Внедрение Константинов Андрей

– Так точно, – распрямил плечи с искусственной удалью Ильюхин. На его щеках проступил неестественный румянец…

…А в обед того же дня Губа столкнулся в туалете с двумя сотрудниками «убойного» отдела. Они не поздоровались. Рубанков сам обратился к ним:

– Товарищи офицеры! Невзирая на указание коменданта управления отделения, несознательные сотрудники продолжают курить в неположенных местах и хранить у себя на рабочих местах кипятильники. Эта информация неточная, но достаточная, чтобы ею заняться. Есть мнение, что выявление и пресечение будет поручено вам!

Двое оперов молча вышли из кабинета. Губа обогнал их в коридоре и демонстративно бросил горящую сигарету перед ними на пол.

Атмосфера в Управлении уголовного розыска стала совершенно нехорошей. А тут еще Воронок реализовался по серии разбоев так называемой «колпинской бригады». Двое громил заговорили, и Крылов быстро состряпал справку о том, что необходимо создавать мощную группу, так как вырисовываются десятки эпизодов с трупами. Об этом было доложено в министерство.

Как на грех, именно в это же время «убойщики» не смогли доказать вину одного убийцы, и судья не подписал арест. Убийство же было достаточно громким и скандальным.

Журналисты жаждали подробностей. Крылов через своих знакомых организовал «слив» этих подробностей, и журналист Обнорский написал сильную статью, наделавшую много шума. Об этой ситуации также пришлось докладывать в министерство. Начальник ГУВД в резкой форме сказал Ильюхину все, что думал об успехах курируемого им отдела. Когда Виталий Петрович возвращался после выволочки у руководителя главка к себе в кабинет, ему навстречу попался Крылов. Петр Андреевич, проходя мимо, потряс той самой газетой и скорбно покачал головой:

– Вот паразиты! И как только узнают! Где-то утечка в наших рядах!

Ильюхин поймал себя на мысли, что если бы он был женщиной, то, наверное, расплакался бы. А еще он решил, что не подаст больше руки Обнорскому, с которым был не близко, но знаком. Полковник в этот момент не мог даже предположить, что руку журналисту он пожмет буквально через час, потому что именно Обнорский даст ему шанс на частичный реванш, подкинув хорошую, настоящую зацепку по расстрелу в лифте. И уж тем более Виталий Петрович не мог предполагать, что подтолкнет Обнорского к этому не кто иной, как сам Крылов…

А дело было так: после изящной репризы с газетой Петр Андреевич буквально вбежал в свой кабинет, так как услышал, что надрывается и его городской телефон, и лежавший на столе мобильник. Крылов схватил сразу обе трубки и в обеих услышал голос Обнорского. Полковник ничего не понял и машинально дал отбой по обеим линиям. Служебный телефон зазвонил вновь, Петр Андреевич снял трубку:

– Слушаю, Крылов!

– Не пугайся, это я дублирую, – сказал Обнорский.

– Во-первых, здрасьте! – хмуро откликнулся Петр Андреевич. Он не очень был расположен сейчас к общению с журналистом. Крылов предполагал, что Обнорский, наверняка уже что-то пронюхавший, начнет расспрашивать его о междоусобице в Управлении, а полковнику очень не хотелось распространяться на эту тему. Одно дело – щелкать Ильюхина по носу, так сказать, внутри Управления, и совсем другое – выносить сор из избы в прессу… Пресса может привлечь нездоровое внимание общественности к той истории, с которой все началось… А Крылов знал манеру Обнорского выслушивать, как правило, все стороны, участвующие в конфликте.

– Еще как здрасьте! – бодро поприветствовал полковника журналист. – Петр, найдешь минутку? Разговор серьезный есть.

– Слушай, у нас тут сейчас запара по «колпинским», – начал было отнекиваться Петр Андреевич, но Обнорский перебил его:

– После памятного всем расстрела в лифте убийцы на бордовой «семерке» уходили?

– Ну, на бордовой…

– А потом на Петроградской сожгли ее?

– Ну, сожгли.

– Номера Ульяна, 343, Харитон, Роман 78?

– Ну и дальше-то что?

– Понимаешь, к нам в агентство один дедок позвонил, он сюжет по НТВ видел, а там как раз машину эту сгоревшую показывали, как ее тушили. Он номера увидел и вспомнил кое-что. Понимаешь, он математик, а 343 – это семерка в кубе… – начал было рассказывать Андрей, но полковник сморщился, как от кислятины, и перебил его вопросом:

– Слушай, ты ведь много книжек написал?

– Ну… – не понял Обнорский.

– А я тебе хоть раз советовал, мол, напиши, что она любит его, а он любит другого?

– Нет.

– Ну, а ты мне зачем тогда мозг ебешь? Мы с этим лифтом уже все что можно и нельзя сделали! С результатами хер на рыло! Не сыпь мне сахар в пиво! Хоть ты!

– Обожди, Петр, ты не понял, этот дед – математик… – Обнорский еще раз попытался было что-то объяснить, но Крылов уже «сел на кочергу».

– Андрей, по-человечески же прошу – иди ты на хуй вместе со своим математиком!

И полковник бросил трубку. В математика он не поверил, решил, что это у журналиста такой хитрый кривой заход.

Обнорский в своем кабинете с досады тоже швырнул трубку и расколол телефон «Самсунг».

– Ксюша! – заорал он через стену своей неизменной секретарше.

Ксюша немедленно влетела из приемной. Она была не просто секретарем, а доверенным человеком Андрея, работала с ним давно и за это время успела навидаться всякого, поэтому расколоченному телефону ничуть не удивилась.

– Главное на войне – это связь! – спокойно и назидательно сказал Обнорский. – А это что, связь?

И он показал рукой на развороченный аппарат.

– Это не связь, – также спокойно ответила Ксюша, бережно и аккуратно собирая осколки. – Это телефон, стоимостью 150 долларов. Был. А для твоей связи можно у военных заказать рацию, которую пули и осколки не берут.

– А это идея! – сказал Обнорский в спину своей секретарше, гордо удаляющейся с бывшим телефоном в приемную.

Оставшись в кабинете один, Андрей закурил и задумался. Он серьезно обиделся на Крылова, который даже не захотел его выслушать. Обиделся по-настоящему.

«Вот ведь человек, – думал Обнорский, нервно затягиваясь сигаретой. – Когда ему что-то нужно – так просто сама любезность, а тут… Тем более, что это больше ему надо, а не мне… Черт знает что, мне же не двадцать лет и я ему не репортер из "Мурзилки"!»

Андрей быстро поднялся и, молча махнув Ксюше и толкавшимся в приемной подчиненным рукой, выскочил из агентства. Сев в свой джип, Обнорский подъехал к Михайловскому замку. Он очень любил это место и часто приезжал сюда в минуты душевного непокоя.

Андрей сидел в машине, курил и думал: «Вот ведь как у нас в России – если кого-то в лифте расстреливают, то это уголовники. А если императора в его же замке табакеркой по кумполу – из корыстных, кстати, соображений – то это заговорщики и вообще идейные борцы с бездарным режимом… М-да… Расстрел в лифте… так, сформулируем еще раз: звонивший мне математик не шизоид? Нет. По крайней мере, по телефону он мне таковым не показался. Следовательно, его информация может представлять серьезную оперативную ценность? Может. Юнгеров и Денис мне чужие? Нет. А валить, конечно, собирались именно Дениса… Так. И что теперь? Самому Юнгерову позвонить? Можно, конечно… Но это будет не очень хорошо по двум причинам: во-первых, не здорово помогать его, так сказать, приватному следствию, потому что оно понятно как может закончиться. Саша – человек резкий, а в этой ситуации, когда такая кровь… Не дай Бог, он убийц раньше ментов найдет – наколбасит дел и снова сядет. Киллеров-то не жаль, но способствовать их убийству как-то… А во-вторых, получится, будто я на Крылова жалуюсь – мол, меня послали на три буквы и… Как-то мелко. Но Крылов все поймет потом, когда до него дойдет, именно так. Ну, стало быть, надо звонить Ильюхину… Он, конечно, в обиде на меня… Но он человек здоровый и очень крепкий профессионал… Но получится, что я это тоже делаю как бы назло Крылову… Да насрать, в конце-то концов… Так запутаться уже можно в этом сплошном интриганстве каком-то! «Ажурные кружева» какие-то! Кто что подумает, да кто как отреагирует… Достало! Какая разница, из какой реки черпать воду, чтобы тушить пожар? Все. Надо звонить Ильюхину…»

Но номер Виталия Петровича на своем мобильном Обнорский набрал, только лишь выкурив еще две сигареты. Журналист все-таки чувствовал себя этически не совсем уютно. До Андрея дошла информация о конфликте двух полковников, но она дошла в самом общем и достаточно искаженном виде. Подлинного градуса накала страстей Обнорский, конечно, не знал, но… И тем более статья эта дурацкая… Но все-таки Андрей Ильюхину позвонил. Позвонил, сказал, что есть серьезная информация, и предложил выпить по чашке кофе.

Виталий Петрович очень удивился звонку Обнорского, но на встречу согласился. Полковник почувствовал по голосу журналиста, что тот хочет сказать что-то действительно важное, и поэтому забыл о своем недавнем намерении не общаться больше с этим типом.

На самом деле Ильюхин знал Обнорского достаточно давно – несколько лет, и они были на «ты», но особо близкими их отношения почему-то не стали. И не потому, что были какие-то особо серьезные причины, а просто как-то не сложилось. Не совпадали они немного во времени и пространстве, поэтому водку вместе не пили и дружеской доверительности между ними не возникло. Может быть, это произошло еще и потому, что Ильюхин вообще не очень любил общаться с журналистами. К Андрею он относился с большим уважением, чем к большинству его коллег, но все же…

Кофе Ильюхин и Обнорский пили недолго. Поздоровались они довольно сухо, но руки все же друг другу пожали. Андрей сразу же, без прелюдий, перешел к сути дела:

– В общем, так. Позвонил мне один дедок. Он пенсионер, математик. До сих пор преподает еще почасовиком в университете. Судя по разговору – он вменяемый. Как он говорит, есть у него одна особенность – он все ассоциирует через число. Он везде и всюду все умножает, делит, складывает и вычисляет в уме – и без напряжения. Это у него и в крови, и в разуме. Так вот: он живет в «хрущевке», на втором этаже, окна во двор. Там во дворе машин много, места для парковки всем не хватает, некоторые наезжают на газон, старожилы начинают нервничать… Короче, обратил он внимание на бордовую «семерку» – она как раз на газоне стояла. Обратил потому, что номер ее 343, а это как раз семерка в кубе. И буквы еще чего-то там обозначают, какую-то алгебраическую формулу – я не понял точно… Не важно. Дед видел, как в эту машину садились люди – и не пустые, а с сумками. Видел, из какой парадной они выходили. И было это в день убоя… А потом он по телевизору в энтэвэшном репортаже увидел эту машину сожженной. По номеру вспомнил… Долго никому не хотел звонить. В милицию – особенно. Он вас не любит. Однажды, лет десять назад, его постовые отдубасили, потом через несколько лет наркоманы его квартиру обворовали – естественно, хрен кого нашли, хотя старик и имел свои подозрения… В общем, ментов он не любит и, вообще, ввязываться ни во что не хотел. Но дед все же старой, еще советской закалки человек. С гражданской позицией и совестью. Вот мучился он, мучился и пошел в конце концов на компромисс сам с собой – позвонил все-таки, но не в ментовку, а к нам, в Агентство журналистских расследований. Типа вы тоже расследуете, но хотя бы не такие хамы, как в милиции. Все. Вот данные деда, его адрес и телефон.

И Андрей положил на столик перед Ильюхиным маленький листочек бумаги. Виталий Петрович немедленно сунул бумажку себе в карман и спросил:

– Ты кому-нибудь еще про этого деда говорил?

Обнорский на секунду замялся:

– Своим – никому.

– А не своим?

Андрей вздохнул:

– Ну, считай, что никому…

Ильюхин почувствовал, что журналист чего-то недоговаривает, но нажимать не стал:

– Семерка в кубе, говоришь?

Обнорский кивнул:

– Насколько я понимаю, сама сожженная машина ничего не дала? Тачка разбитая, купленная на пару дней без доверенности по объявлению. Брали специально под «работу» – убили, а потом сожгли… Ну, ты знаешь…

– Я-то знаю, – чуть удивленно покачал головой Ильюхин. – А вот ты-то откуда знаешь?

Журналист даже слегка обиделся:

– Ну, Виталий, пробить владельца по номеру машины – это теперь даже торговцы мелкой розницей умеют. И позвонить этому владельцу – тоже не велик труд. Ты просто никогда особо не интересовался, как моя контора работает.

– Ладно, – сказал Виталий Петрович, вставая из-за стола. – Я проверю этого твоего деда. В любом случае я сообщу тебе результат. Спасибо тебе.

– Пока особо не за что, – поднялся и Обнорский…

…Вечером Ильюхин уже сам перезвонил журналисту и предложил встретиться в том же самом кафе. На этот раз их разговор был гораздо более продолжительным.

Полковник устал, но настроение у него явно изменилось к лучшему. И поздоровался Виталий Петрович с Андреем уже гораздо теплее. Без прежних еле заметных льдинок в голосе. Ильюхин перешел к делу сразу, не дожидаясь даже, пока им принесут кофе:

– Ну что тебе сказать… Господь наверняка был математиком… Этот дедуля – действительно умница. Удивительный человек. В общем, все в цвет.

– Значит, не зря… – удовлетворенно вздохнул Обнорский, думая явно о чем-то своем.

Ильюхин остро глянул на него и наконец-то улыбнулся:

– Не то слово! Такое бывает раз в пятьдесят лет…

Полковник немного помялся, но потом все же добавил, инстинктивно чуть понизив голос:

– И еще. Квартиру-то мы эту установили… Ту, откуда эти гаврюши с сумками выходили.

– Да?

– Да. Они и сейчас там живут.

Вот теперь Обнорский по-настоящему удивился. Он закурил и испытующе глянул на полковника:

– Ну… и?…

В этот момент им подали кофе. Ильюхин дождался, пока официантка отойдет от столика, и спокойно ответил:

– Ну и живут пока дальше. Под нашим приглядом.

Обнорский невозмутимо промолчал, лишь потер чуть подрагивающими пальцами левый висок. Виталий Петрович усмехнулся:

– Ты так корректно молчишь, потому что Крылов – он давно бы уже уронил дверь в этой хате?

– Это точно! – по-суховски[21] крякнул Андрей.

Полковник понял, о чем за секунду подумал журналист: жажда новости, притом новости достаточно эксклюзивной и сенсационной, быстрое задержание предполагаемых убийц, когда еще свежо в памяти само преступление… Но секунда длится недолго. Выражение глаз Обнорского изменилось, в них мелькнуло понимание того, что сложнейшую операцию не провести с наскока в полевых условиях. Иначе ведь можно хлопнуть киллеров, а потом, без достаточного количества доказательств, снова отпустить…

– Дошло? – снова усмехнулся Ильюхин. Журналист медленно кивнул:

– Я понимаю…

Виталий Петрович осторожно отхлебнул горячий кофе:

– Ну, а раз понимаешь, то давай без информационной суеты. Договоримся так: об этом пока знаю только я со своими и ты, но без своих. О развитии ситуации я тебе в режиме «он лайна» докладывать не буду, но о подвижках проинформирую. А они будут. Должны быть. Тебе же не столько их установочные данные нужны, сколько общая драматургия?

Обнорский покачал головой:

– Драматургия – само собой, но и точные данные не помешают. Хорошая журналистика, вообще-то, должна быть максимально конкретной.

– Понимаю. Будет, Андрей, все будет. Но не сразу. В этой истории, сдается мне, не очень просто все пойдет. Это такой закон – либо все просто с самого начала, либо, если уж пошло с вывертами, совпадениями невероятными и случайностями, так и будет развиваться дальше – исключительно через жопу. Такой вот прогноз – на основе многолетних этнографических наблюдений.

Ильюхин закурил и только тут заметил, что не докурил еще предыдущую сигарету – она дымилась в пепельнице. Полковник чертыхнулся и загасил ее.

Обнорский хитро взглянул на Ильюхина:

– Сдается мне, Виталий, ты еще что-то сказать хочешь?…

Виталий Петрович отнекиваться не стал:

– Есть такое дело… Раз уж мы встретились, хочу спросить тебя…

– Понимаю, – кивнул журналист, еле заметно улыбнувшись.

Полковник залпом допил кофе и откашлялся:

– Я стараюсь не уставать от разных сплетен, но… Почему ты позвонил именно мне?

Андрей на секунду опустил было глаза, но потом ответил прямо:

– А я сначала пытался поговорить с Крыловым. Но…

Ильюхин очень грустно усмехнулся:

– Дай угадаю: куда ты лезешь в сложные микросхемы, мы тут все на нервах, нам не до психов, которые названивают журналистам?

Обнорский покрутил кистью правой руки:

– Примерно так, только еще короче.

– Ясно. Не попал в настроение. Вернее, попал, но не в то. Так?

– Так.

– Поня-ятно. Я почему спросил-то: ты в курсе, какие отношения сложились у нас с Крыловым и его коллективом?

Журналист неуверенно пожал плечами:

– Не совсем… Ну, то есть я слышал, что все не очень хорошо.

Ильюхин помолчал, потом вздохнул тяжело:

– «Не очень хорошо» – это очень мягко сказано… Я, Андрей, не сторонник выноса сора из избы… и дело даже не в пресловутой «чести мундира», а просто… дрязги не люблю. Но… Эту ситуацию нам все-таки необходимо проговорить. В том числе и потому, что скоро все равно до тебя дойдет информация с другой стороны, а я с тобой… Или – ты со мной – начали сотрудничать. Вернее, ты помог, а я пообещал все тебе рассказывать…

– Давай поговорим, – согласился Обнорский, поудобнее устраиваясь в кресле и закуривая новую сигарету.

Ильюхин долго молчал, думая о том, с чего начать. Потом махнул рукой:

– Мне за себя не стыдно. У нас там случилась одна мерзкая, с моей точки зрения, история, и я пошел на открытый конфликт. Доказать, правда, ничего не смог. Пока. Но то, что у нас недавно случилось, – это лишь повод… Все назревало давно. И вот, чтобы не начинать за спиной всякие «шу-шу-шу», я тебе расскажу не о поводе, а о причине. И причину сию изложу в одной истории. Ты мужик крепкий, но чувствуешь тонко… Так что слушай: в прошлом году убили одну девушку, ее нашли на черной лестнице четырнадцатиэтажного дома. Ее изнасиловали, потом душили, резали, пытались вытащить язык через перерезанное горло. Там такой фарш был – даже личность ее долго установить не могли. Так вот – Крылов «поднял» эту «мокруху». Ему цинканули знакомые блатные. Они случайно подслушали один пьяный разговор. И Крылов – хвать!

– И своими методами! – понимающе усмехнулся журналист.

– Не торопись, – покрутил головой полковник. – Тут не просто «своими методами». Я сам лично не видел, но источнику, наблюдавшему это собственными глазами, доверяю стопроцентно. Так вот: в РУВД, где задержанного, извините, «опрашивали», работали с этим «животным» те же блатные!

– Это как?! – Обнорский даже вперед поднялся от удивления.

– А так! Крылов приехал, стреножил его. Собственноручно. А потом, пока этому… поддавали для разминки, сел чаи гонять с кем-то, кого знавал еще, видимо, по своему лагерю. А тот и говорит: «Да я бы сам за такие дела из падлы душу вытряс!» Крылов и предложил: «Дело святое – на!» Задержанный быстро сознался. Потом, правда, адвокаты стали жалобы писать. Появились свидетели, которые видели, что задержанного никто даже пальцем не тронул. Потом на совещании зачитывали жалобу от одной матери, которая писала де – не втягивайте моего мальчика в ваши темные истории, никакой он не свидетель! Мальчику, на всякий случай, двадцать три года! Крылова переклинило, он как вскинется, как начал орать: «Да порядочные блатные упырей не только сами сдают, но и допросить могут! Да порядочные блатные в тысячу раз лучше этих мразей-обывателей, которые на работу не опаздывают!» Это я лично слышал. Все аж онемели… Понимаешь, он и прав, и очень сильно не прав…

Журналист тяжело молчал. Полковник помассировал себе затылок и продолжил:

– И с того момента он как с цепи сорвался. Пошли история за историей… Почти не скрывая, наоборот, бравируя… И все это копилось, копилось… И накопилось. И я решил, что больше молчать не могу – некомфортно мне…

Обнорский по-прежнему молчал, но возмущенного несогласия не выказывал. Ильюхин не знал, что Андрей лично слышал от Крылова такие «лесоповальные» истории, которые могли бы, наверное, сравниться лишь с рассказами Джона Сильвера о подвигах капитана Флинта. Как-то раз, например, Крылов поведал о том, как в лагере оперативным путем выявили зека, у которого на воле была серия развратных действий в отношении малолетних девочек, и Петр Андреевич именно жуликам поручил все выяснить.

Блатные притащили «клиента» на пилораму и имитировали фильм ужасов. Зек сознался, на воле все подтвердилось, его отпустили, потом он повесился. По рассказу Крылова, зека не было жалко… Да таких и не по рассказу Крылова не жалко… Но от самого рассказа отдавало такой сталинской лампой в глаза и зажеванным «Казбеком»[22], что у нормального слушателя в душе рождалось не уважение, а страх, переходящий в ужас…

Конечно, Обнорский ничего этого Ильюхину не сказал. Он закурил и, посмотрев на Виталия Петровича, попытался все-таки неуверенно защитить Крылова.

– Вина определяется, в том числе, умыслом. Я думаю, у Крылова подлого умысла нет!

Теперь уже смолчал полковник, молчаливо согласившись с тем, что подлого умысла нет, а какой есть – не сформулируешь. Чтобы снять паузу, Ильюхину пришлось заказать еще кофе. А потом он негромко сказал, вроде как самому себе:

– Стенька Разин тоже красив, хотя, если разобраться, самый обычный уголовник. Нет, не обычный – талантливый. При этом садистически жестокий. Он же не только взял и с ничего девку молодую утопил[23] – это песня, а вот какую он в Астрахани резню устроил – это уже проза. А все равно народный герой и пивной бренд… Хотя не в Разине дело.

Полковник вдруг разозлился на самого себя за эти историко-литературные экскурсы, потому что он хотел поговорить совсем о другом, но вроде как стеснялся, и получилось хождение вокруг да около. Плюнув на дипломатию и политес, Ильюхин бухнул в лоб:

– Андрей, скажи, эту статью… Ну, про нас которая… Ты ее с подачи своего друга Крылова забубенил?

Обнорский тоже разозлился, хотя знал, конечно, что так или иначе о злополучной статье вопрос будет. Все дело в формулировке этого вопроса.

– Виталий, давай, как говорят военные, «определимся на местности».

– Давай.

– А для этого нам придется определиться в терминологии. Что такое «друг», что такое «свой»… Так вот: статью я эту делал по собственному убеждению, и не для того, чтобы насрать тебе, а потому что в ней есть журналистский смысл. Есть тема. Есть фактура. Есть проблема и интрига. Есть резонансность. Есть то, над чем неплохо было бы подумать обществу. Понимаешь? В нашем законе о СМИ сказано, что журналист есть лицо, выполняющее общественный долг. Так что давай не будем про «подачу». А источник информации я тебе, извини, раскрывать не собираюсь. Ты же мне свою агентуру не сдаешь?

Ильюхин повел подбородком, аргументы Андрея убедили его не до конца:

– А разве не в принципах объективной журналистики выслушать другую сторону? Допустим, мы лажанулись, но разве не интересно узнать наше мнение, почему, собственно, это произошло? Почему же ты, такой объективный и независимый, не позволил мне… нам… А сразу взял и набабахал?

Журналист усмехнулся:

– Тебе я не звонил, это точно… А вот насчет того, что к «вам» не обращался, тут уж пардоньте-с! Ты что же, полагаешь, я только с полковниками кофе пью?

– Аж даже так?!

– А чего тут такого – военно-морского? Что, будешь теперь искать шпиена в своих рядах? Несанкционированный контакт с прессой? Кто посмел, почему не доложили? А знаешь, почему я тебе не стал звонить? Ты бы меня стал убеждать, что на эту тему писать сейчас рано, что это политически вредно, ты нашел бы сорок восемь убедительных аргументов, и мне тебе трудно было бы отказать… За историю нашего с тобой знакомства такое уже пару раз случалось. Потому что в тебе очень крепко сидит такое милицейское: «давайте пока лучше на всякий случай не будем!» Вот ты нормальный человек, не засундученный, вроде, не должно в тебе быть «как бы чего не вышло», но прет, прет из тебя милицейская штабная культура – как из Крылова культура блатная! А статья – что, там факты передернуты? Фактура не так изложена? Или просто не понравилось, что не по шерстке?

Полковник засопел, но ничего не ответил, поскольку крыть было нечем: фактура в обсуждаемой статье действительно была, за исключением мелких нюансов, верно изложена.

Обнорский прервался на секунду, чтобы вставить в рот новую сигарету, однако прикуривать ее не торопился – видимо, одурев уже от курения, он так и говорил дальше с незажженной сигаретой в губах:

– Теперь о глубинном смысле вопроса. Говорим Крылов, читаем – Юнгеров.

Ильюхин чуть скривился:

– Ну, я уж не настолько примитивен, чтобы считать: мол, Обнорский э…э… работает на Юнгерова.

Андрей саркастически хмыкнул:

– Не настолько, не настолько… А чего ж запнулся тогда? А?! Так что пусть примитивным буду я, но давай расставим точки над «е», сам знаешь – в каком матерном слове!!

Журналист выплюнул, наконец, так и не зажженную сигарету с изжеванным фильтром и гаркнул официантке:

– Девушка, можно еще сахару?!

Официантка мигом подбежала, на ходу округляя глаза:

– Простите, что?

– Сахару еще, рафинаду! Мне мозг подпитывать надо, а кофе уже в глотку не лезет.

Симпатичная официантка кивнула и повернулась было, чтобы отойти к стойке, но разошедшийся Обнорский ее остановил:

– Секундочку! А почему вы в брюках, а не в юбке, причем в короткой хотелось бы?!

Девушка стала заливаться румянцем:

– У… у нас форма такая…

– Форма такая, – сварливо крякнул Андрей. – А вот еще интересуюсь, часто ли убегают, не заплатив?

– Н-нет, не часто…

– Значит, ежели «че-как» – милиция быстро приедет? А откуда вы знаете, может, я с бандитами связан? А? Бдительнее надо!

Официантка округлила глаза еще больше, хотя это казалось нереальным, и пролепетала:

– У… у нас служба безопасности хорошая…

Ильюхин, не выдержав, вмешался:

– Ступай, деточка, принеси сахару этому… гражданину. И не бойся, я за ним присмотрю.

– А я и не боюсь, – гордо ответила девушка. – И вообще… Я вас, Андрей Викторович, по телевизору видела… И книжки ваши читала…

И она отошла, явно не договорив концовку типа «вы мне раньше казались таким приличным человеком».

Обнорский сконфуженно молчал. Виталий Петрович изо всех сил постарался сдержать улыбку:

– Доволен? Легче стало?

Журналист, как ни в чем не бывало, вскинул на полковника нагловатые глаза:

– Ну, бывает… Недооценил собственную популярность… А легче мне не стало. Станет – если ты поймешь то, что я сейчас постараюсь тебе объяснить. Так вот: Сашку Юнгерова я знаю сто лет. Мы с ним еще в одной сборной были, когда спортом занимались… Только он чуть старше. Не суть. Он мне не друг и никогда другом не был. Я не вошь какая, чтобы отрекаться, но это правда. Он мой приятель. Разницу между «приятель» и «друг» уголовный розыск уловить может?

– Вполне, – кивнул Ильюхин, и Обнорский продолжил:

– Я его уважаю, он мне симпатичен, мне с ним легко, но он мне не друг в высшем, метафорическом, смысле этого слова. И я никогда не работал в его концерне. И членом группировки не состоял. И на него не работал. Он мне просто не чужой. И я ему не чужой. Но далеко не по всем вопросам мы совпадали во мнениях. И когда я про него в «Бандитском Петербурге» написал, он тоже ходил и вздыхал, мол, не очень это здорово, мол, не очень это полезно… Но ему и в голову не пришло, что я это сделал с чьей-то подачи! А Крылова я знаю по времени меньше, чем тебя. Меня с ним Юнгеров познакомил. А дальше – как в авиации, система «свой-чужой». Раз Сашка меня с ним познакомил – значит, тоже «свой». А Сашке я всегда постараюсь помочь, но это не означает, что я буду всегда делать так, как ему хотелось бы… Я и Крылову про этого деда рассказать хотел, чтобы Сашке помочь. Ему самому, кстати, звонить не стал. Понимаешь?

Полковник задумчиво закивал:

– А чего тут непонятного: он убийц покарает, а мы его посадим… Уберечь от кривой дорожки решил?

– Ну, типа того.

– И мне, стало быть, тоже позвонил, чтобы ему помочь?

– В том числе, и поэтому. Хотя еще и потому, что киллерам лучше сидеть в тюрьме, чем новых людей валить. Ну, и свой журналистский интерес тоже имеется, не скрою.

Официантка принесла обещанный сахар, Обнорский кинул в рот сразу два кусочка и, захрустев ими, поинтересовался с набитым ртом:

– Я доступно изложил?

– Более чем…

Виталий Петрович внутренне усмехнулся: журналист позвонил ему, Ильюхину, чтобы помочь Юнгерову, а он, Ильюхин, как раз осуществляет внедрение в «империю Юнкерса», которое, в конечном результате, должно привести к… Да-а, забавная жизнь. И ведь при этом он, Ильюхин, сделает все, чтобы «упаковать» киллеров, а это действительно поможет Юнгерову, как ни крути…

Делиться с журналистом этими своими философскими парадоксами полковник, разумеется, не стал. Вместо этого Виталий Петрович поинтересовался вот чем:

– Слушай, Андрей… Раз ты его давно и неплохо знаешь… Скажи мне, как журналист «журналисту» – у Юнгерова есть враги? Настоящие, я имею в виду? Ты же все интриги в бандитском мире знаешь…

Обнорский убрал волосы со лба и рассмеялся:

– Ну, во-первых, как одна моя знакомая говорит, мелкий подхалимаж не оплачивается… Видимо, она считает (и я в этом с ней солидарен), что подхалимаж должен быть чудовищным. Во-вторых, все про сложные отношения в «Бандитском Петербурге» не знает никто, включая и его обитателей, и ты это знаешь лучше меня. А в-третьих, насколько я в курсе, – таких врагов настоящих, чтобы как Карфаген[24], у Сашки нет. Сейчас нет. А «ненастоящие» вот так вот с двух стволов уверенно палить не будут. Я и сам, честно говоря, голову ломаю… И он, когда я ему звонил, тоже говорил, что не врубается, откуда привет прилетел.

Полковник уцепился за одно слово в ответе журналиста:

– Ты говоришь, сейчас нет… А раньше? Раньше – кто мог мечтать, чтобы Карфаген был разрушен?

– Ну-у, раньше… Эко ты хватил… раньше… Раньше все друг в друга стреляли сначала, а потом думали уже – враг, не враг…

– И все же… Андрей, это не любопытство.

– Погоди, дай подумать…

Обнорский бросил в рот еще один кусочек сахара, слопал его, поскреб в затылке и неуверенно, с какой-то даже неохотой сказал:

– Ну, есть одна личность, Гамерник называется… Группировочка еще такая была, ее иногда «гамеры» называли… Сейчас он бузинесмен. Слыхал?

Ильюхин пожал плечами:

– Не только слыхал, но и лично знавал… Про их контру с Юнгеровым только ленивый был не в курсе. Гамерник лапку-то приложил к посадке Юнкерса. Но я о нем что-то давно не слышал… Он где сейчас?

– Где деньги – там и он. В Москве. Но в Питере у него позиции кое-какие остались. Наведывается сюда. Говорят, правда, больше не по делам, а так… дорогих блядей взбодрить, чтоб не забывали.

Полковник скептически сморщил нос:

– Гамерник – это первое, что может прийти в голову тем, кто в теме… Это – слишком явно и примитивно.

– Ну, извиняйте, дядьку, – развел руками Обнорский, чуть раздосадованный тем, как полковник вернул ему шпильку насчет примитивности, – но ты спросил, а я ответил… Я же не Дед-Всевед… Кстати, этот Гамерник, он… он вроде Мерзляева из «О бедном гусаре замолвите слово». Никогда ничего не забудет и всегда ответит, но «по-иному». Он далеко не дурак. Многие его ценят. Была информация, что он в центральном аппарате МВД с серьезными людьми хороводы водит. Хочешь, я уточню?

Почему тогда полковник покачал головой? А ведь кольнуло, кольнуло его дурное предчувствие… Может быть, потому и свернул тему, что кольнуло? Как бы то ни было, а среагировал Ильюхин на предложение Обнорского с явным скепсисом:

– Твои уточнения, мои уточнения – все это пока пустое. Вот если я пойму, кто этот убой в лифте организовал – тогда пойму, кто и заказал. А чего сейчас Гамерника трепать, все это так – версии одни… Из ста кроликов лошадь не получится, из ста версий доказательств не скроишь…

Они потрендели еще чуть-чуть и разошлись, вполне довольные друг другом, принципиально обо всем договорившись.

Ильюхин боялся спугнуть призрак чуть забрезжившей удачи.

Поэтому он с головой окунулся в работу, стараясь не обращать внимания на обстановку в управлении, хотя она была уже не просто нездоровой. «Крыловские» дошли уже просто до хулиганства – однажды Юртаев не смог отвезти вечером Ильюхина домой, потому что кто-то проколол у его «Волги» все четыре колеса.

– Рахимов, – спокойно вычислил Виталий Петрович, слушая, как матерится его водитель.

Юртаев взмолился:

– Ну, взъебите вы этого урода, товарищ полковник, чурку эту нерусскую, ну надо же как-то унять! А то сейчас – колют, завтра – жечь начнут!