Политика для начинающих (сборник) Макиавелли Никколо

Глава I. Скольких видов бывает верховная власть и каким образом она водворяется

Все гражданские общества в государственном смысле представляются или монархиями, или республиками. Монархии бывают или наследственными, правители которых составляют продолжительное время одну династию, или вновь возникающими. Монархии, вновь возникающие, образуются или самостоятельно, как, например, Милан при Франческо Сфорца, или входят как составная часть в наследственную монархию уже существующую, когда правители ее увеличивают свои владения приобретением новых стран, как было, например, приобретено испанским королем Неаполитанское королевство. Страны, вновь приобретаемые, разделяются на такие, которые до присоединения управлялись своими государями, и такие, обитатели которых до этого присоединения были свободны. Приобретаются таковые страны или силой оружия, все равно своими или наемными войсками располагает для этого завоеватель, или мирным путем при стечении особенно счастливых обстоятельств для того или другого правителя, или тогда, когда вследствие личных его достоинств соседние народы добровольно провозглашают его владычество.

Глава II. Наследственные монархии

Я не стану здесь касаться республик, так как говорил о них уже подробно в другом сочинении[1]. Здесь я займусь только монархиями и, придерживаясь установленного мною разделения, выясню, каким образом могут управляться всякого рода монархии. Так, я замечу, что в монархиях наследственных, подданные которых уже привыкли к династии своих правителей, монарху гораздо легче поддерживать власть, нежели в монархиях, вновь возникающих: ему для этого достаточно только не заходить за пределы власти своих предшественников и сообразоваться с обстоятельствами. При таком образе действий правитель с самыми обыденными способностями сумеет всегда удержаться на троне; или для того, чтобы он его лишился, необходима какая-либо неодолимая сила, предвидеть которую было положительно невозможно; но даже и в этом исключительном случае всякая малейшая ошибка узурпатора неизбежно дает ему возможность без труда возвратить свое потерянное владычество. Яркий пример этого в Италии представляет собой герцог Феррарский: если он устоял в 1464 г. против нападения венецианцев, а в 1510 – против папы Юлия, то единственно благодаря тому, что страна издавна привыкла к его династии. И действительно, наследственные монархи бывают уже потому обыкновенно любимы народом, что им гораздо реже, нежели новым правителям, предстоит случай или необходимость оскорблять своих подданных; для такой любви достаточно, чтобы правитель не проявлял каких-нибудь чрезвычайных пороков, которые заставляли бы возненавидеть его, а давность и продолжительность династии заставляют забывать, как насильственные перевороты, происходившие в стране, так и причины, вызывавшие их, – чем устраняются те камни преткновения для государственной власти, которые оставляются предшествовавшими революциями с целью снова воспользоваться ими при случае.

Глава III. Монархии смешанные

Управлять вновь возникающими монархиями уже несравненно труднее.

Так, если вновь возникшая монархия не представляется самостоятельной, а входит только как новоприобретенная часть в существующую уже монархию, представляя вместе с нею как бы одно смешанное целое, то неизбежные неурядицы при переустройстве вновь слагающихся государственных форм дают первый повод к брожению умов и желанию переворотов; люди же вообще, из желания улучшения своей судьбы, склонны к переменам своих правителей. Эта причина весьма часто заставляет их браться за оружие против существующего правительства и только тогда видеть свою ошибку, когда они путем опыта узнают, что вместо улучшения в результате достигают только ухудшения своей участи. Ухудшение же это естественно возникает из той неизбежной необходимости, в которую обыкновенно бывает поставлен новый правитель самым своим положением. Для водворения своей власти он обыкновенно бывает вынужден угнетать вновь приобретаемую страну тяжкими повинностями для содержания армии и бесчисленным множеством всяких других несправедливых налогов и поборов. Все лица, интересы которых он почему-либо нарушил, овладевая государством, становятся его врагами, врагами же его делаются и те, которые дружественно помогали его успеху, или потому, что он не может их отблагодарить сообразно их заслугам, или его обещанию, или потому, что, будучи им обязан, он даже в случае необходимости лишен возможности действовать против них крутыми мерами. Услуги обыкновенно обязывают на признательность, так как обыкновенно, как бы ни был могуществен завоеватель с своими армиями, для покорения страны ему всегда бывает необходимо входить предварительно в соглашения с ее жителями, чтобы в их благорасположении получить поддержку своему оружию. Вот отчего французский король Людовик XII так же быстро потерял Милан, как и приобрел его; для того, чтобы его оттуда выгнать, достаточно было одних войск Людовико (Сфорца), так как те же жители, которые помогли ему овладеть городом, видя себя обманутыми в своих надеждах и не получая тех выгод, на которые рассчитывали, не хотели переносить тяжести новой власти. Но зато если такое восстание удается вторично усмирить, то власть приобретет значительную прочность, так как победитель, пользуясь прекращенным восстанием, делает его для себя благовидным предлогом, чтобы уже не стесняться в средствах для упрочения за собой завоевания: наказывать непокорных, преследовать тех, кто ему кажется подозрителен, вообще устранять все то, что ему препятствует или его ослабляет. Поэтому-то для того, чтобы Франция потеряла Милан в первый раз, было достаточно небольшой агитации, произведенной Людовиком между окрестным населением, но чтобы потерять его вторично – нужно было, чтобы все государства против нее восстали и армии ее были или уничтожены, или изгнаны из Италии, что могло произойти от причин, мною уже указанных. Известно, однако, что Франция в оба раза лишилась этой провинции. Общие причины первой неудачи Людовика XII уже достаточно ясны после моего объяснения, но вторую его неудачу стоит рассмотреть подробнее, чтобы уяснить, не было ли в руках его возможности, которой другие правители воспользовались бы на его месте, чтобы удержать за собой приобретенную область. Надобно между прочим заметить, что страны, вновь присоединяемые к установившейся монархии для составления с нею одного целого, могут находиться в одинаковых с нею географических условиях или в различных и жители их [могут] говорить тем же языком или иным. Когда приобретаемая страна составляет как бы продолжение приобретающей, а жители той и другой говорят одинаковым языком, то удержать приобретение за собой очень легко, особливо если обитатели ее не привыкли к свободным учреждениям; для управления ею в полной безопасности достаточно только одного условия, – чтобы династия прежних ее правителей иссякла. Во всем остальном при одинаковости установившихся обычаев правителю стоит только не нарушать прежнего образа жизни обитателей приобретаемой страны, и он может быть уверен, что новые его подданные будут жить спокойно. Таким образом Бургундия, Бретань, Гасконь и Нормандия столько лет кряду находятся под французским владычеством; хотя между наречиями этих стран и есть некоторые резкие различия, но так как нравы и обычаи их весьма сходны, то им и легко ладить между собой. В подобных случаях завоевателю должно помнить главнейшие две вещи: окончательно ли иссякла династия правителя присоединяемой страны и что для него ничего не может быть пагубнее какого бы то ни было изменения законов или системы налогов в новой стране. Если оба эти условия соблюдены, то присоединенная страна очень скоро совершенно сливается с господствующей и составляет с нею как бы одно органическое целое.

Но если присоединяемая страна бывает чуждою присоединяющей по языку, обычаям и нравам, то для удержания ее в своей власти требуется очень много счастья и уменья, и одною из самых действительных и радикальных для этого мер может служить переселение правителя во вновь приобретенную страну. Этим переселением значительно закрепляются прочность и безопасность обладания ею. Так поступили турецкие султаны с Грецией и всякие другие их распоряжения для удержания Греции за собой едва ли привели бы их к каким-нибудь успешным результатам, если бы они сами туда не переселились. Правитель, переселяющийся в завоеванную страну, может следить за начинающимися беспорядками и заблаговременно подавлять их; живя же вдали, он узнает об них только тогда, когда они становятся настолько значительными, что по большей части совладать с ними становится очень трудно, если не невозможно.

Кроме того, присутствие государя удерживает назначаемых им сановников от разорения страны; возможность личного обращения к правителю доставляет нравственное удовлетворение подданным и, если они расположены к верности, то получают более возможности любить своего монарха; если же они ненадежны, то его близость дает им более оснований бояться его.

Кроме того, присутствие государя в стране служит отчасти охраной от чужеземных вторжений, так что, поселяясь в ней, правитель как бы обеспечивает за собой большую вероятность прочного обладания ею.

Другое отличное средство для удержания завоеванной области состоит в образовании по близости ее одной или двух колоний, в местностях, господствующих над страной: без этого приходилось бы содержать весьма значительное количество войска, между тем как основание колоний обыкновенно обходится правителям очень дешево. Основать и поддерживать их бывает возможно или без всяких издержек, или с весьма незначительными; он при этом нарушает интересы только тех, у кого отнимает поля и жилища для водворения в них новых обитателей, но таких лиц обыкновенно бывает немного, и по своей бедности и разрозненности они по большей части бывают лишены возможности вредить ему. Все остальные подданные, не будучи, с одной стороны, ничем обижены, не имеют поводов к недовольству, а с другой – будут удерживаемы от волнений страхом, чтоб и их, в случае непокорства, не постигла участь, подобная участи лиц, разоренных на их глазах. Одним словом, эти очень дешево стоящие колонии, служащие образцом верности, в то же время нисколько не отяготительны для страны, а небольшое число обиженных этой мерой, по своей бедности и разрозненности, становятся для правителя безвредны.

Вообще должно заметить, что при управлении людьми их необходимо или ласкать, или угнетать; мстят люди обыкновенно только за легкие обиды и оскорбления, сильный же гнет лишает их возможности мести: поэтому если уже приходится подданных угнетать, то делать это следует таким образом, чтобы отнимать от них всякую возможность отмщения.

Если же, вместо основания этих колоний или передовых постов, правитель решает поддерживать свою власть помощью войск, то расходы, сопряженные с содержанием этих охранительных сил, возрастают обыкновенно чрезмерно и совершенно поглощают все государственные доходы страны. Тогда самое приобретение страны служит в ущерб завоевывающему государству, который становится тем ощутительнее, чем ее жители считают себя более обиженными, ибо все они, как и самое государство, страдают от постоев и передвижения войск. А так как от постойной повинности обыкновенно не освобождается никто, то все граждане становятся врагами правителя, тем более ожесточенными, что этой повинностью нарушаются их частные интересы, и, оставаясь у себя дома, они не лишаются возможности вредить правителю. Вообще эти охранительные армии во всех отношениях настолько же бесполезны и вредны, насколько основание передовых постов полезно и необходимо.

Но это еще не все. Когда завоеванная область находится в другой стране, чем наследственная монархия завоевателя, для него является множество других забот, которыми он не вправе пренебрегать: он должен стремиться сделаться главой и покровителем соседних и менее могущественных государей, но также ослаблять тех из них, чье могущество начинает возрастать, зорко наблюдая, чтобы в управление этими мелкими государствами не вмешался по какому-либо случаю какой-либо правитель, настолько же, как и он могущественный; всякое такое вмешательство обыкновенно принимается благоприятно всей массой тех граждан, которых неудовлетворенное честолюбие или страх сделали недовольными, и все они делаются обыкновенно сторонниками этого чуждого вмешательства. Так этолийцы помогли римлянам проникнуть в Грецию, подобно тому как помогали им в этом и жители всех других стран, куда они проникали.

Обыкновенно в таких случаях дело происходит так: как только могущественный иноземец вступает в чужие страны, все мелкие правители, побуждаемые ненавистью и завистью более сильному соседу, примыкают к нему и стараются ему содействовать в его предприятиях. Но предусмотрительный государь может не опасаться этого, он всегда сумеет заранее привязать к себе всех этих мелких правителей разными ничтожными уступками их самолюбию, и тогда они обыкновенно охотно становятся защитниками приобретенной им страны, как бы усиливая ее контингент. Но при этом, конечно, он не должен забывать, что нельзя допускать ни одного из этих мелких правителей забирать себе слишком много власти; а если бы с каким-нибудь из них это и случилось, то государю легко, при помощи своих войск и расположении других мелких правителей, тотчас же ему воспрепятствовать и оставаться таким образом самым полновластным господином между всеми окрестными странами. Правитель, не соблюдающий этого образа действий, обыкновенно очень скоро лишается завоеванной страны или, если в ней еще и удерживается, то встречает для своей власти бесконечные препятствия и неприятности. Римляне старательно соблюдали все эти правила в отношении к завоеванным ими землям: они основывали колонии, поддерживали менее могущественных соседей, не допуская усиливаться их могуществу, и препятствовали водворению в их странах всякого влияния могущественных иноземцев. Для доказательства достаточно одного примера – действий римлян в Греции: они поддерживали этолийцев и ахеян, ослабляли Македонию, прогнали Антиоха и, несмотря на все услуги, оказанные им этолийцами и ахеянами, они не допускали их усиливаться; все усилия Филиппа приобрести их дружбу не могли увенчаться успехом, прежде чем им не удалось его несколько унизить, и все могущество Антиоха не могло вынудить у них согласия на то, чтобы он мог владеть хотя бы клочком земли в Греции.

Римляне в этом случае поступали именно так, как обязаны действовать все прозорливые правители, озабочиваясь об отстранении не только настоящих, но и всех могущих произойти в будущем затруднений – всеми мерами, какие указывает благоразумие, ибо только предвидя зло заблаговременно, можно его избежать; если же ждать его приближения, то можно потерять благоприятное время для противодействия ему, подобно тому, как запуская болезнь можно довести ее до неизлечимости, когда уже никакое лекарство не в состоянии помочь. Чахотка, о которой врачи говорят, что она вначале трудно распознается и легко излечивается, а в конце распознается легко, но лечить ее бывает трудно, – весьма подходящий пример к моим положениям. И в делах государств мы видим то же самое: если зло предвидится заблаговременно (что доступно, конечно, только правителям мудрым), то уничтожить его можно быстро, если же, по небрежности, дать ему возможность усилиться до того, что оно сделается очевидным для всех, – побороть его становится уже делом почти невозможным. Римляне, предвидя обыкновенно зло заранее, всегда удачно ему противодействовали, они не дозволяли ему развиваться даже в тех случаях, когда это угрожало им войною; они знали, что всякое промедление при этом могло служить только в пользу их врагам. Поэтому они объявили войну Антиоху и Филиппу в Греции, чтобы предупредить необходимость защищаться от них в Италии, и хотя могли избегнуть этих обеих войн, но не избегали их. Они не придавали значения словам, так часто повторяемым мудрецами нашего времени: пользуйся преимуществами времени, они предпочитали преимущества силы и благоразумия, зная, что время может приносить с собой и зло, так же как и добро.

Но возвратимся к Франции и посмотрим, было ли ею сделано что-либо из того, о чем мы говорили. Мы рассмотрим действия Людовика (XII), а не Карла (IX), так как сохранение первым на более продолжительное время своего владычества в Италии дает нам большую возможность проследить весь его образ действий. При этом мы ясно увидим, что он поступал совершенно противоположно тому, как должен был бы поступать, чтобы сохранить за собой господство над страной. Людовик XII получил возможность проникнуть в Италию, благодаря помощи честолюбивых венецианцев, которые рассчитывали при этом воспользоваться половиной Ломбардского герцогства. Я далек от осуждения этой связи Людовика с венецианцами, так как он, желая войти в Италию и утвердиться в ней, не только не имел в то время в ней никаких друзей, но, напротив, предшествовавшее поведение Карла VIII делало ему это невозможным и он вынужден был не выбирать себе союзников, а только пользоваться тем, что предоставляли обстоятельства, и его планы имели бы успешное осуществление, если бы только впоследствии он не делал ошибок. Таким образом, завладев Ломбардией, он быстро восстановил ту репутацию, которой лишил его Карл: Генуя пошла на уступки, Флоренция – стала его союзницей, герцог Феррарский, семья Бентивольи, правительница Фурли, владетели Фаэнцы, Пезара, Римини, Камерино, Пиомбино, жители Лукки, пизанцы, жители Сиенны – все наперерыв друг перед другом искали его дружбу. Венецианцам сделалось ясно, что допустив, ради приобретения себе двух городов в Ломбардии, французского короля сделаться властителем двух третей Италии, они сделали неблагоразумную ошибку. При таких обстоятельствах Людовику XII весьма нетрудно было бы поддерживать в этой стране свое влияние, если бы он сумел осуществить на деле те правила благоразумия, которые изложены нами выше. Для этого ему было бы необходимо принять под свое покровительство и оказывать деятельную защиту многочисленным мелким владетелям, искавшим его дружбы. Все они были слабы и, боясь нападений – одни со стороны пап, другие со стороны венецианцев, – поневоле должны были бы стараться быть с ним за одно, а такой союз был бы для него достаточным, чтобы бороться успешно с теми владетелями, у которых еще оставалось какое-либо могущество. Но он, едва вступив в Милан, стал действовать совершенно противоположно, подав помощь папе Александру при занятии последним Романьи. Он не видел, что, действуя таким образом, он действовал против себя самого, ослабляя себя потерею союзников, которые так желали его дружбы, и усиливая власть пап, помогая им духовной власти, дававшей им и без того громадное значение, приобрести еще и светскую, столь же значительную.

За первой ошибкой последовали другие, так что ему пришлось самому отправиться в Италию, чтобы положить предел честолюбиво-завоевательным стремлениям папы Александра и воспрепятствовать ему подчинить Тоскану своему владычеству.

Но и это еще не все. Не удовольствовавшись тем, что так возвеличил могущество церкви, что лишился через это союзников, Людовик, пламенно желая овладеть Неаполитанским королевством, решился разделить его с испанским королем; и таким образом, будучи до тех пор единым, неограниченным властелином Италии, он сам ввел туда себе соперника, помогать планам которого могли все честолюбцы и недовольные. Для него было весьма возможно оставить на троне неаполитанского короля, который без сопротивления согласился бы быть его данником, но он свергнул его и помог взойти на престол сильному испанскому королю, который его самого мог во всякое время прогнать из Италии.

Страсть к завоеваниям – дело, без сомнения, весьма обыкновенное и естественное: завоеватели, умеющие достигать своих целей, достойны скорее похвалы, нежели порицания; но создавать планы, не будучи в состоянии их осуществлять, – и неблагоразумно, и нелепо. Поэтому-то если бы Франция имела достаточно силы для завладения Неаполем, то она имела бы право к этому стремиться, но не имея на это достаточно сил – было неразумно даже и затевать такое предприятие, а тем более разделять это королевство; и если раздел обладания Ломбардии с венецианцами извинителен как единственная мера, могшая помочь его вступлению в Италию, то последнее разделение, не имевшее никаких важных, побудительных причин, положительно не извинительно. Итак, Людовик XII сделал в Италии пять основных ошибок: он совершенно задавил слабых правителей и усилил могущество сильнейшего, ввел в Италию весьма могущественного чужеземного государя, не перенес туда своей резиденции и не укрепился там основанием колоний. Все эти пять ошибок не повлекли бы, однако, за собой немедленного падения его власти, по крайней мере при его жизни, если бы он не присоединил к ним шестой и самой важной, то есть не вознамерился бы отнять власти у венецианцев. Мысль ослабить их была бы вполне разумной и даже необходимой, если бы предварительно он не возвысил власти церкви и не призвал в Италию испанского короля; но сделав уже то и другое, он не должен был соглашаться на дело, грозившее гибелью для венецианцев, так как до тех пор, пока их могущество не было нарушено, они служили оплотом против покушений на Ломбардию и не допускали бы никого завладеть ею, кроме себя, и, конечно, никому бы и не пришло на мысль отнимать Ломбардию у Франции с тем, чтобы уступить ее Венецианской республике; бороться же против соединенных сил Франции и Венеции едва ли у кого хватило бы духу. Если бы кто-нибудь вздумал извинять отдачу Людовиком Романьи – папе, а Неаполя – испанскому королю тем, что он делал это для избегания войны, то в высказанном уже мною положении, что никто из правителей не должен, ради избегания войны, допускать усиления зла, заключается на это опровержение, так как война при этом не избегается, а только отдаляется, чтобы потом послужить во вред самому неблагоразумному правителю.

Если бы кто-нибудь стал объяснять эту отдачу – как исполнение обещания, данного Людовиком папе, помогать ему в этом предприятии за разрешение своего брака и получение кардинальской шапки Руанским архиепископом (кардиналом Амбруазским), то я на это отвечу дальнейшим изложением моей книги, где покажу, как должно смотреть на обещания государей и каким образом они их исполняют.

Итак, Людовик XII потерял Ломбардию потому, что не соблюл ни одной меры благоразумия из обыкновенно соблюдаемых теми завоевателями, которые хотят приобретаемые провинции удержать за собою. В этом нет ничего удивительного, но так должно было случиться, сообразно с логикой и естественным порядком вещей.

Я был в Нанте в то время, когда Валентино (так назывался тогда Чезаре Борджиа, сын папы Александра VI) сделался владетелем Романьи. Кардинал Амбруазский, с которым я рассуждал об этих событиях, сказал мне, что итальянцы ничего не смыслят в военном деле; на это я заметил ему, что французы столько же понимают в политике, так как, если бы они в ней хотя что-нибудь понимали, то никогда не допустили бы церкви подняться до такого могущества. Опыт же показал, что увеличение могущества церкви и Испании в Италии было делом Франции, а в нем заключалась и ее собственная погибель. Из всего этого можно вывести то общее правило, почти безошибочное, что каждый государь, оказывающий услугу другому, если этим значительно увеличивается могущество последнего, работает на свою погибель, так как для этого он употребляет силу или уменье, а оба эти качества начинают казаться новому потентату, едва он достигнет своей цели, подозрительными и опасными для него.

Глава IV. Почему государство Дария, завоеванное Александром Македонским, после смерти последнего не восстало против его наследников?

Соображая все трудности, с какими сопряжено удержание за собой завоеванных областей, многие, может быть, станут удивляться, каким образом после смерти Александра Великого, завоевавшего в несколько месяцев целую Азию и умершего тотчас же вслед за этим завоеванием, при его наследниках не происходило никаких восстаний, тогда как, по здравому смыслу и естественному порядку вещей, казалось бы, что они немедленно должны бы были вспыхнуть повсюду. Это действительно может показаться странным, так как единственные трудности, возникавшие у его наследников, происходили между ними самими и были порождаемы их личным честолюбием.

Для объяснения этого явления замечу, что все монархии, о которых нам известно в истории и о которых остались воспоминания, управлялись двумя различными способами. В одних верховная власть принадлежала одному правителю; все подданные были рабами, из которых правитель мог по своему благоусмотрению и как бы из милости назначать министров, помогавших ему в деле управления. В других, кроме верховного правителя, существовали еще самостоятельные князья, не получавшие своей власти из милости государя, но пользовавшиеся ею по праву древности своего рода. Каждый из этих князей имел свои собственные владения и подданных, признававших его своим государем и отличавшихся своей естественной преданностью ему. В государствах первого рода правители имели несравненно большую власть, так как во всей их монархии не находилось никого равного им по могуществу; если народ и повиновался министрам, то повиновался им только как органам государственной власти, не питая к ним никакого личного расположения. В наше время типами этих двух различий государственного устройства могут служить Турция и Франция. Вся Турецкая империя управляется одним султаном, все другие властители ее – его рабы и слуги; он разделяет свою территорию на пашалыки, как ему заблагорассудится, и, назначая различных сатрапов, дает им полномочия какие вздумает, сохраняя за собой право по произволу сменять их и усиливать или ограничивать их власть, сообразно своим личным капризам. Во Франции же король окружен множеством ленных владетелей древних родов, у каждого из них есть свои подданные, привязанные к нему; они пользуются прерогативами, на которые король не может без вреда для себя посягать.

Рассматривая оба эти различные образы правления, мы поймем, что покорить Турецкую империю весьма трудно, но, раз покоривши ее, удержать за собою власть будет чрезвычайно легко. Трудность завоевания Турции состоит в том, что в ней нет независимых князей, которые могли бы призвать завоевателя, и в том, что для успеха своего предприятия он не может рассчитывать на возмущение приближенных султана, что уже ясно из всего изложенного мною: все эти приближенные – создание его рук, рабы, возвеличенные его милостью и потому лично ему обязанные; подкуп их – дело рискованное, да если бы он и удался и они возмутились, то все-таки нельзя надеяться, что они сумеют и смогут увлечь в восстание массы народа. Таким образом, если бы кто-нибудь задумал покорить Турцию, – ему нечего было бы рассчитывать на смуты и несогласия лиц, окружающих престол султана; он должен быть приготовлен, что во всех их он встретит единодушный отпор, а потому должен сообразить, насколько он может надеяться на свои собственные силы. Зато если бы он хотя раз разбил турецкие войска в открытом сражении, так что поставил бы Турцию уже в невозможность дать другое сражение, – ему оставалась бы только единственная забота: искоренить династию султана. Со стороны народа ему нечего было бы опасаться, так как последнему было бы некого ему противопоставить, и подобно тому, как до решительного сражения ему нельзя было надеяться на народ, после победы для него не было бы также никакого основания опасаться его.

Совершенно другое дело – завоевать Францию и всякую другую страну с образом правления, подобным существующему в ней. Завладеть такою страною и войти в нее, вкравшись в расположение кого-либо из ленных владетелей, – не особенно трудно. Найти в этой среде помощника для своих целей легко уже потому, что между ними всегда есть недовольные и люди, жаждущие новизны и перемен. Эти недовольные могут дать завоевателю средство войти в страну и сделать завоевание скорым и безопасным, но вслед за этим завоеванием прямо наступают непреодолимые трудности для удержания владения за собою. Завоевателю приходится бороться и с теми, кто помогал его победе, и с теми, кого придется ему угнетать для водворения своей власти. Истребление династии короля не послужит ни к чему, так как после такого истребления остаются ленные владетели, из которых каждый может в свою очередь сделаться главою нового восстания. Всех их истребить, по многочисленности их, невозможно, и завоеватель обыкновенно теряет свое приобретение, при первом неблагоприятном для себя случае. Теперь, приняв в соображение, что государство Дария управлялось подобно тому, как управляется Турция, легко понять, что Александру Македонскому пришлось бороться со всеми силами его государства, но после решительного сражения и смерти Дария управиться с покоренной страной и удержать ее за собой, по причинам уже изложенным мною, – было нетрудно. Точно так же если бы его наследники не разъединялись, то могли бы спокойно править этими областями, так как в них нигде не поднималось никаких других смут, кроме тех, которые происходили от несогласий и соперничества самих этих правителей.

Что же касается до государств, управляемых подобно Франции, то удерживать их также спокойно за собою – едва ли даже возможно. Вот причина беспрестанных восстаний против римлян как в Испании, так и в Галлии и в Греции, где находилось множество мелких независимых государств. Эти восстания происходили беспрестанно, не давая римлянам никакой вероятности рассчитывать на прочность своего владычества до тех пор, пока самая память о существовании этих мелких владений не угасла; только тогда началось для римлян время спокойного обладания завоеванными областями. Но и после наступления такого спокойствия, когда между самими римлянами начали происходить междоусобия, каждый из предводителей партий мог подчинять себе те из провинций, в которых имел больше влияния, так как за продолжительностью владычества римлян всякая память о других государях в них угасла. Всякий, кто вникнет во все мною изложенное, уже не станет удивляться, почему Александру Македонскому было легко сохранить свою власть в азиатских, завоеванных им, государствах и почему прочим завоевателям, как, например, Пирру и многим другим, это было так трудно. Это различие обусловливалось вовсе не личными доблестями того или другого завоевателя, а различием, существовавшим в прежнем образе правления самих завоеванных стран.

Глава V. Каким образом должно управлять странами или государствами, которые до своего покорения управлялись собственными законами

Когда завоеванные страны до своего покорения управлялись собственными законами, пользовались свободными учреждениями, то завоеватель может удержать их за собой тремя способами. Первый способ – разорить и обессилить их, второй – лично в них поселиться и третий – оставить неприкосновенными существующие в них учреждения, обложив только жителей данью и учредив у них управление, с ограниченным личным составом, для удержания жителей в верности и повиновении. Такое управление, власть и значение которого – дело рук завоевателя, будет очень хорошо сознавать свою от него зависимость и станет употреблять всевозможные меры к сохранению и поддержанию его власти, да и обыкновенно особых беспорядков в стране не происходит, так как страны, привыкшие к свободным учреждениям, лучше всего управляются этим способом, при котором в управлении принимают участие те самые граждане, которые стояли во главе управления и до завоевания страны.

Спартанцы и римляне могут в подобном случае служить нам примером.

Спартанцы держались в Афинах и Фивах (хотя в последствии их и потеряли) только тем, что поручили в них власть весьма небольшому числу людей. Римляне, чтобы утвердить свое господство в Капуе, Карфагене и Нуманции, разорили эти провинции и сохранили их за собой. В Греции, однако, они хотели последовать примеру спартанцев, оставив завоеванные города свободными и не нарушив существовавших в них учреждений, – и им это не удалось, так что для того, чтобы удержать за собой эту покоренную провинцию, им пришлось разорить и уничтожить многие города. Очевидно, что способ разорения покоренных стран – самый лучший и наиболее безопасный. Вообще всякий завоеватель, не разоривший завоеванного им государства, привыкшего к свободным учреждениям, может и должен впоследствии ожидать себе от него погибели. Никакая продолжительность времени, никакие благодеяния не помогут жителям завоеванной области позабыть свою утраченную свободу и народные учреждения; эта утраченная свобода делается лозунгом при всех недоразумениях, производя возмущения; если только жители не разъединены и не рассеяны по другим странам государства-завоевателя, то всякий удобный случай подает им повод восставать во имя этой свободы и своих утерянных учреждений: так Пиза после столетнего рабства все-таки поднялась и свергла иго флорентийцев.

Совершенно иначе бывает в странах, привыкших жить под управлением своего государя. Как скоро династия его угасла, жители, привыкшие к повиновению, не умея ни согласиться между собой в выборе нового правителя, ни жить свободно, не очень скоро принимаются за оружие, так что завоеватель может как легко завладеть ими, так же легко впоследствии и держать их в покорности и повиновении. Это не республики, жизнь в которых деятельна и складывается совершенно иначе, отчего у республиканцев и ненависть к завоевателю более глубока, и жажда мщения – неугасимее; эта жажда мщения во имя утраченной свободы не оставляет их мысли ни на одну минуту, так что завоевателю, покорив республику, остается только или разорить ее, или перенести туда свою резиденцию.

Глава VI. О странах, приобретаемых оружием или искусством завоевателя

Да не станет никто удивляться, что я, говоря о вновь возникающих государствах, привожу примеры знаменитейших государств древности. Люди в своих делах почти всегда идут по проторенной уже дороге и действуют, подражая кому-либо или чему-либо, хотя им не удается никогда ни сравниться в добродетелях с теми, кому они подражают, ни совершенно точно следовать по избранному пути. Поэтому-то и необходимо, чтобы благоразумный человек шел по путям, пробитым великими людьми; тогда если он и не достигнет величия и славы мужа, которому он подражает, то все-таки воспроизведет в своих действиях его дух и направление. Он должен поступать, как поступают опытные стрелки, которые, заметив, что место, куда им следует попасть, весьма отдаленно, не зная в совершенстве качества своих арбалетов, целят гораздо выше – туда, куда им попасть невозможно, рассчитывая, что, только благодаря такому прицелу, пули их достигнут предположенной цели. Итак, замечу, что во вновь возникающих государствах, где правители только что водворяются, большие или меньшие трудности управления находятся в прямой зависимости от личных качеств и добродетелей этого правителя, только что получающего власть, хотя и не следует предполагать, чтобы эти трудности были вообще незначительны. Хотя уже одно возвышение простого гражданина до власти правителя предполагает, что ему помогли в этом или доблесть, или счастье, а и то и другое может значительно помочь при отстранении дальнейших затруднений, но чем меньшую роль при его возвышении играло счастье, тем вероятнее продолжительность и прочность его власти. Неимение других владений также служит в пользу такому государю: он поневоле основывает свою резиденцию во вновь возникающем государстве, а это значительно облегчает трудности управления.

Из лиц, сделавшихся правителями народа, благодаря своим личным достоинствам, а не одной удаче, приведу в пример Моисея, Кира, Ромула, Тезея и им подобных.

О Моисее распространяться много не стану, так как он был только точным исполнителем божественных повелений, и в нем замечательна только полученная им благодать возможности личной беседы с Богом. Но рассматривая действия Кира и других ему подобных завоевателей и основателей царств, прихожу к заключению, что и их образ действий совершенно такой же, как и Моисея, хотя никто из них не получал непосредственных наставлений от Великого Учителя Моисея.

Изучая жизнь и действия этих лиц, усматриваю, что счастье не дало им ничего кроме случая, доставившего в руки их материал, которому они могли дать формы, какие им заблагорассудилось; без такого случая доблести их могли угаснуть, не имея приложения; без их личных достоинств случай, давший им в руки власть – не был бы плодотворным и мог пройти бесследно. Необходимо было, чтобы Моисей нашел народ Израилев в Египте томящимся в рабстве и угнетении, чтобы желание выйти из такого невыносимого положения побудило следовать за ним. Для того чтобы Ромул сделался основателем и царем Рима, было необходимо, чтобы он при самом своем рождении был всеми покинут и удален из Альбы. Киру было необходимо застать персов недовольными мидийским господством, а мидийцев ослабленными и изнеженными от продолжительного мира. Тезею не удалось бы выказать во всем блеске своих доблестей, если бы он не застал афинян ослабленными и разрозненными. Действительно, начало славы всех этих великих людей было порождено случаем, но каждый из них только силой своих дарований сумел придать великое значение этим случаям и воспользоваться ими для славы и счастья вверенных им народов.

Правители, которые, подобно упомянутым мною лицам, обладают высокими дарованиями, если и овладевают с трудом государствами, зато без затруднений поддерживают в них свою власть.

В этом отношении затруднения их всего чаще происходят от новых учреждений, новых государственных форм, которые они бывают принуждены вводить, чтобы основать свое правление и обезопасить его; а надобно сказать, что нет предприятия более трудного для исполнения, более ненадежного относительно успеха и требующего больших предосторожностей при его ведении – чем введение новых учреждений. Нововводитель при этом встречает врагов во всех тех, кому жилось хорошо при прежних порядках, и приобретает только весьма робких сторонников в тех, чье положение должно при этих нововведениях улучшиться; робость эта происходит отчасти оттого, что лица, которым введение новых учреждений обещает улучшение положения, боятся навлечь на себя этим злобу своих противников, сильных при существующем порядке, отчасти от общей всем людям недоверчивости ко всему новому, не признанному обычаем, непроверенному опытом. От этого происходит, что если враждебная сторона получит возможность напасть на нововводителей, то делает это со всем ожесточением, к какому приводит ее дух партии, тогда как противники их защищаются вяло и неохотно, считая эту борьбу опасной для себя. Для того чтобы с полною основательностью рассмотреть этот вопрос, следует различать, достаточно ли сильны сами по себе нововводители, то есть действуют ли они самостоятельно или под чуждым влиянием, и поэтому могут ли они для достижения своих целей повелевать или бывают вынуждены прибегать для этого к просьбам и увещаниям?

В том случае, когда они не самостоятельны и вынуждены прибегать к просьбам, они обыкновенно терпят неудачу и не достигают никаких благоприятных для себя результатов; но когда они самобытны и имеют возможность действовать открытой силой – то успех почти всегда на их стороне. Поэтому-то вооруженные проповедники почти всегда торжествуют, а безоружные обыкновенно погибают; так как, кроме всего мною сказанного, не должно упускать из виду, что народы вообще, по самой природе своей, крайне непостоянны, и если порой и легко бывает убедить их в чем-либо, то удержать их в этом убеждении все-таки чрезвычайно трудно. Поэтому дело должно вести таким образом, чтобы тотчас вслед за ослаблением в них убеждения можно было силой принудить их убедиться. Ни Моисей, ни Кир, ни Тезей, ни Ромул не были бы в состоянии долго поддерживать все, учрежденное ими, если бы не прибегали в случае надобности к оружию. На наших глазах в наше время погиб знаменитый Джироламо Савонарола, потерявший доверие увлеченного им народа, так как не располагал достаточными средствами, как для того, чтобы утвердить доверие к своей проповеди в тех, кто уже начинал ему верить, так и для того, чтобы заставить убедиться тех, кто не поддавался его убеждениям.

Повторяю, что все великие люди, подобные мною названным, осуждены на борьбу с разнообразными затруднениями; их путь исполнен опасностями, которые они должны преодолеть, и только тогда, когда они сумеют совладать со всеми препятствиями, когда почтение к ним прочно укореняется, когда все их противники уничтожены – они становятся и могущественны, и спокойны, и уважаемы, и счастливы.

К этим великим примерам я хотел бы присоединить не столько яркие, но одинаковые с ними по своей сущности и полагаю, что для этого довольно будет указать хотя на одного Гиерона Сиракузского. Он сделался государем своей родины из простого гражданина, будучи обязан счастью только одним случаем.

Угнетенные врагами сиракузцы избрали его в полководцы, и только вследствие его заслуг на этом поприще он удостоился быть облеченным верховной властью, но будучи еще простым гражданином, он проявлял столько достоинств, что все древние писатели, упоминавшие о нем, говорили, что ему не доставало только государства, чтобы представлять собою образцового государя. Он упразднил старую военную систему и ввел новую, нарушил прежние союзы и заключил новые и, создав таким образом и войско, и союзников, вполне ему преданных, на таком прочном фундаменте мог уже воздвигать здание, сообразное со своими стремлениями, так что хотя достигнуть власти ему было и нелегко, но сохранить ее за собою – не представляло уже никаких трудностей.

Глава VII. О новых монархиях, приобретаемых с чужой помощью и вследствие счастья

Все те, которые из частных лиц делаются государями вследствие благоприятной им судьбы, если и достигают власти без особенного труда, зато испытывают немалые трудности для удержания ее за собою.

Такими государями бывают или те, которым какое-либо государство отдается за известную сумму денег, или по доброй воле того, кто им просто уступает государство. Так Дарий жаловал в Греции многие города, находившиеся в Ионии и по берегам Геллеспонта, своим приближенным, чтобы они управляли ими для его славы и безопасности; точно так же многие узурпаторы, подкупая войско, получали через него верховную власть. Существование подобных правителей находится в вечной зависимости от лиц, избравших их, и изменчивых и неверных обстоятельств. По большей части они бывают не в силах и не умеют поддерживаться на высоте выпавшего на их долю значения. Не в силах – потому что у них не достает ни значительных войск, ни верных союзников, не умеют – потому что для человека с обыкновенными способностями, жившего частной жизнью, весьма трудно приобрести те многоразличные качества, к которым обязывает правителя верховная власть. Кроме того, быстро и внезапно возникающие государства, как и все скороспелое в порядке вещей, не имеют той необходимой прочности и опоры, которые достигаются только медленным и глубоким ростом корней, в чем и заключается ручательство, что первая же буря не опрокинет их без следа, если только эти правители не обладают той опытностью, чтобы тотчас же, вслед за тем, как счастье даст в руки им власть, суметь приготовить себя к ее сохранению. Обыкновенно же они только впоследствии уже хватаются за то, что должны бы были предвидеть еще прежде получения власти. Приведу для обоих случаев – когда частные лица становятся правителями, благодаря своим достоинствам или одному счастью, в пример происходившее на нашей памяти, – Франческо Сфорцу и Чезаре Борджиа.

Франческо Сфорца честными средствами и единственно вследствие своего мужества и уменья сделался миланским герцогом и то, что приобрел с громадным трудом, сохранял за собою довольно легко.

Напротив того, Чезаре Борджиа, называемый обыкновенно герцогом Валентино, получил власть благодаря счастью своего отца и потерял ее тотчас же, как только последнее перестало его поддерживать, несмотря на то что не пренебрегал ничем, что может сделать благоразумный и честный человек, чтобы утвердить свое могущество в стране, доставшееся ему при помощи чужого оружия и счастья. Действительно, как я уже говорил, нельзя считать невозможным, чтобы очень искусный человек не стал тотчас же по достижении власти утверждать основы ее, которые должны бы были существовать еще до получения им управления государством, но это труд всегда весьма тяжелый для архитектора и небезопасный для здания. Рассматривая действия герцога, всякий может убедиться, что он потратил немало труда для доставления прочных основ своей власти в будущем. Я считаю небесполезным остановиться на подробном их рассмотрении, так как полагаю, что для всякого нового правителя они могут быть образцом, и если его учреждения не увенчались успехом, то это произошло не от его вины или оплошности, но только вследствие стечения необыкновенных, крайне неблагоприятных для него обстоятельств. Александр VI, желая возвеличить герцогство своего сына, видел, что ему придется бороться со множеством затруднений в настоящем и в будущем. Прежде всего он видел, что не может сделать его обладателем никакого государства, кроме того, которое было подвластно церкви, а против его захвата предвидел противодействие миланского герцога и венецианцев, так как в то время Фаэнца и Римини пользовались уже покровительством Beнеции. Видел он также, что все силы Италии и преимущественно те, которыми он мог бы воспользоваться, находились в руках тех, кто имел более всех оснований опасаться увеличения могущества пап; надеяться на них он не мог, так как все они были в зависимости от семейств Орсини и Колонна и их приверженцев. Для него было, следовательно, необходимо разрушить весь существовавший в Италии порядок, перессорить между собою все итальянские государства, чтобы во время неурядиц суметь привлечь некоторые из них на свою сторону. Ему это было нетрудно, так как венецианцы в то же время, побуждаемые другими основаниями, уже задумывали призвать французов в Италию; он не только не стал этому препятствовать, но даже помог, дозволив Людовику XII расторжение его прежнего брака. Правитель этот, следовательно, вошел в Италию с согласия венецианцев и папы, и, едва он занял Милан, в распоряжении Александра VI очутилось могущественное войско для занятия Романьи; благодаря страху, который нагнало на всех это французское войско, Романья не сопротивлялась и страна само собой очистилась для него. Завладев таким образом этой провинцией, герцог Валентино для осуществления прочности своего господства и дальнейших своих успехов встретил две следующие трудности: одна происходила оттого, что он не мог полагаться на войска, другую представляло могущество французского короля, то есть он столько же опасался, чтобы войска Орсини, которые ему служили, не отказались бы в трудные минуты помогать ему, не только отняв этим у него возможность дальнейших завоеваний, но даже поставив в необходимость потерять уже приобретенное, сколько и завоевательных замыслов французского короля. Орсиниевские войска уже показали перед тем на деле, насколько можно рассчитывать на их преданность, так как, после взятия Фаэнцы, во время Болонской экспедиции, он видел, что они действовали вяло и неохотно. Образ же мыслей французского короля несколько выяснился перед ним тем, что когда, завладев герцогством Урбино, он располагал идти на Тоскану, – французский король воспрепятствовал осуществлению этого предприятия.

Вследствие таких соображений герцог решился действовать независимо и освободиться как от помощи чужих войск, так и от чуждого влияния. В этих видах он стал прежде всего стремиться к ослаблению в Риме партий Орсини и Колонны, действуя преимущественно на тех из их сторонников, которые были значительнее по благородству своего происхождения. Он осыпал их почестями, назначал им значительное содержание, облекал их значительною властью, назначал высокие места – так что в самое короткое время переманил их всех на свою сторону и заставил угаснуть дух партий.

Ослабив, таким образом, сначала партию Колонны, он выждал случая сделать то же самое со сторонниками Орсини, а когда этот случай представился, он блистательно им воспользовался. В самом деле, когда наконец представители этой последней партии стали несколько поздно догадываться, что усиление его могущества и могущества церкви – послужит для них погибелью, они учредили между собой в Маджионе, в Перузе нечто вроде совещательного сейма; на этом сейме было решено как восстание в Урбино, так и смуты в Романьи и все различные трудности, над которыми, однако, герцогу удалось восторжествовать при помощи французов. Восстановив свою репутацию и не доверяясь более ни Франции, ни другой какой-либо чуждой державе, он прибегнул к хитрости и сумел так искусно притворяться, что при посредстве Синьора Паволо, в котором он был уверен, так как осыпал его деньгами и подарками (богатые одежды, лошади и т. д.), ему удалось даже помириться с Орсиниевской партией, и она по своей простоте отдалась в его руки при Синигалии.

Ослабив этих знаменитых предводителей и привязав к себе их сторонников, он тем прочнее усилил свою власть, что в то же время благоразумными и кроткими мерами заставил жителей приобретенных им Романьи и Урбинского герцогства думать, что для них наступила пора благополучной жизни, – и этим заслужил их привязанность. Так как и в этом действии его можно считать образцовыми, то я не считаю бесполезным привести некоторые подробности о мерах, принятых им для этого.

Романья досталась герцогу после ряда правителей слабых и неспособных, скорее разорявших страну, нежели управлявших ею, скорее разъединявших своих подданных, нежели способствовавших им образовать собой сильное единство; так что в ней происходили беспрестанные грабежи, убийства и всякие неурядицы. Герцогу сделалось ясно, что для водворения в ней порядка и повиновения его власти следовало озаботиться о хорошем управлении ею. Для этого он назначил туда мессира Рамиро д’Орко, человека жестокого и энергичного, и дал ему самые широкие права. Этот д’Орко на самом деле в самое короткое время привел все в порядок и водворил всюду спокойствие, чем и приобрел себе весьма быстро репутацию. Тогда герцог, видя, что в насильственных мерах не настоит более надобности и боясь, чтобы дальнейшее господство д’Орко не сделало его ненавистным народу, учредил в центральном пункте провинции судебный трибунал, в котором каждый город имел своего представителя, а главой его выбрал лицо, пользовавшееся общим уважением за свои превосходные качества. Он пошел даже дальше: сознавая что крутые меры д’Орко должны были неизбежно поселить в некоторых жителях чувство ненависти и недовольства, и, желая уничтожить самые основания к такому недовольству, он счел необходимым показать вид, что будто бы все минувшие жестокости происходили не от него, а от личной кровожадности бывшего министра. Для этого, воспользовавшись первым удобным случаем, он казнил д’Орко и приказал выставить на площади в Чезене у плахи тело его, рассеченное пополам, и положить подле окровавленный нож. Это возмутительное зрелище как удовлетворило чувство ненависти в народе, так и поселило чувство страха и уважения к герцогу. Но вернемся к тому, на чем мы остановились.

Преобразовав свои военные силы, уменьшив значение военных сил соседних государств, могших быть для него опасными, герцог увидел, что он стал весьма могущественным почти совершенно обеспеченным от опасностей в настоящем и мог уже думать о дальнейших завоеваниях. Но для осуществления своих завоевательных замыслов он видел одно препятствие – Францию, так как он понимал, что французский король, понявший поздно, что он ошибся в герцоге, не потерпел бы дальнейшего увеличения его могущества. Поэтому он стал искать новых союзов, а в отношении Франции принял двусмысленный образ действий, в то время когда французские войска двинулись против испанцев, осадивших Гаэту; он мечтал даже, что удастся ему поставить Францию в совершенную невозможность ему вредить, – чего, вероятно, скоро бы и достиг, если бы папа Александр прожил долее.

Таким образом боролся он с теми препятствиями, которые представляло ему настоящее. В отношении будущего ему грозила прежде всего опасность, чтобы преемник папы не стал к нему во враждебное отношение и не вздумал бы отнять от него то, что было доставлено ему его отцом – папой Александром VI. Предотвратить такую победу он задумала следующими четырьмя способами: во-первых, он счел нужным искоренить все потомство тех синьоров, которых он ослабил, чтобы отнять у нового папы возможность вредить ему при содействии этих лиц. Во-вторых, он рассчитал необходимость приобрести расположение представителей древнейших родов в Риме, чтобы при их пособии держать нового папу как бы в узде. В-третьих, он задумал сблизиться, как только можно, с членами священной коллегии. В-четвертых, он понимал, что ему еще до наступления смерти папы Александра, необходимо так поднять свои силы, чтобы, в случае надобности, он без чужой помощи мог выдержать первое нападение. В минуту смерти папы Александра три первые способа действия были уже успешно им приложены к делу, и он считал уже, что почти осуществил и то, что требовалось четвертым. В самом деле, ему удалось уничтожить почти все потомство разоренных им синьоров – и мало кому из них удалось от него спастись. Представителей древних родов в Риме ему удалось увлечь на свою сторону, и в самой священной коллегии он располагал уже значительной партией в свою пользу. Что же касается до усиления его могущества, то он уже предполагал в то время овладеть Тосканой: это ему казалось легкодостижимым, так как он уже владел Перузой и Пиомбино и держал под своим покровительством Пизу. Последнюю он мог даже захватить, не принимая в соображение, как отнесется к этому Франция, так как в это время ему не было необходимости ее опасаться. Французы были уже тогда выгнаны из Неаполитанского королевства испанцами, и как те, так и другие были настолько истощены войною, что сами должны были искать дружбы герцога. Вслед за покорением Пизы ему подчинились бы и Лукка и Сиенна, частью из страха, частью из зависти к флорентинцам, которые этим были бы поставлены в незавидное положение. Если бы вся эта программа была им осуществлена (а достигнуть такого осуществления он мог рассчитывать к концу того самого года, в начале которого умер папа Александр), то он достиг бы вершины такого могущества и славы, что сам собою, один, независимо от игры случая или чужой помощи, мог бы быть и сильным, и самостоятельным, благодаря только личному своему могуществу и доблести. Но папа Александр умер, когда еще не прошло и пяти лет с того дня, как герцог обнажил свой меч, и из всех его завоеваний одна только Романья была хорошо устроена, – во всех других областях власть его была еще мало упрочена, ему приходилось колебаться в выборе между двумя враждующими армиями и вдобавок еще быть больным при смерти.

Однако он отличался такой решимостью и энергической храбростью; он так тонко понимал искусство управлять людьми и истреблять их; основы, положенные им для упрочения своей власти, были настолько крепки, что не будь вблизи этих двух армий и будь он здоров, он восторжествовал бы над всеми трудностями. Доказательством того, что основы его власти отличались действительной прочностью, может служить как то, что Романья более месяца ждала его выздоровления, прежде чем решиться действовать против него, так и то, что, полумертвый, он находился в Риме в полнейшей безопасности и ни сторонники Бальони, ни сторонники Вителли и Орсини, отовсюду собравшиеся в этот город, не могли составить против него партии. Он мог бы, если бы был только здоров, если не утвердить папу по своему выбору, то по крайней мере воспрепятствовать избранию такого, которого он не хотел бы; если бы он только был здоров в минуту смерти папы – ему было бы легко достигнуть всего. Таким образом, по поводу назначения папы Юлия II он говорил мне, что заранее предвидел все обстоятельства, какие могли возникнуть со смертью его отца, и что имел средства со всем справиться, но что никогда и не воображал, чтобы в эти критические минуты ему пришлось бороться не с политическими соперниками, а с болезнью и смертью.

Соображая все действия герцога, я нахожу, что в них не только нет ничего, достойного порицания, но что на него – как я и сделал – можно смотреть как на достойный подражания образец правителя, достигшего власти при помощи счастья и чужих войск. Обладая значительною храбростью и высоким честолюбием, он не мог действовать иначе, чем действовал, и в достижении своих целей только и мог быть остановлен совпадением двух роковых для себя случайностей: недолговечностью отца своего – папы и гибельной своею болезнью. Всякий правитель, которому придется учреждать новую монархию и который поймет, что ему необходимо обеспечить себя от врагов, приобрести союзников, победить хитростью или открытой силой, заставить подданных любить себя и покоряться себе, привязать к себе солдат и заставить их быть усердными исполнителями своей воли, уничтожить всех, кто может ему вредить, заменить старые учреждения новыми, выказаться в одно и то же время строгим и милостивым, великодушным и либеральным, образовать новые войска и уничтожить старые, суметь так поставить себя в отношении к другим государям, чтобы каждый из них считал приятным для себя делать ему услуги и опасался поступать в отношении к нему несправедливо, – каждый такой правитель должен взять своим примером герцога Валентино. Более свежего примера разумных действий этого рода я не сумею найти. Единственной его ошибкой было согласие на избрание папы Юлия II, так как я уже говорил, что если он и не мог назначить папы по своему произволу, то имел полную возможность воспрепятствовать избранию того, которого не хотел бы. Он не должен был ни в каком случае давать своего согласия на назначение папой кого бы то ни было из оскорбленных им кардиналов, так как, возведенные в сан первосвященника, эти кардиналы все-таки имели бы основание его опасаться, а страх и ненависть – главнейшие двигатели, обращающие людей в наших врагов.

Кардиналы, оскорбленные герцогом, были Петр (San Pietro ad Vincula), Коллона, Георгий (San Giorgio) и Асканио Сфорца. Все остальные имели основания его бояться, за исключением кардинала Амбуазского (Roano) и испанских; последние составляли между собой как бы отдельную корпорацию, значительно усиливавшую каждого из них в отдельности, кардинал же Амбуазский был силен своими связями с Францией. Следовательно, герцогу должно было поддерживать преимущественно кандидатуру кого-либо из кардиналов испанских или наконец даже скорее согласиться на избрание кардинала Амбуазского, чем на избрание Петра. Страшное заблуждение думать, что люди, облеченные верховной властью, принимая новые добровольные услуги, в состоянии забыть старые счеты. Согласившись, следовательно, на избрание папы Юлия II, герцог Валентино сделал роковую ошибку, приведшую его к окончательной погибели.

Глава VIII. О правителях, достигающих верховной власти бесчестными средствами

Так как частные люди могут достигать верховной власти (что не всегда можно приписать их счастью или личным достоинствам) еще другими двумя способами, то я не считаю возможным обойти и эти способы молчанием. Об одном из них следовало бы даже говорить с особенной подробностью, если бы дело шло о республиках, а не о монархиях.

Один из этих способов – когда верховная власть достигается бесчестным захватом или подлогом, другой – когда она вручается избраннику, как выражение расположения к нему его сограждан.

Для указания, как достигается власть первым способом, я удовольствуюсь двумя примерами: одним из древней, другим из новой истории. Входить в рассмотрение значения этого способа с точки зрения справедливости и нравственности я не стану, так как полагаю, что для того, кто захочет прибегнуть к такому способу, достаточно будет указаний, какие он найдет в примерах, которые я привожу. Агафокл Сицилийский сделался государем Сиракуз, будучи не только простым гражданином, но выйдя из самого низшего и отверженного сословия. Сын простого горшечника, он был известен за человека отчаянного, способного на всякие проделки, но все эти проделки выказывали в нем столько силы физической и силы ума, что, избрав военное поприще, он скоро достиг звания претора Сиракуз. Дойдя до этого звания, он задумал сделаться правителем и даже захватить верховную власть, но чтобы не быть никому обязанным, решился взять ее силою, хотя мог получить эту власть с согласия своих сограждан. Для этого он вошел в соглашение с Карфагенским военачальником Амилькаром, войска которого находились в это время в Сицилии. В одно утро, созвав сиракузский народ и сенат, под предлогом обсуждения важных для республики дел, он приказал своим солдатам броситься на сенаторов и богатых граждан и перебить их. Когда все эти лица были перерезаны, он без всякого труда захватил господство над страной и сохранил его за собою. Хотя после этого карфагеняне два раза его разбили, а в последний раз даже осадили Сиракузы, он не только сумел отстоять город, но, разделив свои войска на две части и оставив одну гарнизоном в Сиракузах, с другой отправился в Африку, так что в самое короткое время заставил карфагенян снять осаду и привел их в крайнюю необходимость войти с ним в сношения и, за спокойное обладание Африкой, оставить его правителем Сиракуз. Рассматривая действия и характер Агафокла, всякий легко убедиться, что он весьма немногим был обязан счастью, если оно даже и играло тут какую-нибудь роль. Как сказано выше, своим успехом он обязан тому, что, проходя со всевозможными трудностями все степени военного звания, сумел приобрести себе расположение войск, с помощью которых не только сумел захватить верховную власть, но и выполнить самые сложные и опасные предприятия. Его готовность убивать сограждан и изменять друзьям, отсутствие всякой веры, милосердия и религии, разумеется, нельзя в нем считать проявлениями доблести; при помощи их он мог бы только захватить власть, но никогда не достигнул бы славы. Рассматривая же находчивость Агафокла в борьбе с опасностями и способность их побеждать, величие духа, с каким он умел выносить бедствия и торжествовать над ними, нет никакой причины не признать его одним из величайших правителей. Но его жестокость и необузданное бесчеловечие вместе со множеством низостей, к которым он прибегал, никогда не позволят причислить его к великим людям. Нельзя, следовательно, приписывать его успех ни счастью, ни его личной доблести, так как этим успехом он им не обязан.

В наши дни, во время правления Александра VI, Оливеротто да Фермо представляет другой подобный пример. Оставшись сиротой в детских летах, он был принят на воспитание своим дядей со стороны матери, Джованни Фольяни, и отдан им в военную службу под начальство Паоло Вителли, для того чтобы, ознакомившись со всеми трудностями военной карьеры, он впоследствии мог достигнуть какого-нибудь видного поста. Когда Паоло умер, Оливеротто продолжал службу под начальством его брата Вителлоццо и в самое короткое время, благодаря своим прекрасным качествам – телесной ловкости и замечательной храбрости, – сделался одним из первых людей в войске. Тогда ему показалось невыносимым быть в подчинении, и он замыслил с помощью некоторых граждан Фермо, которые предпочитали свободе рабство своей страны, и, рассчитывая на расположение к себе войска, захватить верховную власть над Фермо. Для этого он написал к Джованни Фольяни, что, будучи так давно вне своего отечества, он хотел бы вернуться, как для того, чтобы увидеть свой родной город и Вителлоццо, так и для того, чтобы привести в ясность свое наследство. При этом он писал, что так как для достижения своего настоящего положения он перенес много трудностей, то и хотел бы, чтобы сограждане видели, что он не потерял времени напрасно, для чего и считал нелишним получить позволение вернуться с почетной стражей из ста человек его друзей и подчиненных, – верхами. Он просил дядю распорядиться, чтобы граждане встретили с почетом его возвращение, намекая, что почет будет относиться не к нему только, но еще более к Фольяни, так как последний был его воспитателем. Джованни счел, что его племянник вполне заслужил почетной встречи, распорядился о ней и пригласил его жить к себе. Оливеротто, поселясь у дяди и посвятив несколько дней на устройство всего того, что считал нужным для успеха своей будущей предательской попытки, задал блистательный пир, на который пригласил как Фольяни, так и всех значительных граждан Фермо. За обедом, по окончании угощения изысканными яствами, как это водилось с такими почетными гостями, Оливеротто с большим искусством навел речь на высокие предметы; он стал прославлять величие папы Александра и его сына Цезаря, рассуждая очень много обо всех их предприятиях. Джованни и другие стали несколько возражать против некоторых его положений, тогда он, поспешно заметив, что о таких вещах следует говорить в местах более секретных, пригласил Джованни и прочих граждан перейти с ним в другую комнату. Когда все они в нее перешли и хотели садиться, то из потайных мест этой комнаты вышли спрятанные до того времени солдаты и убили Джованни и всех других. Тотчас после убийства, не теряя времени, Оливеротто сел на лошадь и поскакал к зданию, занимаемому высшим магистратом, и осадил его, так что все из страха вынуждены были повиноваться ему и тотчас же образовали правительство, главой которого он и был немедленно утвержден. Умертвив всех, кто мог быть для него опасен своим недовольством или властью, он тотчас же, для упрочения своего господства, принялся за новые гражданские учреждения; так что в течение одного года продолжения своей власти он не только сумел сделать для себя безопасным пребывание в Фермо, но сделался грозным для всех своих соседей. Его было бы также трудно победить, как и Агафокла, если бы он не попался в сети Чезаре Борджиа, который, как я уже рассказал выше, истреблял в Синигалии партии Орсини и Вителли. Ровно через год после сделанных им убийств Оливеротто был задушен вместе с Вителлоццо, учителем своим в кознях и низостях.

Многим может показаться непонятным, каким образом Агафокл и ему подобные, после бесчисленных предательств и жестокостей, могут долгое время не только безопасно жить в своем отечестве, но и защищаться от врагов и достигать того, что их сограждане никогда против них не конспирируют, между тем как другие правители не умеют при помощи жестокости сохранять мир в своем государстве, не только в сомнительную пору войны, но и в мирное время. Я полагаю, что это зависит от того, что и самая жестокость может быть хорошо или дурно направлена. Хорошо направленными жестокостями (если говоря об них, можно употребить слово хорошо) я назову такие, к каким прибегают в случае необходимости для укрепления своей власти; однажды укрепив последнюю, правители на них не настаивают, но заменяют их мерами, возможно полезными для подданных. Дурно же направленная жестокость – та, которая, не будучи особенно ощутительна сначала, с течением времени не только не уменьшается, но даже увеличивается. Правители, прибегающие к жестокостям первого рода, с помощью Бога и людей могут иногда находить в них средство для блага своей страны: так было с Агафоклом. Лица, поступающие иначе, никогда не удерживаются. Отсюда следует, что при неправом захвате власти всякий узурпатор должен решиться произвести все необходимые для него жестокости за один раз, чтобы не быть в необходимости возвращаться к ним беспрестанно и обеспечить за собой власть, не прибегая к ним постоянно, а привязав к себе подданных своими благодеяниями. Поступающий иначе или из боязни, или из неумения и дурно направленной воли будет вынужден постоянно проливать кровь и никогда не будет господствовать над подданными, так как они при беспрестанных и новых несправедливостях не получат к нему доверия. Все необходимые жестокости должны быть произведены за раз, для того чтобы они были перенесены с меньшим раздражением; благодеяния же должно делать мало-помалу для того, чтобы подданные имели больше времени для их благодарной оценки.

Главнее всего государи должны действовать в отношении своих подданных с постоянством, чтобы подданные не могли думать, что они изменяют свой образ действий, соображаясь с благоприятными или дурными обстоятельствами. Иначе, вынужденный необходимостью на какую-нибудь злую или благую меру, правитель или потеряет удобное время для приведения к осуществлению своей жестокости, или благая мера не принесет ему лично никакого добра, так как ее будут объяснять только как вынужденную необходимость, и никто из подданных не сочтет себя обязанным за нее благодарностью.

Глава IX. О гражданской власти

Рассмотрим теперь случай, когда частный человек достигает верховной власти не бесчестным захватом или не при помощи жестокого насилия, но становится правителем страны с согласия своих сограждан. Такую власть я назову властью гражданской; для достижения ее обыкновенно бывает необходимо не столько счастье или личная доблесть, сколько успешно употребленная хитрость.

Замечу, что достигнуть такой власти можно или при помощи народа, или при пособии расположения важнейших граждан; обыкновенно в каждом государстве существуют два разнообразных направления: народ стремится к тому, чтобы не быть теснимым знатными гражданами и уменьшить их власть, аристократия же стремится захватить ее как можно крепче и усилить угнетение народа; результатом двух этих различных стремлений обыкновенно бывает то, что в государстве преобладает или верховная власть, или свобода, или анархия. При этом верховная власть может быть вручена государю или народом, или аристократией, смотря по тому, которая из этих партий воспользуется случаем для ее водворения. Когда аристократы замечают, что они не в состоянии противодействовать народу, то обыкновенно начинают усиливать репутацию какого-нибудь одного из своей среды, для того чтобы, избрав его государем, продолжать, под его прикрытием, удовлетворять своим страстям. Народ же обыкновенно избирает одного и облекает его властью для того, чтобы он составлял его защиту против аристократии, противодействие которой народ сознает себе не под силу. Лица, достигнувшие власти при помощи аристократии, удерживают ее за собою с большим трудом, нежели получившие ее из рук народа; обыкновенно они бывают вынуждены действовать в среде людей, из которых многие считают себя с ними равными, так что они не могут ни владычествовать, ни распоряжаться так, как бы им хотелось. Тот же, кто получает власть из рук народа, обыкновенно прямо делается самостоятельным; он ни с кем не разделяет власти и не встречает кругом себя никого или почти никого, кто не был бы привычен к повиновению. Кроме того, удовлетворить аристократов так, чтобы не сделать несправедливости и не возвеличить одних насчет других, бывает очень трудно; совершенно не то с народом: цель его гораздо достижимее, так как он мечтает обыкновенно не об угнетении – к чему стремится аристократия, – но только желает не быть угнетенным. Заметим еще, что для правителя несравненно труднее утвердиться, если к нему враждебен народ, чем тогда, когда против него только аристократы: народ многочислен, аристократов же немного; зато самое худшее, чего может государь ждать от народа, состоит в том, что он от него отложится, между тем как враги-аристократы не только могут оставить его, но и начать действовать против него, так как, обладая большей против народа степенью знания и ловкости, они всегда сумеют приготовить себе средства к спасению и выиграть расположение той партии, которая по их соображению останется победителем. Кроме того, народ, с которым вынужден ладить правитель, всегда один и тот же. Его нельзя ни изменить, ни заменить по произволу, между тем как аристократию он может каждый день уничтожать и учреждать, усиливая ее значение или, если захочет, совершенно его уничтожая. О последнем я считаю нужным подробнее распространиться.

Считаю нужным сказать, что образ действий правителя по отношению к аристократам должен главнейше различаться, смотря потому, связывают ли они совершенно свои интересы с интересами государя или действуют иначе.

Тех аристократов, которые связывают свои интересы с интересами государя и не грабительствуют, должно любить и осыпать почестями; действующих же иначе тоже должно различать смотря потому, что служит для них исходною точкою их образа действий. Действуют ли они так по малодушию или по ограниченности, – тогда можно пользоваться их услугами и теми из советов, которые не лишены здравого смысла; так как, при успехе правителя, они же первые будут его прославлять, а при неудаче – их не стоит опасаться; когда же их образ действий зависит от честолюбия и действуют они так с умыслом, и так как это служит для правителя доказательством, что они свои личные интересы предпочитают его интересам, то их надобно опасаться и действовать против них, как против открытых врагов, ибо они всегда в минуту опасности помогают гибели государя.

Напротив того государь, получивший власть из рук народа, должен стараться удержать за собой его расположение; достигнуть этого государю не особенно трудно, так как народ стремится только к тому, чтобы не быть угнетаемым. Точно так же, достигнув власти с помощью аристократии, как бы против желания народа, правитель прежде всего должен стараться расположить народ в свою пользу; это нетрудно, – для этого нужно только принять его под свое покровительство. Тогда народ становится еще более преданным и покорным, чем даже тогда, когда сам вручил государю власть, ибо люди обыкновенно гораздо более ценят блага, получаемые ими от тех, от кого они ожидают одно зло, и считают себя в отношении их более обязанными. Подданство свое народ считает в этих случаях даже более добровольным, нежели тогда, когда правитель избран им самим. Способов, какими могут располагать при этом правители, чрезвычайно, впрочем, много, и так как тут может быть много разных случайностей и трудно дать на все случаи положительные правила, то я и не стану об этом распространяться, а заключу только, что государям важнее всего обладать привязанностью народа, иначе в гибельные для них минуты у них не найдется никакой прочной опоры.

Набид, один из спартанских государей, выдержал осаду войск всей Греции, которым сверх того еще помогала победоносная римская армия, и защитил от них и власть свою, и отечество; для этого в минуту опасности ему было достаточно убедиться в преданности к себе немногих, чего он не мог бы достигнуть, если бы народ был к нему враждебен. Если бы кто-нибудь стал опровергать мое мнение, приводя в доказательства противного избитую пословицу «рассчитывающий на народ строит на грязи», он был бы неправ. Смысл этой пословицы справедлив – если частный человек станет рассчитывать на народную привязанность и станет думать, что народ вступится за него в случае его преследований врагами его или правительством. Такой расчет часто оказывался ошибочным, что и случилось с Гракхами в Риме и с мессером Джорджио Скали во Флоренции. Когда же к защите народа прибегает государь, имеющий право им властвовать, если он человек с сильным духом, не падающий в несчастиях, и если кроме того он примет все другие необходимые меры и сумеет своею энергией и бодростью поддержать дух народа, – он увидит, что не ошибся в нем и что, положившись на народ, он строил на прочном основании. Обыкновенно государям этого рода приходится бороться с опасностями тогда, когда они пожелают сделать свою власть абсолютною; при этом могут быть два различия, смотря по тому, управляют ли они народом безраздельно или при посредстве магистратов. В последнем случае они обыкновенно значительно слабее и находятся в большей опасности, так как в этом случае они зависят от воли тех граждан, которым поручена магистратура и которые, особливо в дурных обстоятельствах, могут легко отнять от них власть или восстановляя против них народ, или яростно не слушаясь их. Напрасно подобный правитель задумал бы захватить в свои руки абсолютную власть, – граждане и подданные, привыкнув управляться распоряжениями магистратов, не захотят в критические минуты повиноваться ему одному, и он встретит вокруг себя недостаток в таких лицах, которым мог бы довериться. В самом деле, подобный правитель никогда не должен рассчитывать, что в трудные для него минуты он встретит вокруг себя то же самое, что он видит в обыкновенное время – когда его подданные нуждаются в его управлении. В такое время все окружающие стараются заслужить его благоволение, суетятся вокруг него и на словах бывают рады положить за него свою жизнь, так как в смерти их не представляется необходимости; но в трудные для себя минуты, когда необходимо содействие сограждан, он встречает очень мало лиц, готовых ему помочь. Подобный опыт тем более гибелен для государя, что его нельзя испытать два раза. Следовательно, заботой мудрого правителя этого рода должно быть введение и поддержание такого образа правления, при котором его подданные во всякое время и при всяких обстоятельствах нуждались бы в нем; только в таком случае может он рассчитывать во всякое время встретить в них верность к себе.

Глава X. Каким образом в государствах всякого рода можно определять степень своей силы

Рассматривая различные роды государств, я должен заметить, что для правителя всегда бывает чрезвычайно важно знать, может ли его государство в случае необходимости защищаться собственными своими средствами или должно быть вынуждено прибегать для своей защиты к чужой помощи. Чтобы мысль моя была ясна, я должен сказать, что считаю способными защищаться своими средствами только таких государей, которые располагают достаточным числом людей и суммами денег, чтобы во всякое время выставить значительную армию, могущую выдержать битву с врагами. Государствами же слабыми и нуждающимися в чужой защите я считаю такие, войско которых так незначительно, что не в состоянии выдержать открытого сражения, а может только служить гарнизоном во время осады врагами крепостей, принадлежащих государствам. Я уже говорил о государствах первого рода и впоследствии еще возвращусь к рассмотрению случайностей, которые с ними могут происходить.

Во втором случае слабым государям я могу только посоветовать как можно усерднее укреплять те города, в которых находятся их резиденции, и не заботиться об остальной стране. Если правитель сумеет хорошо укрепить свою столицу и хорошим управлением, при помощи средств, о которых я уже говорил и буду еще говорить, привяжет к себе подданных, то обыкновенно не охотно решаются на осаду его столицы. Это происходит оттого, что люди вообще не особенно охотно решаются на предприятия, успех которых труден, осаждать же хорошо укрепленную столицу такого государя, который любим своими подданными, – дело нелегкое.

Германские государства пользуются весьма широкой свободой, хотя территории их весьма необширны; жители не страдают от особенного гнета своих правителей и не боятся ни их, ни правителей соседних городов. Каждый город так хорошо укреплен, что осаждать его весьма затруднительно; все они окружены крепкими стенами и широкими рвами, снабжены в достаточном количестве артиллерийскими орудиями и снарядами, а общественные магазины в них наполнены провиантом и топливом в таком количестве, что его хватит на год для всех жителей. Кроме того, у них заготовлены значительные запасы материалов, могущих дать на целый год работу нуждающимся классам населения, без общественного отягощения. Народ в них будет, следовательно, и во время осад спокоен, предаваясь именно тем занятиям, которые составляют жизнь и нерв местной его деятельности. Кроме того, военное звание в этих городах пользуется почетом и в войсках учрежден образцовый порядок. Итак, правитель, столица которого хорошо укреплена и который не ненавидим народом, не должен бояться бедствий осады; обыкновенно против таких укрепленных мест осад не предпринимают, в случае же начатой осады, она к стыду осаждающих весьма скоро снимается, так как, при изменчивости дел в этом мире, почти невозможно, чтобы враг оставался со своими войсками лагерем целый год в одной и той же местности.

Мне возразят, что жители страны, живущие за городскими стенами, не могут сохранять спокойствие при виде того, как их собственность будет сжигаема неприятелем; что скука осадного времени и личная безопасность заставит их мало заботиться об интересах своего государя. На это я отвечу, что храбрый и могущественный правитель всегда сумеет восторжествовать над этими трудностями: он может обнадеживать подданных тем, что невзгода долго не продолжится, возбуждать в них боязнь жестокостей врага и, наконец, прибегать к строгим мерам в отношении тех, кого он найдет слишком дерзкими и недовольными.

Кроме того, неприятель обыкновенно жжет и грабит страну в первое время своего вторжения, то есть в то именно время, когда умы жителей особенно возбуждены против него и все расположены к защите. При таком настроении умов для государей обязательно хладнокровие; так как впоследствии, когда первая вспышка энтузиазма народа утихнет, ему придется поддерживать в нем этот дух. Тогда жители поймут, что беда уже совершилась, зло уже ими перенесено и против него нет более лекарства; они увидят, что связь их с государем как бы укрепилась, так как они почтут его как бы обязанным вознаградить их за то, что их дома сожжены и поля истоптаны для его защиты. Таким образом, сообразив все мною сказанное, легко понять, что мудрому государю, осажденному в столице, весьма нетрудно внушать бодрость ее жителям и поддерживать их в этом расположении до тех пор, пока средства продовольствия и защиты не истощатся.

Глава XI. О государствах, управляемых духовною властью

Мне остается теперь рассмотреть государства, управляемые духовной властью. Вся трудность в отношении их состоит, впрочем, только в их приобретении, для чего нужно или счастливое стечение обстоятельств, или личное достоинство духовного лица, приобретающего их. При дальнейшем их управлении не требуется ни того, ни другого, так как власть поддерживается обыкновенно укоренившимися религиозными обычаями, чрезвычайно могущественными в человеческих обществах, и уважением к сану правителей, независимо от того, как бы они ни действовали и какого бы рода жизнь ни вели.

Только такого рода правители обладают государствами, не обязываясь их защищать, и имеют подданных, о которых ничуть не заботятся. Государств этих, хотя и незащищенных, никто у них не оспаривает, и их подданные, хотя о хорошем управлении ими никто не заботится, не желают, да и не могут отлагаться от них. Только такие правители счастливы и безопасны. Так как подобное явление зависит от высших причин, до которых человеческий ум не может возвыситься, то я и не буду совершенно об этом говорить. Власть их обыкновенно проистекает от Бога и поддерживается Божью милостью, так что и рассуждать о ней человеку грешно и дерзко. Тем не менее если меня спросят, каким образом светская власть церкви могла достигнуть настоящего своего могущества, я должен буду, несмотря на то что все это хорошо известно, освежить несколько причины этого в памяти моих читателей. В самом деле, между тем как до Александра VI все итальянские государи, имевшие хотя какую-нибудь власть в Италии, и не только самостоятельные правители, но даже мелкие бароны и синьоры нисколько не обращали внимания на светскую власть папы, – теперь значение ее поднялось до того, что она заставила трепетать самого французского короля и обусловила как его изгнание из Италии, так и погибель венецианцев.

Прежде нежели французский король Карл VIII проник в Италию, ею обладали: папа, венецианцы, неаполитанский король, миланский герцог и флорентийцы. Главным делом всех этих властителей были две важнейшие заботы: во-первых, препятствовать вторжению всякого чужеземца в Италию и, во-вторых, не допускать увеличения одного из этих государств на счет других. В последнем смысле следовало обращать особенное внимание на папу и венецианцев. Для удержания их в настоящих границах было достаточно соглашения между собою всех остальных государств, как было при защите Феррары; для противодействия же папе надо было действовать на римских аристократов; последних было две фракции: орсинисты и последователи Колонны, постоянно враждовавшие между собой и сеявшие в Риме раздоры, так что, будучи всегда вооружены ввиду самого папы, они обусловливали постоянную непрочность и слабость его власти.

Хотя в среде пап иногда и появлялись отважные и решительные личности в роде Сикста IV, но никому из них недоставало ни счастья, ни умения освободиться от этих неудобств. Краткость сроков господства пап служила для этого препятствием; средним числом каждый из них владычествовал не более десяти лет, а такого промежутка было едва достаточно для усмирения какой-нибудь одной из партий, разделявших Рим. Таким образом, если кто-либо из пап достигал уничтожения власти партии Колонны, его наместник, будучи врагом Орсини, снова ее восстановлял, но и ему, в свою очередь, не хватало времени для уничтожения орсиниевской партии. От этого происходило то, что светская власть папы не пользовалась никаким значением в Италии.

Наконец, на папский престол взошел Александр VI, сумевший лучше всех своих предшественников воспользоваться всем, чем только могли располагать папы для увеличения своей власти при помощи сокровищ и войск церкви. Он воспользовался вторжением в Италию французов и нашел исполнителя своих планов в герцоге Валентино, устроив все то, о чем я уже говорил подробно, разбирая действия последнего. При этом он, без сомнения, не имел в виду увеличения власти церкви, но только усиление власти герцога, тем не менее все его предприятия принесли пользу церкви, которая и наследовала, после его смерти и гибели герцога, плоды его трудов.

Потом на папский престол взошел папа Юлий; он застал церковь уже весьма могущественной: Романья принадлежала ей, главы римских партий были уничтожены, самые партии строгими мерами папы Александра приведены в невозможность составлять заговоры; кроме того, он нашел источники доходов, к которым до папы Александра никто не прибегал. Папа Юлий решился идти по дороге своего предшественника и даже дальше его; для этого он предположил завоевать Болонью, уничтожить венецианцев и выгнать французов из Италии. Во всех этих предприятиях он имел успех и покрыл себя тем большей славой, что действовал во всем этом только для увеличения власти церкви, а не в видах личного своего интереса.

Кроме того, он сумел удержать партии Колонны и Орсини в тех границах, в какие привел эти партии папа Александр, и хотя между ними встречались еще личности, способные сделаться предводителями восстаний, но ничего подобного не происходило, так как, с одной стороны, их удерживало могущество церкви, а с другой – потому, что в среде их не было кардиналов, обыкновенно бывающих первыми зачинщиками и производителями раздоров и междоусобий; до тех пор пока эти партии имели своих кардиналов, они не могли быть спокойными, так как кардиналы создавали новые партии в Риме и других местах, а бароны обязывались их поддерживать; таким образом, из-за честолюбия духовных рождались раздоры и беспорядки между военачальниками.

Таким образом, произошло то, что Лев X застал при своем избрании папскую власть чрезвычайно могущественную, и должно надеяться, что если его предшественники сумели ее вознести на такую степень силы с помощью оружия, он сможет увеличить ее значение и доставить ей общее уважение, благодаря своему милосердию и бесчисленным другим своим добродетелям.

Глава XII. Скольких родов бывают войска и о наемных войсках

Я подробно рассмотрел все особенности, свойственные различным родам монархий, – говорить о чем поставил себе задачу, – и при этом разобрал некоторые случайности, от которых зависит благоденствие или неустройство государства; я показал различные способы, которые употребляли многие завоеватели для приобретения и сохранения за собой верховной власти; теперь мне остается рассмотреть вообще способы нападений и защиты государства.

Я уже говорил выше, насколько необходимо государям утверждать свою власть на прочных основах, так как иначе они по закону необходимости лишаются ее. Главнейшими основами устройства государств всякого рода служат хорошие законы и хорошо организованные войска, а так как без хорошо организованного войска в государствах не могут поддерживаться и хорошие законы и где хорошо организовано войско, там существуют обыкновенно и хорошие законы, то я не стану ничего говорить о законах и остановлюсь только на рассмотрении устройства войск.

Войска, которыми располагают правители для защиты своих государств, бывают обыкновенно или собственные, или наемные и вспомогательные, или могут состоять из тех и других вместе. Я нахожу, что нанятые и вспомогательные войска не только бесполезны для государей, но прямо и положительно для них вредны. Правитель, поддерживающий свою власть при помощи наемных войск, не может никогда считать себя ни сильным, ни безопасным. В подобных войсках обыкновенно господствуют раздоры, борьба честолюбий и не бывает никакой возможности ввести дисциплину; наемные солдаты не способны к верности, они храбры на словах и трусливы в битвах, в них нет ни богобоязни, ни честности в отношении к людям. Обыкновенно правитель в военное время встречает в них гибель вместо помощи, а в мирное время они предаются такому же грабежу, к какому прибегает неприятель только в военное время.

Причины всего этого заключаются в том, что наемные войска служат не из расположения к государям и не из других каких-нибудь поводов, а из-за ничтожной платы, которая вдобавок не может быть настолько значительна, чтобы побудить их с охотою умирать за своего нанимателя. В мирное время обыкновенно они служат довольно охотно, но зато при наступлении войны разбегаются и дезертируют. В этом мне нетрудно будет всех убедить. В самом деле, очевидно, что современный бедствия Италии произошли оттого, что ее государи в течение долгого времени имели наемные войска; некоторые из правителей имели даже кое-какой успех, пока этим войскам приходилось воевать между собою, но едва показывался чужеземец, они выказывались в своем настоящем свете. Отсюда понятно, что французскому королю (Карлу) было легко завоевать Италию с одним куском мела в руках[2]; и кто говорил, что виной нашей гибели были наши грехи, говорил правду, но грехи эти были не те, о которых думали говорившие, а те, о которых я рассказал. Так как это были грехи государей, то и они также понесли за них наказание. Я хочу, однако же, показать подробнее неудобство, происходящее от наемных войск. Военачальники могут быть людьми превосходными, так же как могут ими и не быть. В первом случае государи не могут на них полагаться, так как они бывают обыкновенно слишком надменны своей славой и часто идут даже против самого государя, нанимающего их, или против других лиц, помимо его воли; во втором случае недостаток в них доблести служит в ущерб и к погибели государя, нанимающего их.

Тем, кто мне скажет, что действия военачальника с оружием в руках не могут зависеть от того, служит ли он по найму, я отвечу, что так как войну начинает или государь, или республика, то или сам государь должен принимать личное командование войсками, или республика должна высылать лучших своих граждан, так чтобы если выбранный ею военачальник окажется неспособным, можно было бы его сменить, а ежели способным – то удерживать его власть в законных границах.

Опыт всех веков показал также, что только те государи и республики могут иметь успех на войне, которые действуют собственными войсками, и что при существовании наемных войск никогда такой успех не достигается. Точно так же республика, вооруженная собственными средствами, гораздо труднее подчиняется захвату власти кем-либо из своих граждан, нежели республика с наемными войсками. Рим и Спарта, вооруженные своими войсками, были свободны в течение целого ряда столетий; швейцарцы, имеющие хорошее войско, пользуются значительной свободой.

В доказательство того, как мало можно полагаться на наемные войска, можно привести из древней истории пример карфагенян: по окончании первой их войны с Римом они чуть было сами не были покорены теми войсками, которые они нанимали, несмотря на то что командование ими поручено было гражданам Карфагена; фиванцы после смерти Эпаминонда сделали начальником своих войск Филиппа Македонского, и последний воспользовался первой же победой, чтобы отнять от них свободу.

В новейшее время миланцы, по смерти своего герцога (Филиппа Висконти), во время войны с венецианцами, наняли Франческо Сфорца, и он, доставив им победу над врагами при Караваджио, сам потом соединился с венецианцами и поднял оружие уже против миланцев, своих нанимателей. Отец этого самого Сфорцы, состоя по найму на службе у королевы Джованны Неаполитанской, оставил ее без всякой военной силы, так что она, для того чтобы не потерять королевства, вынуждена была принять условия насильственного союза с королем Арагонским. Если же флорентийцам и венецианцам удавалось увеличивать свои государства и если военачальники, нанимаемые ими, не только не обращали своего оружия против них, но защищали и способствовали увеличению их территории, то я объясняю это тем, что флорентийцы в этом случае были покровительствуемы судьбой; так как некоторые из храбрых предводителей, которых они могли опасаться, – не могли достигнуть победы, другие встречали для этого разные препятствия, а у некоторых честолюбие было направлено в другую сторону.

Примером первых может служить Джованни Акуто, верность которого нельзя было оценить, так как он не достиг победы, но всякий легко поймет, что если бы эта победа ему удалась, то флорентийцы были бы совершенно в его руках.

Сфорца постоянно враждовал с партией Браччио, и эта взаимная вражда не давала никому из них думать о возможности каких-либо завоеваний; кроме того, Франческо Сфорца имел честолюбивые замыслы на Ломбардию, а Браччио – на церковные владения и королевство Неаполитанское.

Но посмотрим на то, что происходило недавно. Флорентийцы наняли себе военачальником Паоло Вителли, человека с большими способностями, сумевшего из простого гражданина возвыситься до почетного значения. Если бы ему удалось овладеть Пизой, то флорентийцам, конечно, пришлось бы быть у него в зависимости, так как, если бы он нанялся у их врагов, – им не к кому было бы прибегнуть, если же они продолжали бы его нанимать для себя, – им пришлось бы подчиняться его воле.

Что касается венецианцев, то, рассматривая их военные успехи, легко убедиться, что слава и счастье сопутствовали их оружию на войне до тех пор, пока они вели ее с помощью своих войск, то есть до тех пор, пока они не задумали сделать нападение на твердую землю; до тех пор они побеждали, благодаря доблести своих граждан и представителей благородного сословия, но едва только они перенесли оружие на твердую землю, вся прежняя доблесть исчезла и они начали действовать, как и все остальные итальянские государства.

Сначала, когда они только что начали свои завоевания, когда территория их была невелика, а слава значительна, им не было оснований особенно опасаться наемных военачальников, но впоследствии, когда государство их увеличилось, – и им пришлось испытать это неудобство. Случилось это с Карминьолой: они знали, что этот военачальник способен и храбр; убедиться в этом они могли после его победы над миланским герцогом, но они видели в то же самое время, что он начал действовать вяло и неохотно.

Они поняли, что с ним не будут в состоянии побеждать, но чтобы не потерять своих прежних завоеваний, они не могли и не желали с ним развязаться, и, чтобы освободится от него, они были вынуждены убить его.

Впоследствии войсками их начальствовали такие люди, как Бартоломео Бергамский, Роберто да Сан-Северино, граф ди-Питильяно и им подобные; с ними приходилось думать больше о потерях, нежели о победах, подобно тому, как случилось при Вайле, где венецианцы в один день потеряли плоды восьмисотлетнего труда. С подобными войсками успех бывает поздний, слабый и медленный, потери же наступают быстро и бывают чрезвычайными.

Так как я дошел уже до этих примеров в Италии, где издавна укоренился обычай прибегать к наемным войскам, то поговорю о нем подробнее, чтобы, рассмотрев значение этих войск и вероятность успеха, какого с ними можно ожидать, так же как и самое происхождение привычки прибегать к их помощи, легче было бы найти лекарство против такого обычая.

Я обращу, следовательно, внимание на то, что с тех пор, как императорская власть стала изгоняться из Италии, а папа возвысил свою светскую власть, число государств значительно увеличилось в Италии; в самом деле многие большие города подняли оружие против потентатов, угнетавших их под покровительством императорской власти, и сделались независимыми, вспомоществуемые в этом церковью, стремившейся усилить то значение, которого она достигла; во многих других – их граждане захватили верховную власть. От этого произошло то, что большая часть Италии очутилась в зависимости и отчасти даже под господством церкви или одной из республик, а так как ни духовные лица, ни мирные до того времени граждане не были сильны в военном искусстве, то и пришлось приглашать по найму иностранные войска.

Первое лицо, сумевшее создать репутацию милиции этого рода, был Альберико (da Соniо) из Романьи. Под его командой образовались Браччио и Сфорца, продолжительное время бывшие военачальниками в Италии. После них явились и все другие наемные вожди, управлявшие итальянскими войсками.

Единственная услуга, которую они оказали злополучной Италии, состояла в том, что Карл VIII легко ее занял, Людовик XII опустошил, Фердинанд – подчинил своему господству, а швейцарцы могли ее безнаказанно оскорблять. Способ, к которому они прибегли для упрочения своей репутации, состоял в том, что они всячески старались унизить значение пехоты. Действовали они так, потому что, не имея земель и существуя одним только военным промыслом, они не могли содержать значительное число пехотинцев, а малочисленность их не могла доставить им того почета, которого они добивались. Поэтому им пришлось ограничиться кавалерией, так как небольшое число хорошо вооруженных всадников составляло войско, могущее возбудить к себе уважение и доставить им хорошую плату. Таким образом обстоятельства сами собой сложились так, что впоследствии все войска состояли из кавалерии и на двадцать тысяч конницы едва приходилось две тысячи пехотинцев.

Сверх того, они употребляли всевозможные способы, чтобы охранить себя и своих солдат от всяких трудностей и опасностей. В битвах, которые вели подобные войска между собой, они старались избегать убийств и довольствовались тем, что брали солдат враждебной стороны в плен, возвращая их, однако, без всякого выкупа. Когда они производили осады, то в ночное время обыкновенно прекращали всякие действия, а осажденные, в свою очередь, не пользовались ночною темнотой ни для каких вылазок; лагерей своих они не окружали ни рвами, ни траншеями и, наконец, в зимнее время не производили никаких военных действий. Все это допускалось в их военном устройстве и было ими придумано для того, чтобы избегать, как можно удобнее, всяких трудностей и опасностей, но этим самым устройством они и привели Италию в состояние рабства и унижения.

Глава XIII. О войсках вспомогательных, собственных и смешанных

Вспомогательные войска представляют другой вид бесполезного войска: обыкновенно войска эти принадлежат какому-нибудь могущественному и сильному государству, к помощи и защите которого обращается какая-нибудь страна в критические для себя минуты. Так в недавнее время папа Юлий II, убедившийся своей неудачей в Феррарской экспедиции в несостоятельности наемных войск, прибегнул к вспомогательным, для чего обратился к Фердинанду, королю испанскому, прося у него войск себе на помощь. Этот род войск может быть сам по себе и хорош, но он всегда бывает в тягость тем, кто к нему прибегает, так как если подобные войска разбиты, то и лицо, прибегающее к их помощи, обессилено, а если они выходят победителями, то как бы подчиняют своему господству того государя, которому помогали. И подобными примерами также полна древняя история, но я остановлюсь на примере папы Юлия, как на примере еще очень свежем. Мысль для овладения Феррарой отдаться в чужие руки я смело назову чрезвычайно необдуманной, и если папа не испытал от нее всех гибельных для себя последствий, то этим он обязан только своей счастливой звезде, обусловившей особенно благоприятное для него стечение обстоятельств, так как вспомогательные его войска были разбиты при Равенне и на поле действия тотчас же явились швейцарцы, которые, против всякого ожидания, прогнали победителей. Таким образом, он избегнул подчинения как своим врагам, которые ударились в бегство, так и вспомогательным войскам, так как своей победой он был обязан не им, а постороннему вмешательству.

Флорентийцы, когда их войско было разбито, наняли десять тысяч французов и отправили в Пизу, которой хотели завладеть, и таким необдуманным действием подвергли себя опасностям, каких прежде никогда не испытывали.

Константинопольский император в минуту необходимости пригласил в Грецию десять тысяч турецких солдат, и это войско по окончании войны уже не захотело выходить из Греции: необдуманная мера императора положила первое основание дальнейшему подчинению греков, игу неверных.

Таким образом, только тот государь, который захочет отнять у себя всякую возможность побеждать, может приглашать вспомогательные войска. И действительно, они для него еще опаснее, нежели наемные. Гибель от них тем неизбежнее, что они обыкновенно бывают единодушны и привычны к повиновению не тому лицу, которое их пригласило, а другому, между тем как для того, чтобы наемные войска пошли против нанявшего их государя и после победы обратили против него оружие, необходимо и больше времени и стечение более благоприятных обстоятельств, так как войска эти не составляют единодушного тела, собраны этим самым государем и от него же получают плату. Кроме того, лицо, которое бывает поставлено государем для начальствования над этим войском, не в состоянии в короткое время приобрести такого авторитета, чтобы, воспользовавшись им, успешно бороться со своим государем.

Короче сказать, должно опасаться в наемных войсках их трусости и недеятельности, в вспомогательных – их храбрости. Таким образом, мудрые государи всегда опасались прибегать к помощи войск того и другого рода и предпочитали действовать собственными войсками: победам с чужой помощью они предпочитали поражение с собственными войсками, рассуждая совершенно справедливо, что непрочна та победа, которая достигается с пособием чужого оружия.

И здесь я не усомнюсь указать на способ действия Чезаре Борджиа как на образцовый. Этот герцог занял Романью тоже с помощью вспомогательных войск, состоявших из французов, – и с ними он взял Имолу и Форли, но тотчас же, как увидел, что дольше на них опасно будет полагаться, нанял солдат Орсини и Вителли, считая их менее для себя опасными. Когда же он убедился, что и в этих войсках была для него плохая опора и что самая их верность сомнительна, он распустил их и обратился к собственным силам. Различие между всеми этими родами войск становится ясно, если сравнить репутацию, которую имел герцог сначала, действуя с одними французами и со сторонниками Орсини и Вителли, с той, которую он приобрел, начавши действовать самостоятельно с своими собственными войсками; репутация эта постоянно росла, и высшей степени славы достиг он только тогда, когда сделался самовластным вождем своих собственных войск.

Я не хотел бы приводить других примеров кроме итальянских и недавних, но так как имя Гиерона Сиракузского было мною уже упомянуто, то я не могу избегнуть, чтобы не сказать о нем и здесь. Едва только сделавшись главою сиракузских войск, он тотчас же понял, что наемные войска никуда не годятся, так как вожди этих войск весьма походили на наших итальянских кондотьеров. Понимая, что нельзя с безопасностью ни оставить, ни отпустить этих вождей, он приказал зарезать всех их, после чего вел свои войны уже не с наемными, а с собственными войсками.

Приведу также одну черту из Ветхого Завета, которая как бы олицетворяет в образе высказанную мною мысль. Когда Давид вызвался на борьбу с филистимлянином Голиафом, хваставшимся перед израильтянами своею непобедимой силою, Саул хотел для поощрения вооружить его собственным оружием, но Давид, надев его доспехи, отказался от них, говоря, что в них он чувствует себя не так, как привык, и хотел бы победить врага только со своей пращей и ножом. В самом деле, чужие доспехи обыкновенно или слишком тяжелы, или велики, или жмут и мешают свободным движениям.

Карл VII, отец Людовика XI, освободивший благодаря счастью и своей храбрости Францию от англичан, понимал эту необходимость носить свое собственное оружие и учредил в своем королевстве правильные войска из кавалерии и пехоты. Людовик, его сын, распустил пехоту и стал нанимать швейцарцев; наследники его продолжали делать то же, и это, как доказали факты, привело Францию ко многим опасностям. В самом деле, придав такое высокое значение наемным швейцарцам, он (Людовик) унизил этим свои собственные войска и, уничтожив совершенно пехоту, подчинил кавалерию швейцарцам, так что она, привыкнув побеждать вместе со швейцарцами, потеряла всякую уверенность в свои силы и в возможность побеждать и без них. От этого произошло то, что французские солдаты не были в состоянии соперничать со швейцарскими, а без них не могли выдерживать битвы ни с какими войсками. Французские войска, следовательно, были войсками смешанными, состоявшими отчасти из наемных и отчасти из собственных; такие войска, без всякого сомнения, лучше, нежели одни наемные или вспомогательные, но несравненно хуже войска национального.

Пример Франции весьма замечателен, так как, если бы учреждения Карла были поддержаны и усовершенствованы, – ни одно государство не было бы сильнее французского королевства, но людская неопытность любит делать различные опыты, увлекаясь одною внешностью предмета и не замечая в нем того яда, который этою внешностью прикрыт. Яд оказывает свое вредное действие впоследствии, когда противоядие бывает уже недействительно, подобно тому, как это происходит, о чем я уже говорил, в развитой чахотке. Государи же, не умеющие распознавать зла в самом начале и дающие ему усиливаться, не могут называться мудрыми: подобная мудрость дается немногим.

Рассматривая даже причины падения Римской империи, я нахожу, что это падение началось с тех пор, как римляне стали нанимать готтов. С этих пор сила римских войск стала ослабевать и на столько же, на сколько римляне теряли в своих доблестях, – варвары выигрывали.

Из всего этого я заключаю, что ни одно государство не может быть могущественно без собственных войск; не имея на случай несчастья постоянной защиты, оно отдает свою судьбу на волю случая; мудрые люди всех времен хорошо знали, что нет ничего более обманчивого и непрочного, как слава могущества какого-нибудь государства, не основанная на сильном собственном войске. Собственными же войсками я называю только те, которые государи составляют из своих подданных, граждан своей страны и лиц, обязанных значением своему монарху; всякие другие войска – войска наемные или вспомогательные. Что же касается до способов учреждения и управления собственными войсками, то при изучении приведенных уже мною примеров способы эти выяснятся сами собой. Как Филипп Македонский, отец Александра Великого, как многие государи и республики сумели создавать и организовать свои войска, так и всякий государь может это сделать, если изучит их образ действий, который я считаю вполне достигающим цели.

Глава XIV. Какой образ действий должен быть принят государем в отношении войск

Война, военное искусство и дисциплина – должны составлять главнейший предмет забот каждого государя. Все его мысли должны быть направлены к изучению и усовершенствованию военного искусства и ремесла; он не должен увлекаться ничем другим, так как в этом искусстве вся тайна силы власти государя и благодаря ему не только наследственные государи, но даже и обыкновенные граждане могут достигать верховного управления; с другой стороны, история представляет немало примеров того, что правители, посвящая свое время более утонченным предметам, часто теряли свои государства. Презирать военное искусство значит идти к погибели, владеть им в совершенстве служит залогом возможности приобретения верховной власти. Франческо Сфорца, отличавшийся в военном искусстве, из частного человека сделался миланским герцогом; его сыновья, пренебрегавшие им и избегавшие трудностей и неприятностей военного дела, из наследственных государей сделались частными людьми.

Небрежность к военному делу приводит государя к тому, что его начинают презирать – унизительное состояние, которого преимущественно должен остерегаться государь, о чем я скажу ниже. Сам он при этом делается как бы безоружным человеком, а так как между вооруженным и не вооруженным человеком не может быть никакого сравнения, и неестественно, чтобы вооруженный стал охотно покоряться невооруженному, то и невооруженный государь не может рассчитывать на повиновение вооруженных своих подданных; совместное действие их к одной цели немыслимо. Может ли неискусный в военном деле государь, помимо всех других неудобств, о которых я уже говорил, заслужить уважение своих солдат и довериться им? Ни один государь, следовательно, не должен ни на минуту забывать о военном деле, и особенно постоянно должен он в нем упражняться в мирное время. Упражнения эти двоякого рода: упражнения духа и телесные упражнение. Телесные упражнения должны состоять в том, чтобы постоянно упражнять свое войско и самому участвовать во всех передвижениях и маневрах, производимых для обучения войска. Кроме того, он должен постоянно находиться на охотах, чтобы приучать себя к перенесению военных трудностей и отчасти для изучения различных условий местностей и ознакомления с тем, как подымаются горы, распространяются равнины, располагаются долины, протекают реки и распределяются болота: на все это он должен обращать особенное внимание. Изучение всех таких естественных условий полезно для него в двух отношениях. Во-первых, оно дает основание к изучению местных условий страны, что значительно облегчает уменье в случае необходимости защищать ее. Во-вторых, изучив основательно какую-нибудь местность, он без труда совладает с быстрым изучением всякой другой местности, на которой ему может встретиться необходимость действовать, так как горы, долины, равнины и реки какой-нибудь страны, например хоть Тосканы, расположены совершенно так же, как и во всякой другой стране, и, изучив хорошо одну какую-нибудь местность, можно легко понять всякую другую. Этого рода знание чрезвычайно важно для государя, и тот правитель, который им пренебрежет, не будет иметь главного достоинства военачальника: уметь отыскивать врага, нападать на его лагерь, проводить войско, располагать его для сражения и пользоваться всеми удобствами или особенностями какой-нибудь местности.

Среди похвал, которыми историки осыпают Филопомена, ахейского вождя, они особенно выставляют ту его черту, что он и в мирное время не забывал о войне, так что, во время даже прогулок с друзьями, он останавливал их вопросами, относившимися к случайностям войны: «если бы неприятель находился на этом холме, а наши войска внизу, то на чьей стороне было бы преимущество местности? Если бы мы пошли на него, то каким путем было бы безопаснее сделать это, сохраняя порядок строя? Если бы нам пришлось отступать, то в каком порядке должно было бы совершаться наше отступление? Если бы неприятель бежал, то как бы мы его преследовали?» Одним словом, он задавал вопросы обо всех случайностях, какие могут встретиться во время войны, выслушивал мнения друзей, высказывал свое и поддерживал его различными доказательствами. При таком обыкновении он достиг того, что для войск, находившихся под его начальством, война не могла представлять никаких случайностей, от которых войска его могли бы растеряться.

Упражнять свой военный дух государи должны чтением истории; при таком чтении они должны особенно изучать образ действий великих завоевателей, обдумывать причины их побед и поражений, чтобы в первом случае воспользоваться их опытностью, а во втором избежать их ошибок. Они должны особенно следовать великим полководцам в том, что каждый из них избирал себе образцом для подражания кого-нибудь из героев древности и всегда старался припоминать, как избранный им для подражания человек поступал в том или другом случае. Известно, что таким образом Александр Македонский подражал Ахиллесу, Юлий Цезарь – Александру Македонскому, а Сципион Африканский – Киру. Всякий, кто прочтет жизнеописание Кира, написанное Ксенофонтом, увидит из жизни Сципиона, насколько такое подражание Киру способствовало славе Сципиона и как старался последний в отношении целомудрия, гуманности, добросердечия и либерализма согласоваться с действиями своего образца, описанного Ксенофонтом. Вот как должен поступать мудрый правитель, не имеющий права предаваться праздности даже в мирное время; он должен в это время запасаться тем нравственным капиталом, который в минуту опасности принесет ему пользу. Как бы ни изменило ему счастье, он, действуя подобным образом, всегда будет в состоянии побороть неудачи и отстранить удары судьбы.

Глава XV. О тех качествах, за которые людей, а особенно государей хвалят или порицают

Теперь мне остается рассмотреть, каким образом государи должны себя держать в отношении к своим подданным и союзникам, а так как об этом предмете писали очень многие, то я боюсь, чтобы намерение мое не было сочтено дерзким, потому что, рассуждая об этом предмете, я намерен сойти с обычной дороги. Делаю же я это (желая быть полезным для тех, кто будет в состоянии меня понять) потому, что нахожу несравненно удобнее при описании какого-либо предмета рассматривать его реальную сущность, а не отдаваться мечтательным увлечениям.

Многие писатели изображали государства и республики такими, какими им никогда не удавалось встречать их в действительности. К чему же служили такие изображения? Между тем, как живут люди, и тем, как должны они жить, – расстояние необъятное; кто для изучения того, что должно бы быть, пренебрежет изучением того, что есть в действительности, тем самым вместо сохранения себя приведет себя к погибели: человек, желающий в наши дни быть во всех отношениях чистым и честным, неизбежно должен погибнуть в среде громадного, бесчестного большинства. Из этого следует, что всякий государь, желающий удержаться, может и не быть добродетельным, но непременно должен приобрести уменье казаться или не казаться таковым, смотря по обстоятельствам.

Итак, оставляя в стороне все, что можно придумать, говоря об обязанностях государей и придерживаясь одной только действительности, я скажу, что все люди и преимущественно государи, так как последние стоят на виду у всех, различаются некоторыми качествами, которые и обусловливают брань или хвалу. Так одни люди считаются великодушными, а другие жалкими (miseri). Я руководствуюсь в этом случае тосканским выражением, так как слово скупой (avaro) по-итальянски имеет еще значение – прибегать к грабежу для приобретения; я же словом жалкий хочу назвать такого человека, который не умеет распорядиться и тем даже, что имеет; одни пользуются репутацией щедрых, другие грабителей; одних мы называем жестокими, других милостивыми; одних клятвопреступными, других верными своему слову; одних малодушными и обабившимися, других отважными и твердыми; одних человечными, других надменными; одних распущенными, других целомудренными; одних искренними, других хитрыми; одних тяжелыми, других обходительными; одних глубокими, других поверхностными; одних религиозными, других свободно мыслящими и т. д. Я знаю, что всякий согласится с тем, что было бы приятно встретить в одном государе полное развитие и сочетание всех перечисленных мною положительных качеств. Но так как это невозможно и даже противно человеческой природе, то необходимо, чтобы каждый государь старался, по крайней мере, избегать бесчестия тех пороков, которые могут его привести к потере верховной власти; от всех других он может воздерживаться, но беда невелика, если при этом он и не совладает с собою. И еще государь не должен бояться осуждения за те пороки, без которых невозможно сохранение за собою верховной власти, так как, изучив подробно разные обстоятельства, легко понять, что существуют добродетели, обладание которыми ведет только к гибели лицо, обладающее ими, и есть пороки, усваивая которые, государи могут только достигнуть безопасности и благополучия.

Глава XVI. О щедрости и скупости

Начиная рассматривать названные мною качества государей, скажу, что для них весьма полезно считаться великодушно щедрыми; однако великодушная щедрость, подрывающая к ним боязнь, служит им в ущерб, так что, будучи великодушно щедрым, нужно заботиться, чтобы эта щедрость была призвана и не навлекла на государя нарекания в совершенно противоположном качестве.

Если государь захочет приобрести между людьми репутацию великодушно щедрого, ему необходимо будет не пренебрегать никакой роскошью; это приведет его казну к неизбежному оскудению, и для поддержания репутации он вынужден будет отягощать свой народ чрезвычайными налогами, заводить фиски и, одним словом, употреблять всевозможные способы для увеличения своих доходов. Это отягощение послужит первой причиной народной к нему ненависти, и вместе с его обеднением начнет расти к нему и неуважение. Такими образом, возбуди своей великодушной щедростью негодование большинства и удовлетворив только весьма немногих, он дойдет до того, что всякое ничтожное затруднение станет для него опасным и всякое недоразумение может послужить причиной его гибели. Поняв ошибку, он, конечно, захочет ее исправить, но первые же меры в этом направлении навлекут на него обвинение в скупости. Следовательно, государь не должен быть великодушно щедрым в такой степени, чтобы эта щедрость приносила ему ущерб, и, если он мудр, не должен бояться прослыть за скупого, так как с течением времени он будет выказываться все более и более щедрым, имея возможность при помощи своих доходов и своей казны вести войны, как оборонительные, так и наступательные, не отягощая народ налогами. Тогда бесчисленное большинство, видя, что он ничего от них не требует, будет считать его щедрым, а скупым его будут называть только те немногие, которым не придется воспользоваться его благодеяниями.

В наше время все государи, прославившиеся своими действиями, принадлежали к таким, которых народ считал скупыми; никто из великодушно щедрых не достиг никакой известности. Папа Юлий II для достижения папского престола умел выказаться великодушно щедрым, но, достигнув власти, он обратил все свои помыслы на войну с Францией и уже не заботился о том, чтобы его считали щедрым; он сумел вести все свои войны, не прибегая к чрезвычайным налогам, так как постоянная экономия доставляла ему средства на все излишние военные издержки.

Нынешний испанский король никогда не был бы в состоянии так прославиться своими победами и завоеваниями, если бы дорожил репутацией великодушно щедрого правителя.

Следовательно, всякий государь, не желающий, в случае неизбежной защиты, быть поставленным в необходимость разорять своих подданных для того, чтобы не остаться без средств и не потерять вследствие этого уважения к себе, – чтобы отстранить от себя всякий повод к грабежу своих подданных, должен не бояться обвинения в скупости, так как скупость один из тех пороков, благодаря которым он может поддерживать свою власть. Если мне скажут, что Цезарь достиг верховной власти благодаря великодушной щедрости и что качество это служило причиной весьма значительного возвышения очень многих лиц, – я возражу на это: сделался ли ты уже государем или ты еще только стремишься к власти. В первом случае великодушная щедрость положительно пагубна, во втором для достижения целей необходимо казаться великодушно щедрым. Цезарь прославился своей щедростью еще в то время, когда стремился к власти, но если бы, по достижении ее, он продолжал быть щедрым и не ограничил своих расточительных издержек, он погубил бы Римскую империю.

И если меня все-таки станут опровергать примерами многих государей, прославившихся своими завоеваниями и известных в то же время своей щедростью, – я возражу: в этих случаях надо строго различать, какие суммы тратит государь для выказывания своей великодушной щедрости: употребляет ли он на это доходы своей казны и богатство своего народа или те сокровища, которые он приобретает как военную добычу; в первом случае он должен быть расчетлив, во втором – ему необходимо быть щедрым, без всяких ограничений.

В самом деле, завоеватель, обязанный победами своей многочисленной армии, живущей грабежом и контрибуциями, постоянно отнимающий чужое, необходимо должен быть щедрым, так как иначе его солдаты будут неохотно переносить военные трудности. Никто не должен порицать таких государей, с какой бы широкой щедростью они (подобно Киру, Цезарю и Александру) ни дарили завоеванных земель и богатств; раздавать приобретенное завоеванием нисколько не вредно для государей, – вредна им только растрата собственной казны или денег своего народа.

Наконец, щедрость скорее всего другого сама собой истощается: чем щедрее человек, тем более отнимает он у себя средств к дальнейшей своей щедрости и делается или бедным и необходимо расчетливым, или для продолжения своей расточительности бывает поставлен в необходимость прибегать к грабежу и заслуживает этим ненависть подданных. Обоих этих результатов должен стараться избегнуть государь, так как для него и то и другое весьма вредно: ничего нет хуже для государя, как быть поставленным в необходимость или ограничивать себя в необходимых издержках, или же заслужить народную ненависть. Таким образом, для государя гораздо полезнее прослыть скупым – чем он заслужит одно только презрение, без ненависти, – нежели, из желания считаться великодушно щедрым, быть поставленным в необходимость сделаться грабителем, что навлечет на него и ненависть, и презрение народа.

Глава XVII. О жестокости и милосердии, или что лучше, пользоваться любовью или возбуждать страх

Разбирая далее перечисленные мною качества, я нахожу, что каждый государь для своего блага должен стараться прослыть милосердным, а не жестоким. Необходимо, однако, остерегаться, чтобы и милосердие не приносило вреда. Чезаре Борджиа известен своей жестокостью, но эта жестокость обусловила порядок и единство Романьи и водворила в ней повиновение и спокойствие; соображая же все обстоятельства, невольно придешь к заключению, что Чезаре Борджиа был милосерднее флорентийского народа, который, для избежания нарекания в жестокости, допустил уничтожение Пистойи.

Следовательно, государи, когда дело идет о верности и единстве их подданных, не должны бояться прослыть жестокими. Прибегая в отдельных случаях к жестокостям, государи поступают милосерднее, нежели тогда, когда от избытка снисходительности допускают развиваться беспорядкам, ведущим к грабежу и насилию, потому что беспорядки составляют бедствие целого общества, а казни поражают только отдельных лиц. Государям, только что получающим власть во вновь возникающих монархиях, бывает труднее всех других государей избегнуть названия жестоких, так как во вновь возникающих монархиях неустройство их служит обыкновенно причиной возникновения множества гибельных случайностей. Так, Вергилий оправдывает жестокости Дидоны недавним существованием государства, влагая в ее уста следующие слова:

Res dura, et regni no vitas me talia cogunt Moliri, et late fines custode tueri[3].

Тем не менее государь должен строго обдумывать свои слова и действия, не быть подозрительным без причины и следовать во всем правилам благоразумия, не забывая гуманности. Он должен одинаково заботиться, чтобы из излишней доверчивости не сделаться недальновидным и в то же время не стать несносным по своей подозрительности.

Из этой двойственности, обязательной для государя, вытекает вопрос: что для государя лучше – внушать ли страх или любовь? Что для него полезнее, чтобы его любили или чтобы его боялись?

Я нахожу, что желательно было бы, чтобы государи достигали одновременно и того и другого, но так как осуществить это трудно и государям обыкновенно приходится выбирать, то в видах личной их выгоды замечу, что полезнее держать подданных в страхе. Люди, говоря вообще, неблагодарны, непостоянны, лживы, боязливы и алчны; если государи осыпают их благодеяниями, они выказываются приверженными к ним до самоотвержения и, как я уже выше говорил, если опасность далека, предлагают им свою кровь, средства и жизнь свою и детей своих, но едва наступает опасность – бывают не прочь от измены. Государь, слишком доверяющий подобным обещаниям и не принимающий никаких мер для своей личной безопасности, обыкновенно погибает; потому что привязанность подданных, купленная подачками, а не величием и благородством души, хотя и легко приобретается, но обладание ею непрочно и в минуту необходимости на нее нельзя полагаться. Кроме того, люди скорее бывают готовы оскорблять тех, кого любят, чем тех, кого боятся; любовь обыкновенно держится на весьма тонкой основе благодарности, и люди, вообще злые, пользуются первым предлогом, чтобы в видах личного интереса изменить ей; боязнь же основывается на страхе наказания, никогда не оставляющем человека.

Заставляя бояться себя, государи должны, однако, стараться не возбудить против себя ненависти. Внушать страх, не возбуждая ненависти, для них очень выгодно; достигнуть же этого весьма нетрудно, если только государь не будет нарушать имущественных и личных прав своих подданных и не будет посягать на их честь и на честь их жен и дочерей. Если государям бывает необходимо казнить кого-либо из подданных смертью, – они должны решаться на это только в случае значительной важности и очевидности преступления, так чтобы казнь оправдывалась неизбежною необходимостью. Еще важнее для них не посягать на имущественные права подданных, потому что люди обыкновенно скорее прощают и забывают даже смерть своих родителей, нежели потерю состояния. Это тем более необходимо, что случаи, когда государи могут воспользоваться имуществом своих подданных, возникают очень часто и в благовидных предлогах, для их оправдания, недостатка быть не может, между тем как необходимость казней представляется нечасто.

Без боязни могут быть государи жестокими в военное время или когда они обладают значительными армиями, так как без жестокости трудно поддержать порядок и повиновение в войсках. В числе доблестей Ганнибала обыкновенно считают и его уменье держать в повиновении многочисленные армии, состоявшие из самых разнородных масс, так что даже в то время, когда он действовал в чужих землях, ни в хорошие, ни в дурные для него минуты в армиях никогда не возникало ни ослаблений в дисциплине, ни восстаний против него. Причиной этого была его беспощадная жестокость, которая, при других бесчисленных доблестях, поселяла к нему в войсках уважение, смешанное с ужасом; без жестокостей, при всех своих личных качествах, он никогда бы не достиг такого благоприятного результата. Недальновидные писатели, рассматривающие его жизнь, обыкновенно превозносят его успехи и порицают в то же время жестокость, упуская из виду, что она-то и была главною причиной его успехов. Для доказательства же, что без жестокостей Ганнибал не мог бы достигнуть своих успехов, можно привести пример Сципиона Африканского, вождя замечательного по своему милосердию, не только в свое время, но и во всей прошедшей истории. Известно, что войска взбунтовались против него в Испании, поводом же к этому восстанию была излишняя его снисходительность и кротость, служившие причиной такой распущенности и своеволия, какие не могут быть допущены военной дисциплиной. Фабий Максим открыто порицал его в сенате, называя развратителем римских войск. Кроме того, локрийцы, угнетенные и ограбленные одним из подчиненных ему военачальников, не были удовлетворены после того, как они жаловались Сципиону на этого грабителя: Сципион, по своей слабости, не сумел достаточно наказать его и защитить и предохранить угнетенных локрийцев от дальнейших его зверств. Поэтому-то один обвинитель в сенате и называл Сципиона человеком, умевшим избегать личных ошибок, но не умевшим исправлять чужие. Если бы Сципион, при своей излишней кротости, обладал некоторое время верховною властью, – его слава и доброе имя наверно бы пострадали; спасало его только то, что он сам был подчинен сенату, что не только делало его слабость незаметной, но даже способствовало тому, что слабость эта послужила даже к его славе.

Возвращаясь к вопросу, что выгоднее для государей, то ли когда подданные их любят, или когда они их боятся, я заключаю, что так как в первом случае они бывают в зависимости от подданных, возбуждая же боязнь бывают самостоятельны, то для мудрого правителя гораздо выгоднее утвердиться на том, что зависит от него, нежели на том, что зависит от других. При этом, однако же, как я уже сказал, государи должны стараться не возбуждать к себе ненависти.

Глава XVIII. Каким образом государь должен исполнять свое слово

Всякий легко поймет, как похвально, если государь всегда верен своему слову и действует всегда прямо и без лукавства. В наше время, однако же, путем опыта можно убедиться в том, что бывали государи, прославившиеся своими делами, которые не придавали никакого значения верному исполнению своих обещаний и умели лукавством затемнять правильную оценку своих действий. Случалось даже, что подобные государи выигрывали более, нежели те, которые основывали свои действия на правде и справедливости.

Существуют два способа действия для достижения целей: путь закона и путь насилия; первый способ – способ человеческий, второй – способ диких животных; но так как первый способ не всегда удается, то люди прибегают иногда и ко второму. Государи должны уметь пользоваться обоими способами. Эта мысль выражена аллегорически у многих древних писателей: Ахиллес и многие другие правители и герои древности воспитывались, по их словам, у кентавра Хирона, наблюдавшего за их действиями. Мысль этого мифа ясна: учитель получеловек и полузверь показывает, что государи должны развивать в себе как человеческую, так и животную сторону, без чего власть их не может быть прочна.

Государь, действуя грубой силой, подобно животным, должен соединять в себе качества льва и лисицы. Обладая качествами только льва, он не будет уметь остерегаться и избегать западни, которую будут ему ставить; будучи же только лисицей, он не будет уметь защищаться против врагов, так что для избежания сетей и возможности победы над врагами государи должны быть и львами и лисицами. Те, которые захотят щеголять одною только львиною ролью, выкажут этим только крайнюю свою неумелость.

Предусмотрительный государь не должен, следовательно, исполнять своих обещаний и обязательств, если такое исполнение будет для него вредно, и все мотивы, вынудившие его обещание, устранены. Конечно, если бы все люди были честны, – подобный совет можно было бы счесть за безнравственный, но так как люди обыкновенно не отличаются честностью и подданные относительно государей не особенно заботятся о выполнении своих обещаний, то и государям относительно их не для чего быть особенно щекотливыми. Для государей же нетрудно каждое свое клятвопреступление прикрывать благовидными предлогами. В доказательство этого можно привести бесчисленные примеры из современной истории, можно указать на множество мирных трактатов и соглашений всякого рода, нарушенных государями или оставшихся мертвою буквою за неисполнением их. При этом станет очевидно, что в больших барышах оставались те государи, которые лучше умели подражать своими действиями лисицам. Необходимо, однако же, последний способ действий хорошо скрывать под личиной честности: государи должны обладать великим искусством притворства и одурачиванья, потому что люди бывают обыкновенно до того слепы и отуманены своими насущными потребностями, что человек, умеющий хорошо лгать, всегда найдет достаточно легковерных людей, охотно поддающихся обману.

Не могу из множества примеров не привести одного.