Внедрение Константинов Андрей
Ильюхин покачал головой:
– Не начнут. Скоро им самим надоест. А нам нельзя уставать от склок. Нам сейчас, Паша, не до этого.
И, выдав вот такое «пацифистское» напутствие, полковник убыл домой общественном транспорте.
Виталий Петрович контролировал каждый шажок своих сотрудников по изучению личностей, установленных с помощью математика. Контролировал и торопил. На телефон в той съемной хате была поставлена «техника». Чуть позже, когда установили «мобильники» жильцов, их тоже стали слушать. Неделю по квартирантам работала «наружка», которая поведала, как хлопцы живут. Многое изучалось и сопоставлялось, и кое-что нарисовалось еще до окончательного анализа. А когда «убойщики» подвели итоги всех мероприятий и математических выкладок, то просто ахнули. Оказалось, что тот, кому киллеры отзванивались непосредственно после расстрела – некто Алексей Федоров, был вовсе не Федоровым, а Юрием Михелем, находящимся в розыске с 1991 года. Когда подняли все, что имелось в закромах на этого Михеля, то выяснились еще более интригующие подробности. Этот достойный член общества неоднократно мелькал рядом с Гамерником. Да-да, с тем самым Гамерником, о котором вспомнил Обнорский, перебирая в уме возможных смертных врагов Юнгерова. Ильюхин подивился про себя интуиции журналиста, но… Прошлое есть прошлое – мало ли кто с кем когда-то был знаком? С тех пор прошло много лет, и, более того, у Михеля истек даже срок давности по статье, по которой он был в розыске. Из всего блудня на нем только и осталось, что подделка документов, по которым он жил последние два года.
– Вот дурилка! – весело комментировал Виталий Петрович этот казус. – Может же сам прийти и сказать: «Привет, я – Михель, не ищете ли вы меня?» – и все, вопрос закрывается, розыск убирается. Так нет же, все скрываемся по инерции… А может, он не знает про срок давности? Может, ему просто в голову не пришло с юристом проконсультироваться?
Когда оперативники по косточкам разобрали все междугородние звонки Федорова-Михеля, то установили, что он периодически связывался с парой офисов в Москве. Из Москвы было трудно получить ответы на запросы, но в конце концов сдюжили и с этим. И выяснилось, что в офисах этих находятся фирмы, принадлежащие Гамернику.
Таким образом, была установлена простая цепочка: убийцы после расстрела отзванивались Михелю, который находился на постоянной связи с московскими фирмами Гамерника. Все было ясно, но легче от этого не стало. То, что убийцы – именно убийцы, не подтвердилось ничем, кроме оперативной логики, основанной на профессиональном опыте. Тем не менее Ильюхин похвалил своих сотрудников:
– Ну, что же… Оперативным путем убийство раскрыто. Жаль только, что дальше – жопа, и притом – полная. Ни одного доказательства…
Тут в голове полковника шевельнулась странная мысль: «А что, если взять и опосредованно слить все это Крылову? В тот же вечер атакует… А потом, может быть, кто-то из киллеров не выдержит «шутейного» разговора и…» Впрочем, от этой мысли Ильюхин, конечно же, сразу отказался. И вовсе не из-за пальмы первенства. И не из-за пробитых колес его «Волги». Просто полковник решил, что в такой ситуации с Крыловым можно было бы говорить только в открытую. А разговор в открытую с передачей информации о киллерах фактически означал признание: да, мол, есть случаи, когда с подозреваемым надо говорить жестко. Вот так сказать и отвернуться с извинениями за прошлые ошибки. Отвернуться – это чтобы не смотреть, как от Михеля и его подручных полетят ошметки кровавые. Отвернуться, чтобы заткнуться на всю жизнь… А опосредованно передавать Крылову – это ложь, которая рано или поздно всплывет, и тогда будет еще противнее…
У Ильюхина был опыт медленных разработок. Виталий Петрович очень не любил, когда все шло очень долго. Как любой нормальный сыскарь, полковник обожал нестись по еще горячим следам… А в этой истории Ильюхин понимал, что ранее, чем через полгода, он «горизонта» не увидит. А горизонт – это дело такое – очень на мираж смахивает. Подразнит и исчезнет, потом снова нарисуется. Так, например, полковник шестой уже год знал, кто именно расстреливал крупного федерального чиновника, кто организовывал и кто заказал. С этими знаниями Виталий Петрович и сидел тихо под вой журналистов, сопровождающий каждую годовщину этого убоя.
Вот так. Поэтому, когда полковник, выполняя взятые на себя ранее обязательства, позвонил Обнорскому и предложил встретиться, настроение у него было… философским.
За традиционным кофе Ильюхин отметил в короткой преамбуле тактичность журналиста, ни разу не побеспокоившего его за время, прошедшее с предыдущей встречи, и схематично обрисовал картину по расстрелу в лифте, пояснив, откуда ветер дует.
– О, как! – сказал Обнорский, почесав нос, когда Виталий Петрович закончил свой «доклад». – А какой же у этого Гамерника мотив-то все-таки? Я хоть и сам же тебе его назвал и хоть считаю мразью, но до конца не «догоняю». Это же он Юнгерова сливал, а не наоборот. Скорее, тут у Сашки мотив должен быть… Или Гамерник устал жить в ожидании мести с его стороны?
Ильюхин неопределенно пожал плечами:
– Ну, во-первых, ты прав: он Юнкерса боится… В этом я, еще когда Александр Сергеевич сидеть-с изволили, убедиться однажды смог… А во-вторых… Пересечений по бизнесу у них особых нет. Значит – прошлое. Если учесть объем дел и забот у Гамерника, то, что он эту кашу заварил, может означать лишь одно: ненависть. Которая, как и старая любовь, не ржавеет. Ненависть, замешанная на амбициях и комплексах, в которых никто детально разобраться не сможет. Да и не надо в них разбираться по большому счету.
– Как все просто, – вздохнул Обнорский. – Даже неинтересно.
Полковник улыбнулся:
– В кино в конце всех бы арестовали, а главный герой сначала захотел бы застрелить негодяя, но потом одумался бы и отдал его в руки Закона. Так?
– В голливудских фильмах так.
– А у тебя в книгах?
Обнорский понял, что Ильюхин его подкалывает, и улыбнулся в ответ:
– У меня в книгах по-другому. Ты почитай.
Виталий Петрович даже руками замахал:
– Андрей, ты не обижайся, но у меня правило – не читать хорошие детективы. Плохие я по понятным причинам в руки не беру, а хорошие… Я целыми днями такое говно читаю в своих бумагах, что люблю засыпать под фильмы типа «Чужие». Главное, что в них нет нашего мира. Там Чужие – метров по шесть в ширину – и они съедают весь звездный десант! Чтоб я так жил!
Журналист засмеялся, а полковник начал его всерьез убеждать:
– Нет, я серьезно! Эти шестиметровые гады (некоторые еще и с ядовитой слюной, между прочим!) мне намного милее ублюдка из соседнего двора, который за тот же видик свою соседку двадцать раз по голове утюгом бьет. Вот этим Чужим таких вот «своих» показать – они из своей Галактики вонючей носа бы сюда не показывали!
Они похохотали еще по поводу фильмов и сериалов «про мафии», поржали, а потом Обнорский сказал уже серьезно и почти без вопросительной интонации:
– Если я спрошу – можно ли рассказать об услышанном Сашке, то ты скажешь, что он всех перебьет.
Прежде чем ответить, Ильюхин закурил и несколько раз подряд затянулся:
– Нет, я так не скажу. Юнгеров вышел уже из этого возраста, чтобы по-бандитски всех перебить. Поэтому перебьет всех Крылов под видом государственной справедливости. Но стрелки, даже если и расскажут, что и почем, то все это будет юридически несостоятельно, так как мясо в изоляторе не примут. А Гамерника метелить в кабинете на Литейном – это не потянет даже Крылов при всей его лихости… Поэтому давай уж так, как мы с тобой пораньше договорились: операцию буду делать я и так, как меня учили. Поверь, мне все равно, кто больной. Работать я буду на совесть. А ты будешь «подносить патроны» так, как я тебе скажу. Идет?
– По рукам, – согласился Обнорский.
Они обменялись крепкими рукопожатиями и расстались. Виталий Петрович и не подозревал, что встретится с журналистом снова уже на следующий же день. Дело в том, что в этот день пятьдесят лет назад родился один из депутатов питерского Законодательного собрания. И поскольку депутаты – люди общественные, то их дни рождения превращаются в приемы. А на любой прием народ собирается, как правило, разномастный. В таких местах часто можно услышать: «О! Привет… А ты как здесь?»
Обнорский и Ильюхин именно на таком приеме именно такими вот стандартными возгласами друг друга и поприветствовали. Потом они одновременно разулыбались, а затем Обнорский чуть наклонился к уху полковника и шепнул:
– Выйдем на минутку.
Они вышли к воде (прием проходил на одной из государственных резиденций на Крестовском острове), и журналист таинственно спросил:
– Никого не заметил?
Ильюхин с легким раздражением пожал плечами:
– Сволочи много разной.
Полковник к имениннику относился уважительно, но некоторых из его гостей просто не переваривал, поскольку многое о них знал.
– Злой ты, – лицемерно вздохнул Обнорский. – Это сливки нашего общества… Да, так вот: среди этих сливок барражирует месье Гамерник.
Виталий Петрович с любопытством взглянул на журналиста:
– Да? Интересно… Но – не более чем интересно.
Однако Андрей выложил еще не все свои сюрпризы:
– Интересно другое… Товарищ Гамерник прибыл из столицы нашей Родины не один, а с приятелем. Я зацепил краем уха обрывок их разговора – похоже, что этот приятель мент. И такой сурьезный мент, не ниже полковника, судя по понтам и уверенной манере… Помнишь, я говорил тебе о связях Гамерника в центральном аппарате?
– А с чего ты взял, что они приятели?
Обнорский тонко улыбнулся:
– Ну, я же видел, как они общались… Почти интимно.
– Ладно, – нахмурился Виталий Петрович. – Глянем.
Нахмурился Ильюхин оттого, что снова кольнуло его нехорошее предчувствие. И оно не обмануло полковника.
Когда Виталий Петрович нашел среди гостей Гамерника, предчувствие переросло в тоску, потому что «приятелем» оказался тот самый похмельный губоповец, который присутствовал при первом разговоре о необходимости внедрения в структуру Юнгерова. Московский полковник тоже узнал Ильюхина и обрадовался, как ребенок. Он вообще пребывал в прекрасном расположении духа, так как до похмелья было еще далеко. Губоповец полез к Виталию Петровичу обниматься и тут же начал представлять его Гамернику:
– Это кореш мой питерский, наш, из уголовного розыска… Как раз нашу задачу общую тут непосредственно решает! Ну, ты понял!
И, подмигнув заговорщицки одновременно Ильюхину и Гамернику, москвич жизнерадостно заржал. Виталию Петровичу стало совсем не смешно. Гамерник, узнавший Ильюхина (и, видимо, вспомнивший их давний неприятный разговор, касавшийся, кстати, все того же Юнгерова), принужденно улыбнулся и попытался было одернуть своего приятеля:
– Что ты несешь? Какое «общее дело»?
Прозвучало это фальшиво. Губоповец искренне не понял, в чем, собственно, проблема:
– А че такого-то? Все ж свои… Я не по-понял…
Ильюхин чокнулся с Гамерником и московским коллегой, сказал несколько ничего не значащих общих фраз и снова вышел на свежий воздух. Обнорский стоял все на том же месте и курил. Виталий Петрович выхватил из руки журналиста сигарету и добил ее в один затяг. На удивленно-вопросительный взгляд Андрея полковник ответил в стихах:
- Подари мне, милый, мину,
- Я в пизду ее задвину.
- Если враг туда прорвется –
- Он на мине подорвется!
– Все так плохо? – серьезно спросил Обнорский.
Ильюхин ссутулился и не сплюнул, а просто харкнул с чувством на землю. И только потом ответил:
– Еще хуже. Я так думаю, что сейчас у меня светлая полоса. Черная – начнется скоро…
Виталий Петрович понял, откуда исходила инициатива по внедрению к Юнгерову. Понял и мгновенно прикинул тайный ход карт, проплаты, липовые бумаги и все прочее… Все это было бы очень скучно, если бы не расстрел в лифте, во-первых, и необратимость уже запущенной операции со Штукиным, во-вторых. Все ведь было уже много раз согласовано, подписано и утверждено. Черт его знает, что нужно, чтобы повернуть такую махину вспять. Да и на каком основании? На основании того, что губоповец знаком с бизнесменом Гамерником? Смешно. Очень бы было смешно, если бы не было так грустно…
Ильюхин очнулся от своих невеселых мыслей и посмотрел устало на журналиста, терпеливо ожидавшего хоть каких-то комментариев:
– Андрей, я тебе потом все объясню… Правда. А сейчас не спрашивай, а просто помоги. Нужно.
Обнорский обреченно покрутил головой:
– Хорошо. А что делать-то нужно?
Полковник придвинулся к журналисту поближе и начал что-то долго шептать ему в ухо. Андрей уже не удивлялся ничему, он просто тупо охреневал. Наконец Ильюхин откачнулся от Обнорского и уже чуть громче пробормотал быстро:
– …Понял? Главное – ты со мной в контрах. Я что-то скажу – ты примешь в штыки. Главное – информация вслух, что по расстрелу полный глухарь, – для ушей Гамерника. Только чтобы выглядело все естественно, надо профланировать среди гостей… Непринужденно и раскованно.
Журналист тяжело вздохнул:
– Виталий, если б ты знал, как я люблю непринужденно и раскованно фланировать на приемах. Ты бы зарыдал.
Собравшись и соответствующим образом настроившись, они по очереди занырнули обратно в огромное здание государственной резиденции, разошлись в разные стороны и углубились в стайки гостей. Заход Обнорского напомнил сцену выхода Бубы Касторского на набережную из кинофильма «Новые приключения неуловимых»: «Здрась-сь-сьте! Кого я вижу!!… Сколько лет, сколько зим!… Все хорошеете?! Как же, как же… Ба-а! Куда ты пропал, старый?…» Краем глаза полковник наблюдал за маневрами журналиста и невольно улыбался. Слыша жизнерадостный гогот Андрея, было трудно поверить, что тот ненавидит приемы, пьет на них только воду и никогда ничего не ест…
Ильюхин дождался, когда Обнорский окажется рядом с Гамерником и его приятелем, и «поджался» к их группе, увидев рукопожатия и начало беседы ни о чем.
– Вот так и знал, что Обнорского здесь встречу! – воскликнул Гамерник довольно громко.
Ильюхин сделал шаг вперед, Андрей как бы машинально протянул ему руку, но полковник якобы стал искать глазами официанта и отвернулся.
– Неучтиво как-то, ваше благородие! – отреагировал на этот «демарш» Обнорский.
– А, журналист… – «очнулся» Виталий Петрович и извинительно-снисходительно похлопал Андрея по плечу.
– Вы бы меня еще голубчиком назвали! – вспыхнул Андрей.
– А что не так?
– А если я вас буду милиционером называть?! – накалял постепенно тон Обнорский и передразнил Ильюхина: – «А… милиционер…»
– Я, наверное, чего-то не понимаю… – безразлично пожал плечами полковник и постарался отвернуться.
– Вы не ответили! – повысил голос Андрей.
Гамерник и «губоповец» смотрели на затевающийся скандал «пятикопеечными» глазами. Московский полковник аж рот приоткрыл. Виталий Петрович резко повернулся к журналисту и медленно, почти по слогам произнес:
– Что ВАМ ответить?
– Отчего такое неуважение? – сквозь зубы прошипел Обнорский.
– А откуда такое неуважение в готовящейся статье по тройному убийству?
– Откуда вы знаете – она же еще только готовится?
– Да уж знаю… – с еле заметной брезгливостью усмехнулся Ильюхин и еще раз удивился про себя, увидев, как на щеках журналиста явственно проступают красные пятна, свидетельствовавшие о глубоком погружении в образ.
Андрей постарался в ответную улыбку вложить весь свой яд:
– А вы раскройте хоть что-нибудь, будет вам и уважение…
Так он это мерзко сказал, что Виталий Петрович почувствовал со все возрастающим удивлением, как сам заводится почти по-настоящему. У полковника даже жилка под глазом задергалась, когда он процедил, словно сплюнул:
– А мое уважение… Вы… Меньше за своего дружка в статьях переживать надо – на его же денежки…
Обнорский вскинул подбородок и ледяным тоном отчеканил:
– Вы, господин милиционэр, советуйте своим подчиненным! Учите их – как им жить и, главное, как лучше преступления раскрывать. А что мне в моих статьях делать – я как-нибудь без вашего участия разберусь!
Андрей резко швырнул свой стакан на поднос подошедшему официанту (бедняга с перепугу аж присел), задрал нос еще выше и стремительно отошел в сторону. Они настолько хорошо сыграли, что Виталий Петрович абсолютно искренне пробормотал вслед Обнорскому:
– К-козлина!
Возникла пауза. Потом опешивший от увиденного и услышанного «губоповец» закрыл наконец-то рот и тут же вновь открыл его, чтобы спросить:
– Вы это… чего, ребята?
Искренняя растерянность москвича была для Ильюхина эквивалентом аплодисментов за нелегкий актерский труд. Виталий Петрович раздраженно опрокинул в себя рюмку водки, зажевал ее каким-то бутербродом и пояснил с набитым ртом:
– Да достал уже этот дружок Юнгерова! У нас недавно покрошили в лифте людей Юнкерса, так этот, с позволенья сказать, журналист, надрывается – льет на нас дерьмо! Наверное, думает, что мы от этого найдем кого-нибудь…
– А что, не найти? – словно исподтишка спросил Гамерник.
Ильюхин лишь отмахнулся:
– Я вас умоляю! Когда по таким делам кого-то находили?
Затем полковник быстро оглянулся и понизил доверительно голос:
– И потом… ежели без прессы – а зачем находить-то? Что, передовиков-космонавтов завалили, что ли? Или никто не знает, что из себя представляют Юнгеров и его братва?
Гамерник внимательно посмотрел на жующего Ильюхина и отхлебнул маленький глоточек сухого вина, сузив глаза:
– Кому надо – те знают… Слава Богу. Сколь веревочка ни вейся… Центральный аппарат ведь в курсе?
Бизнесмен покосился на губоповца, тот снова разулыбался:
– Да все тут в курсе, я же говорил! Тут все всё понимают, и все будет правильно! Правда?
– Есть такое дело! – Виталий Петрович улыбнулся им обоим уже совсем по-заговорщицки, но вместе с тем уважительно и отошел. Отошел, потому что скрывать омерзение ему было уже невмоготу.
…В тот вечер на приеме Ильюхин почти напился. Он «дергал» одну рюмку водки за другой, чем-то закусывал и с горечью думал: «Да, брат… Докатился. Одной рукой помогаешь ОПГ "гамеры", другой – пытаешься их же и посадить… Раздвоение личности – это и есть шизофрения! За кого воевать? Не за кого! Слава Богу, Штукин об этом дерьме ничего не знает… Эх, жаль, что я не литовец, – я б в "лесные братья" подался! Или, вообще, в Канаду какую-нибудь уехал… Но ведь я – русский! И что же мне, русскому, со всей этой блеванью делать?»
Плохо было полковнику. Очень плохо. Вернувшись домой, он привычно поругался с женой, потом долго отмокал в ванной, а потом, будучи не в силах заснуть, сидел на кухне и курил почти до самого утра.
III. Якушев
(июнь – сентябрь 2000 года)
Серьезные перемены в жизни Егора Якушева наступили в самом начале июня 2000 года. Он успешно защитил свою дипломную работу на юрфаке и сдавал госэкзамены, когда Юнгеров безапелляционно напомнил – мол, пора, брат, пора… Юнкерс ведь так и не отказался от своего, рожденного по существу эмоцией, плана по «внедрению» Егора в милицию. Якушев спорить с благодетелем не мог, да и, по большому счету, не хотел. Его «внедрение» много времени не заняло, более того, оно произошло практически молниеносно. Как и советовал Юнгеров, Егор еще весной позвонил полковнику Ильюхину по служебному телефону, представился, несколько сумбурно напомнил о себе и спросил – в силе ли еще предложение о работе в уголовном розыске, которое Виталий Петрович сделал ему пару лет назад.
Ильюхин быстро вспомнил понравившегося ему когда-то паренька и искренне обрадовался, пообещав помочь с устройством в милицию. Обещание свое полковник сдержал, так что Егора официально распределили в уголовный розыск. Более того, пойдя на кое-какие нарушения, его даже и аттестовали уже тогда, когда на руках у него еще не было диплома юридического факультета Санкт-Петербургского государственного университета.
Такой вот любопытный казус: на внедрение к Юнгерову потребовалось значительно больше времени и сил, чем наоборот.
Так что в июне свежеиспеченный оперуполномоченный Якушев уже принимал дела – и не у кого-нибудь, а у бывшего теперь уже (если не знать особо секретных бумаг) оперуполномоченного Штукина. И никакой мистики в этом перекрещении судеб не было. Все объяснялось просто – Ильюхин всегда любил 16-й отдел. «Увольняя» оттуда Штукина, полковник считал своим моральным долгом как-то компенсировать потерю и сделал это при первой же возможности. А возможностью этой стал Егор.
…Передача дел одного опера другому – не аудиторская проверка в концерне «Юкос». Сия торжественная церемония проходит за облезлым столом в отделении милиции не очень торжественно, но с тотальным нарушением всех правил и формальностей. Потому что если действительно соблюдать все, что положено, то новый опер работать бы начал лишь к морковкиным заговинам. В реальной же жизни уходящий опер быстро передает новенькому всю свою макулатуру и где-то к обеду не спеша начинает объяснять правила игры. Труднее передать ощущения и «нюансы» – но кому они нужны? Ведь у новенького очень быстро появятся свои… В случае со Штукиным и Якушевым вся процедура передачи дел была и вовсе условной, потому что молодые люди узнали друг друга. Обниматься они не стали, однако Валера принял Егора по-доброму.
– На, брат, мою гимнастерку к твоей звезде![25] – широко улыбаясь, Штукин нагнулся и вытолкал из-под дивана, занимавшего полкабинета, большую плоскую белую коробку. Потом Валерий выпрямился и ногой сбил помятую картонную крышку. В коробке находились сплюснутые черные мужские костюмы.
– Что это? – не понял Якушев. Штукин ухмыльнулся не без гордости:
– А это три фрака фирмы «Хуго», не побоюсь этого слова, «Босс». Они не вписаны в вещдоки. Если терпила о них вспомнит… отдашь. Окажется понятливым – себе возьми.
– А это по какому делу? – удивился Егор.
Валерий назидательно вскинул указательный палец:
– Запомни прозвище: «Затон». По твоей земле одна квартирная кража на Биржевом. У петроградцев – штук двадцать.
Якушев из сказанного понял не все, но переспрашивать не решился, чтобы не показаться тупым. Он солидно кашлянул и подозрительно пощупал материю фраков:
– А зачем мне?… В них только в гроб класть.
– Ну что за мысли? – не согласился Штукин. – Толкнешь кому-нибудь, а себе свитер купишь!
Валера окинул взглядом бывший свой кабинет и предложил:
– Возле батареи – сундучок. Там тысяча ненужных мелочей, которые жалко выкинуть. Например, затвор от немецкого кавалерийского карабина в масле. Ну, как его выкинешь?! Вещь же. На антресолях – архив отдела ОПД[26]. За какой период – неизвестно, так как, чтобы достать хоть одно дело, нужно вымазаться в паутине, пыли и известке с сомнительным результатом. За всю мою службу никто так и не отважился на это.
Антресоли действительно выглядели пугающе. Егор поежился и спросил, побеспокоившись о каких-то своих будущих гипотетических коллегах:
– А если запрос какой-нибудь?
Штукин легко махнул рукой:
– Напишешь ответ какой-нибудь… Нет, если желаешь – «вэлком»![27] Наверняка даже откопаешь здесь что-нибудь интересное. Отсюда видать, какие эти ОПД толстенные. Нынешние у нас страниц в пять. А эти… Значит, писались при коммунистах…
Их неспешную беседу прервала послышавшаяся из коридора какая-то возня, сопровождаемая повизгиванием. Егор и Валера обернулись, так как дверь кабинета кто-то ткнул плечом.
Дверь распахнулась, и за косяк схватилась чья-то рука с грязными ногтями, хранившими на себе следы дешевого маникюра.
– Урод, не трожь! Урод! Дворняга вшивая! Ур-рр-ооод! – на последнем «р-р» рука оторвалась от косяка.
Штукин расцвел, всплеснул руками и выглянул в коридор:
– Надя! Бог ты мой – поймали все-таки!
– Тьфу, тьфу-тьфу – урод! – откликнулась на приветливые слова Валеры невидимая Егору Надя.
Штукин быстро оглядел себя – не долетели ли до его одежды Надины плевки – и объяснил:
– Это Надя. Бегала. Ты запоминай и знакомься – все равно ее не закроют, а она каждую ночь спит с новым воришкой.
– Проститутка?
– Нет. Просто шлюха.
Затем Валера начал перебирать дела в сейфе:
– Так… Доверенные лица – это полный бред, ты даже и не раскрывай… Для примера: одно из этих лиц – Надя. Все они сделаны для плана. Так… Агенты. Их шесть штук. Вот…
Штукин переложил пару дел и показал Егору картонные «корки»:
– Вот – единственная агентесса. Псевдоним «Флакон». Содержательница притона. Притон этот береги, аки пионерский галстук! В нем все уголовные новости концентрируются.
Якушев помотал головой:
– А почему «Флакон»?
Штукин не захотел вдаваться в объяснения того сюрреализма, который сам поддерживал и частично укреплял:
– А почему «операция Ы»? Так…
Валера выкинул из сейфа толстую книжку в книжном переплете:
– А вот это мой рабочий ежедневник. Я – ломоть отрезанный, мне уже не нужно. А тебе – информация. Там я достаточно методично всякую вошь заносил по алфавиту, плюс дополнял своими примечаниями. Смотри: «Д» Добрин… И примечание: «пуглив, если прищемить, но временно может вести себя нагло».
…Где-то через полчаса Штукин сказал то, что запомнилось Егору надолго:
– Самое главное: ты определись с нашими операми. Реши для себя: ты за них или с ними заодно?
Якушев подумал и уловил, в чем разница. Уловив, не удержался от вопроса:
– А ты как жил?
– Потрясающе! – зло усмехнулся Штукин. – А ты знаешь за что?
Егор, кстати, еще не знал, что Валеру расстреливали в лифте вместе с Денисом. То есть про Дениса он, конечно, слышал, а про Штукина – нет. Якушева никто в такие подробности не посвящал. Относительно Валеры же Егор запомнил лишь невнятные напутствия, которые сделал кадровик, направляя новоиспеченного сотрудника на освободившееся место. Напутствия эти звучали так: смотри, дескать, не закоррумпируйся, как тот, который до тебя на этой земле был, а потом с мафией связался. Поэтому на вопрос Штукина Якушев смог лишь неуверенно пожать плечами:
– Ну, говорят…
– Говорят, козлов доЯт! – резко перебил его Валера, и Егор чуть опешил:
– Ты чего завелся-то?
Штукин молча закурил. Якушеву спросить напрямую о причинах увольнения было неудобно, и он задал более дипломатичный вопрос:
– А куда работать пойдешь?
Егор поинтересовался этим искренне, полагая, что ведь должен же нормальный человек иметь каждый день какое-то занятие.
– Я работать не могу, – вздохнул Валера и, поймав удивленный взгляд, объяснил: – Я коров боюсь.
– Извини. – Якушев почему-то почувствовал себя неудобно и, чтобы уйти от скользкой темы, поинтересовался мыслями Штукина о коллективе.
Валерка от выдачи персональных характеристик уклонился:
– Компания что надо. Звезд с неба никто не хватает, а тут этого и не требуется. Есть дурак, есть такой, что все время орет корабельским матом, все есть. Предателей нет. А это главное.
В это время зазвонил телефон. Штукин снял трубку – старую, такую, от мембран которой голос абонента слышен не только тому, кто с ним непосредственно разговаривает:
– Слушаю, Якушев!
– А где Штукин?
– Уволили.
– Как?
– За связь с мафией.
– Так потому и уволили только, что с мафией связан был! Я же говорил! Мафия и не дала привлечь к уголовной ответственности!
– Именно так. Я пока только в курс дела вхожу – вы перезвоните, пожалуйста, через пару дней.
– Обязательно!
Валера повесил трубку и пояснил:
– Терпила по угону. Думает, что мы тут уже неделю под зеленой лампой мозгуем, пытаясь нащупать ниточку, ведущую к его авто. Такие кровушку у тебя попьют – раз по семь в неделю звонить будет с воспоминаниями о том, как месяц назад он в универсаме видел подозрительную личность.
– А машину не найти? – наивно спросил Егор. Штукин рассмеялся:
– Чудак-человек! Ты – в окопах, стало быть, основная твоя задача – контролировать блатоту и укрывать мелкие преступления от статистики… А по поводу его машины – я тебе так скажу, птица-голубь, – ее, скорее всего, разобрали в боксах около Дворца культуры имени Кирова. Так как ожидаются вопросы «кто?» и «почему же милиция попустительствует?» – отвечу, что боксы держит некто Гуссейн, бывший мошенник с рынка на Энергетиков. В этих боксах много чего происходит интересного, потому что Гуссейн напрямую общается с начальником угонного отдела главка. Его фамилию легко запомнить: Филин. Гуссейн – человек неприятный, но Филин за него заступается, потому что тот пару раз в год дает ему на смачные угоны набой. Это действительно так. К тому же в боксах некоторые наши опера подъедаются. Кому – покрышка, кому – шаровая… Ты не удивляйся, не млей – тут такое на каждом углу. Это же окопы, значит – нищета. Ты присмотрись сначала…
Якушеву взгрустнулось от этой «правды жизни», и он осторожно кашлянул и поднял руку – словно ученик, обращающийся к учителю:
– Хотелось бы узнать, а хорошее настроение здесь случается?
– Сколько угодно, – ответил Штукин и выглянул в коридор. – Паша!
– У-у-у, – донеслось из коридора.
– Дай рапорт на Галиева!
– Сам возьми!
– Вот видишь, – обернулся Валера к Егору. – Тут где сядешь, там и слезешь!
Штукин сходил в соседний кабинет и принес оттуда ветхий лист бумаги. Лист этот он сунул Егору:
– Тут достаточно прочитать только резолюцию.
Якушев взял зачитанный до дыр рапорт и внимательно глянул, с трудом разбирая незнакомый почерк. Резолюция на рапорте гласила: «…Не надо кушать мой мозг! Пусть Медведев нассыт в ботинки Галиеву и успокоится!»
Штукин аккуратно вынул рапорт из пальцев Егора, заметив, что тот прочитал главное.
– Суть сей драки в том, что старший сержант Галиев по пьянке нассал в ботинки старлею Медведеву, дежурному по отделу, когда тот прилег покемарить. А дурак Медведев написал рапорт с просьбой Галиева поставить в другую смену. Мнение по этому поводу начальника отдела ты читал.
Якушев засмеялся, а Валера продолжил, тряхнув липовыми агентурными делами:
– И такого счастья здесь больше, чем вот такого бумажного горя. Ладно. Больше тут ничего нет. Так. Есть такое понятие – лицевой счет. На нем вся эта макулатура и зарегистрирована. Ты расписываешься – и все это счастье твое. А я пошел из этой жизни.
Штукин начал еще что-то перекладывать, рвать какие-то бумажки, а потом сказал уже безо всякой иронии:
– Ты быстро поймешь, к своим ли попал. Если нет – штык в землю и долой! Не мучь себя и других. Я это говорю потому, что у тебя лицо неглупое…
Егор кивнул. Ему становилось все более и более интересно. Попрощался же Валера со своим преемником так:
– Эх, был бы я ветераном, то обязательно бы с тобой чай с сушками попил, а ты бы обязан был уважительно слушать мое брюзжание. Кажется, я начинаю любить поучать. Слушай, а ты какую музыку любишь?
– Бардов, – спокойно ответил Якушев.
Штукин усмехнулся: