое вот хулиганство и оскорбление общественной нравственности. Ну, положим, мы, конечно, отобьемся – у тебя ксива, у меня – ксива, но атмосферку в наших уважаемых организациях мы колыхнем… В-третьих, милый мой лейтенант, Петербург, как известно, город маленький, всюду шляются знакомые – иногда точно с такими же проблемами, но от этого не легче. Есть, конечно, надежда, что мои знакомые, а они в основном люди очень приличные, увидев меня в садике в позе прачки, просто не поверят своим глазам, но надежда эта, с одной стороны, наглая, а с другой – призрачная… Поэтому давай-ка с экстремальным сексом как-то… Сбил, понимаешь, взрослую тетку с пути и с панталыку и – доволен… Да я, если хочешь знать, такого и студенткой не пробовала.

– Правда?! – счастливо засмеялся Якушев.

Зоя Николаевна лишь вяло махнула рукой:

– Правда… Ох ты, боженька мой, грехи мои тяжкие…

И они снова начали целоваться…

А на следующий день Егор позвонил Юнгерову, попросил разрешения приехать в «поместье» со знакомой.

– Хорошая хоть знакомая-то? – усмехнулся Александр Сергеевич.

– Очень! – ответил Егор настолько серьезно, что Юнкерс захохотал, разрешил приехать и «оттягиваться по полной», пообещав дать соответствующие распоряжения прислуге. Зоя и Егор приехали в поместье уже под вечер, но, поскольку было очень тепло и белые ночи еще не совсем закончились, они начали кататься на водных мотоциклах по озеру, потом в озере купаться, потом в этом же озере… Оно, конечно, охрана поместья, незаметно рассредоточенная по всему периметру, и не такое видывала, но все же пару раз Якушев и Николенко чуть было не сорвали аплодисменты – хорошо, что они не знали ничего о зрителях…

Им было не просто хорошо – их словно безумие какое-то накрыло, озверение напополам с нежностью, любовная лихорадка, на пике коей вдруг становится наплевать на все и вся, кроме тела, глаз и дыхания, в которых растворяешься, тонешь, пропадаешь…

А потом еще была ночь в гостевом домике, где они не спали ни минуточки и где на считанные минуточки лишь расцепляли руки…

Под утро, когда они, покачиваясь, снова побрели к озеру купаться, Зоя Николаевна, падая нагишом в парную, зеркально спокойную воду, спросила:

– А кто хозяин всего этого великолепия?

Егор нырнул за ней, поймал в воде за бедра, вынырнул, прижав к себе и только после этого ответил:

– Дядя мой.

Зоя Николаевна удивленно хмыкнула, но на дальнейшие вопросы у нее уже не хватило сил, да и рот, честно говоря, почти все время был занят…

А Якушев, кстати, называя Юнгерова дядей, почти не соврал.

Александру Сергеевичу нравилось, что Егор называет его «дядей Сашей» и сам иногда с улыбкой обращался к Якушеву не иначе, как к «племяшке». Да и заботился он о Егоре, действительно, как родной дядя. Когда Якушев учился в университете, Юнгеров платил ему ежемесячную «стипендию», эквивалентную двумстам долларам. Когда Егор стал опером – «стипендия» была увеличена в два раза.

– Ты только взяток не бери – на Соловки сошлют! – так напутствовал Юнкерс молодого опера. – А зарабатывать – учись!

Егор и учился. Буквально накануне стремительно завертевшегося романа с Николенко свалилась к нему одна тема: так случилось, что Якушев вместе с оперуполномоченным Уринсоном совершенно случайно «нахлобучили» парня, который пытался приобрести дорогую модель мобильного телефона за фальшивые пятисотрублевки. В общей сложности у хлопца на кармане и в машине опера обнаружили тридцать шесть купюр. Якушев и Уринсон сначала очень обрадовались, дескать, поймали крупную рыбину, настоящего фальшивомонетчика, но, проконсультировавшись, выяснили, что радоваться-то особых оснований нет. Оказалось, что сбыт фальшивых купюр без умысла не образует никакого состава преступления. А умысел доказать очень-очень трудно. Задержанный был парнем опытным и тертым, поэтому он причитал и блажил, выпучивая глазки:

– Клянусь, не ведал – Соловки!

Соловками он называл пятисотрублевые купюры, так как на них было изображение Соловецкого монастыря. Жулик клялся мамой и рассказывал страшную историю, как его самого кто-то кинул, поменяв валюту частным образом у станции метро «Петроградская». Он даже предлагал операм вместе поискать того негодяя, который его, честного человека, «в блуд втравил».

При этом на всякий случай «честный человек» предложил операм «две тонны баксов штрафа и расход краями, как корабли в море». Уринсон с Якушевым посопели-покумекали, да и решили, что, раз уж все равно ничего не докажешь, надо брать. Эти две тысячи долларов не были взяткой в прямом, по крайней мере, смысле. Уринсон долго объяснял Егору, что эти бабки проходят по категории «военная добыча». В конце концов Якушев согласился с более опытным товарищем, а о том, что Уринсон в таких делах обладает опытом, свидетельствовали его дорогущие часы, новенькая машина «Рено» и целый табун шикарных любовниц, которых он перестал скрывать от общественности после того, как разошелся недавно со своей женой-художницей.

Добычу опера поделили по-братски. Про задержанного они на всякий случай всем рассказали – естественно, умолчав лишь о «военной добыче». Изъятые купюры раздаривались коллегам, как сувениры. Начальник уголовного розыска района Ткачевский тоже получил такой подарок, когда заглянул в 16-й отдел. Он взял купюру, повертел ее в руках. Глянул хитро на Уринсона с Якушевым и хмыкнул:

– Так себе работа.

Уринсон с готовностью закивал головой – да, дескать, вот и я считаю – не фальшивомонетчик и был…

Ткачевский спрятал сувенир в карман пиджака и заметил:

– Интересная у нас все же история… Вы, господа офицеры, обращали ли когда-нибудь внимание, что на пятисотрублевках Соловецкий монастырь изображен без креста на главном куполе? То есть это изображение не монастыря, а СЛОНа…

Уринсон тут же поинтересовался по поводу слона. Ткачевский усмехнулся:

– Боря, ты же у нас интеллигент – с художницей жил, пока она тебя не выгнала… Не слон, который с хоботом, а СЛОН, то есть «Соловецкий лагерь особого назначения». Его вскоре после революции обустроили… Кстати, туда укатывали не только идейных противников советской власти, но и милиционеров, попавшихся на разных махинациях. Смекаешь?

Уринсон автоматически перевернул свои часы циферблатом на внутреннюю сторону запястья и бодро откликнулся:

– Так точно, товарищ подполковник. Ужасы тоталитаризма. Проклятое прошлое, которое нельзя забывать, чтобы однажды не вернуться к нему же.

– Правильно понимаешь, Боря. А потому сам не забывай и молодежи напоминай: в сложных ситуациях не бойтесь лишний раз посоветоваться со старшими товарищами… Угу?

– Так точно!

Когда Ткачевский ушел, Якушев спросил Уринсона:

– Борь, а чего это он нам про Соловки-то намекал?

Многоопытный лейтенант Уринсон пренебрежительно махнул рукой:

– Не бери в голову… Ткач же волчара опытный, он сразу все просек и разволновался, что ему долю не отломили… А прямо сказать не может, потому что это – беспредел. С чего ему долю-то? Только за то, что он наш начальник? Так он нас в этой истории даже и не прикрывал, так как прикрывать тут нечего, и отпустили мы гражданина фальшивомонетчика по закону… Ай, забудь…

Вот эта вот «военная добыча» и еще «стипендия» от дяди Саши очень пригодились Егору, когда его накрыл с головой роман с Зоей Николаевной.

На следующий день после поездки в поместье Юнгерова Якушев снял номер в гостинице «Прибалтийская» и в дорогущем магазине на Невском купил за восемьсот долларов браслет белого золота. Зоя Николаевна, услышав по телефону про «Прибалтийскую», хмыкнула со странной интонацией, но, соблюдая конспирацию, все же пришла вечером в номер, где ее уже ждал Егор. Якушев набросился на Николенко и сначала раздел ее полностью, а потом уже только вспомнил про приготовленный подарок. Он преподнес его Зое с некоторым смущением:

– Вот… Это тебе… Ты прости, я сначала купил, а потом только подумал – тебе же придется как-то мужу объяснять, откуда вещь.

– Ничего, – успокоила его помощник прокурора. – Как-нибудь отвертимся… если он вообще заметит…

Николенко оценила жест Якушева, да и браслет ей пришелся по вкусу, в общем, ей было очень приятно, но она все же попыталась надавать Егору по шее за «подобные траты». Зоя Николаевна в этих попытках не учла, видимо, того, что из одежды на ней в этот момент один только браслет с сережками и кольцами и оставались… Понятно, чем эти попытки закончились. Им даже в стенку кто-то вроде бы стучал, не иначе какой-нибудь мирный иностранец просто осатанел, слушая любовные стоны…

Когда Зое Николаевне удалось наконец отдышаться, она снова вернулась к браслету:

– Егорушка… Мне, правда, очень приятно… Но я не хочу… принимать подарки от твоего дяди.

Егор вспыхнул:

– Это не от дяди.

– Ну… не от него лично, но на его, видимо, деньги…

– Нет, – упрямо помотал головой Якушев. – Это от меня.

– Этот браслет очень дорогой… Откуда же деньги?

Опер не без форса пожал плечами с деланным равнодушием:

– Военная добыча.

Николенко уперлась запястьем, обвитым браслетом, в свое обнаженное бедро:

– Так… Час от часу не легче… А я не хочу потом за эту военную добычу тебе на Соловки передачи посылать!

– Да что ж вы меня все этими Соловками пугаете?! – взвился Егор. – Как сговорились!

И он снова набросился на Зою. Она пыталась было что-то еще сказать, но Якушев уткнул ее лицом в подушку и…

Первую членораздельную фразу Николенко смогла произнести лишь через полчаса:

– Вот если бы кто-то нас сейчас зафотографировал и продал эти снимки в какое-нибудь желтое издание, то подпечатка под этими картинами была бы, наверное, такая: «Оборзевший уголовный розыск ставит прокуратуру раком».

Егор засмеялся. Ему нравились шутки Зои – они немного отдавали цинизмом и поэтому были особенно острыми для Якушева – раньше ему не приходилось слышать от интересных взрослых женщин подобное.

Николенко прижала голову опера к своей груди и тихо сказала:

– Только в гостиницу меня больше не тащи. Во-первых – дорого, во-вторых – я не блядь, в-третьих – она же на нашей территории, тут же все сечется… Лучше сними какую-нибудь квартирку – чистенькую, маленькую, но с большой кроватью…

Егор чуть оторвался от мягкой и очень вкусно пахнувшей груди и пробормотал:

– Так есть уже такая квартира…

– Это где же? – поинтересовалась Зоя Николаевна.

– На Петроградке… Это моя квартира… ну, в смысле, я ее снимаю уже месяцев восемь… Она маленькая, однокомнатная. Но чистенькая… А кровать… кровать я мигом поменяю.

Помощник прокурора вздохнула:

– Ты ее, небось, снял, чтобы с какой-нибудь своей девочкой жить – с однокурсницей или одноклассницей?

– Нет. – Якушев еще глубже зарылся носом в ее грудь и от этого говорил глухо: – Я там всегда один жил… Мне мать сама предложила помочь такую квартиру найти: ты, говорит, уже взрослый, должен жить отдельно.

– Мудрая у тебя мама, – покачала головой Николенко. – Ладно… меняй кровать и приглашай на испытания.

– Какие испытания? – не понял Егор.

Зоя засмеялась и поцеловала его в нос:

– На испытания кровати…

…Они встречались почти каждый день и все не могли насытиться друг другом. Егор все больше и больше попадал в эмоциональную и сексуальную зависимость от Николенко, но парень еще не ощущал своей несвободы, она не тяготила, потому что все было хорошо – любовники не ссорились, они переживали медовый месяц. А этот август в Петербурге и впрямь был «медовым» – удивительно солнечным и теплым, один погожий день сменял другой, и казалось, что лето никуда не уйдет… Но медовый месяц не может длиться вечно, да и лето, к сожалению, всегда заканчивается – по крайней мере, в Питере…

Однажды поздним вечером, когда Егор и Зоя, устав от любовных игр, лежали в постели в его квартире, Николенко вдруг горько вздохнула, будто всхлипнула, отвернулась к стенке и сказала тихо, словно продолжая какой-то разговор с самой собой:

– Жить без любви грешно…

Скорее всего, она в этом своем внутреннем разговоре имела в виду своего мужа, но Егор со свойственной всем влюбленным эгоцентричностью принял прозвучавшую фразу на свой счет.

Якушев взял голову Зои в ладони, повернул к себе и, глядя в ее затуманенные печальные глаза, сказал:

– Я люблю…

Это было его первое в жизни признание в любви. Николенко вздрогнула, потом как-то странно улыбнулась (так улыбаются люди, у которых вдруг очень сильно начинает болеть голова) и спросила:

– А еще ты кого любишь?

Егор потерся носом о ее плечо:

– Маму… потом – дядю Сашу… Но это же другая любовь. Эти любови нельзя сравнивать…

Зоя Николаевна снова вздохнула:

– Ну, тогда все в порядке…

Это прозвучало немного по-учительски. Потом они долго молчали, прижимаясь друг к другу. Якушеву очень хотелось спросить Николенко, любит ли она его, но он сумел сдержаться. От назидательного вопроса и не полученного ответа он вдруг ощутил какую-то острую тоску, которая прокатилась по сердцу ледяной волной – такая тоска иногда возникает от дурного предчувствия…

Любовь и влюбленность – вещи разные. Некоторые считают, что любовь – это то, что остается, когда естественным и нормальным путем проходит влюбленность… Но влюбленность не всегда заканчивается красиво, иногда она трансформируется в скуку – в ту самую, именно от которой один шаг до ненависти. От любви ведь никакая ненависть не может родиться, а от влюбленности – очень даже может… От любви может родиться тоска, если все идет не так, как хотелось бы… А тоска – это чувство, обращенное к небесам, это страх чего-то необратимого, что неизбежно должно случиться…

Влюбленный мужчина способен на предчувствия, но все равно становится чуть слепым, глухим и, вообще, глуповатым. Егор не заметил, что взрослая женская влюбленность Николенко постепенно трансформируется – нет, не в скуку, а в страх… Якушев не видел и не желал видеть, что Зоя Николаевна начинает опасаться его чувства… А все было просто – осознав, что в этой истории она не собирается все ставить на карту, Николенко видела совершенно искреннюю готовность (и даже почти уже намерение) Егора бросить к ее ногам все. Это «все» ей было не нужно. Она не собиралась кардинально менять свою жизнь…

Иногда толчком для изменения отношений становятся не разговоры и не ссоры, бывает, что ситуацию, как детонатор, может взорвать случай, причем случай, внешне совсем вроде бы и не ассоциирующийся с отношениями конкретных мужчины и женщины.

В начале последней декады августа Егор пришел в одну квартиру на своей территории. Ситуация была банальнейшая, в доме произошла обычная квартирная кража, нужно было опросить соседей потерпевших в рамках стандартного поквартирного обхода.

Якушев опрашивал хозяйку соседней квартиры, молодую девицу, у нее на кухне. Женщина почему-то очень дергалась, хотя было абсолютно ясно, что она к краже никакого отношения не имеет. Ну, нервничает человек и нервничает, иногда ведь люди черт-те из-за чего переживают… Внезапно девица встала из-за стола, сказала, что ей нужно в ванную, и вышла из кухни. Егор поерзал на табуретке, думал он о своем, о том, куда предложить Зое сходить вечером. На столе стояла вазочка с ржаными сухариками, опер машинально взял несколько и кинул себе в рот. Сухарики оказались не только солеными, но и перчеными. Якушев все также машинально оглядел кухню, ища, чем бы запить. Его взгляд упал на холодильник. После секундного колебания Егор встал и открыл дверцу…

…Он так и остался стоять перед открытым холодильником, словно завороженный. Там на нижней полке лежала открытая коробка из-под кроссовок. В коробке находился новорожденный ребенок. Он был сине-розового цвета, с какими-то запекшимися кровяными лохмотьями по всему тельцу. Ребенок лежал, по-взрослому раскинув руки. Якушев тяжело сглотнул, посмотрел из кухни в коридор и сунул руку за пазуху. Егор был при оружии, но о нем он даже не вспомнил и нащупывать непослушными пальцами стал не рукоятку пистолета, а мобильный телефон. Вытащив, наконец, трубку, он набрал номер телефона Николенко. Зоя ответила сразу, увидев, что на дисплее ее мобильника высветился номер Якушева:

– Привет, я сейчас немного занята…

– Подожди, – хрипло сказал опер. – Я случайно оказался в одной квартире, хозяйка которой настолько не любила своего ребенка, что засунула его в холодильник.

После секундной паузы Зоя спросила совсем другим тоном:

– Ты где?

– Рядом с холодильником.

– Сейчас к тебе приедут. Диктуй адрес.

– Диктую: Средний проспект. Дом пятнадцать. Тут в семнадцатой квартире кража, а я… В какой я – не помню.

– Ладно. Жди.

Николенко повесила трубку. Егор вытер рукавом испарину со лба и прислушался. В квартире было очень тихо, только в ванной лилась вода…

…Ждать ему действительно пришлось недолго – буквально через пять минут в квартиру влетел хмурый опер из РУВД:

– Ну, и где тут у тебя чего? Прокуратура та-акой кипеж подняла…

Якушев молча показал на холодильник, по-прежнему открытый. Опер заглянул в него и присвистнул:

– Люди, я вас не люблю… А где мамаша?

– В ванной.

Опер подошел к двери в ванную, приложил ухо, а потом забарабанил кулаком:

– Эй, не валяй дурака, открывай!

Женщина не отвечала. В ванной по-прежнему лилась вода и слышалось какое-то шуршание. «Рувэдэшный» опер и Егор еще пару минут стучали, а потом старший коллега ногой пробил картонную дверь насквозь. В образовавшуюся дыру он сунул руку и открыл защелку. В ванной девица неумело пыталась повеситься на пояске от халатика, привязанном к кронштейну душа. Опер ударил женщину по лицу и вытащил из ванной. Как ее приводили в чувство, как увозили – Якушев запомнил плохо. Из этой квартиры он отправился прямо в кабинет Николенко. К помощнику прокурора района Егор ворвался с горящими от возмущения глазами. Зоя Николаевна усадила опера и попыталась перевести его возбужденно-крикливые фразы в спокойную беседу. И они побеседовали. Когда Егор немного успокоился, говорить стала Николенко. Практически это был монолог, Якушев ее почти не перебивал:

– Ты, Егорушка, опер молодой совсем, опыта разностороннего еще приобрести не успел… На вашей же территории – родильный дом. В котором подобное происходит каждые два месяца, а иногда и чаще. С той только разницей, что там не в холодильник засовывают, а якобы случайно грудью придавливают. Я не говорю, что это не преступление – такое же убийство, как и… Но за младенцев, по опыту, больше трех лет мамашам-убийцам не дают. Тихо. Не шуми. Перед твоими глазами коробка в холодильнике, она тебе мешает. Больше трех не дают. И правильно делают. Эти мамаши не убийцы, а детоубийцы. И я тебя уверяю, что перед тем, как это совершить, они не то чтобы мучились, а… как бы это сказать… были в определенном таком состоянии… В общем, не в себе… Знаешь, практически все они сразу и спокойно сознаются в совершенном… Мне не нравится все это обсуждать, но… Я не думаю, что они – преступницы. Тут другое. Тут, скорее, какой-то вариант кратковременного помешательства, что-то вроде осложненной послеродовой горячки. Я не знаю… Но в головах у них та-акое… А мотивы иногда настолько примитивные, что не веришь в заключение о психической вменяемости. Как-то, я тогда еще следователем была, допрашиваю одну такую прямо в коридоре роддома. В коридоре, потому что таких мам сразу выносят из палаты… Так вот, она мне поведала, что ее будущий муж не пришел к ней под окна… И все! Из-за этого она придушила ребенка! Я тогда тоже оторопела, в шоке была, спать не могла… А потом, когда через меня уже не один такой случай прошел, думала, привыкла, ну и так далее… Я их не оправдываю. Странно, что все это я рассказываю тебе, сотруднику уголовного розыска, которому часто приходится выезжать на трупы в опарышах…

Егор, сидевший до этих слов опустив голову, вдруг поднял на Зою горячие, влажно блестевшие глаза. Он ничего не сказал, но помощник прокурора словно споткнулась об этот взгляд. Она занервничала, достала сигарету, уронила ее, долго чиркала зажигалкой, пытаясь прикурить и пряча почему-то глаза. А потом, когда все-таки прикурила, сказала тихо, глядя в сторону:

– Я иногда тебя боюсь… Иногда мне кажется, что это ты от меня беременный, и, если я не приду к роддому… ты тоже можешь задушить…

Повисла долгая пауза. А потом Якушев встал и, по-прежнему не говоря ни слова, вышел из ее кабинета.

Это была их первая размолвка. Но с нее все пошло наперекосяк. Зоя становилась все более и более занятой, а их встречи делались все короче и короче. И даже в постели что-то изменилось, исчезло эмоциональное погружение друг в друга, дававшее раньше эффект резонанса сексуальным ощущениям…

Однажды, это было уже в самом конце августа, Николенко достаточно нервно отказалась от свидания на основании того, что у ее мужа, дескать, день рождения:

– Мне хотя бы в день рождения мужа можно дома побыть или ты опять прав, а я не права?!

И она бросила трубку.

Опер некоторое время молча сидел за своим рабочим столом, тупо глядя на телефон, а потом снова стал накручивать диск на старом аппарате. Времени, чтобы установить полные данные мужа Зои Николаевны, ему потребовалось немного. Господин Николенко родился 23 февраля 1955 года. Егор еще раз все тщательно перепроверил и, уличив, таким образом, Зою во вранье, снова перезвонил ей и тусклым голосом зачел все установочные данные на супруга.

Николенко, естественно, взорвалась – и это, конечно, была нормальная человеческая реакция. Она-то обманывала Якушева, чтобы не делать ему больно, а он, получается, ее же добротой стал ее же в нос тыкать – такая, видимо, логика преобладала в эмоциях Зои Николаевны:

– Я не девочка тебе, чтобы ты меня ловил на вранье! Давай прямо сейчас встретимся и поговорим – раз и навсегда!

– Давай…

– Выходи в сад Академии художеств!

Садик располагался в нескольких минутах ходьбы от 16-го отдела. Когда Егор прибежал туда, Николенко уже сидела на скамейке и нервно курила, глубоко затягиваясь.

Сначала их разговор был очень нервным и эмоциональным, но постепенно Зое удалось сделать его размеренным и взрослым:

– Егор, ты пойми, получается, что до встречи с тобой у меня не было проблемы, но было скучно. А теперь мне не скучно, но тревожно. То есть – исчезла комфортность, к которой я привыкла, и появилась проблема. Это не значит, что ты мне не нравишься. Но проблема мне мешает. Я стала озираться на собственную тень, стала раздражительной и так далее. Что такое это «и так далее», я не хочу никому объяснять… Или я что-то должна?

Егор, сидевший на лавочке рядом с Зоей Николаевной, часто дышал, как после быстрой ходьбы. Он все время тер лоб пальцами, отчего на коже оставались красные пятна.

– Значит, я был для тебя только средством от скуки?!

Николенко раздраженно затоптала свой окурок туфелькой:

– Если это все, что ты понял из моих слов – мне жаль. Жаль тебя и себя тоже. Я, вообще, чувствую, что должно произойти что-то нехорошее. Не скандальное, потому что ты – человек порядочный, а нехорошее. Мне неспокойно. Дай мне, пожалуйста, успокоиться. Если хочешь – отдохнуть.

– Отдохнуть от меня?! – уточнил на всякий случай Якушев, хотя все было и так ясно.

– Понимай, как хочешь, – устало ответила Зоя.

– Пожалуйста, – сказал Егор, встал и пошел прочь, не оглядываясь. А о чем еще было говорить?

Опер шел, тяжело переставляя ноги, но спину старался держать прямо. Щеки у Якушева горели, будто его по ним долго и со смаком хлестали. В этот вечер Егор хотел напиться до беспамятства и именно поэтому не стал пить ничего вообще. Теперь, когда ему стало очень плохо, он начал больше следить за собой, чем когда ему было очень хорошо. Якушев каждое утро делал зарядку до седьмого пота, обязательно тщательно брился и долго стоял под душем, потом с остервенением чистил обувь и надевал свежую рубашку. Ему на все это хватало времени, потому что ночью Егор спал не более трех часов. Его мучила бессонница, и он с ней ничего не мог поделать. Не мог, да и не совсем хотел, потому что, когда он забывался все-таки сном, ему часто являлась Николенко, и он потом просыпался совсем разбитый…

Якушев не звонил Зое неделю. Закончился август, начался сентябрь – необычно солнечный и теплый, словно лето взбунтовалось и решило все-таки не уходить. Егор мучился, худел, придумывая какие-то комбинации, чтобы случайно столкнуться с помощником прокурора района хотя бы по служебным вопросам, но у него ничего не получалось. А сам он не звонил ей, буквально переламывая себя, когда уже брался было за телефон. И дело было не только в оскорбленной гордости. Якушев был мужчиной, хотя и молодым. Он не думал о гордости. Егор знал, что мужчина не должен умолять женщину на коленях – и не только потому, что это безнадежно, даже в случае ее согласия. Якушев просто знал, что это НЕ-ПРА-ВИЛЬ-НО. Ему этого не объяснял ни Юнгеров, ни Денис, мать тоже никогда с ним не говорила на такие темы. Егор просто знал это, и все. Чувствовал, что, поступившись этим правилом, можно потерять свою сущность, внутренний стержень, самоуважение.

А еще Якушева мучили слова Николенко о ее предчувствии чего-то нехорошего. Он ломал голову над тем, что она имела в виду. Неужели Зоя считает, что он может причинить ей зло? Или она чувствовала что-то другое?

Егор не замечал чудесного, необыкновенно теплого сентября, которому удивлялись даже циничные опера, совсем не склонные к восторженному созерцанию природы. Якушеву и самому вскоре стало казаться, что в теплом воздухе разлито что-то нехорошее. Бессонница сделала его нервным и неулыбчивым. Впрочем, на работе все это не сказывалось. Наоборот, он пахал за двоих, топил в работе свои переживания, но они, к сожалению, не тонули.

Однажды, когда Якушев сидел от уголовного розыска на приеме заявлений от граждан, к нему в кабинет заглянул Уринсон:

– Слыхал?

– Что?

– Николенко пропала.

Егор вздрогнул и, неправильно поняв коллегу, переспросил:

– Ее… задержали?

Якушев решил, что Уринсон сказал «пропала» в переносном смысле.

– Где задержали? – не понял Борис.

Егора чуть не затрясло:

– Ну, ты же сказал, что она пропала… Влетела, что ли, и ее задержали?

Уринсон свел было брови к переносице, но потом до него дошло, и он коротко хохотнул:

– Нет, она без вести пропала!

– Как это? – прошептал Якушев.

– А я знаю? – пожал плечами Уринсон. – Говорят, третий день ее на работе нет. Дома тоже не появлялась. Муж из Смольного приезжал на «Вольво» с мигалкой. Прокурорские у убойщиков в РУВД были… В общем, нездоровая ерунда.

Замершее было в груди Егора сердце словно сорвалось с цепи, колотясь о ребра. Якушев резко вскочил:

– А кто знает толком-то?

Уринсон покачал головой:

– В РУВД, наверное…

Потом Борис сказал что-то еще и ушел. Егор ничего уже не слышал и не видел. Он неподвижно стоял у окна и тяжело дышал. Сколько он так простоял? Наверное, долго… Очнулся Якушев от того, что в кабинете появился какой-то гражданин, начавший с порога рассказывать, как у него в подъезде выхватили дипломат.

– Не били? – повернулся к потерпевшему Егор.

– Нет. Но, понимаете…

– Понимаю, – кивнул Якушев. – Сколько их было?

– Трое. И они такие…

– Шустрые и неприметные.

– Точно! – обрадовался мужчина.

– Мы знаем эту банду, – без улыбки уверил Егор. – Сейчас принимаются меры к ее нейтрализации. Вы идите, мы разберемся.

Потерпевший понимающе округлил глаза и, мелко закивав, попятился к двери. Его лицо выражало уверенность в том, что он прикоснулся к какой-то тайне.

Когда несостоявшийся заявитель ушел, Егор бросился к телефону, начал было звонить убойщикам в РУВД, но потом бросил трубку и побежал в районное управление сам.

В РУВД Якушев, конечно же, ничего не выяснил. Атмосфера у убойщиков была напряженной, никто ничего конкретного не знал, но все досадовали, что, мол, теперь та-акое начнется…

Сотрудники уголовного розыска – люди, как правило, весьма циничные, а уж те, что работают в «убойном» отделе, – тем более. Они сопереживают редко. Они так часто вытаскивают разложившихся стариков из квартир, куски мяса и мертвых младенцев из помоек, что смотрят на человеческое горе, как стоматолог на кариес: «Будет немного больно, но обезболивающего нет, придется потерпеть… Рот, я сказал, шире!» Пропавших без вести (на жаргоне – «потеряшек») в убойных отделах очень не любят, так как уголовные дела надо возбуждать по факту пропажи, а это, естественно, статистику не улучшает.

А тут еще пропала не кто-нибудь, а помощник прокурора Николенко, которая как раз и надзирала за уголовным розыском. Не так давно в районе произошел несчастный случай: следователь прокуратуры на большой скорости въехал на своем «жигуленке» в «Ауди» опера из убойного отдела. В результате аварии следак умер. Он сам превысил скорость, но опер-то был пьян. Тут начался конфликт интересов, каждая система стала защищать своего. У уголовного розыска было больше личных контактов, поэтому сотрудники ГИБДД позволили оперу отлучиться с места происшествия до экспертизы.

Он вернулся через час пьяный в хлам и сказал, что на нервной почве засадил стакан. Несколько сотрудников розыска это подтвердили. Естественно, экспертиза «гулькнула». Николенко визжала и бесновалась от этой элементарной уловки, но сделать ничего не смогла. Опер выкрутился. Тогда Зоя Николаевна стала «душить» сотрудников «убойного» на заслушиваниях в прокуратуре. Понятно, какое к ней было отношение в массах. Поэтому, когда в убойный пришел муж с заявлением и ходоки из прокуратуры – никто, конечно, исчезновению Николенко не обрадовался, но к перспективе работы по ее поискам все отнеслись с этакой прохладцей. Тем более, что в смерть и уж тем более в убийство помощника прокурора никто не верил. Сотрудников прокуратуры в жизни убивают значительно реже, чем в книгах и фильмах.

Поэтому, когда в РУВД появился Якушев со своим энергичным желанием что-то немедленно делать – его, естественно, послали подальше. Егор никуда не ушел и правильно сделал, потому что через несколько минут до начальника «убойного» отдела дошло:

– Якушев, а здание прокуратуры на твоей «земле», что ли?

– На моей.

– А я-то думаю, чего это он так суетится? Теперь понял, извини. Так… Стало быть, ты и должен принимать заявление о без вести пропавшей! Сейчас муж с целой комиссией от начальника РУВД вернется – бери его на борт, дуй к ним в квартиру и бери там заяву по всей форме. Ну, сделай осмотр квартиры, если позволят, и так далее. Учти, этот муж – шишка не из последних, а за ним еще шишастее стоят – застрелиться проще, чем работать с таким терпилой. Но, раз твоя земля…

– Конечно, – сказал Егор, который еще минуту назад и не вспоминал, что прокуратура географически находится на его «земле».

Конечно, начальник «убойного» немного лукавил – по «земельному» принципу «потеряшку» можно было отфутболить и оперу по месту жительства, но в данном случае сплавить этот головняк хотелось кому угодно и как можно быстрее, Якушев просто первым под руку подвернулся…

Таким образом, ему сбагрили на законных основаниях если не саму проблему, то хотя бы контакт с проблемой. А это уже немало. Потому что теперь, если будут жаловаться, то уже конкретно на Якушева.

Через некоторое время к кабинету начальника убойного отдела района подошел подполковник Ткачевский вместе с мужем Зои. Ткачевский выслушал «убойщика» внимательно, с доводами его согласился и представил господину Николенко Егора, отрекомендовав последнего как «опытного и весьма толкового сотрудника». То, что «опыт» Якушева не дотягивал даже до трех месяцев, начальник уголовного розыска района уточнять не стал… Минут через десять Егор предложил Зоиному мужу проехать на квартиру, чтобы осмотреть ее и взять там, на месте, заявление.

…В огромной квартире они долго писали заявление и заполняли специальные карты с десятками граф-приметами. Егор слушал мужа плохо, записывал все автоматически и все время озирался. Якушев ведь никогда не был у Зои дома, а тут вот – довелось, но при очень нехороших обстоятельствах. Чувствовал себя опер погано. Даже, пожалуй, «погано» – не совсем подходящее слово, страшные чувства испытывал Егор. Везде в квартире он видел Зоины вещи, к которым буквально прикасался глазами. Он даже сидел на стуле, на котором висел ее свитер – Якушев его несколько раз погладил тайком… Дикая это была ситуация – любовник и муж. Оба разбитые страшными мыслями, которые они гнали от себя и боялись произнести вслух… Господин Николенко, поглощенный собственными переживаниями, конечно же, не замечал странного состояния опера. А Егору вдруг стало настолько плохо, что он резко вскочил и поинтересовался, где находится ванная комната.

В ванной, умыв лицо, Якушев долго рассматривал Зоину косметику, маникюрный набор, еще какую-то женскую ерунду. Вороватым движением Егор схватил ее помаду и сунул себе в карман. В ту же секунду у него все поплыло перед глазами: «Господи, да я же ее хороню!» И он снова потом долго умывался холодной водой…

Когда Якушев наконец-то вышел из ванной, муж устало поинтересовался, нужна ли Зоина фотография. Егор кивнул и что-то прошептал, подумав, что у него никогда не было ни одной ее фотографии. Господин Николенко принес фотоальбом. Якушев начал перелистывать его с таким чувством, будто подглядывал в замочную скважину. С трудом он смог остановиться и отобрать несколько снимков.

Муж Зои выглядел очень плохо – он казался каким-то блеклым, поникшим, видно было, что он потрясен и совершенно не понимает, что могло случиться. Ему постоянно звонили какие-то большие люди – в том числе, как понял Егор, и из ФСБ. Все предлагали помощь или обещали помочь без предложений.

Однажды, как показалось Якушеву, позвонила Вера и тоже, видимо, пообещала подключить все свои связи.

Николенко вздыхал, благодарил всех, а на предложение Веры, очевидно, зная о, скажем так, неоднозначной репутации ее мужа, ответил уклончиво:

– Спасибо, но пока, я думаю, не стоит. Все и так делается. Подключены очень серьезные силы.

Егор, услышав это, только вздохнул. Даже несмотря на свой «огромный» трехмесячный опыт в розыске, Якушев понимал, что все «очень серьезные силы» – это пока только он, опер шестнадцатого отдела, делающий хоть какую-то конкретную работу. Все остальные – звонили, отдавали и принимали руководящие указания и порождали большие или маленькие «волны». Надо сказать, что этот «айсберг» всегда так устроен. Очень часто богатые и известные люди, а также ответственные работники полагают, что достаточно некой команды сверху, и весь механизм немедленно завертится, как часы. А в том-то и дело, что не завертится! Нет, конечно, команда сверху очень важна, но залог успеха – это, как правило, заинтересованность конкретного исполнителя, о котором, как о человеке маленьком, не думают, забывают, считая, что он – обязан. Начальник ГУВД может бодро пообещать кому-то, что бросит на раскрытие чего-то там лучших оперов и они будут «землю рыть». А «лучшие опера», засунув руки в брюки, будут, не видя своего конкретного интереса, не рыть землю, а придумывать объяснения для всего мира, отчего рыть эту землю «объективно не представляется возможным». Богатые и известные люди начинают злиться, не понимая, в чем дело, потом устают от общих рассуждений и с чертыханьем стараются забыть о проблеме. Так что команды сверху, конечно, хороши, но не всегда. Например, если надо украсть автомат из воинской части, то лучше договариваться не с адмиралом-генералом, а с прапорщиком. Адмирал-генерал скажет: «Нет проблем!» – и даст команду сверху, которая, в лучшем случае, просто будет как-то похерена и забыта, а в худшем ее, не дай Бог, звероподобно начнут выполнять, и тогда всех накроет ФСБ, включая генерал-адмирала и его серьезного приятеля, которому вдруг для охоты понадобился автомат. Шансы на то, чтобы вывернуться, останутся лишь у того же прапора…