Пепел и кокаиновый король Логачев Александр

Пепел ответил с секундной заминкой, взятой на легкое размышление — есть смысл врать или нет.

— Сергеем. А тебя, слыхал, Витасем называли.

— Правильно называли. Согласно паспортной записи.

— Бритва у тебя есть, Витась? — спросил Пепел.

— Возьми в чемодане.

Бритва сумела Пепла удивить. Механическая, советская, с рельефным фонтаном «Самсон, пытающий льва» и буквами «Ленинград» на бледно-зеленом корпусе. Привет из шестидесятых годов.

— Батькина. Которую тот случайно пихнул в мамкины вещи, — пояснил Витась. — Приходится беречь — единственная память. Если не считать их курортной фотографии и пьяных мамкиных признаний.

Доставая бритву, Сергей наткнулся на потрепанный автомобильный атлас Европы с пояснениями на немецком. Отложив щетину на второе, Пепел показал Витасю карту, на которой атлас был распахнут.

— Мы где?

— На следующей странице, — скосил глаза Витась.

Пепел разлепил чем-то склеенные страницы, просыпав из атласа себе на колени хлебные крошки.

— Вот здесь, — оторвав руку от баранки «жука», белорус ткнул пухлым пальцем рядом с пунктиром железной дороги, между крохотными, как микробы, точками.

Через четверть часа, в которые Пепел едва уложился с бритьем, шесть раз по новой крутя завод батькиного наследства, они добрались до городишки, настолько неприметного, что Пепел не стал замусоривать память его названием. Как сказал Витась, порядочные поезда здесь не останавливаются. «Жука» бросили у летнего кафе с неубранными на ночь пластиковыми столами и стульями.

— Тут проживает кум Лешека. Завтра сосед Бажены получит назад свою иномарку. Зачем сжигать мосты, не каратели же какие? — белорус Витась тяжко вздохнул. — Мало ли как сложится… А через пятьдесят минут по шоссе пройдет Брновский экспресс. Как я понимаю, тебе, во-первых, надо убраться отсюда подальше, во-вторых, попасть в такое место, откуда можно свалить в любую, какую пожелаешь, сторону?

Пепел кивнул.

— Тогда нам пока по пути. На Брновском мы доедем до большого города. Место — самое то. Там даже аэропорт есть.

На пустынной остановке в ожидании автобуса белорус сам предложил скоротать время и достал колоду из чемодана. По исцарапанной крышке с остатками отодранных наклеек и разбросали сдачу.

Настоящая игра началось с того, что Пепел поставил значок «Jsem velmi unaven», который немцы (не иначе, в припадке своего удивительного германского юмора) сняли с пиджака и прикололи под отворот рубашки. А Витась поставил против значка десять геллеров, хотя Пепел в Праге дешевле, чем по пятьдесят геллеров значков не видел. Вскоре ставили только деньги. Ясен бубен, деньги Витася.

Белорусу не везло. И это притом, что играли в любимую игру Витася — японского дурака. А ведь Пеплу еще приходилось и приноравливаться к непривычной колоде: «рубашка» из больно бьющих по глазам профессионального игрока красно-синих ромбиков, короли в виде Гитлеров, Сталиных и Черчиллей, дамы в виде шлюх начала прошлого века, а карты с шестерок по десятки размалеваны сценками из исторической жизни Наполеона с Жозефиной. Ко всему прочему карты были непривычно длинные. Одним словом, за такие карты надо привлекать по статье «дешевый выпендреж».

Белорус остановился только тогда, когда иссякли денежные знаки. Какое-то время он отупело молчал. Разглядывал пустое шоссе, провожал взглядом редкие, болидами проскакивающие мимо машины. Пепел ему не мешал — пусть человек переварит ситуацию.

— Ты посмотри на себя, — переварив, заговорил Витась, — хотя бы глазами полиции. У кого еще проверять документы, как не у человека в такой рубахе. А у меня есть запасная рубаха. Джинсовая. Настоящий голландский «райфл».

Видимо, белорусу не впервой было попадать в жизненные ямы. Он щелкнул замками чемодана, приподнял крышку, забросил внутрь злосчастную колоду и достал обещанную «райфоловскую» рубаху.

— И почем отдаешь?

Этими «за сколько», «почем» и неизбежными торгами Пепел решил подлечить расстроенного белоруса. Брось рыбу в воду — она и оживет… Витась назвал цену.

— Ого! — почти искренне восхитился Пепел размаху белорусской наглости. — Я уж как-нибудь дотерплю до первой рубашечной лавки. К тому же твоя рубаха мне велика. И никакой это не голландский «райфл», тебя обманули. Такое шьют на старых «зингерах» исключительно в трущобах Стамбула для нужд оптовой продажи в Белостоке. Ну-у… разве половину скинешь, тогда еще поглядим.

— Подумаешь «велика»! — Витась на глазах отходил от скоропостижной валютной потери. Так Растропович в тяжелые дни оживал, заслышав бренчание виолончели, так Пеле выводил из глубокой депрессии стук футбольного мяча. — Джинсовка и должна быть больше согласно европейским модам. Ну, так и быть, процентов десять скину из уважения к братскому славянскому народу.

Слово за слово и сторговались, сойдясь на тридцатипроцентной скидке от первоначальной суммы. Любимое дело — продавать с наваром вернуло Витасю приемлемое настроение.

Чем еще мог заниматься белорус, болтаясь по Европе с девяностого? Торговать на рынках, подрабатывать там-сям, ненадолго возвращаться в родную Беларусь и, набрав дешевого товара, отправляться по фиктивному приглашению в новое турне «поезда-рынки-фермы-фирмы-рынки-Беларусь».

Рваную рубашку Пепел запихал в урну при остановке, сверху на всякий случай набросал веток.

— Брюки, конечно, не рваные, но ты погляди, какие грязные, — развивал рыночный успех Витась. — Конечно, неплохо бы и их поменять. Могу предложить спортивные штаны, но в трениках по улицам, как в вашей России, тут не ходят. Есть у меня щетка для одежды. Правда, я никому ее не одалживаю. Хотя, мы где? Мы — в мире капитала. По законам капитализма продается все. Так и быть, сдам тебе щетку в аренду за недорого.

Сошлись в цене и по щетке. В автобусе Витась, окончательно растопивший в себе горечь утраты, уже вовсю шутил:

— А как ты меня развел! Ловко! Признайся, ты шулер?

— Да ты что, какой я шулер, просто я везучий! — возражал Пепел. — Не забывай, что ты же сам предложил в картишки перекинуться.

— Ага, «сам»! А кто спросил: «чем бы занять пятьдесят минут?»!

— Да я же не мог знать, что у тебя при себе колода. Откуда? — соврал Пепел. Ясен бубен, что у человека, ведущего разъездную, базаро-вокзальную жизнь, должна была в чемодане заваляться колода.

За автобус расплатился Пепел, как алаверды за вызволение с фермы. За ночлег никто из них не платил. Еще не хватало оплачивать два часа дурного сна на парковых скамейках. А ранним утром за пиво и жареные колбаски в открытом кафе на центральной площади Брно опять расплатился щедрый Пепел. В этом кафе, за этим пивом состоялся судьбоносный, путеопределяющий разговор.

— И куда ты теперь? — спросил Пепел. — Обратно на хутор к Бажене?

— Мечтаю мотнуть в Сербию. Денег там нынче не заработаешь, зато друзей осталось полно. Отдохну недельку-другую, проведаю подружек. У меня там знакомцев больше чем по Витебску. Потом махану в Польшу, заколочу деньжат и поверну домой.

— Мечтун — находка для Деда Мороза. Веселая у тебя жизнь…

— А! — махнул рукой Витась. — Тоже надоело.

Они потребляли пиво в питейном одиночестве. Редкие граждане, оседающие в заведении, всего лишь завтракали, омлеты и сэндвичи осторожно запивали кофе. Со стороны Пепла было неразумно так подставляться под изучающие взгляды. Но, во-первых, выходцы из бывшего Союза уже примелькались и в здешних краях. Во-вторых, ориентировать охотников будут на зашуганого человека, старающегося не выходить из тени на свет. А в-третьих, плевал Сергей на взгляды, ему было охота начать день по-человечески — с пива и колбасок.

— Так чего ж тебе надо, если надоело?

На вопрос Пепла белорус пожал плечами.

— Да сам не пойму. А ты куда?

— В Африку, — выдал Пепел информацию, и без того известную всем его врагам.

— Дальше Босфора я еще не бывал. Что ты там будешь делать, кроме того, что прятаться от полиции?

— Была бы Африка на месте, а дела там хватит.

— Как же думаешь добраться до Африки?

Пепел сам не представлял пока, как будет добираться, когда ему было думать об этом? Он сказал первое, что пришло в голову:

— Допустим, через Италию.

— А до Италии? Это ж получается… миллион границ!

В этом же кафе за третьей кружкой пива и всплыла идея с нелегальными эмигрантами.

В целом Пепел идею одобрил, но нелегальный проезд нынче дорог… Витась тогда подбросил вторую идею.

— Берем мои деньги… то есть эти, ну которые у тебя, едем в Знойно, закупаем у пана Шемлянски сигареты «Бонд» подпольно-польского производства. И едем уже в Австрию, но ты не бойся, австрийская граница — тьфу, и я знаю, как обойти пропускной пункт. Там, в Вене албанец Мустафа даст за них полторы цены. Вырученных евро тебе хватит на нелегалов. Я имею в виду, хватит с учетом вычетов моих пятнадцати процентов за посредничество в никотиновом бизнесе и пяти процентов за вывод на нелегалов. Нет, нет, — белорус поднял руки, показывая собеседнику открытые ладони, — пять процентов только после того, как знакомлю с нелегалами. Все должно быть честно. Смотри…

Витась выдернул из специального стаканчика зубочистку, сорвал обертку, макнул острый кончик в соусник, из которого поливал колбаски, и на салфетке запрыгали друг по другу столбцы складывающихся и перемножающихся цифр.

— Значит, так. Чтоб набрать сумму, нам нужно перевести четыре коробки. В каждой коробке по сорок блоков. Нам понадобятся две спортивные сумки. Поедем стопом, тут еще берут попутчиков…

Прислушиваясь краем уха, все уже для себя решив, Пепел водил глазами по чистенькой площади, мощеной квадратной плиткой, завоевывающей города Европы и России гораздо лучше Александра Македонского. Вокруг Пепла крайне неспешно набирала обороты размеренная жизнь среднего во всех смыслах города, отзавтракавшие горожане семенили по своим делам. Каждый из горожан, наверное, что-то да слышал о похищении трубки Гашека, точно слыхал о такой общественной язве, как наркомафия. Но никому из них не могло прийти в голову, что человек, унизивший Прагу и схлестнувшийся с одним из самых авторитетных наркобаронов мира, почтил присутствием их малоизвестный городок. И что городок в любой момент может превратиться в мясорубку.

— …сегодня к вечеру обернемся. Согласен?

— Лады, — сказал Пепел. — Займусь для разнообразия сигаретным бизнесом…

…Мустафа, с которым Витась познакомился в девяносто втором на рынке в Варшаве, ныне с видом на жительство обосновался в Вене. Косовский албанец заведовал окраинным складом транзитных товаров и примыкающей к нему стоянкой трейлеров.

Мустафа не понравился Пеплу сразу. И вовсе не тем, что смахивал на торговца баклажанами с Сенного рынка. И даже не тем, что от него убойно несло кислым потом. Мустафа сразу же повел себя неправильно.

Было бы понятно, если бы он сходу изобразил полное нежелание брать товар или начал азартно торговаться. Даже если б он сходу расплатился, тоже было бы более-менее похоже на правду. Но на фига ему играть большого друга славян и радость долгожданной встречи, сочась дружелюбием, усаживать гостей на табуреты и предлагать кофе?! Таких друзей тут шляется… — никакого кофе не напасешься.

Резиденция Мустафы представляла собой рядовой металлосборный ангар. Пепел огляделся. Слева — бочки, разбросанные запчасти и колонны из покрышек, у дальней стены — штабеля коробок, два контейнера, зеленые ящики армейского образца, посреди ангара — «обглоданная» кабина трейлера. Справа от входа — конторка, возле которой они сейчас и сидели на низеньких табуретах у ржавого бензобака, заменяющего стол.

Сзади оглушительно шарахнуло железо об железо. Похоже, дверь ангара распахнули ногой. Металлическая створа, долетев до упора, помчалась назад и почти вернулась на место. Поэтому заявившимся умникам пришлось все же открывать дверь еще раз, по-человечески, рукой. Затем порог ангара один за другим переступили четверо.

Пепел покосился на албанца. Со смуглого лица Мустафы хоть лепи скульптуру «Облегчение». Пружина беспокойства, заставлявшая торговца контрабандными баклажанами дергаться и притворяться, ослабла. Выходит, этих друзей он и ждал. Друзья были этнически близки косовскому албанцу. Все четверо кожей смуглы, волосом черны, коренасты и усаты. Окажись на месте Пепла любой омоновец, тут же потащил бы все компанию в автобус проверять паспорта и устраивать личный досмотр.

Один из черномазых гостюшек доедал шаверму или ее местный заменитель, заливая подбородок майонезом. Через дорогу кафе, вспомнил Пепел. Видимо, оттуда и шлепают. Переход от входа до табуреток они проделали до предела развязными походками. Таким походняком в советских фильмах семидесятых годов расхаживали по электричкам волосатые гопники, заводясь ко всем без разбору.

Пока Пепел почел за разумное не суетиться. Еще ничего не ясно. Еще, как пишут в объявлениях, возможны варианты. А черная четверка рассредоточилась возле стола-бензобака. Хищно оскалившись, они принялись тыкать пальцами в сумки Витася и Пепла и загомонили не по-русски. Наверное, по-албански, раз их треп активно поддерживал албанец Мустафа.

Наконец пошел перевод. Мустафа переводил Витасю на англо-славянский гибрид, белорус выдавал Пеплу русскоязычный вариант.

— Они говорят, мы влезли в чужой бизнес. Они говорят, все перевозки теперь под ними, — в голосе Витася тянулась унылая нота покорности судьбе. — Они говорят, весь сигаретный бизнес теперь у них. Говорят, если мы хотим войти в него, то вступительный взнос — тысяча долларов с каждого. А сейчас в виде штрафа у нас изымают товар, но на первый раз отпускают невредимыми. Еще говорят, что мы — бешеные славянские собаки и повстречайся бы мы им в Косово…

Один из косовских удальцов задрал длинную рубаху и, явно красуясь, показал рубчатую рукоять, торчащую из-за пояса. Стволы присутствовали у всех четверых — это Пепел срисовал, едва черные переползли через порог.

— Да понятно! — весело перебил Сергей.

У Пепла отлегло. Оказывается, Лопес тут ни при чем. Это всего лишь местная молодежная самодеятельность. Дружина косовских албанцев, не выдержавшая испытание благонравной жизнью и решившая — «Хватит, слюшай, да! Какая такая Австрия, зачем Австрия?! Ми научим австрийских чурок жить правильно». И за что так любит, защищает и привечает европейская общественность всевозможных выходцев с Востока: албанцев, курдов, чеченцев и далее по списку? Непонятно. Ну, ничего, когда-нибудь каждая Австрия получит по своему Косову полю… Легкость и кураж охватили Сергея.

— Улыбайся — сказал он белорусу. — И переводи, что мы на все согласны. — Сергею вспомнилось прочитанное в какой-то книжке. В минуту опасности опоссум притворяется мертвым настолько правдоподобно, что даже источает запах гниения. В надежде, что напавший хищник не захочет есть падаль.

Улыбаясь как можно более заискивающе и подобострастно сутулясь, Пепел поднялся. Шагнул к пожирателю шавермы, указывая пальцем на кушанье в промасленной бумаге и бормоча:

— Шаверма, шаурма, люля-кебаб. Шашлык-башлык, бешбармак, мамалыга.

Видимо, албанец, отведя шаверму ото рта и презрительно ухмыльнувшись, прогнал что-то вроде «Чего ты несешь, чурка неалбанская?».

Пепел ответил ему немедля. Костяшками в кадык. Придержав оседающего албанца, Сергей выдернул у него из-за пояса ствол и пинком ноги в живот толкнул нокаутированного хлопца на его близстоящего приятеля.

Суровые албанские парни оказались не готовы к превращению жалкого мелкого контрабандиста в быстрого и безжалостного зверя. Они собирались выпендриваться и грабить, но уж никак не биться. Чтоб перестроиться, им бы времени чуток, да кто ж его подарит. Второй сумел лишь выставить перед собой руки и получил носком ботинка под коленную чашечку, а потом — рукоятью пистолета в переносицу.

Третий, отшвырнув от себя бесчувственного приятеля, полез за пушкой, и — повалился с рассеченным лбом. Лишь последний успел выхватить ствол, но ему еще требовалось поднять оружие и снять его с предохранителя. А в грудь ему уже смотрело дуло изготовленного к стрельбе пистолета.

— Бросай, сука, убью. Считаю до трех.

Пепел поднял левую руку с тремя загнутыми пальцами. Отогнул первый, второй… Видимо, албанец по глазам и интонации понял, что перед ним отнюдь не австрийский хлюпик, и этот парень взаправду шмальнет, отогнув третий палец. Искушать судьбу мусульманин не стал — бросил ствол на пол. И — получил огнестрельным «кастетом» в солнечное сплетение, а потом еще довесок по загривку.

По полу, сцепившись, катались и сшибали табуретки Витась и Мустафа. Оценив течение борцовского поединка как нормальное, Пепел занялся частично шевелящейся бригадой.

Искать что-то более гуманное, чем стальная проволока, Пепел не счел целесообразным. Зашвырнув албанское оружие за гору запчастей, Сергей связал этнической преступной группировке руки-ноги, потом разложил бандюков лепестками и одним куском той же проволоки обмотал им шеи. Выпутаться из такой запутки не легче, чем однорукому собрать вслепую кубик Рубика.

— Ну, что тут у вас?

А у них Витась, по-ментовски заломав Мустафе руку, пытался провести удушающий прием. Албанец не давался, мотая головой.

— Ладно, голуби, хватит на сегодня греко-римской борьбы. Брейк.

Отпущенный на свободу Мустафа мигом уяснил, кто теперь на складе хозяин, и безумствовать не стал.

— Пошли в твою будку, расчет произведем. — Чтоб не мудохаться с переводом, Пепел показал стволом, куда надо идти. Албанец — вот чудеса — без труда врубился в сложный смысл сообщения.

Деньги Мустафа хранил не в сберкассе, а в железном ящике. И искренне захотел расстаться со всеми сбереженьями. Без рисовки, трясущимися руками албанец вывалил на железный стол большую груду преимущественно грязных бумажек.

— Переведи ему на вашем иврите, что мы не албанцы, мы справедливые. Типа Робин Гудов. Нам позарез надо только свое. Сигареты мы ему оставляем. Курит пусть, корешей угощает. Забираем, сколько нам полагается в общеевропейской валюте. Забирай, Витась. Плюс пятьдесят процентов от суммы сделки за моральный ущерб. Если он считает, что пятьдесят много, то я с ним с удовольствием поторгуюсь.

Поторговаться Пепел предлагал, поигрывая трофейной «береттой».

Закончив расчеты и попрощавшись с Мустафой тугими узлами телефонного шнура, они вышли наружу и закрыли ангар на амбарный замок. Витась вдобавок прихваченным мелком намалевал на двери «closed». Возле ангара стоял далеко не свежий «форд» с длинной, старательной царапиной на капоте. Прежде его здесь не было.

— Вот и средство передвижения, — пнул по колесу Витась. — Не придется возвращаться в Чехию на попутках.

— Не надо, Витась, без необходимости умножать количество совершаемых преступлений. Мало нам нелегального пересечения, так ты еще хочешь добавить угон и все цепочку, что от него потянется…

И вот позади возвращение в Чехию и врученные дилерам по нелегалам деньги. Позади вроде бы спонтанное решение Витася: «А если я с тобой махану в Африку, что на это скажешь?», не ставшее для Пепла неожиданным. Потому что Сергей уже вполне уяснил, как говорят англичане, «Ху из мистер Витась».

Кровь папы-курортника стучит в его генах. И никак Витась не может выдрать из своего характера занозу беспокойства — кажется ему, что где-то не в нем самом, а вовне лежит его кусок счастья, надо только до него добраться и подобрать. Оттого жизнь белоруса схожа с похмельной маетой: все, за что не возьмешься, моментом утомляет, валится из рук, но и на месте не сидится, покою нет. Балбес, короче, но Европу изучил, его знания могут пригодиться. Еще одно соображение, оно же наверное и главное, сыграло свою роль — а ну как на Витася выйдут преследователи Пепла, и он им выложит всю колоду информации. «Нехай прокатится, — решил Сергей, — всегда можно избавиться при первой необходимости».

Осталась позади ночная посадка в фургон, сопровождавшаяся предосторожностями, достойными шпионов уровня Рихарда Зорге: глухое место, бесконечные переговоры по мобильникам, подозрительные взгляды исподлобья с обеих сторон. И вот уже откатилась за спину не одна сотня километров европейских, гладких, как кремлевский асфальт, европейских трасс — это на фургонном полу чувствуешь копчиком и кожей.

Витась, конечно, пытался вызнать у Пепла его тайны: кто он, да откуда, от кого бегает и по какой причине. Но Сергей два раза весьма конкретно отшутился, дав понять, что на третий раз уже открыто пошлет бульбаша с его прокурорскими замашками. Витась больше с расспросами не лез, а завел рассказы о своих европейских похождениях. Видимо, он все-таки надеялся получить откровенность за откровенность.

— Побродить по свету меня потянуло еще при Советском Союзе. В то время валюты было не наскрести, поэтому каждый выкручивался, как мог. В Финляндию в основном везли водку. А там процесс обмена был отлажен до автоматизма. Хочешь бутылку продать — ставишь в номере на тумбочку. Приходишь вечером и забираешь с этой самой тумбочки финские марки. Приехал я как-то в Хельсинки. Вечером прихожу в номер и на пороге цепенею. Стоит моя бутылка на своем месте, но наполовину початая. А рядом аккуратненько финские марочки лежат — ровно половина стандартной суммы. Ах, вы… думаю. Я к горничной. Она глазами хлоп-хлоп, мол, ничего не знаю и вообще не понимаю по-русски. И перегаром от нее не пахло. Пустила, значит, кого-то похмелиться в мой номер. Пусть бы этот «покупатель» хоть меня дождался, выпили бы с ним на пару, обсудили бы его финансовые проблемы, которые не позволили даже поллитровку целиком купить. А бутылку пришлось самому допивать, естественно…

Нелегальную партию везли в Италию, в промышленный город Турин. Помимо добавленных в Чехии двух бледнолицых братьев-славян партия состояла из пятерых то ли малазийцев, то ли филиппинцев, двух то ли турков, то ли курдов и одного несомненного афганца. Последний, мало того, что одет был классическим душманом из телевизионных репортажей, так еще, едва разглядел в фургонном полумраке новых пассажиров, показал поочередно на каждого из них пальцем и два раза четко выговорил «шурави» с непонятной интонацией: может быть, обрадовался встрече, а может быть, пообещал, что обязательно зарежет. Сказав свое слово, он закрыл глаза, скрестил руки на груди и более позы не менял.

— Утром 8 марта в Праге на Вацлавской площади, — завел следующую историю Витась, — я подошел к ларьку, в котором продавались «шпикачки», напитки и прочие радости общепита. А надо сказать, что в таких ларьках работают, в основном, бывшие советские женщины. Преимущественно, украинки. И они, конечно, отмечали Международный Женский день: наливали себе из-под прилавка шампанское в те же стаканчики, в которые разливали безалкогольные напитки клиентам. Не знаю, то ли я похож на чеха, то ли они уже основательно накачались шампанским, но эти подруги приняли меня за местного жителя. Кстати, заказывая кофе, я прочитал на ценнике его чешское название и повторил: «Една кава». Девчонки окончательно уверились в том, что я чех, и принялись меня высмеивать, делая вид, что просто беседуют между собой: «Гляди, а ручонками к моему шампанскому тянется,» — сказала одна, когда я сделал попытку взять стаканчик, предполагая, что в нем предназначенный мне кофе. «Конечно, рожа-то буржуйская», — прокомментировала вторая. — «И похотливая!» — добавила третья, вежливо глядя мне в глаза. «Плесни ему в харю, чтоб знал, где чей стакан,» — весело посоветовала одна из продавщиц. И тут первая осторожно предположила: «А вдруг он русский понимает? Вы бы потише, девочки». Это замечание вызвало новый водопад насмешек: «Откуда ему понимать? Ты посмотри, он наверно, и чешский уже забыл. С бодуна, небось. Красавчик, ты ведь не бум-бум по-русски, правда?» К тому моменту я, терпеливо молчавший, хотя меня душил смех, уже получил свой кофе и вежливо сказал: «Конечно, девочки, я не русский. Я белорус!»…

— Нгянь ли шон. Куаянь лио. — Или что-то вроде того.

Ну, в общем, тоже понятно. Выплывшее из мрака худое, встревоженное, узкоглазое лицо не-разберешь-какого-пола умоляло говорить потише. Еще оно, наверное, просило не курить. Но курить Пепел и не собирался, не совсем же он дурной. Да и трепался Витась шепотом. Видимо, лицо азиатской национальности просило вовсе замолчать. Как азиаты сами молчат, лишь жмутся друг к дружке и водят по стенкам фургона глазенками побитых жучек.

После истории с землячками Витася закоротило на женском вопросе.

— Я сразу ей сказал, — вновь зашептал Витась в фургонной тишине, — когда нападет на меня тоска, не держи, Бажена. Все равно, говорю, я ничего не могу с собой поделать. Если разойдемся тихо-мирно, буду помнить о тебе только хорошее и тогда точно возвернусь. Когда-нибудь теплым июньским вечером.

Пеплу пришлось выслушать лирическую повесть о проказливой француженке Мадлен, с которой Витась познакомился на сборе винограда, откуда их обоих потом прогнали за аморалку и порчу урожая. Пепел узнал, что в городе Гдыня живет высокая девушка Марыся с большими синими глазами, работает в порту и с тоской глядит на море, не на этом ли белом пароходе возвращается к ней принц ее сердца Витась. А в Черногории в курортном местечке Градишты трудится официанткой жгучая брюнетка, которая непременно ушла бы в монашки, не повстречайся ей в тот переломный момент странствующий белорус.

Наконец-то белорусовы рассказки подействовали на Пепла должным образом — потянуло в сон.

— А ты в Москве бывал? — вдруг спросил Витась.

— Москвички такие же некрасивые, как и француженки, — со скукой ответил Сергей. — Я сплю, разбудишь, когда покажется Италия. — И Сергей принялся устраиваться поудобнее. Набросал под себя побольше сплющенных коробок, пристроил спортивную сумку вместо подушки.

— Это мы еще в комфорте катим, — порадовал Витась. — Слышал, наверное, про нелегалов, которые пачками задыхаются в трюмах или под вторым дном трейлеров?

— Что нелегальному эмигранту в радость, то русскому вилы, — и Сергей зевнул. — Ладно, перетерпим, бывали в ситуациях. Случалось и на бетоне ночевать…

— …Уже Италия? — зевая, Пепел выпрыгнул из фургона.

— Да нет, рано еще. Просто бытовая остановка в глухомани, — отозвался Витась, поспешая в сторону ближайших кустов.

Пепел осмотрелся: утоптанная площадка, окруженная невысокими деревцами, старое кострище посредине. Пустое шоссе просматривается метрах в трехстах вниз по склону. Повернувшись к трассе спиной, можно разглядеть не менее чем в километре отсюда огни, скорее всего, какой-то деревеньки. Этот внезапный кусок чужой земли был упакован в идиллическую ночь: теплый, как ватное одеяло, воздух, луна в полный рост, никакой нехватки в звездах.

Однако их высадили не для отдыха с видом на луну. Это и стал втолковывать пассажирам первый шофер, дождавшись возвращения славян из кустов. Втолковывал он на примитивном английском, подкрепляя его доходчивыми жестами. Второй шофер прислушивался к речи сменщика, облокотившись на кабину в районе переднего колеса. Вряд ли шоферилы были братьями-близнецами, но могли себя за них выдавать: оба с пивными бурдюками животов, с могучими задницами, в одинаковых, натянутых на нос бейсболках.

Фургон, оказывается, притормозил у самой границы Италии. Но граница на замке, с нелегалами в кузове не проедешь. (В подкрепление этой части рассказа водила ссылался на мобильный телефон, тряся его, как коктейльный шекер, и обводя пальцем телефонное окошко, — дескать, у нас все схвачено, мы получаем самую оперативную информацию). Поэтому машина через кордон пойдет пустой, а пассажиры переберутся из страны в страну пешочком. Идти надо на во-о-он те огни, тут каких-то паршивых полтора километра и ни одного пограничника по пути. Не доходя до огней, попадется шоссе, это будет уже итальянское шоссе, всего и останется, что подождать машину на обочине и запрыгнуть в кузов. Даже вещи из фургона можете не забирать, зачем забирать?

Сказав речь, шофер с кряхтением взобрался на задний борт и принялся застегивать на все молнии и липучки полы пластикового верха кузова. Эмигранты азиатских национальностей растерянно топтались у машины, переговариваясь на родных наречиях. Славяне держались в сторонке, своим кустом. Одиноко и задумчиво, как сосна на краю утеса, стоял афганец и почему-то поглядывал не на братьев по третьему миру, а на неверных «шурави». То ли предполагал, что и на этот раз виноваты русские, то ли ждал от них помощи — ведь пришла же она в Кабул однажды в 79-ом…

— Про то, как разводят нелегальных эмигрантов, даже я наслышан, а ты, должно быть, и подавно, — Пепел курил, прислонившись к борту плечом.

— Нет, что ты! — воскликнул Витась. — Я давно знаком с людьми, которые устроили нас на маршрут. Я вожу им товары по заказу.

— Знакомство знакомством, а деньги диктуют свои суровые законы. К тому же не исключается самодеятельность шоферюг.

— Но почему ты так уверен, что нас кинут?!

— Я ни в чем не уверен, — Пепел втоптал окурок в сухую иностранную землю, — но в лохи попадать не хочу.

«Может, и не врет шоферня, — подумал Сергей. — Не исключено, что это из-за меня вскипели границы. Гнев чешской полиции, гнев Лопеса, гнев Интерпола — вот тебе и ужесточение проверок».

Водитель спрыгнул на землю, отряхнул руки.

— Коммон, бойз! — он постучал по часам и махнул ладонью, как пинг-понговской ракеткой. — Коммон!

— «Коммон», говоришь, — Пепел подошел к водителю вплотную, заглянул в глаза, — «без вещей на выход», говоришь. Переведи ему, Витась, вот какую фразу. У них еще есть шанс передумать. Последний шанс передумать и сохранить меня в числе своих друзей, а не врагов.

Шофер происходил из европейских южан, португальцев или испанцев, поэтому на эмигрантские подозрения отреагировал бурно: стал громко возмущаться, пылко жестикулировать и… отступать к кабине. Его напарник уже давно забрался в кабину, нетерпеливо выглядывал в открытую дверцу. Пепел, к удивлению Витася, успокоился, более ни на чем не настаивал, сел на корточки и даже закурил еще одну сигарету.

— А если нас все же хотят бросить? Здесь, у самой границы? — беспокойство заразной болезнью перешло к Витасю.

— Думаю, хотят. Его глазенки выдали. Сиганули в сторону глазенки.

— Так что ж ты!? — наклонившись, зловеще прошептал Витась. — Надо же остановить!

Мотор, который, естественно, не выключали, перешел с холостых оборотов на рабочие. Фургон тронулся с места, принялся объезжать старое кострище.

— Ну, остановил. И дальше? Умолять сознаться и исправиться? Захватить транспорт при содействии моей волыны?

— Почему б не захватить!? — вконец разошелся белорус.

— А если все-таки они не соврали? — ухмыльнулся Пепел. — Есть и такая вероятность, где-то процентов в двадцать. Тут надо, как говорят менты, брать с поличным.

Фургон, прощупывая дорогу фарами, выбирался с площадки.

— Значит, тупо попремся на какие-то там огни, гадая, подберут добрые дяденьки или не подберут?

— Я прикидываю, что тебе… — Пепел растер едва начатую сигарету меж клочков куцей травы, — тебе лично имеет смысл с четверть часа поторчать тут.

— А… Эй!

Витась не сумел закончить фразу, не с кем вдруг стало разговаривать. Пепел сорвался с места, размеренным, неторопливым бегом обогнул поляну с кострищем по краю, догнал фургон, сворачивающий с площадки на грунтовый съезд к шоссе, запрыгнул на задний борт, повис на нем. Бульбаш растерялся. Может, все-таки броситься догонять? Тем более — вдруг осенило — в кузове остался чемодан… Хотя вроде бы Серега ясно наказал дожидаться.

Усиливая растерянность белоруса, еще одна человеческая фигура, как белый призрак ночи, скользнула по следам Пепла вдогон фургону. Афганец, узнал Витась…

…Витасю ждать и волноваться пришлось не четверть часа, а целых три четверти. За это время успели вернуться то ли филиппинцы, то ли малазийцы и рассказали, главным образом, средствами пантомимы, что, пройдя по тропинке приказанные полтора километра, они не обнаружили шоссе.

Пока шли, до них не доносилось никаких звуков, обычно свойственных автомобильным трассам. Зато доносилось мычание коров, далекий собачий лай и, кажется, жужжание ветряка. А до таинственных огней, на которые их ориентировали, еще было идти и идти. Те двое с черными усами, между прочим, решились идти дальше. Скорее всего, придут на какую-нибудь ферму.

Как понял Витась, азиаты вернулись из вбитой в них привычки к послушанию, вернулись на место получения невыполнимых инструкций за новыми инструкциями. Тем более, на полянке почему-то остался белый человек, а белого человека они должны считать умным человеком. Чтоб впредь не мучиться и чем-то заполнить томительные минуты ожидания, белорус выяснил-таки национальность попутчиков. Они оказались — вот умора! — вьетнамцами. Трое мужчин, две женщины — в этом Витась разобрался еще во время поездки.

Чтоб еще чем-то себя занять, белорус выяснил, кем они друг другу приходятся. Оказалось: муж с женой, два брата жены и ее же сестра.

Так как подходящих занятий по-прежнему не подворачивалось, Витась пригляделся к сестре, нашел, что она не лишена экзотического своеобразия и бесспорна молода. И белорус стал, косясь на братьев, выспрашивать ее, не скучает ли девушка в нелегальной эмиграции, хочет ли она побольше узнать про Европу, если хочет, то он, большой белый человек, с радостью поможет ей в нелегком и радостном труде получения новых знаний…

— Парижским порядкам я начал учиться на собственных ошибках, — начал преподавание курса начинающего европейца белорус, — Зашел выпить чашку кофе, узнал ее стоимость, 6 франков, и тут же высчитал сумму чаевых. Я гордился тем, что знал: на чай надо давать 10 процентов от счета. В моем случае, значит, 60 сантимов. Дал ровно 6.60, уселся за стойкой, жду. Барменша сказала «мерси», принесла кофе. Пью, радуюсь, что все сделал правильно. Тут эта клуша приносит маленькую пластмассовую тарелочку и кладет ее на стойку рядом со мной. Причем кладет вверх дном. Я тарелочку взял, повертел. Может, это пепельница? Не похоже, она же пластиковая — расплавится. Может, для какого-нибудь пирожного? Но я ничего не заказывал. И почему вверх дном? Перевернул загадочное блюдце, постучал по нему ногтем, мило улыбнулся и вежливо спросил на английском: «Forgive, what it?». Мол, простите, что это? И началось! Барменша в лице изменилась, по-французски что-то затрещала, потом нашарила в кассе какие-то монетки и мне швырнула. Гляжу — мои «чаевые» 60 сантимов. Остальные посетители как-то насмешливо посмотрели, а эта баба за стойкой начала меня передразнивать: «what it, what it!». И по-своему что-то про туристов добавляет. Стыдно мне сделалось, я ей на чистом русском сказал: «Вы, мадмуазель, меня неправильно поняли. Заберите монетки». Она сантимы все же сгребла, но еще что-то бурчала, когда я, кофе не допив и расстроившись, уходил оттуда. Потом узнал, что совершил сразу три ошибки. Во-первых, 10процентов у них положено давать только в ресторане. За чашку кофе в Париже чаевые стандартные — 1 франк. За бокал пива — 2 франка. Во-вторых, оказывается, где-то до первой мировой войны французский считался языком международного общения, а уже потом начал быстро сдавать позиции английскому. Уязвляя тем самым национальную гордость французов, которые по инерции продолжают считать, что всякий приличный и образованный иностранец должен уметь хоть немного говорить на их языке. Я же заговорил на ненавистном барменше английском, хотя за версту было видать, что клиент — не англичанин. Наконец, таинственная тарелочка являлась просто — «меткой». Кладя ее возле меня, барменша для себя отмечала, что этот посетитель уже расплатился, а вверх дном — потому, что он сдачи не потребовал. Вернуть такую «метку» в нормальное положение — все равно, что потребовать: «Сдачу давай!» Те жалкие 60 сантимов…

Знакомое — уж наслушались слава тебе господи! — тарахтенье мотора подкинуло нелегальных мучеников с корточек и развернуло лицами к дороге. Родной фургон — в этом никаких сомнений — выехал, залив светом фар кострище, утоптанную землю и кусты. Но в кабине сидели не два толстомордых придурка в бейсболках. За ветровым стеклом грузовика покачивались совершенно другие шоферы: за баранкой — афганец, рядом — русский парень Сергей…

…Пепел остановил грузовик просто — выстрелил в заднее колесо. А, когда резина зачмокала по асфальту, и фургон, вырулив на обочину, заскрипел тормозами, афганец даже быстрее Сергея добежал до кабины. Выдергивая одного из шоферюг и укладывая его лицом в песочек дорожной обочины, душман обошелся без стволов и перьев, одними жилистыми руками. Впрочем, афганец не обошелся бы без Пепла. Шурави Пепел вовремя воткнул пистолетный ствол в складки жира на боку второго шофера, иначе огреб бы душман разводным ключом по тыкве.

Спрашивается, чего это вдруг и когда именно Пепел начал стрелять по колесам? Конечно, повесть о своем автопробеге, Сергей начал как раз с этого пункта. С того, как убедился, что какой бы то ни было государственной границей и не пахнет; автофургон катит не в ту сторону, куда хитрая шоферня в бейсболках направила людей, а в нагло противоположную; а на дорожном указателе значится «Insbruk — 50 km.». Как же тут было не выстрелить в покрышку!

После того, как пленные водилы поменяли колесо, душман коварными азиатскими узлами из поясных ремней привязал им за спиной ручки к ножкам, сделал им, по нашему говоря, «ласточку». Чувствовался опыт: или на баранах упражнялся в своих горах и кабулах, или на разумном двуногом материале. На кляпы пошли замызганные бейсболки.

По шоферским карманам, в бардачке и в какой-то сумке Пепел наскреб около тысячи евро. Вполне приличная сумма для посещения придорожного магазина…

…Когда грузовик подкатил к заправке, двое ухарей в бейсболках уже украшали собой фургон. А магазину при заправке повезло — вряд ли с момента его открытия кто-нибудь покупал столько всего за раз. Да вдобавок ночью. А они еще открывать не хотели, дурилки. Ночь, сигнализация!

— Пикник? — спрашивали у Пепла, когда он шел мимо полок и ссыпал в корзину все, что хоть чуть-чуть понравится.

— Йес, йес, бьютифул пикник! Гигантише пикник! Я есть пражски тьюрист, я есть гаст, вилла, яхта, френд, амиго. Ит из Раджи Сингх. Индия, Калькутта. Ит из май стюард, — так Пепел объяснял хозяину магазина и заправки, кто это оттаскивает наполненные корзины к магазинной кассе. — Дас ист фантастиш, андестенд?

Хозяин кутался в пуховик, наброшенный на голое тело, и одновременно с опаской и с невысказанной мольбой наблюдал за ночными гостями. Что ж, хоть чья-то мечта исполнилась этой звездистой полнолунной ночью. Разумеется, как оно всегда и бывает за счет чьего-то невезения, за счет чьего-то проигрыша…

…На месте старого кострища вновь полыхал огонь. В очистительном пламени сгорали коробки, доселе служившие недоброй, противозаконной цели укрывания живого груза от проверяющих глаз. Коробки подбрасывал в огонь афганец. Но прежде он их кромсал большим изогнутым ножом, отвлекаясь от своего занятия лишь для того, чтобы полюбоваться игрой огненных бликов на новенькой, бритвено заточенной стали, и улыбка раздвигала его потрескавшиеся губы. Нож афганцу купил Пепел.

— Водки у них тут нет, — Сергей, тяжело вздохнув, свинтил пробку с бутылки виски «Джонни Уокер». — И это называется, мир изобилия и товарного перенасыщения. Ни водки, ни ржаного хлеба, ни «Беломора». Давай, Витась, подставляй стаканы.

По крайней мере, журчал напиток виски, переливаясь в пластиковую тару, очень похоже на водку.

— Я удивляюсь другому, — Пепел принял от замужней вьетнамочки, которую звали Нхан, разрезанную пополам и проложенную ломтями ветчины и кусочками сыра «пармезан» булочку, — зачем они вообще из Чехии выехали, раз не собирались переправлять нас в Италию? Ну, покружили бы денек по чешским дорогам. Что бы мы сквозь дырочки разглядели-то?!

В кузове мычали связанные шоферы.

— Я так понимаю, это и есть настоящая разводка по-европейски, с обязательной долькой «гуманизьма» в криминальном коктейле, — Пепел вручил вьетнамцу Фану стакан с виски. — Вроде бы, получается, и не совсем сподлянили, даже какие-то деньги отработали, все-таки полпути провезли. Совесть, получается, лишь до половины вымарана в грязи, отсюда и у какого-нибудь пастора Шлага быстрее получишь отпущение грехов. А теперь переводи, Витась, раз у всех налито. Большой Нелегальный Праздник считаю открытым!

Огонь жадно, как жрет спозаранку пиво алкоголик, пожирал коробочный картон. Легкое испанское вино уничтожали мелкими глотками вьетнамские женщины Нхан и Мей, по виски ударяли мужчины разных племен и народов. Лишь афганец не пил вина и виски, но много смачно ел, опустошая с ножа одну за другой мясные консервы (говяжья тушенка!). А облизывал он острие ножа с такой любовью, с какой не облизывает главная жена в гареме своего падишаха.

Подарки получили все. Белорусу Витасю был куплен брелок-радиоприемник в виде футбольного мяча, вьетнамцам достались наборы цветных фломастеров тайваньского производства. Витась уже не так внятно, но с прежним упорством учил Мей европейским премудростям:

— …Поселившись в отеле, группа столпилась у края бассейна и долго его разглядывала: для людей, впервые попавших за границу, наличие бассейна в гостинице являлось признаком крайней роскоши и свидетельством того, что «жизнь удалась». Потом туристы скрылись в своих номерах, но уже через пять минут персонал стал свидетелем страшного зрелища. Из своего номера торжественно вышел русский, полностью снаряженный для снорклинга — ныряния с трубкой, маской и ластами. Под напряженными взглядами служащих отеля он прошлепал к бассейну и… Персонал просто не успел ни о чем предупредить отчаянного гостя: тот с размаху рухнул всем телом в бассейн, собираясь, видимо, нырнуть поглубже и рассмотреть подводные достоинства заморского чуда. Через несколько секунд на поверхность всплыла ушибленная тушка (другого слова не подберу) бедного туриста. Стекло его маски треснуло, ласты свалились и всплыли в разных концах бассейна, а трубка осталась лежать на дне. Бесчувственное тело общими усилиями уволокли в медпункт, а через час у бассейна появились таблички на плохом русском языке: «Фнимание! Басеин для детей! Глубин — 50 см! Купать себя в море — 100 метр!»…

Наконец, вернулись и наплутавшиеся курды. Они дошли до сетчатой изгороди, за которой начинались длинные сараи с мычанием внутри. Стоило подойти к изгороди, как срабатывали фотоэлементы, на столбах включался свет, а на сетку с лаем бросались откормленные собаки. К таким сюрпризам курды поспешно повернулись спиной.

Они были приятно удивлены грузовику, который уж не чаяли встретить когда-либо в этой жизни, были неприятно удивлены предательством шакалов-шоферов и были очень рады подаркам — зажигалкам в виде огарков свечей.

Витась зудел на ухо Мей:

— Первый белорусский авиарейс на Кипр состоялся в 1992 году. Уже на борту белорусские «братки» основательно загрузились спиртным, готовясь к встрече с далеким островом. И начали интересоваться у стюардесс, входят ли в стоимость билета интим-услуги. Кончилось тем, что на подлете к Кипру пятеро из пассажиров ломились в кабину пилотов, чтобы «показать пацанам, как надо садиться». Разумеется, испуганный экипаж связался с землей и прямо в аэропорту на руки первых белорусских туристов одели наручники. Через пару дней в эти расстроенные горе-туристы проявились в офисе минской турфирмы. Они уже не галдели, не веселились, а сурово повествовали о своих мытарствах и требовали компенсации за испорченный отдых. Типа: «Подлетаем, типа, к Кипру. Все чин-чином, блин, культурно. Выходим, как солидные бобры, а нас менты кипрятские с браслетами ждут. И тем же самолетом — обратно в Минск. А где, блин, гостеприимство?»…

Пепел отбросил опустевшую бутыль, вытащил из ящика нового «Джонни Уокера».

— Мей, прикрой кабину, музыка мешает. Я тост говорить буду.

Незамужняя вьетнамка все поняла, выскользнула из-под руки бульбаша и прикрыла дверцу кабины, в которой старалась автомагнитола.

— Я могу перевести на английский, — предложил Витась.

— Не надо. Им уже пора понимать и без перевода.

Пепел встал, держа в руке пластиковый стаканчик с «Джонни Уокером». Окинул взглядом притихшее нелегальное сообщество.

— М-да, думал ли я… Ну да ладно, не об этом речь. Речь пойдет за нашу с вами жизнь. Знаете, синьора Лопеса? По глазам читаю, что не знаете. А есть такой мудак международного масштаба. Он гадает, где я, куда Серега подевался? А я тут с вами виски дринкен. И в это есть что-то, я б сказал… мистическое. Короче, завтра я сам займусь нелегальным перевозом. Рубь за сено, два за воз, полтора за перевоз, ферштеен? За коробками прятаться не будете, хватит крысиной жизни. Короче, нелегалы, вот вы куда-то едите за счастьем. А вы уверены, что будет у вас когда-то более счастливый вечер, чем этот? Выпьете ли вы в своей жизни что-нибудь лучше, чем «Джонни Уокер»? Будет ли вообще какой-нибудь другой вечер кроме этого? Вот то-то оно, что это есть неизвестность. За неизвестность и до дна, нелегалы!

Лахузен проткнул карту булавкой с красной, фосфорицирующей головкой в районе австро-итальянской границы. Булавка поразила деревню Шёлемань, славящуюся виноградом и козьим сыром. Оттуда поступило последнее сообщение.

К сожалению, извилистый путь русского бандита Отто отмечал задним числом.

Очертив территорию, где теоретически мог объявиться личный враг синьора Лопеса, «Новый абвер» проверял каждое сообщение о любых, самых пустячных происшествиях на этой территории. Слишком поздно они вышли на мелкого албанского проходимца Мустафу и курирующих его подонков, которые были избиты странной славянской парочкой. (О, Лахузен с какой радостью принял бы личное участие в расстреле всей этой никчемного двуногого албанского мусора, изгадившего Европу, но пришлось внимательно их выслушивать и платить за информацию). Один из драчливой парочки подходил под описание разыскиваемого русского. След был взят.

Андреас проницательно связал появление у русского беглеца напарника с ночным посещением чешской фермы. Пришлось вернуться в те края. У местного сонливого и добродушного полицейского, похожего на отставного Швейка («О, майн готт, что ж ко мне так привязался этот проклятый Швейк, когда ж пройдет этот пражский кошмар», сам на себя разозлился Лахузен), легко установили личность господина, проживавшего на ферме в качестве гастарбайтера. Витась Завирюха, гражданин Белоруссии, согласно паспортной записи постоянно проживает в городе Витебске, согласно полученной информации проживает где угодно, но только не в городе Витебске.

Предположение, что русский, не столь хорошо знакомый с Европой, воспользуется связями этого Витася, полностью оправдалось. Удалось быстро отработать круг знакомств гражданина Белоруссии. Так вышли на людей, занимающихся переправкой нелегальных эмигрантов. От них же и узнали, что фургон, в котором ехал русский со своим напарником, сошел с маршрута, исчез.

Однако людям «Нового абвера» удалось нащупать след фургона. Этот русский Иван… впрочем, он не Иван, а Серхей («доннер веттер, какое трудное имя!») ведет себя непостижимо неразумно. Никакой логики. Да, захват фургона можно признать разумной акцией. Но зачем он потащил с собой этнически недоразвитых, абсолютно неподконтрольных особей из стран третьего мира? Ладно бы еще просто потащил, славянин же устроил целый балаган из этой поездки, словно и не надо ему ни от кого скрываться!

Следует признать — способ преодоления границы выбран верно: по проселочным, лесным и горным дорогам, от деревушки к деревушке, в объезд всех постов. Но почему не ехать тихо, зачем сопровождать езду шумом и грохотом?! Какой в этом смысл?!

По свидетельствам очевидцев искомый фургон проезжал через их поселения с песнями, с винопитием, с пусканием петард. Путешественники надолго удивляли продавцов местных магазинов, иногда покупая немыслимые вещи. Зачем, скажите, понадобилось русскому и его окружению черно-белый фотоувеличитель и хоккеистская форма?

Ну а как прикажете объяснить такую выходку: они вернулись в деревню, от которой уже отъехали на приличное расстояние, узнав от случайного прохожего, что в той деревне делают лучшее на всей пограничной земле вино. И они купили целый бочонок этого вина!

А следующий поступок этого Серхея и его зондеркоманды, как говорят сами русские, «не лезет уже ни в какие ворота». В одной из деревень они попали на праздник туземного значения в честь какого-то святого. И приняли участие в гуляниях. Пили и плясали. А ведь на празднике присутствовали люди от власти, от полиции и даже один пограничник.

Лахузен читал факс с отчетом посланного в ту деревню агента как газетный фельетон. Не верилось, что в донесении рассказывается о людях, которые убегают и скрываются.

Вот — пожалуйста. Человек в чалме, предположительно афганец, поставив вьетнамку к деревянному кругу, метал ножи. Курды вызывали местных силачей на расстеленный ковер бороться. Вьетнамцы учили местных жителей своим танцам. Русский показывал карточные фокусы, потом обыграл в карты хозяина двухсот акров виноградников, выиграл дом, но согласился в уплату проигрыша взять несколько бочонков вина и продуктов под завязку. Его витебский приятель был чуть не побит братьями одной из деревенских красавиц, но дело закончилось примирением за столом и чем-то вроде помолвки.

Ладно, русские и белорусы — это особая человеческая статья, их образ мышления отчаялись понять западные психологи. Но почему так вызывающе вели себя нелегальные эмигранты?! Ведь они обычно бояться даже по нужде выходить из трюмов и трейлеров, в которых их перевозят. Что с этими-то стало? Может быть, все эти представления были затеяны русским для того, чтобы деревенские жители принимали их компанию за бродячий цирк?

Однако только у древних греков Ахилесс не может догнать черепаху. Все это хитрые игры ума и не более. Путь, который проделывал фургон русского от деревни до деревни за час, они, «Новый абвер», отслеживали за минуты. Таким образом они становились все ближе к русскому Ивану, таким образом они сокращали изначальное отставание. И, по расчетам Лахузена, где-нибудь в центре Италии они нагонят Ивана. Особенно, если тот станет подолгу задерживаться на одном месте. Тем более если он продолжит вести себя столь неразумно…

Глава седьмая. 2 мая 2002 года. Как умирают в Венеции

Споемте, друзья, ведь завтра в поход

Уйдем в предрассветный туман.

Споем веселей, пусть нам подпоет

Седой боевой капитан.

«Вечер на рейде»Стихи А. Чуркина, музыка В. Соловьева-Седого

Дом доживал последние годы, а то и месяцы перед уходом… вот только куда? На слом ли, на реконструкцию ли, — никто точно не знал. Никак не могли пересечься в одной точке мнения владельца, городских властей, организаций общественного надзора и Юнеско, занесшего этот дом в перечень мировых архитектурных памятников. Профессор из Генуи Умберто Домиани давал дому не более четырех месяцев, аргументируя столь малый срок расчетом активности жучка-древоточца, подтачивающего несущие балки. Венецианский водопроводчик Паоло Траволло, считающий разговоры о гибели Венеции пессимистичными и вредными, заявлял, что «кабы трубы в домах поменять, воду из всех подвалов выкачать, то враз стал бы не город, а царствие небесное». Это всех домов касается, говорил Паоло, и дома Капольяни тоже.

Владелец же дома утверждал, что все в руках божьих, а господь благоволит семье Капольяни с тех самых средневековых пор, как дож Меркуцио подарил Антонио Капольяни за личную преданность первый на белом свете кубок из венецианского стекла. Конечно, в их фамилии, как и в каждой аристократической семье, случались свои уроды, извращенцы и предатели нации, но они отсыхали и отваливались от генеалогического древа Капольяни, не нанося ему вреда. Семидесятилетний сеньор Фабрицио Капольяни, занимал весь последний, он же четвертый, этаж и проживал в одиночестве, если не считать приходящую пожилую служанку и домашнюю живность: долматина Чико, кота Филидора, трех попугаев и несколько десятков ящериц разных видов и подвидов. Нижние этажи были отведены под отель, когда-то приносивший семье Капольяни недурной доход.

Теперь в припахивающих гнилью и плесенью номерах, как с видом на внутренний дворик, так и на канал с зеленой водой, изредка останавливались лишь престарелые чудаки, представители богемы и богатые мизантропы. В числе пригодных к проживанию числились номера третьего этажа «43» и «44», расположенные напротив друг друга. Именно их сейчас занимали единственные на всем этаже двое постояльцев, мало напоминающие обычных клиентов «Аль-Капочинно». Пепел, свистом импровизируя на тему похоронного марша, чистил в сорок третьем номере пистолет. Витась расхаживал по комнате.

— Это картина, — произнес Витась, остановившись перед портретом, с которого людей буравил суровым взглядом из серии «что ж вы, гады, делаете» седовласый муж в пижонском воротнике и с золотой цепью, похожей на велосипедную, на бархатной груди. — Она красивая и большая. Ей много лет.

— Сколько лет этой картине? — спросил Пепел. — И как тебя зовут?

— Меня зовут Витась, я родился в Витебске. Картине две тысячи двести сорок восемь лет. Картине очень много лет.

Страницы: «« « 12345678 » ... »»