Политика для начинающих (сборник) Макиавелли Никколо
Папа Александр VI всю свою жизнь только и делал, что лгал и обманывал; мысль его постоянно была занята отыскиванием новых способов и случаев к обману, и между тем не было в мире человека, который умел бы лучше его убедить других в истине того, что он считал выгодным для себя предпринять. Чем меньше было у него желания что-либо исполнить, тем более он давал обещаний и клятв, – и хотя все это знали, – все его предприятия увенчивались успехом. Зная хорошо человеческое сердце, он не сомневался, что всегда найдутся люди, которых ему легко удастся обмануть.
Государям, следовательно, нет никакой надобности обладать в действительности теми хорошими качествами, которые я перечислил, но каждому из них необходимо показывать вид, что он всеми ими обладает. Скажу больше – действительное обладание этими качествами вредно для личного блага государей, притворство же и личина обладания ими – чрезвычайно полезны. Так, для государей очень важно уметь выказываться милосердными, верными своему слову, человеколюбивыми, религиозными и откровенными; быть же таковыми на самом деле невредно только в таком случае, если государь с подобными качествами сумеет, в случае надобности, заглушить их и выказать совершенно противоположные.
Едва ли кто-нибудь станет сомневаться, что государям, особенно только что получившим власть или управляющим вновь возникающими монархиями, бывает невозможно согласовать свой образ действий с требованиями нравственности: весьма часто для поддержания порядка в государстве они должны поступать против законов совести, милосердия, человеколюбия и даже против религии. Государи должны обладать гибкой способностью изменять свои убеждения сообразно обстоятельствам и, как я сказал выше, если возможно, не избегать честного пути, но в случае надобности прибегать и к бесчестным средствам.
Государи должны усиленно заботиться о том, чтобы каждая фраза, исходящая из их уст, представлялась продиктованной совместно всеми пятью перечисленными мною качествами, чтобы слушающему ее особа государя представлялась самой истиной, самим милосердием, самим человеколюбием, самой искренностью и самим благочестием. Особенно важно для государей притворяться благочестивыми; в этом случае люди, судящие по большей части только по одной внешности, так как способность глубокого обсуждения дана немногим, легко обманываются. Личина для государей необходима, так как большинство судит о них по тому, чем они кажутся, и только весьма немногие бывают в состоянии отличать кажущееся от действительного; и если даже эти немногие поймут настоящие качества государей, они не дерзнут высказать свое мнение, противное мнению большинства, да и побоятся посягнуть этим на достоинство верховной власти, представляемой государем. Кроме того, так как действия государей неподсудны трибуналам, то подлежат обсуждению одни только результаты действий, а не самые действия. Если государь сумеет только сохранить свою жизнь и власть, то все средства, какие бы он ни употреблял для этого, будут считаться честными и похвальными. Толпа обыкновенно увлекается внешностью и успехом, а весь мир представляет толпу и немногих, к мнению которых государи обращаются только тогда, когда сами не умеют выйти из каких-либо затруднительных обстоятельств. В наше время существует государь, назвать которого я не считаю позволительным[4], который на словах – само благочестие и первый друг мира, но на деле давно уже потерял бы свое государство, если бы проводил в жизнь эти убеждения.
Глава XIX. О том, что государи должны избегать ненависти и презрения
Рассмотрев подробно те из приведенных мною качеств государя, которые я считаю важнейшими, я скажу об остальных только коротко и в общих выражениях, припомнив то, что я уже сказал, – что государь должен избегать всего, что может на него навлечь ненависть и презрение. Если ему последнее удастся – он может спокойно действовать, как хочет, нисколько не заботясь о том, что о нем думают и говорят. А так как ненависть заслуживают преимущественно те государи, которые, как я уже сказал, прибегают к грабительству и нарушают имущественные права своих подданных или покушаются на честь их жен и дочерей, то государям, чтоб не заслужить ненависти, надобно воздерживаться только от этого. Общество обыкновенно живет спокойно, если государи не покушаются ни на честь, ни на имущество его членов, и государям при этом приходится бороться только с честолюбием немногих, что нетрудно, так как в руках государей обыкновенно находятся тысячи средств, чтобы совладать с этим неудобством. Презирают только тех государей, которые выказываются нерешительными, непоследовательными, малодушными и легкомысленными. Всех таких качеств должен избегать государь, как подводных камней своей власти, стараясь придавать своим действиям внешний отпечаток величия, важности, твердости и отваги. В отношении частных дел своих подданных они должны поступать так, чтобы их решения казались незыблемыми, и общественное мнение до того считало бы их неизменными, что никто из подданных не дерзал бы и думать, что их можно избежать обманом или склонением государя в свою пользу. Государь, сумевший заставить так о себе думать, пользуется обыкновенно прочной репутацией, и заговорам против него представляются значительные трудности, так как он считается хорошим государем, пользующимся уважением своих подданных. Опасности же для государей могут возникать или со стороны внешних могущественных врагов, или в среде его подданных. Против внешних врагов он может предохранять себя содержанием сильной армии и союзами с сильными государствами, а союзников, имея сильную армию, найти очень нетрудно. Если же государство не вовлечено в какую-нибудь внешнюю борьбу, то и внутри его, обыкновенно, господствуют порядок и спокойствие, если только до наступления мира это спокойствие не было нарушено уже начавшимися заговорами. Даже в случае внешней борьбы государи, подобно Набису, спартанскому тирану, всегда найдут помощь в своей стране, если только будут поступать согласно с высказанными мною правилами и не растеряются в критическую минуту. В мирное время государи могут опасаться только тайных против себя заговоров, но они обыкновенно предохранены от них, если только не возбудили к себе ненависти и презрения своих подданных и сумели так действовать, что народ ими доволен. Для достижения последней цели, как я уже сказал, они должны не щадить никаких усилий. В самом деле, самое лучшее средство против заговоров – любовь народа; обыкновенно заговорщики предполагают, что смерть государя желательна народу; если бы они предполагали, что такая смерть раздражит народ, то никто из них не отваживался бы приводить в исполнение свои замыслы, представляющие обыкновенно бесчисленные трудности. Опыт показывает, что хотя заговоры и возникают часто, но весьма немногие из них удаются. Это происходит оттого, что одному быть заговорщиком невозможно и замышляющий заговор должен отыскивать себе соумышленников и соучастников. Понятно, что встретить их он может только в среде недовольных; открывая же тайну кому-либо из недовольных, он этим самым дает ему средство улучшить свое положение, так как каждый знает, что стоит только донести на доверившего ему свою тайну, чтобы попасть в милость и получить награду. Таким образом, необходимо, чтобы лицо, к которому обращается зачинщик, было или искренним его другом, или человеком, очень сильно озлобленным против государя, чтобы оно не выдало тайны; иначе оно разрушит планы зачинщика, видя, с одной стороны, верную прибыль, а с другой – только сомнительный успех и бесчисленные опасности. Короче сказать, заговорщикам приходится постоянно опасаться измены и быть под страхом наказания, между тем как на стороне государя – величие его сана, авторитет законов, защита приверженцев и все охранительные силы страны. Если при этом государь еще пользуется расположением народа, то весьма трудно, чтобы нашлись смельчаки, которые решились бы на заговоры. При таких обстоятельствах, кроме обыкновенных трудностей, сопровождающих исполнение замысла заговорщика, ему приходится еще опасаться и тех последствий, какие в случае успеха могут возникнуть со стороны народа, избегнуть мести которого, обыкновенно, нет никаких средств.
Я мог бы подкрепить свои слова бесчисленными примерами, но ограничусь приведением одного, очевидцами которого были наши отцы.
Мессер Ганнибал Бентивольо, дед ныне живущего мессера Ганнибала, будучи правителем Болоньи, сделался жертвой заговора семейства Каннески и был ими убит. Весь род его был истреблен и единственным его представителем оставался мессер Джованни – младенец, находившийся еще в колыбели. Но привязанность жителей Болоньи к роду Бентивольо была так сильна, что убийство это послужило поводом к народному восстанию: все Каннески были перебиты народом. Мало того, так как после смерти мессера Ганнибала не было никого из членов семейства Бентивольо, кому можно было бы поручить правление, то народ, узнав, что во Флоренции живет один из представителей этой фамилии под видом сына кузнеца, отправился к нему и предложил ему быть правителем Болоньи. Лицо это приняло предложение и управляло Болоньей до тех пор, пока мессер Джованни не подрос и не достиг возраста, в котором мог уже сделаться государем Болоньи. Итак, я заключаю, что если государь любим народом, ему нечего опасаться никаких против себя заговоров и злоумышлений, но если он враждебен народу и заслужил его ненависть, он должен всех и всего опасаться. Хорошо организованные государства и предусмотрительные государи обыкновенно усиленно заботятся о том, чтобы народ был ими доволен и не очень угнетен, с тем, однако же, чтобы это не сильно раздражало аристократов; достижение этого – одна из самых труднейших задач государя.
Из современных хорошо организованных государств не могу не указать на Францию. В этой стране существует бесчисленное множество отличных учреждений, обусловливающих независимость и безопасность короля. Главнейшее из них – парламент и его власть. Введение парламента показывает, что организаторы Франции понимали, насколько необходимо обуздать честолюбие и ненасытную гордость знатных лиц государства, а с другой стороны, зная ненависть масс к знатным лицам, основанную на страхе, и желая несколько охранить и последних, рассудили, что будет благоразумно, чтобы забота о такой охране не лежала на одном государе, который, покровительствуя народу, не возбуждал бы этим ненависти знатных, а охраняя знатных, не восстановлял бы против себя масс. В этих-то видах и был основан парламент, род посредствующего учреждения, которое могло бы покровительствовать народу, не раздражая знати против королей и обуздывая их честолюбие. Для прочности государства и спокойствия государей трудно придумать лучшее и более разумное учреждение.
Из учреждения парламента должно вывести, кроме того, еще следующее общее правило: вообще государи все тягости управления должны возлагать на других, оставляя за собою только право милосердия. Кроме того, повторяю, – государи должны покровительствовать знати, но уметь не возбуждать этим ненависти в народе.
Рассматривая обстоятельства жизни и смерти многих римских императоров, многие могут подумать, что их пример совершенно противоречит тому, что я здесь высказываю, так как некоторые из них, несмотря на свою постоянную мудрость и великие доблести, все-таки теряли свои государства или даже просто погибали во время заговоров, возникавших в среде их подданных.
В ответ на такое возражение я считаю нелишним рассмотреть обстоятельства жизни и личный характер некоторых из римских императоров, чтобы доказать, что причины их погибели не заключают в себе ничего такого, что противоречило бы моим положениям. Кроме того, я воспользуюсь при этом возможностью высказать несколько общих взглядов на особенности событий того времени, взглядов, которые будут небесполезны для изучающих историю. Для этой цели я считаю достаточным проследить ряд государей от Марка Аврелия до Максимина, которые следовали друг за другом в таком порядке: Марк Аврелий, сын его Коммод, Пертинакс, Юлиан, Север, Антонин, сын его Карракала, Макрин, Гелиогабал, Александр и Максимин. Прежде всего замечу, что если в других государствах правителям приходится бороться только с честолюбием знати и грубостью народа, то римским императорам, кроме этих трудностей, предстояла еще третья: борьба с жестокостью и корыстолюбием солдат, и эта последняя трудность была до того значительна, что она одна обусловливала погибель многих из римских государей. В самом деле, чрезвычайно трудно удовлетворить одновременно народ и войско; народ любит спокойствие и миролюбивых правителей, войско привязывается к государям завоевательным, жестоким, хищным, вносящим в другие страны разорение и грабеж; войско желало бы, чтобы таковыми являлись государи и для своих подданных, так как при этом войска получают усиленное содержание и могут насыщать свое стремление к жестокости и грабежам. От этого-то те из римских императоров, которые не обладали или не сумели приобрести уменья обуздывать одновременно войско и народ, обыкновенно погибали, и большая часть императоров, а особливо те, которые достигли власти, будучи новыми людьми (uomini nuovi, homines nоvi), сознавая трудность одновременного удовлетворения двух противоположных требований, обыкновенно стремились только к тому, чтобы удовлетворить войско, нисколько не заботясь о том, что этим самым они угнетали народ. Иной образ действий был для них невозможен, так как, поставленные в необходимость непременно возбуждать чью-либо ненависть, они должны были прежде всего озаботиться, чтобы не возбуждать ненависти большинства, а если не могли этого достигнуть, то им всякими способами необходимо было расположит в свою пользу хотя бы ту часть большинства, которая была могущественнее. Поэтому-то римские императоры, как люди новые, недавно получившие власть и нуждавшиеся, для удержания ее за собою, в чрезвычайных мерах, обыкновенно предпочитали расположение войска расположению народа, и это им более иди менее удавалось, смотря по тому, какую репутацию умели они себе составить в войске.
От вышеизложенных причин и произошло то, что из трех императоров, – Марк Аврелий, Пертинакс и Александр Север, – одинаково отличавшихся миролюбием, скромной жизнью, любовью к справедливости, нерасположением к жестокостям, гуманностью и благодушием, – не погиб только Марк Аврелий. Но если Марк Аврелий жил и умер с честью, то он обязан этим отчасти тому, что, вступив на римский престол по праву наследования, он не был обязан своей властью ни войску, ни народу, и отчасти тому, что его высокие добродетели возбуждали к нему такое всеобщее почтение, что он, в силу его, мог постоянно удерживать государство свое в границах долга, не возбуждая этим к себе ни презрения, ни ненависти.
Что касается Пертинакса, то выбранный против воли войска, он ввел в войсках дисциплину и вооружил этим против себя солдат, привыкших к той распущенности, которая существовала между ними при Коммоде; солдаты тотчас же возненавидели его. К ненависти этой прибавилось еще и презрение, которое возбуждала его старость, – и он погиб тотчас же вслед за получением власти. Замечу здесь снова, что заслужить ненависть за добрые действия также легко, как и за дурные, и что из этого следует, как я уже говорил выше, что государям, желающим удержать за собою власть, весьма часто необходимо быть порочными. Если народ, или войско, или аристократия, короче какой-нибудь класс подданных, в опоре которого нуждается государь, испорчен и развращен, то государь должен, чтобы не возбуждать его против себя, угождать ему, а в таких случаях всякое честное действие для него вредно.
Перейдем к Александру Северу. Государь этот был настолько добр, что в числе расточаемых ему похвал обыкновенно приводят следующее: в течение 14-летнего его царствования ни один римлянин не был подвергнут лишению жизни без предварительного суда. Несмотря на это, так как на него смотрели как на обабившегося человека, позволявшего своей матери управлять собою, – он впал в презрение у войска; между солдатами возник заговор, и он был убит.
Рассматривая, в противоположность государям, только что мною перечисленным, качества и личный характер Коммода, Септимия Севера, Антонина, Баракаллы и Максимина, мы найдем, что все эти императоры были чрезвычайно жестоки и ненасытно жадны, что для удовлетворения страстей солдат они не останавливались ни перед какою неправдой и угнетением народа – и, несмотря на это, все, за исключением Септимия, тоже погибли. Севера спасла его доблесть; благодаря ей он сумел привязать к себе солдат и, несмотря на то что отягощал народ чрезмерными налогами, мог счастливо властвовать над Римской империей: доблесть его возбуждала восхищение в массах, народ был как бы удивлен и увлечен ею, солдаты были удовлетворены и почитали его. Так как такой образ действий был замечателен в человеке, едва получившем власть, то я хочу вкратце указать, как Септимий умел принимать на себя личины льва и лисицы, – личины, прибегать к которым, как я уже говорил выше, бывает полезно для государей. Узнав, что Юлиан предательски захватил императорскую власть, он убедил войска, которыми в то время начальствовал в Паннонии, в том, что на их обязанности лежит идти на Рим, для отмщенья за смерть Пертинакса, удушенного преторианцами, и, не открывая своего замысла овладеть престолом, он так поспешно направился с войсками к Риму, что явился в Италии прежде, нежели туда дошел слух об его походе. Едва он явился в Рим, Юлиан был убит, и растерявшийся Сенат провозгласил его императором. После такого начала Септимию для завладения всей Римскою империей предстояло только совладать с двумя трудностями: отделаться на востоке от Нигера, который, начальствуя войсками в Азии, был тогда провозглашен ими императором, и на западе – от Альбина, стремившегося также к захвату верховной власти. Считая опасным для себя начинать одновременно борьбу с обоими соперниками, Север решился действовать открытою силой против Нигера и обманом против Альбина. Для достижения последней цели он написал Альбину дружественное письмо, в котором извещал его, что, избранный Сенатом в императоры, он тяготится слишком большой властью и желал бы ее разделить с Альбином, почему и посылает к нему титул Цезаря и декрет Сената, которым Альбин признан его соправителем. Альбин попался в западню, приняв всю эту проделку за чистую монету. Когда Север победил и умертвил Нигера, когда он успокоил возмущения на востоке, то, возвратись в Рим, он принес Сенату жалобу на действия Альбина, в которой обвинял последнего в неблагодарности за все благодеяния, какими он его осыпал. Говорил, что ему известно, что Альбин замышляет тайно умертвить его, и заключил тем, что считает себя не вправе оставить безнаказанной такую изменническую неблагодарность. Тотчас же вслед за этим заявлением он направился во Францию, где тогда находился Альбин, и лишил его власти и жизни.
Таков был образ действий этого государя; рассматривая шаг за шагом все его поступки, нетрудно убедиться, что он постоянно являлся или смелым львом, или хитрою лисой; народ его чтил и боялся, солдаты любили. При этом никто не станет удивляться, как он, новый человек, сумел удержать власть за собою, если вспомнить, что его громадная слава предохраняла его постоянно от ненависти, которую он мог бы заслужить у народа за свое грабительство.
Сын Севера, Антонин, подобно отцу своему, также обладал некоторыми личными качествами, доставившими ему удивление народа и привязанность солдат. Так, войско к нему привязывало его искусство в военном деле, твердость в перенесении всяких лишений, его пренебрежение к изысканной пище и всякой роскоши; но его жестокость, неслыханная его кровожадность, множество чуть не ежедневных казней в Риме и истребление чуть не всех жителей Александрии заставили весь народ крайне возненавидеть его и трепетать перед ним даже окружающих его, так что вскоре один из центурионов умертвил его в присутствии окружавшей его гвардии. Из этого события можно вывести общее правило: государю трудно избегнуть смерти, если человек энергический и закаленный в своем намерении замыслит его погибель, потому что человек, не дорожащий своей жизнью, обыкновенно делается властелином жизни других людей; но так как случаи подобного рода встречаются редко, то государям нечего их и опасаться. Все, что может сделать государь в видах избежания подобной участи, состоит в осторожности и избежании поводов к сильным оскорблениям своих окружающих и приближенных. Антонин в этом смысле не остерегся, несправедливо приговорил к казни брата центуриона, сделавшегося впоследствии его убийцей, и мало того, каждый день угрожал той же участью и ему – не удаляя его, однако, из числа своих приближенных телохранителей. Это была большая неосторожность, долженствовавшая его погубить, – что и случилось.
Перейдем к Коммоду. Этому государю было легко удерживать за собою власть, так как она была наследственная и перешла к нему как к сыну Марка Аврелия; ему стоило только идти по следам отца, и он мог удерживать и народ, и войско в повиновении. Но как человек жестокой и низкой души, для того чтобы удовлетворять своему стремлению к грабительству, он вздумал потворствовать солдатам и дозволять им всякую распущенность. Кроме того, забывая достоинство своего сана, он нередко являлся на публичной арене для борьбы с гладиаторами и предавался всякому неприличию, не соответствовавшему величию римского правителя, так что возбудил к себе омерзение даже в своих солдатах, и таким образом, презираемый одними и ненавидимый другими, он был задавлен убийцами во время возникшего против него заговора.
Мне остается сказать только о Максимине. Он отличался воинскими способностями и храбростью. По смерти Александра Севера, о котором я уже говорил, войска, недовольные его слабостью, избрали императором Максимина; но он недолго удержал за собою полученную власть. Два обстоятельства возбудили к нему всеобщее презрение и ненависть. Первое обстоятельство состояло в ничтожности его происхождения: всем было известно, что он был прежде пастухом во Фракии, и его не могли уважать. Вторым обстоятельством была быстро распространившаяся репутация о его чрезмерной жестокости: едва избранный в императоры и еще прежде, нежели явился в Рим для принятия престола, он через своих доверенных лиц успел уже произвести как в Риме, так и в других частях империи целый ряд различных зверств и жестокостей. Все единодушно восстало против него, отчасти вследствие презрения к низости его происхождения, отчасти от страха, возбужденного его жестокостями, и сначала жители римских провинций в Африке, а потом и самый Сенат, вместе со всем населением Рима и Италии, пошли против него. Вскоре к этому общему восстанию присоединились и его войска, которые в это время осаждали Аквилею. Утомленные долговременной осадой и раздраженные его жестокостями эти войска, видя общее против него недовольство, перестали его бояться и решились его умертвить.
Я не стану останавливаться более ни на Гелиогабале, ни на Макрине, ни на Юлиане, – все эти лица были настолько жалки, что немедленно за получением власти утрачивали ее, – и, переходя к выводу из всего мною сказанного, повторяю, что современным государям легче удержать свою власть, чем это было римским императорам. Им предстоит одною трудностью меньше. Трудность эта – чрезвычайные меры для удовлетворения солдат. Конечно, и они должны несколько озабочиваться тем, чтобы войска были ими довольны, но это не представляется особенно затруднительным, так как никому из этих государей не приходится иметь дело с войсками, которые подобно римским были бы, так сказать, запанибрата с прежними правительствами и отдельными управлениями областей. Римские императоры были поставлены в необходимость угождать войскам в ущерб народу, так как войска были могущественнее народа; ныне же главной заботою государей должно быть удовлетворение народа, так как народ сделался могущественным. Исключения в этом смысле составляют разве только Турция и Египет.
Я исключаю турецкого султана, так как он, обязанный держать постоянное войско в 20 тыс. пехоты и 15 тыс. кавалерии для личной своей охраны – от чего зависит прочность и безопасность его государства, – должен поневоле стараться привязать их к себе, прежде всякой заботы об удовлетворении народа. Точно так же и правитель Египта, находящийся совершенно в руках своих солдат, должен преимущественно стараться выиграть в их расположении, несмотря на то, понравится это или нет народу. Замечу при этом, что Египет представляет собою государство исключительное по своему устройству в среде других государств и подобное разве только владениям папы, так как правители там не наследственны, и вместе с тем Египет не представляет собою типа вновь возникающего государства. В самом деле, по смерти правителя его дети ему там не наследуют, но его наследник выбирается особыми лицами, которым вверено такое избрание, и вместе с тем, так как такое учреждение в Египте – учреждение древнее, освященное преданием, то после такого выбора в стране не представляется тех трудностей, какие мы видим обыкновенно во вновь возникающих монархиях. Правитель бывает новый, но порядки в государстве остаются старые, и все представляет собою такой вид, как будто бы вновь избранное лицо получило престол по праву престолонаследия.
Возвращаясь к предмету моего исследования, замечу, что всякий, кто станет раздумывать обо всем, что я уже сказал, легко увидит, что причиной гибели римских императоров, о которых я упоминал, были заслуженные ими ненависть или презрение, и его нисколько не удивит, что несмотря на то, что одни из них действовали одним, а другие совершенно противоположным образом, – все они погибли, за исключением только двоих, из которых каждый был как бы представителем этих двух противоположных способов действия. Читатель поймет, что Пертинаксу и Александру Северу, государям выборным, было неблагоразумно, и даже пагубно, подражать Марку Аврелию, государю наследственному, и что точно так же Баракадда, Коммод и Максимин погубили себя, желая подражать Северу, так как они не имели тех личных высоких качеств, обладание которыми одно только давало бы им право идти по его следам.
Скажу, кроме всего этого, что всякий новый государь может и должен не подражать Марку Аврелию или Северу, но последовать и усвоить в примере Севера все то, что для него необходимо для упрочения своей власти, а в примере Марка Аврелия – все, что для него может быть полезным для поддержания прочности и славы государства, издавна учрежденного и прочно установившегося.
Глава XX. Полезны или вредны для государей сооружение крепостей и разные меры, принимаемые ими для своей безопасности
Для поддержания своей власти в управляемой ими стране государи обыкновенно прибегали к различным мерам, смотря потому, какую из них находили для себя более удобною. Одни обезоруживали своих подданных, другие поддерживали борьбу и несогласия между разными партиями в завоеванных ими странах; некоторые старались нарочно поддерживать против себя недовольство, другие старались выиграть расположение именно тех лиц, которые при получении ими власти были для них подозрительны; одни воздвигали крепости, другие же их срывали и уничтожали. Высказаться определенно о каждой из подобных мер невозможно, не входя в рассмотрение каждого частного случая, обусловленного теми или другими обстоятельствами, возникавшими в той или другой стране; но и несколько общих воззрений по их поводу будут небесполезны для читателя. Обыкновенно, ни один новый государь, только что достигнувший власти, не начинает с обезоруживания своих подданных, но совершенно напротив, если его народ вооружен недостаточно, он усиливает его вооружение, зная, что этим он привяжет его к себе и оружие послужит к его же защите, – что даже те лица, которые были для него подозрительны, получив от него оружие, сделаются ему верными, – что верность всего народа вообще этим поддержится, и все его новые подданные сделаются его сторонниками. Обыкновенно бывает так, что в стране находится множество людей, неспособных носить оружие; награждая и возвышая тех, которые его носить в состоянии, государи могут быть вполне уверены, что этим они не возбудят никаких серьезных и опасных для себя неудовольствий в среде тех, которые его носить не могут. Те, которых государи станут награждать, уже за одно это привязываются к ним, другие найдут совершенно согласным с справедливостью, что награды выпадают на долю тех, кто ревностнее служит, и сами станут охотнее отваживаться на всякую опасность. Государь, который начал бы свое властвование обезоружением своих подданных, начал бы с оскорбления, выказывая такой мерой, что он не доверяет их верности, а также недоверие. Каковы бы ни были к нему основные поводы, обыкновенно возбуждает к государям общую ненависть. Кроме того, государь, решившийся на такую меру, при невозможности оставаться без войска, вынужден был бы обратиться к наемной милиции, истинный характер которой я уже достаточно выяснил выше и которая, если бы даже и была пригодной, никогда не может количественно быть достаточной для того, чтобы государи при ее помощи могли защищаться и от сильных неприятелей, и от раздраженных подданных. Поэтому-то, как я уже сказал, ни один новый правитель, устраивая новое государство, никогда не забывал озаботиться об организации вооруженной силы. История представляет бесчисленные примеры этого. Но когда государи завоевывают новую страну, которую присоединяют как часть к своему государству, то им необходимо обезоруживать покоренные страны, за исключением тех случаев, когда жители страны покоряются добровольно их подданству или даже сами высказываются за их избрание. Впрочем, и в последнем случае надобно уметь постепенно и при удобных обстоятельствах поселить в стране стремление к неге и роскоши и распорядиться так, чтобы все вооруженное войско состояло впоследствии из солдат государя и жило вблизи его, непременно на территории старого его государства.
Наши предки, а особливо те из них, которые признавались мудрыми, обыкновенно говорили: «властвовать над Пистойей значит ссорить между собой существующие в ней партии, властвовать над Пизой значит воздвигать крепости». Поэтому они и в других странах, подчиненных им, для упрочения своей власти старались поддерживать несогласие партий. Такая система была хороша в то время, когда вся Италия находилась в колебании, но теперь я не считаю ее настолько удобной, чтобы введение ее можно было посоветовать государям, так как и не думаю, чтобы внесение в страну раздора могло бы быть хоть сколько-нибудь полезно. Напротив, обыкновенно бывает так, что страны, в которых господствует внутренний раздор, погибают при первом столкновении с внешним неприятелем: партия более способная обыкновенно передается врагам, отчего сильная партия ослабевает и побеждается. Венецианцы смотрели на внутренние раздоры, как на значительное подспорье своему могуществу и в каждом городе, которым овладевали, старались разжигать вражду между гвельфами и гибеллинами. Правда, они не допускали этим междоусобиям доходить до кровопролития, но они поселяли смуты и раздор только для того, чтобы внимание жителей было постоянно ими несколько занято, чтобы им некогда было подумать о свержении венецианского господства. Однако это ни к чему не послужило, и едва венецианцы потеряли сражение при Вайле, как все подвластные им города ободрились и тотчас же свергли иго их господства.
Вообще система введения в государство раздора показывает слабость государей; еще в мирное время она годна, облегчая управление страной, но зато, едва возникает война, и подобная система приводит государей к погибели.
Бесспорно, государи становятся славными только тогда, когда им удается восторжествовать над всеми препятствиями, которые противостояли на пути к их величию. Поэтому-то фортуна окружает своих избранников (преимущественно государей новых, для которых достигнуть славы необходимее, чем для государей наследственных) множеством врагов и побуждает их к борьбе с ними для проявления блистательных подвигов, и таким образом, по этой лестнице, которую составляют неприятели, ведет своих любимцев к величию и славе. Поэтому-то некоторые и полагали, что всякий мудрый государь должен, насколько это от него зависит, при восшествии на престол искусственно возбудить против себя некоторое неудовольствие, чтобы восторжествовав над ним, положить этим первую основу для дальнейшего своего величия.
Обыкновенно государи, и преимущественно получившие власть не по наследству, убеждались, что наибольшей пользы и верности можно им ожидать именно от тех людей, которые при начале их господства казались им подозрительными, нежели от тех, кто с самого начала заявлял себя верным. Пандольфо Петруччи, правитель Сиены, поручал все главнейшие отрасли управления именно тем лицам, которых он сначала признавал для себя опасными и подозрительными. Впрочем, в таком предмете трудно дать определенные общие правила, так как в большей части случаев тут все зависит от частных комбинаций; скажу только вообще, что государи, вновь получающие власть, могут безопасно полагаться на тех лиц, которые вначале заявляют себя против них, доставив им поддержку, если только эти лица нуждаются в какой-либо поддержке; этим государи обыкновенно их к себе привязывают. Обыкновенно бывает так, что лица эти как бы вынуждаются благодарностью к верности и усердной службе, так как они сознают, что им бывает необходимо делами изгладить то неблагоприятное об них мнение, которое государи необходимо должны были о них составить, и, таким образом, государям они несравненно полезнее тех людей, которые, не имея этих оснований к усердию и верности, могут небрежно относиться к своим обязанностям и интересам государя. Кроме того, так как я уже распространился об этом, то замечу, что для государей, которые получили власть над новой страной, благодаря посредству некоторых лиц этой страны, чрезвычайно важно исследовать основания и причины, по которым эти лица стали действовать в их пользу, так как если они помогали государю не из расположения к нему, а только вследствие недовольства существовавшим прежде в их стране порядком вещей, то для нового государя будет чрезвычайно трудно сохранить их привязанность к себе и совершенно невозможно их удовлетворить.
Разбирая все примеры, какие по этому поводу представляют древняя и новая история, приходишь к очевидному выводу, что для нового государя несравненно легче бывает приобрести расположение тех, кто до получения им власти был ему враждебен потому, что был доволен существовавшим до того порядком вещей, нежели сохранить привязанность тех лиц, которые помогали его планам и относились к нему дружелюбно только потому, что были недовольны существовавшим до него порядком вещей.
Для большей безопасности и удобнейшего поддержания своей власти государи различных стран вообще имели обыкновение воздвигать многочисленные крепости. Такие крепости служили обыкновенно как бы оплотом против внутренних возмущений страны, а в крайности служили даже и убежищами для самих государей. Я одобряю эту меру, так как она признавалась полезной и в древние времена. Но в наше время мы видим примеры совершенно противоположного образа действий. Мы видели, что мессер Никколо Вителли, для того чтобы удержать за собою обладание городом Кастелло, приказал срыть в нем две крепости. Точно так же Герцог Урбино, Гвидо Убальдо, возвратясь в свое герцогство, из которого он был изгнан Чезаре Борджиа, приказал срыть до основания все крепости, которые находились в этой стране, полагая, что этим он был в состоянии предохранить себя от вторичного изгнания. Подобно тому поступили и Бентивольо по возвращении их в Болонью. Крепости, следовательно, смотря по обстоятельствам, могут быть полезны или вредны для государей, и если, с одной стороны, обладание ими выгодно для государей, то с другой – оно представляет и некоторые неудобства. Вообще об этом можно сказать вот что: государям, опасающимся своих подданных более, чем внешних врагов, полезно воздвигать крепости; и им не следует их иметь, если они опасаются внешних врагов более, нежели своих подданных. Миланская крепость (Castel di Milano), воздвигнутая Франческо Сфорца, принесла его роду гораздо более вреда, чем все другие беспорядки, существовавшие в стране. Лучшая крепость для государя – расположение к нему подданных, так как государь может обладать самыми лучшими крепостями, и все-таки, если народ его ненавидит, то они не спасут его; стоит только народу подняться против него, и в помощь народу тотчас же явится чужестранное вмешательство.
В наши дни крепости не принесли пользы ни одному государю, за исключением графини Форли, которая после убийства своего мужа, графа Джироламо, нашла в крепости убежище против восставшего народа и могла в ней выгадать время, пока из Милана не прислали ей вспомогательного войска, при помощи которого ей удалось снова овладеть потерянной страной. Но время, когда совершалось это событие, было исключительное, так как никто из чуждых народов не мог поддержать возмутившихся подданных. Кроме того, та же самая крепость не принесла ей никакой пользы впоследствии, когда против нее пошел Чезаре Борджиа и когда народ, ненавидевший ее, присоединился к нему. И в этом, как и в первом случае, для нее было бы гораздо выгоднее отсутствие народной ненависти, чем обладание крепостями. Приняв все это в соображение, я одинаково похвалю и того государя, который строит, и того, который разрушает крепости в своих владениях; но я считаю достойным порицания всех тех правителей, которые, надеясь на защиту этого рода, не опасаются возбуждать против себя народную ненависть.
Глава XXI. Как должен действовать государь, чтобы заслужить хорошую репутацию
Ничто не заставляет так уважать государей, как их великие подвиги и возвышенные, образцовые поступки. Примером подобного государя в наши дни может служить Фердинанд Арагонский, ныне король испанский. На него можно смотреть как на государя нового, так как из незначительного владетеля, он, благодаря своей славе и завоеваниям, сделался первым из христианских королей. Рассматривая все его действия, вы увидите, что все они славны, а некоторые даже необыкновенно мудры. В начале своего управления он завоевал Гренадское королевство, и это предприятие послужило основой для его дальнейшего величия. Во-первых, он чрезвычайно искусно выбрал время для этой войны, когда находился со всеми в мире и мог выполнить свой план без опасения, что его отвлекут от его исполнения; во-вторых, этой войной он дал пищу честолюбию кастильской знати, и кастильцы были отвлечены от мысли о необходимых улучшениях в своей стране, тогда как Фердинанд приобретал славой своих подвигов преобладающее над ними влияние, чего они даже не могли и заметить. Кроме того, деньги, полученные им от церкви, и налоги, которые он имел благовидный предлог собрать с народа, дали ему возможность завести громадную армию, окрепшую в школе непрерывных войн и доставившую ему впоследствии такой всеобщий почет. Кроме того, чтобы иметь возможность к дальнейшему осуществлению своих обширных планов, он тотчас по завоевании Гренады, под предлогом интересов религии, прибегнул к религиозной нетерпимости и жестокости, преследуя мавров и изгнав их из своего королевства: мысль чрезвычайно счастливая, мера мудрая, достойная удивления. Потом, все под той же личиной религиозности, он затеял свой поход в Африку, потом перенес свое оружие в Италию и, наконец, затеял войну с Францией. Таким образом, он безостановочно обдумывал и осуществлял громадные предприятия и держал умы своих подданных в постоянном удивлении к своей мудрости, в непрестанном ожидании исхода тех или других важных событий. При этом все его предприятия так безостановочно следовали одно за другим и так тесно между собою связывались, что не давали времени никому, ни врагам его, ни подданным, ни на минуту одуматься, чтобы действовать против него.
Весьма полезно также для государей и во внутреннем управлении действовать так, как, судя по рассказам, действовал миланский герцог, мессер Бернабо Висконти, то есть при удобном случае принимать такие меры, которые производили бы на подданных сильное впечатление и возбуждали толки и шум. Исключительные награды или наказания тем из подданных, которые отличились какими-нибудь заслугами или совершили важное преступление, подают обыкновенно повод к таким распоряжениям, впечатление от которых может быть очень сильно в народе, и заставляют смотреть на государя как на великую и необыкновенную личность.
Уважаются также государи, которые в данных обстоятельствах умеют выказываться откровенным врагом или другом кого-либо. Такая откровенность во вражде и дружбе несравненно полезнее для государей, нежели двусмысленный нейтралитет. В самом деле, если два соседние государства вступают между собою в войну, то обыкновенно бывает так, что или они настолько слабы, что в случае победы ни одно из них не может быть опасно для того государя, о котором мы говорим, или наоборот. Постараюсь доказать, что в обоих этих случаях только откровенные действия государя ему полезны, и вот почему: в случае если воюющие государства сильны и вы не высказались откровенно в пользу одного из них, – вы становитесь жертвой государства победившего; государство побежденное будет этому даже радоваться, так как оно не имеет никаких оснований ни защищать вас, ни давать вам у себя убежище. Победители же пренебрегают двусмысленными друзьями, не помогшими им в минуту опасности, а побежденные – смотрят на них, как на чужих, потому что они уже доказали свое нерасположение тем, что не хотели с оружием в руках разделить их судьбы.
Когда Антиох вошел в Грецию, куда был призван этолийцами для изгнания римлян, то он отправил парламентеров к ахейцам, союзникам римлян, чтобы убедить их сохранить нейтралитет. Римляне в то же время прислали к ахейцам своих парламентеров, чтобы склонить их к войне. Вопрос стал обсуждаться в совете ахейцев, и когда парламентеры Антиоха настаивали на нейтралитете, римские парламентеры ответили им таким обращением к ахейцам: «что касается до совета, который вам предлагают, быть нейтральными в нашей войне, то хотя вам и выдают такое положение за самое для вас выгодное и безопасное, но дело стоит совершенно иначе, и для вас ничего не может быть пагубнее согласия вашего последовать такому совету: не заслужив ни славы, ни благодарности ни одной из воюющих сторон, после победы вы сделаетесь жертвою победителя».
Каждый государь может рассчитывать, что во время войны соседей только то государство будет просить его нейтралитета, которое ему враждебно, дружественное же государство обыкновенно просит его вооруженного содействия. Соглашаются на нейтралитет обыкновенно только государи нерешительные, боящиеся опасности в настоящем, но нейтралитет обыкновенно и приводит их к погибели. Если же государь тверд и решительно высказывается в пользу одной из воюющих сторон, то в случае победы она не будет для него опасной, если бы даже, благодаря этой победе, могущество ее сделалось угрожающим, так как ее обязывает благодарность и дружеская, опытом доказанная связь; люди же никогда не бывают до того лишены всякого чувства чести, чтобы решаться тотчас же идти против тех, с кем они находятся в дружеском союзе и тем выказать самую черную неблагодарность. Кроме того, победы никогда не бывают настолько решительны, чтобы победитель мог считать себя вправе нарушать всякие условия и особливо условия, требуемые справедливостью. Если же воюющая сторона, союз с которой вы заключили, побеждена, – то и тогда вы все-таки можете рассчитывать, что она станет помогать вам, насколько это будет для нее возможно, и тогда ни для какого государя не может быть вредна готовность на помощь государства, дела которого всегда еще могут поправиться.
В случае противоположном рассмотренному мной, то есть когда обе воюющие стороны настолько слабы, что государю, к помощи которого они обращаются, нет оснований опасаться, что в случае победы то или другое государство может сделаться для него опасным, мудрость все-таки обязывает государя высказаться определенно за одну из сторон. И вот почему, отказавшись от помощи слабому государству, государь способствует его погибели, вместо того чтобы, действуя мудро, его поддержать, так как с его участием победа могла бы быть положительно на стороне этого государства, а после победы это победившее государство невольно, побуждаемое благодарностью, подчинилось бы его влиянию. Кстати замечу здесь еще одно правило, на которое навело меня это рассуждение: ни один государь не должен прибегать к помощи государства более сильного для победы над третьим государством, если только он не вынужден на это крайней необходимостью, так как победа обыкновенно как бы подчиняет его могущественному союзнику, а государям прежде всего следует избегать такого подчинения и оберегать свою независимость. Венецианцы соединились с Францией для борьбы с миланским герцогом, и от этого союза, которого они весьма легко могли бы избегнуть, произошла их погибель. К подобным союзам можно прибегать только тогда, когда нет другого средства спасения и когда, следовательно, не до выбора благоразумных мер, как это было с флорентийцами, когда папа и Испания направили свои войска против Ломбардии. Впрочем, ни одно государство не может рассчитывать, чтобы заключая тот или другой союз, оно было гарантировано этим от всякой опасности, и должно, напротив, постоянно иметь в виду, что во всяком предприятии всегда есть нечто опасное и сомнительное, так как в самой природе вещей лежит необходимость, избегая какого-либо неудобства, попадать в другое: вся мудрость человеческая только в том и состоит, чтобы уметь оценивать степень затруднений и неудобств и принимать за лучшее именно то, что хотя несколько менее худо, чем все остальное.
Кроме всего мною сказанного, государи должны выказываться покровителями доблести и талантов и уметь поощрять всех тех из своих подданных, которые сумеют отличиться своим искусством в той или другой отрасли человеческой деятельности. Государи должны побуждать своих подданных к мирному производству всего полезного для страны, как в торговле и земледелии, так и во всякого рода занятиях, чтобы никто из их подданных не затруднялся усовершенствовать, например хоть хозяйственные заведения в своих владениях, из опасения, что они будут у него отняты, и не останавливался осуществить какое-либо полезное открытие и нововведение из боязни, что его предприятие будет убито усиленными налогами и поборами. Государь должен поощрять наградами всякое полезное изобретение и усовершенствование, точно так же, как награждать всех тех, кто каким-либо способом содействует усилению богатств и величия его страны. Кроме того, в определенные дни в году государи обязаны развлекать народ различными зрелищами и увеселениями, и так как обыкновенно жители каждой страны разделяются на группы по роду своих занятий, то государи должны обращать особенное внимание на все подобные коммуны и корпорации, показываться порою на их сходках и проявлять на них черты великодушия и гуманности, разумеется, только не в ущерб величию своего сана, чувство достоинства которого не должно оставлять их ни в какое время и ни при каких обстоятельствах.
Глава XXII. О сановниках государей
Выбор приближенных и министров – дело для государей огромной важности. Сановники эти бывают хороши или дурны соответственно степени мудрости самого правителя. Способность или неспособность государя прежде всего определяется оценкой свойств его приближенных. Если министры искусны и отличаются верностью, то заключают, что и сам государь не лишен мудрости, так как он сумел угадать их таланты и распознать их преданность; но к совершенно противоположному заключению приводит неудачный выбор сановников государем. Такой выбор – слишком очевидная для всех и существенная ошибка, сиенский правитель, Пандольфо Петруччи, был признаваем всеми за правителя мудрого за то только, что сумел выбрать своим министром мессера Антонио да Венафро.
Людей по умственным их способностями можно вообще разделить на три разряда. Люди первого разряда все понимают и отгадывают сами; люди второго разряда бывают в состоянии понимать все, что им объяснять; люди третьего разряда сами ничего не отгадывают и не умеют ничего понять, как бы усердно другие им ни объясняли. Первый разряд – это великие умы, второй – просто умные люди, и третий – люди в умственном отношении ничтожные. Так как Пандольфо к первому разряду не принадлежал, то, на основании его удачного выбора, пришлось все-таки заключить, что он принадлежал ко второму разряду; и этого было достаточно, так как государь, хотя и не обладающий возвышенными идеями, но по крайней мере умеющий оценивать добро и зло в словах и поступках других, сумеет различить полезные и вредные действия своего министра, поощрять одни, порицать другие, не допускать в нем и мысли, что он может поддаться обману и, таким образом, сдерживать своего сановника в точных пределах власти и долга. Узнать же хорошо министра для государя нетрудно, если он обратит внимание на следующие соображения. Если государь заметит, что министр заботится более о личном своем благе, нежели о благе своего повелителя, если во всех его действиях проглядывает стремление к своекорыстной пользе, то подобный министр никуда не годится, и государю вверяться ему – безрассудно. Человек, в руках которого находятся дела государства, не должен ни на минуту думать о себе, а только о своем государе, и не должен понимать внимание последнего ничем, прямо не относящимся к его интересам. Зато и государь, со своей стороны, обязан заботиться о хорошем министре, окружать его почестями и уважением, осыпать наградами и богатством, разделять с ним весь почет, окружающий его самого, так чтобы министр был настолько удовлетворен в своем честолюбии, что не желал бы ничего лучшего, опасался бы всякой малейшей перемены в своем положении и познавал, что не может удержаться на такой высоте собственными средствами, без покровительства своего государя.
Когда государь и его первый министр таковы, какими я их описал, то они смело и вполне могут довериться друг другу. В противном случае конец их отношений будет непременно гибелен для того или другого.
Глава XXIII. Как должно избегать льстецов
Я не хочу оставить без внимания одной весьма важной ошибки, избегнуть которой бывает чрезвычайно трудно государям, если только они не предохранены от нее своею мудростью или удачным выбором приближенных. Дело идет о льстецах, которыми обыкновенно изобилует всякий двор, потому что люди вообще любят выслушивать похвалы себе и иногда до того ослепляются самолюбием, что им бывает трудно не поддаться обаянию лести – этой губительной чумы всего хорошего в человеке. Желание же слишком усердное избегнуть всякой лести может привести государей к другой опасности: их перестают уважать и начинают презирать. Происходит это от того, что государь не может иначе отделаться от льстецов, как показав определенно, что ему бывает не неприятно узнавать и правду, но ежели все станут позволять себе открыто высказывать государю все, что они считают правдой, то всякое уважение к нему исчезнет.
Поэтому-то мудрый государь должен выбрать, для избежания лести и презрения, особый путь, который можно назвать средним: он должен сделать хороший выбор ближайших своих сановников и только им одним дозволить свободно высказывать себе правду и только о том, о чем сам он их спрашивает, а не о чем другом. Выспрашивать же их он может обо всем, что найдет нужным узнать, должен выслушивать все их мнения, но решать все самостоятельно, как сам заблагорассудит. При этом, выспрашивая, он должен показывать, что хочет, чтобы все знали, что чем свободнее с ним говорят, тем большее это для него доставляет удовольствие, но решаясь на что-либо, он не должен уже слушать более никого и действовать, как сам решил с твердостью и достоинством.
Государь, действующий иначе, или ослепляется льстецами, или находится в постоянной нерешительности от множества самых противоположных советов, что значительно уменьшает уважение к нему окружающих его. Приведу современный пример этого. Отец Лука, приближенное лицо Максимилиана, ныне императора, говорил об этом государе: «Он никогда не принимает ничьего совета и никогда ничего не делает по своей воле». Такая характеристика показывает, что этот государь поступал совершенно противоположно тому образу действия, который я выше советовал государям. И действительно, он человек чрезвычайно скрытный, никому не доверяющий и не обращающийся ни к кому за советом; но едва его планы начинают делаться известными при их осуществлении, они начинают оспариваться его приближенными, и он, по слабости своей, поддается этим опровержениям; таким образом, то, что он делает сегодня, от того завтра отказывается, и никогда нельзя знать, чего он хочет и куда стремится, точно так же как нельзя полагаться ни на одно из его решений.
Государь никогда не должен чуждаться советов, но он должен их выслушивать тогда, когда сам этого захочет, а не тогда, когда захотят другие. Он должен держать себя так, чтобы никто не осмеливался перед ним высказывать свое мнение о чем бы то ни было, пока он сам этого мнения не спрашивает; но он должен уметь терпеливо выспрашивать и спокойно выслушивать правду; если же почему либо лицо, говорящее с ним, захотело бы ее от него утаить, он должен показать вид, что это ему неприятно.
Люди, которые полагают, что тот или другой государь, кажущийся мудрым, не обладает на самом деле этой мудростью, так как вся его мудрость является результатом хороших советов окружающих его, – делают важную ошибку, потому что должно принять за общее правило, что хорошие советы может получать только такой государь, который сам достаточно мудр, разве только за исключением того случая, когда слабый правитель находится в руках искусного и ловкого человека, сумевшего совершенно подчинить его своему влиянию и окончательно им управляющего. Но в этом случае – когда государь может казаться мудрым, не обладая мудростью, – это продолжается весьма короткое время, так как подобный наставник государя обыкновенно весьма скоро отнимает от него власть, захватывая ее себе. За исключением такого случая, государь, не обладающий мудростью, имея множество советников, всегда будет выслушивать самые противоположные советы и, не умея соглашать их, всегда будет в нерешительности, которому из них последовать. Каждый из его советников станет стремиться к достижению личных целей, и неопытный государь не сумеет ни исправить их, ни распознать. И это всегда так бывает, ибо люди обыкновенно действуют дурно, если только не принуждены необходимостью поступать хорошо. Из всего этого должно заключить, что хорошие советы, откуда бы они ни происходили, всегда плод мудрости государя, и наоборот – эта мудрость никогда не бывает плодом хороших советов.
Глава XXIV. Почему итальянские государи потеряли свои владения
Если новый государь осмотрительно исполняет в своих действиях все, высказанное мною выше, то на него начинают смотреть как на государя наследственного и власть его в самом скором времени становится даже прочнее, чем если бы она предварительно весьма долго принадлежала его династии. Это происходит оттого, что за новым государем всегда следят пристальнее, нежели за государем наследственным, и если образ его действий признается справедливым и достойным, то это привязывает к нему гораздо большее число лиц, нежели древность династии; ибо люди обыкновенно придают гораздо большую цену настоящему, нежели прошедшему, и когда существующий порядок их удовлетворяет, они им наслаждаются, не заботясь ни о чем другом. При этом подданные бывают обыкновенно расположены охранять и защищать своего государя, под условием только, чтобы он не изменял себе.
Государь, сам достигнувший власти, обыкновенно пользуется двойною славою, – во-первых, за основание нового государства и, во-вторых, за его упрочение, если он ввел хорошие законы, учредил организованное войско, заключил выгодные союзы и преподал своим подданным хорошие примеры; точно так же двойным стыдом покрывается наследственный государь, если он, рожденный для престола, по недостатку мудрости потеряет унаследованное государство.
Если рассматривать действия различных итальянских государей, потерявших в недавнее время свои государства, как, например, король неаполитанский, герцог миланский и другие, то всех их можно прежде всего упрекнуть в одной общей всем им ошибке, в неимении достаточного числа войска, о чем я уже говорил подробно. Потом их можно обвинить в том, что они навлекли на себя ненависть народа, а те из них, к которым подданные были привязаны, не сумели обезопасить себя от честолюбия своих вельмож. Без таких ошибок, имея достаточное войско, весьма трудно потерять сколько-нибудь значительное государство.
Филипп Македонский, не отец Александра Великого, а другой, тот, который был побежден Титом Квинкцием, обладал весьма небольшим государством, сравнительно с громадностью Римской Республики и Греции, которые на него напали, и, однако же, будучи искусным вождем и сумев привязать к себе народ и сдерживать честолюбие знати, он нашел возможность выдержать с ними войну несколько лет кряду, и если под конец и потерял несколько городов, то все-таки сохранил за собой обладание страною.
Итак, пусть те итальянские государи, которые после продолжительного владычества потеряли свои государства, не обвиняют своей судьбы, а пеняют на свое собственное ничтожество. Подобно большинству людей, во время затишья они не думали о буре и в спокойное время не предполагали, что обстоятельства могут перемениться. Застигнутые неблагоприятными обстоятельствами врасплох, они и не подумали о том, что еще могут защищаться, а предпочли постыдное бегство, рассчитывая, что их подданные, утомленные гнетом победителя, снова их призовут. Решиться на подобную меру благоразумно только тогда, когда не предстоит никакой другой, но вообще прибегать к ней весьма постыдно; это все равно что нарочно падать, для того чтобы другой нас поднял. Кроме того, нельзя рассчитывать наверное, что при подобных обстоятельствах народ снова призовет своих прежних государей, а если даже и призовет, то после подобного возвращения власть государя не может быть прочной, так как подобный способ охранения прав унижает и опозоривает государя как независящий лично от него. Единственная же прочная и верная защита для государя та, которая зависит от него самого и проистекает из его личной доблести.
Глава XXV. Насколько в человеческих делах играет роль судьба и как можно ей сопротивляться
Мне небезызвестно, что множество людей думало встарь и думает теперь, что Бог и судьба так всевластно управляют делами этого мира, что вся человеческая мудрость бессильна остановить или направить ход событий, – из чего можно вывести заключение, что вовсе не следует трудиться над обдумыванием своих действий, а гораздо лучше подчиниться обстоятельствам и предаться воле судьбы. Подобное мнение особенно сильно распространилось в наше время, как результат того разнообразия великих событий, которых мы были очевидными свидетелями и которые наступают и сменяются, как бы наперекор всяким человеческим соображениям.
Я сам, думая об этом несколько раз, отчасти склонялся к этому мнению; но однако, не соглашаясь допустить, чтобы свободная воля в человеке ничего не значила, я полагаю, что весьма возможно, что судьба управляет половиною наших действий, но вместе с тем думаю, что она оставляет по крайней мере другую их половину на наш произвол. Я сравниваю судьбу с бурной рекой, которая, выходя из берегов, затопляет равнины, опрокидывает здания и деревья, смывает землю в одних местах и наносит ее в другие: все бежит от ее опустошений, все уступает ее грозному гневу. Но как бы ни была буря могущественна, когда она стихнет, люди не перестают искать против нее предохранительных средств, устраивая плотины, насыпи и другие сооружения, чтобы предохранять себя от вреда, который она может причинить им впоследствии; таким образом, при следующей буре вода проходит в каналы и не может уже стремиться с прежним напором и производить слишком опустошительные разрушения. Подобно этому и судьба выказывает свое грозное могущество преимущественно там, где не приготовлено против нее никакого сопротивления, и направляет свои главнейшие удары в ту сторону, где нет никаких препятствий, способных ее остановить.
Италия в наше время представляет собою огромную арену, на которой преимущественно совершались и совершаются на наших глазах самые непредвиденные события, и она в этом отношении похожа на равнину, лишенную всякой искусственной защиты против разлива в полноводие. Если бы она, подобно Германии, Испании или Франции, представляла какое-либо сопротивление бурному потоку, то ее не затопляло бы наводнениями или, по крайней мере, она менее бы от них страдала.
Ограничиваясь этими общими взглядами на сопротивление, которое можно противопоставить судьбе, и переходя в более частным наблюдениям, замечу прежде всего, что государь, благополучно существующий сегодня и гибнущий завтра, представляет собою самое обыкновенное явление, хотя ни личные его качества, ни образ действий не изменяются. Это явление, как мне кажется, происходит оттого, что, как я уже подробно доказал, есть государи, исключительно доверяющиеся счастью, которые, как только оно начинает им изменять, тотчас же погибают. Мне кажется еще, сверх того, что счастье или несчастие государя находится также в зависимости от степени согласия его поступков с требованиями времени.
Все люди стремятся к одинаковой цели – к славе и богатству, но не все для достижения их действуют одинаково; одни поступают при этом осмотрительно, другие действуют смелостью; одни прибегают к насилию, другие к хитрости; одни терпеливы, другие решительны, но, несмотря на противоположность образа действий и тех и других, они одинаково могут иметь успех; от чего же может зависеть подобное противоречие, как не от того, что оба эти образа действий могут соответствовать или не соответствовать данной минуте? От этого-то различный образ действий может иметь одинаковый результат, а одинаковый – различные последствия. От этого то, что хорошо в одно время, может быть дурно в другое. Так, например, предположим, что какой-нибудь государь управляет своим народом с терпением и осмотрительностью; если дух и обстоятельства времени таковы, что соответствуют такому образу действий, он благоденствует; но он тотчас же погибает, как только дух времени и обстоятельства изменяются, а он не умеет изменить своей системы соответственно требованиям времени.
Изменять свои действия кстати, сообразно с обстоятельствами – вот чего не умеют делать самые мудрые люди, отчасти потому, что трудно действовать против своих наклонностей, отчасти и оттого, что, преуспевая на известном пути, бывает трудно убедиться в том, что перейти на другой будет полезно. Таким образом, человек осмотрительный, не умеющий сделаться отважным, когда это необходимо, сам становится причиною своей гибели. Если же мы сумеем изменять наш образ действий сообразно со временем и обстоятельствами, то счастье нам не изменит.
Папа Юлий II брал отвагой во всех своих действиях, и так как такой образ действий вполне соответствовал времени и обстоятельствам, то все его попытки были успешны. Рассмотрим хотя его первое предприятие: нападение на Болонью, при жизни мессера Джованни Бентивольо. Венецианцы покушались овладеть ею, а Франция и Испания уже заранее спорили об этой добыче; несмотря на это, Юлий II, с врожденною смелостью и быстротой, прежде всех устремился на нее, лично предводительствуя экспедицией. Такая отвага поразила Испанию и венецианцев до того, что никто из них не стал ему препятствовать: венецианцы из боязни его смелости, а Испания, потому что она хотела завладеть целым неаполитанским королевством; потом Юлий II привлек к себе на помощь самого французского короля, так как этот государь, видя, что папа начал уже действия, и желая заслужить его дружбу, в которой он нуждался для борьбы с Венецией, рассудил, что не может отказать в своем содействии, не нанеся этим ему явной обиды. Таким образом, Юлий II, одной своей смелостью достиг того, чего бы не достиг никто другой, хотя бы обладал всею человеческой мудростью; ибо если бы для того, чтобы выйти из Рима, он стал, как сделал бы на его месте другой папа, дожидаться, чтобы все было заранее обдумано, определено и подготовлено, то, конечно, не имел бы никакого успеха. Французский король успел бы найти тысячу благовидных предлогов, чтобы отказать ему в своем содействии, а другие государи имели бы достаточно времени, чтобы еще до начала экспедиции запугать его.
Я не стану говорить здесь о других предприятиях Юлия II; скажу только, что он все их вел точно так же и имел такой же успех. Кроме того, недолговечность его была причиною, что он не испытал неудач, какие пришлось бы ему увидеть, если бы он дожил до того времени, когда обстоятельства потребовали бы от него осмотрительного образа действий, так как по своему темпераменту он никогда не сумел бы изменить своей отважной системы.
Итак, я заключаю, что, при изменчивости судьбы и при постоянстве образа действий людей, они могут быть счастливы только до тех пор, пока их действия соответствуют окружающим их обстоятельствам, но едва это отношение нарушается, люди эти тотчас же делаются несчастными.
Я думаю сверх того, что полезнее быть отважным, нежели осмотрительным, ибо счастье – женщина; чтобы подчинить его себе, необходимо обращаться с ним грубо; оно охотнее покоряется людям, способным на насилие, нежели людям холодного расчета, поэтому-то оно предпочтительно осыпает своими благами молодежь горячую, безрассудную, увлекающуюся и повелевающую с большею отвагой, чем люди зрелого возраста.
Глава XXVI. Воззвание о необходимости освобождения Италии от варваров
Размышляя обо всем, что я уже изложил, и обдумывая, удобно ли настоящее время для того, чтобы в Италии мог явиться и прославиться новый государь и может ли храбрый и мудрый правитель найти способ и средства для обновления этой страны в пользу личной своей славы и счастья всего ее народонаселения, я нахожу, что в настоящее время для этого сосредоточилось столько благоприятных обстоятельств, что я во всем, прошедшем Италии не нахожу времени более удобного для великого преобразования.
И если, как я уже говорил, для проявления доблестей Моисея необходимо было народу израильскому томиться в египетском рабстве, если для проявления величия души Кира было нужно, чтобы персы были угнетены мидянами; если, наконец, для блеска достоинств Тезея нужны были междоусобия между афинянами, – то точно так же и в наше время, для того чтобы среди нас появился мощный Освободитель, было необходимо, чтобы Италия дошла до такого жалкого состояния, в котором мы ее теперь видим, чтобы она была более угнетенной, чем народ еврейский, более порабощенною, чем персы под игом мидян, более разделенной междоусобиями, чем земли афинян, – без вождей, без всяких прав, измученной, разрозненной, наводненной варварами и отягощенной всякого рода бедствиями.
И до нашего времени для Италии порой как бы мелькала зарница, при свете которой, казалось, являлись люди, избранные Богом для ее освобождения; но все эти люди были как будто бы останавливаемы судьбой еще задолго до окончания своего великого подвига, и Италия, истомленная и полумертвая, все еще ждет того избранника, который уврачует ее раны, остановит грабежи и насилия страждущей Ломбардии, положит конец поборам и лихоимству, истощающим Тоскану и Неаполитанское королевство, и исцелит наконец застарелые ее язвы, сделавшиеся от времени фистулезными.
Без отдыха, без остановки, Италия молит небо, чтобы оно послало ей наконец этого Освободителя, который избавил бы ее от жестокостей и наглости варваров. Она готова встать и идти под всякое знамя, которое развернут во имя ее свободы. Но на кого может она положиться, с большей уверенностью, как не на ваш знаменитый род, который по своим наследственным добродетелям, по своему счастью, по благодати, полученной от Бога и Церкви, вполне обладает возможностью предпринять и достигнуть чуда ее освобождения?
Подвиг ваш не будет для вас трудным, если вы припомните жизнь и поступки тех героев, о которых я упоминал в своем рассуждении. Правда, это были редкие и достойные удивления люди, но все-таки это были люди, а обстоятельства, которыми они умели пользоваться, никогда не были для них так благоприятны, как современные обстоятельства для вас. Ни один подвиг не был законнее и справедливее того, который предстоит вам, и никто из них более вас не пользовался Божьим покровительством. В вашем деле справедливость засияла бы в полном блеске, так как война всегда справедлива, когда она необходима, и оружие – свято, если оно поднимается в защиту угнетенных. На это дело вас зовет голос целого народа, а при таком единодушии успех не заставит себя ждать; надобно только, чтобы вы последовали примеру тех героев, которых я изобразил вам как достойных образцов для подражания.
Скажу более. Провидение заявляет свою волю несомненными признаками: море расступилось, светлое облако указывает путь, скала источает воду из недр своих, манна выпала в пустыне. Все служит к тому, чтобы вы прославились. Пусть же остальное будет делом рук ваших. Бог не оканчивает всего сам, чтобы не лишать нас заслуг и той части славы, какою он позволяет нам пользоваться.
Пусть до сих пор ни один из итальянцев не сумел исполнить того, чего теперь Италия ждет от вас как от представителя знаменитого рода; пусть посреди стольких революций, обуревавших Италию, и стольких войн, театром которых она была, могло показаться, что ныне в ней угасла всякая доблесть. Во всех ее неудачах нет ничего удивительного, все они происходили оттого, что все ее прежние учреждения устарели, сделались негодными, и до сих пор не нашлось человека, который сумел бы их обновить. Возьмите это обновление на себя. Нет ничего в мире, что в такой степени способствует проявлению величия человека, стремящегося к славе, как уменье дать стране новые законы и новые учреждения, если эти законы и учреждения лягут на прочном основании, если законодатель сумеет придать им должное величие. Им удивляются и их превозносят все люди.
Италия представляет собою страну, способную принять самые широкие реформы. Пусть только правитель ее проявит отвагу, и доблесть проснется в каждом итальянце. Посмотрите, как на дуэлях и при распрях небольшого числа лиц итальянцы превосходят храбростью, ловкостью и соображением всякие другие национальности. И если в то время когда они собираются большими армиями, все их достоинства как бы исчезают бесследно, то виною этого не они, а слабость их вождей. Обыкновенно каждый итальянец, надеющийся на себя, не умеет повиноваться, а так как каждый из воинов уверен в себе, то в войсках и нет повиновения, между тем до сих пор не являлось еще ни одного вождя, настолько доблестного, чтобы по личным качествам или по удачам он стал настолько выше других, чтобы все невольно были вынуждены признать над собою его превосходство. Такому вождю все войско стало бы охотно повиноваться. От этого то и происходит, что уже около двадцати лет все армии, состоявшие из одних итальянцев, во всех войнах, происходивших за это время, испытывали одни только поражения.
Это засвидетельствуют, как дело при Торо, так и позднейшие дела при Александре, Капуе, Генуе, Вайле, Болоньи и Местри.
Если вы, как представитель знатного рода, захотите, подобно великим людям, в разные эпохи освобождавшим свое отечество, отважиться на подобный подвиг, то прежде всего и главнейшей славой своего предприятия вы должны поставить организацию национального войска, так как национальное войско представляет самых лучших, самых верных и самых храбрых солдат: каждый из них, будучи лично храбрым, станет еще лучше, если будет знать, что о нем заботится, им повелевает и оценивает его заслуги его государь. С таким оружием Италия в состоянии будет прогнать иностранцев.
Швейцарская и испанская пехоты считаются в наше время самыми грозными войсками, но и в той и в другой есть недостатки, благодаря которым третья армия может не только с ними бороться, но даже и победить их. В самом деле, испанская пехота не умеет выдерживать кавалерийских атак, а швейцарская должна опасаться всякого войска, одинаково с нею сильного, которое стало бы выдерживать битвы с тем же упорством, с каким выдерживает их она. Мы уже видели и увидим еще неоднократно, как французская кавалерия будет первенствовать над испанской пехотой, а эта последняя, в свою очередь, над пехотой швейцарской. Образец подобного случая, если не полное его осуществление, происходил в сражении при Равенне, где испанская пехота боролась с немецкими батальонами, действующими совершенно подобно швейцарской пехоте. Мы уже видели как испанцы, благодаря своей легкости и прикрытию небольших своих щитов, проникали, посреди копий, в ряды противников и поражали их без всякой для себя опасности, так как немцы не могли им противостоять. Испанцы истребили бы всех их до одного, если бы в свою очередь их самих не рассеяла натиском кавалерия.
Теперь, зная недостатки обеих главнейших европейских пехот, нетрудно по образцу их образовать третью, но уже такую, которая умела бы выдерживать кавалерийские атаки и не бояться другой пехоты. Для этого нет никакой надобности создавать какой-нибудь новый и особенный род войска; достаточно только придумать для пехоты новую организацию, новый способ вести сражения, а подобными нововведениями государи обыкновенно и приобретают себе репутацию и славу.
Не станем же упускать представляющегося нам в настоящее время случая. Пусть Италия, после столь продолжительного ожидания, увидит наконец своего Освободителя! Нет сил изобразить – с какой любовью, с какой жаждой мщения, с какой несокрушимой верностью, с каким почетом и радостными слезами будет он принят каждою из провинций, столько выстрадавших от нашествия иноплеменных. Чьи двери не отворятся перед ним? В какой местности население откажется ему повиноваться? Чье честолюбие станет противодействовать его успехам? Какой итальянец не окружит его всевозможным почтением? Найдется ли хоть один итальянец, сердце которого не трепетало бы при одной мысли о господстве варваров над Италией?
Пусть же вы, как представитель знаменитого рода, примете на себя эту благородную ношу с той отвагою и уверенностью в успехе, какие поселяет в людях законное и справедливое предприятие. Пусть под знаменем вашего рода – общее наше отечество обрящет свое прежнее великолепие, и при вашем посредстве осуществятся наконец эти стихи Петрарки:
Virtu contra furore Prendera l’arme; e fia’l combatter corto;
Che l’antico valore Nell’italici cor non e ancor morto[5]
Petrarca, Canz. XVI, V, 93–96.
А. Вандам. Наше положение
Публикуется по изданию: Вандам А. Наше положение. – СПб.: Типография А.С. Суворина, 1912. – 204 с.
Предисловие
В классификации военных знаний искусство вести бой называется тактикою, а искусство вести войну – высшею тактикою или стратегией. Но как бой представляет собою только один из скоротечных актов длящейся обыкновенно годами войны, так и война есть не что иное, как кратковременный акт никогда не прекращающейся борьбы за жизнь.
Отсюда логически следует, что для ведения борьбы за жизнь необходимо особое искусство – высшая стратегия или политика.
В чем заключается это искусство и есть ли у нас оно – читатели поймут сами из этого маленького труда, представляющего собою лишь легкую царапину на девственной и безотлагательно требующей разработки почве русской политической мысли.
А. Вандам. 6 августа 1912 г. С.-Петербург.
I
Несмотря на большие размеры своей территории, русский народ, по сравнению с другими народами белой расы, находится в наименее благоприятных для жизни условиях.
Страшные зимние холода и свойственные только северному климату распутицы накладывают на его деятельность такие оковы, тяжесть которых совершенно незнакома жителям умеренного Запада. Затем, не имея доступа к теплым наружным морям, служащим продолжением внутренних дорог, он испытывает серьезные затруднения в вывозе за границу своих изделий, что сильно тормозит развитие его промышленности и внешней торговли и, таким образом, отнимает у него главнейший источник народного богатства. Короче говоря, своим географическим положением русский народ обречен на замкнутое, бедное, а вследствие этого и неудовлетворенное существование.
Неудовлетворенность его выразилась в никогда не ослабевавшем в народных массах инстинктивном стремлении «к солнцу и теплой воде», а последнее, в свою очередь совершенно ясно определило положение русского государства на театре борьбы за жизнь.
Упираясь тылом во льды Северного океана, правым флангом в полузакрытое Балтийское море и во владения Германии и Австрии, а левым – в малопригодные для плавания части Тихого океана, Великая северная держава имеет не три, как это обыкновенно считается у нас, а всего лишь один фронт, обращенный к югу и простирающийся от устья Дуная до Камчатки. Так как против середины фронта лежат пустыни Монголии и Восточного Туркестана, то наше движение к югу должно было идти не по всей линии фронта, а флангами и преимущественно ближайшим к центру государственного могущества правым флангом, наступая которым через Черное море и Кавказ к Средиземному морю и через Среднюю Азию к Персидскому заливу, мы в случае успеха сразу же выходили бы на величайший из мировых торговых трактов – так называемый Суэцкий путь.
Но подобное решение самого важного из наших государственных вопросов не отвечало расчетам тиранически господствующих на море и необычайно искусных в жизненной борьбе англичан, а поэтому, несмотря на все блестящие победы наши над турками, хивинцами, туркменами и другими противниками на театрах военных действий, – на театре борьбы за жизнь весь правый фланг наш, в конце концов, потерпел неудачу: левая колонна его была остановлена в Мерве, средняя – в Карсе и Батуме, а самая сильная – правая, уже достигнув проливов, принуждена была повернуть назад и отойти к северным берегам Черного моря.
II
Наступление нашего левого фланга началось в XVI столетии походом Ермака на Сибирское царство. Одолев это единственное в политическом смысле препятствие, смелая вольница наша потянулась одновременно и к северу, – куда манили ее слухи о больших богатствах – «рыбьего зуба» (моржовых клыков), и к востоку, где девственная тайга была населена драгоценным пушным зверем, в особенности великолепным сибирским соболем. В погоне за этою добычею казаки добрались сначала до безграничных пустынь Северного Ледовитого океана, а затем, в начале XVIII столетия, появились и на Камчатке.
Полные необычайного интереса вести этих разведчиков, дойдя до слуха уже лежавшего на смертном одре Петра Великого, вызвали приказ о посылке капитана Беринга для исследования северной части Тихого океана и открытия показавшегося во всех тогдашних атласах мифического материка «Гамаланда».
С невероятными трудностями, перевезя на вьюках через пустынную и бездорожную Сибирь все грузы для снаряжения экспедиции, Беринг прибыл на Камчатку, построил в Авачинской губе двухпалубное судно и в 1728 г. совершил на нем свое первое плавание из Тихого в Северный Ледовитый океан через названный его именем пролив, но за туманом не видел американского берега.
Посланный затем вторично, он в мае 1741 г. на двух небольших судах, «Петре» и «Павле», пустился в полную неизвестности ширь страшно негостеприимного в северных широтах Тихого океана. В июне месяце, в бурю и туман, суда потеряли друг друга из вида и вынуждены были продолжать путь каждое само по себе. В июле оба они, на значительном друг от друга расстоянии, подошли к неизвестной земле. Таким образом, северная часть Тихого океана была пройдена и таинственный «Гамаланд», оказавшийся северо-западным берегом Америки, открыт был русскими мореплавателями.
На обратном пути претерпевавший страшные лишения от недостатка продовольствия и пресной воды «Петр» был выброшен бурею на лишенные всякой древесной растительности скалы, получившие в честь скончавшегося и похороненного на них Беринга название Командорских островов. «Павел» же под командою лейтенанта Чирикова благополучно прибыл в Петропавловск.
III
Результаты этой замечательной экспедиции были огромны. Вернувшиеся из плавания люди рассказали, что «дальше за Камчаткою море усеяно островами, за ними лежит твердая земля; вдоль берегов тянутся плавучие луга – солянки, а на них кишмя кишит всякий зверь, среди которого есть один – ни бобер, ни выдра, больше и того и другого, мех богаче собольего, и одна шкурка стоит до 400 рублей».
Эта весть точно кнутом хлестнула по воображению сибирских зверопромышленников. Открытие Алеутских островов и Северо-Западной Америки явилось для них тем же, чем для искателей золота могло бы явиться нахождение новых приисков, состоящих из одних самородков. И вот вся промысловая Сибирь устремилась своими помыслами к Тихому океану. Спустя всего лишь четыре года на Алеутских островах работало уже семьдесят семь компаний, собиравших с моря ежегодно миллионную дань.
Привилегированное положение наших промышленников продолжалось несколько десятков лет, но затем в открытых русскими водах начали появляться иностранные соперники.
В 1778 г. английский мореплаватель Кук нашел наконец дорогу в русскую часть Тихого океана. Вслед за ним пошли Ванкувер из Лондона, Мирес из Ост-Индии, Квадра из Новой Испании. С другой стороны, обогнув мыс Горн, направились туда же Кендрик, Грей, Инграгам, Кулидж из Бостона и несколько кораблей, зафрахтованных Джоном Астором, из Нью-Йорка.
С появлением этих соперников на промыслах началась настоящая вакханалия. Драгоценный морской бобер истреблялся, не разбирая ни самцов, ни самок, ни детенышей. Не знавшие до той поры ни рому, ни огнестрельного оружия туземцы из работавших в полном согласии с русскими мирных охотников превращались в опасных бандитов. Охота становилась менее выгодною и весьма опасною.
При таких условиях среди начавших задумываться русских промышленников явился человек, способный не только понять положение, но и бороться с ним. Это был Григорий Иванович Шелехов. Выработанный им для борьбы с иностранцами план заключался в следующем: объединении всех независимых русских промышленников в одну могущественную компанию; распространить русские владения на никому не принадлежавшем северо-западном берегу Америки от Берингова пролива до испанской Калифорнии; установить торговые сношения с Манилою, Кантоном, Бостоном и Нью-Йорком. Поставив, наконец, все эти предприятия под защиту правительства, устроить на Гавайских островах арсенал и станцию для русского флота, который, защищая русские интересы и имея обширную и разностороннюю практику на Тихом океане, мог бы выработаться в первый в мире флот.
IV
Сам Шелехов не дожил до исполнения его предположений, он умер в Иркутске в 1795 г., но его план был одобрен правительством. В 1799 г. вновь образованная Российско-американская компания получила исключительное право охоты, торговли и других занятий в открытых русскими водах и землях северной части Тихого океана. Высшее руководство действиями компании оставлено было за главными акционерами в Петербурге, управление же делами на месте поручено было ближайшему сотруднику и другу покойного Шелехова Александру Андреевичу Баранову.
Этот весьма скромного происхождения и по внешности мало похожий на героя человек до пятидесяти лет таил в себе дарования природного вождя и великого государственного строителя. Имея под своим началом лишь служащих компании и не отличавшихся храбростью алеутов, Баранов перенес главную квартиру компании с острова Кадьяка на населенный свирепыми колошами материк и в Ситхинском заливе заложил столицу Русской Америки Ново-Архангельск. Здесь, вслед за сооружением форта с 16 короткими и 42 длинными орудиями, появились верфь для постройки судов, меднолитейный завод, снабжавший колоколами церкви Новой Испании. Столица, белое население которой быстро возросло до 800 семейств, украсилась церковью, школами, библиотекою и даже картинною галереей. В сорока верстах у минеральных источников устроена была больница и купальня…
Как центр самой важной в то время меховой торговли, Ново-Архангельск сделался первым портом на Тихом океане, оставив далеко позади себя испанский Сан-Франциско. К нему сходились все суда, плававшие в тамошних водах. Радушно принимая всех иностранных гостей, Баранов ни на одну минуту не упускал из виду русских интересов и повел дело таким образом, что самые серьезные из соперников – англичане – скоро добровольно ушли из русских вод, американцы же во главе со знаменитым Джоном Астором, сильно сократив число своих судов, вступили в сотрудничество с русскими и заняли подчиненное положение, а именно: забирая уступавшихся им Барановым алеутов, они охотились к югу от Калифорнии, для русской компании поставляли за меха съестные припасы и т. п.
Устраняя, таким образом, соперников, Баранов в то же время не покладая рук работал над упрочением нашего положения. На море он с каждым годом увеличивал число русских кораблей, усеивал острова русскими факториями, заводил торговые сношения с иностранными портами, а на суше все дальше и дальше уходил в глубь материка, прокладывая путь с помощью духовенства и закрепляя его постройкою фортов. Русские владения росли и к востоку, и к северу, и к югу…
В общем, за время своего пребывания во главе компании Баранов сделал для России то, что не удалось сделать ни одному простому смертному. Он завоевал и принес ей в дар всю северную половину Тихого океана, фактически превращенную им в «Русское озеро», а по другую сторону этого океана – целую империю, равную половине Европейской России, начавшую заселяться русскими и обеспеченную укреплениями, арсеналами и мастерскими так, как не обеспечена до сих пор Сибирь.
Зависть и ее верное оружие – клевета – свалили этого гиганта. Добывавший с моря ежегодно миллионы и не воспользовавшийся из них ни одною копейкою, Баранов заподозрен был в корыстолюбии и, смещенный без объяснения причин, в ноябре 1818 г. отплыл из своего любимого Ново-Архангельска.
V
С уходом этого великого человека кончился героический период русской деятельности на Тихом океане, и русские, выдвинувшись за море с такою же смелостью, с какою выдвигались в свое время голландцы, испанцы и французы, подобно им же, должны были отступить перед англосаксами.
Этот поворот в ходе событий совершился весьма просто. Узнав о том, что в Америке уже нет больше всемогущего Баранова, англичане снова потянулись в наш промысловый район, а американцы опять увеличили число своих кораблей и начали охотиться у русских берегов. Испуганный неожиданным наступлением соперников, новый правитель колонии лейтенант Гагемейстер обратился за защитою к правительству. Последнее указом 4 сентября 1821 г. объявило право русской прибрежной власти на стомильное пространство воды к западу от наших американских владений. А так как поддержать это право, за неимением в Тихом океане ни одного военного судна[6], было нечем, то в ответ на заявление России со стороны Англии последовал немедленный протест, а маленькие, только что выглянувшие на свет С.-А. Соединенные Штаты[7] устами президента Монро громко объявили всему миру, что на открытый испанцами, французами и русскими американский материк они смотрят как на свою собственность и питают надежду, что державы Старого Света добровольно поймут, что им нечего больше делать в Новом. Вместе с тем англосаксы обоих государств, еще далеко не дошедшие с востока до Скалистых гор, от хребта которых на запад начиналась уже русская земля, потребовали от России разграничения владений.
Результатом возникших отсюда переговоров явилась чрезвычайно важная конвенция, подписанная в один и тот же день 16 февраля 1825 г. и с Англией, и с С.-А. Соединенными Штатами. По этой конвенции, заключенной с первою державою, Россия отнесла свою границу на запад от Скалистых гор до 142 градуса гринвичской долготы. Северная половина уступленного нами пространства отдана была Англией Гудзонбайской компании, из южной же образована была так называемая Британская Колумбия. Разграничение с С.-А. Соединенными Штатами состояло в простом отказе с нашей стороны от принадлежавших нам земель, составляющих ныне богатейшие северо-западные штаты Вашингтон и Орегон. В общем, по конвенции 16 февраля 1825 г. из наших владений на материке Америки за нами осталась лишь одна треть, известная под именем Аляски, а две трети отданы были англосаксам без всякого вознаграждения с их стороны.
После уступки этих земель, девственные леса которых изобиловали пушным зверем, а прибрежные воды – морским бобром и котиком, весьма прибыльная меховая торговля, находившаяся до тех пор на всех мировых рынках почти исключительно в русских руках, начала переходить теперь к англичанам и американцам; подрезанная в самом корне сужением ее промыслового района Российско-Американская компания принуждена была упразднять понемногу свои фактории и сокращать судоходство, а Россия – отходить на ту базу, откуда Беринг начал свои исследования Тихого океана, т. е. на Камчатку.
Но как на театре военных действий, так и на театре борьбы за жизнь следом за отступающим идет и его противник. Поэтому, не прошло и десяти лет после подписания нами Конвенции 1825 г., как американские зверопромышленники переправились уже на эту сторону Тихого океана. Сначала они устремились на Командорские острова и принялись за истребление котика. Затем целые флотилии их появились в Беринговом и Охотском морях для охоты на кита. Свободно хозяйничая в наших водах, они заходили в бухты, уничтожали там детенышей китов, грабили прибрежных жителей, жгли леса и т. д. Полная безнаказанность за бесчинства довела дерзость американских китобоев до того, что они начали врываться в Петропавловск, разбивали караул и растаскивали батареи на дрова[8].
В то же время систематически наступавшие с юга англичане нанесли сильный удар нашему престижу в Китае. Летом 1840 г. их флот овладел Гонконгом. Поднявшись затем в устье Янтсекианга и захватив Вузунг и Шанхай, англичане по договору 1842 г. заставили Китай открыть свои порты для европейской торговли; причем ближайшая соседка Китая Россия умышленно не была включена в число держав, получивших право на посещение открытых портов.
VI
Озадаченные дружным напором англосаксов, наши официальные сферы пробовали было успокоить общество тем, что благодаря недоступности Амура со стороны моря англосаксонские корабли никогда не проникнут в глубь Сибири. Но подобное успокоение действовало слабо. В журналах и газетах того времени появилось много сильных статей, наиболее замечательною из коих была статья Полевого в «Северной пчеле». Перечисляя все приобретения и потери России в царствование дома Романовых, автор высказал мысль, что одною из самых тяжких по своим последствиям потерь была потеря нами Амура. Статья эта обратила на себя внимание императора Николая I, и Его Величество, несмотря на все опасения министра иностранных дел графа Нессельроде о возможности разрыва с Китаем, о неудовольствии Европы, в особенности англичан, в случае каких-либо энергичных действий с нашей стороны и т. п., приказал снарядить экспедицию из корвета «Менелай» и одного транспорта и отправить ее из Черного моря под начальством Путятина в Китай и Японию для установления торговых сношений с этими государствами и для осмотра лимана и устья р. Амура, считавшегося недоступным с моря.
Но так как на снаряжение этой экспедиции требовалось 250 000 рублей, то за поддержку графа Нессельроде выступил министр финансов, и экспедиция Путятина была отменена. Вместо нее с необычными предосторожностями и с наисекретнейшею инструкцией послан был к устью Амура крохотный бриг «Константин» под командою поручика Гаврилова. Хотя последний ясно говорил в своем донесении, что в тех условиях, в которые он был поставлен, он поручения исполнить не мог, тем не менее министр иностранных дел доложил государю, что приказание Его Величества исполнено в точности, что исследования поручика Гаврилова еще раз доказали, что Сахалин – полуостров. Амур с моря недоступен, а следовательно, и река эта не имеет для России никакого значения.
Вслед за этим Особый комитет под председательством графа Нессельроде и с участием военного министра графа Чернышева, генерал-квартирмейстера Берга и др. постановил признать Амурский бассейн принадлежащим Китаю и отказаться от него навсегда.
Решение это казалось окончательным и бесповоротным, и оно было бы таковым, если бы в самый критический момент среди русских людей снова не нашелся один из тех праведников, которыми держится Русская земля. Таковым был даровитый моряк и мужественный патриот Геннадий Иванович Невельской.
Отправившись в 1848 г. на транспорте «Байкал» для доставки в Петропавловск казенных грузов, Невельской летом 1849 г. прибыл в устье Амура и после 42-дневной работы установил: 1) что Сахалин не полуостров, а остров, отделяющийся от материка проливом в 4 мили шириною при наименьшей глубине в 5 сажен; 2) что вход в Амур как из Охотского, так и Японского морей доступен для морских судов.
VII
Это открытие, плохо понятое у нас и едва не повлекшее за собою разжалование самого Невельского в рядовые, наоборот, в Англии и Америке вызвало сильную тревогу и целый ряд мероприятий. Но прежде чем говорить о них, позволю себе сделать следующее маленькое отступление.
Простая справедливость требует признания за всемирными завоевателями и нашими жизненными соперниками англосаксами одного неоспоримого качества – никогда и ни в чем наш хваленый инстинкт не играет у них роли добродетельной Антигоны. Внимательно наблюдая жизнь человечества в ее целом и оценивая каждое событие по степени влияния его на их собственные дела, они неустанною работою мозга развивают в себе способность на огромное расстояние во времени и пространстве видеть и почти осязать то, что людям с ленивым умом и слабым воображением кажется пустою фантазией. В искусстве борьбы за жизнь, т. е. политике, эта способность дает им все преимущества гениального шахматиста над посредственным игроком. Испещренная океанами, материками и островами земная поверхность является для них своего рода шахматною доскою, а тщательно изученные в своих основных свойствах и в духовных качествах своих правителей народы – живыми фигурами и пешками, которыми они двигают с таким расчетом, что их противник, видящий в каждой стоящей перед ним пешке самостоятельного врага, в конце концов теряется в недоумении, каким же образом и когда им был сделан роковой ход, приведший к проигрышу партии?
Такого именно рода искусство увидим мы сейчас в действиях американцев и англичан против нас самих.
Едва только весть о новых русских открытиях в Тихом океане распространилась по цивилизованному миру, как работавшие у Камчатки и в Охотском море американские китобои потянулись к Амурскому лиману и Татарскому заливу для наблюдения за нашими действиями в тамошних местах. В соседней Маньчжурии появились лучшие из политических разведчиков – миссионеры. В самих Штатах политическая мысль занялась выяснением вопроса о том, какое значение может иметь величайший из бассейнов земного шара, т. е. Тихий океан, для человечества вообще и для североамериканцев в особенности? Поднятый сначала печатью вопрос этот перешел затем в вашингтонский сенат, составляющийся, подобно древнему римскому сенату и английской палате лордов, из самых сильных голов, так называемых строителей государства. Из произнесенных в этом учреждении в 1852 г. речей, посвященных тихоокеанскому вопросу, самою замечательною по глубине содержания и ясновидению была речь сенатора штата Нью-Йорк Вильяма Сьюорда.
Со своей стороны, и исполнительная власть не сидела сложа руки. Обдумывая над картою возможное в ближайшем будущем занятие Россиею Амурского бассейна, руководители американской политики обратили внимание на то, что главные японские острова Иезо, Ниппон и Киу-Сиу, вытянувшись дугою от Сахалина до Корейского пролива, представляют как бы гигантский бар, заграждающий собою то море, к которому не сегодня завтра Россия должна была выйти по Амуру. Это обстоятельство сейчас же подсказало привыкшему к сложным комбинациям англосаксонскому уму один из замечательных по смелости, дальновидности и глубине расчета политических ходов, а именно: не теряя времени, предпринять морской поход в Японию с тем, чтобы одним ударом утвердить над нею моральное господство С.-А. Соединенных Штатов, взять ее под свою опеку и, постепенно направляя ее честолюбие на азиатский материк подготовить, таким образом, из этого островного государства сильный англосаксонский авангард против России.
С этою целью по приказанию президента сформирована была и в ноябре 1852 г. отправлена в Тихий океан сильная эскадра в 10 военных судов под начальством командора Перри. Подойдя летом 1853 г, к берегам Японии, Перри после отказа японцев впустить его в Куригамскую бухту, приступил к бомбардировке прибрежных городов. Никогда не виданные в таком количестве «черные корабли» американцев, энергичные действия и повелительный тон начальника эскадры навели на японцев панический страх и внушили им представление о С.-А. Соединенных Штатах как о самом могущественном государстве в мире.
Дав, таким образом, японцам почувствовать сначала силу, американцы объявили себя затем духовными отцами этого выведенного ими из замкнутого состояния народа и заставили его принять к себе, кроме дипломатических представителей, еще и особых советников по иностранным делам. Последние же, внимательно следя за каждым нашим шагом в Азии и постепенно внушая японцам страх к России и ненависть ко всему русскому, начали превращать нашего легко поддающегося чужому влиянию соседа в подозрительного и опасного врага…
VIII
Теперь, что касается Англии, то открытие Невельским нового выхода к Тихому океану заставило эту державу ускорить объявление нам Севастопольской войны, имевшей целью совершенное уничтожение нашего флота и разрушение опорных пунктов на всех морях, омывающих Россию. Неизбежность же этой войны, ставшая очевидною еще в 1852 г., побудила нас, в свою очередь, к более энергичным действиям на Амуре.
«Ожидаемый разрыв с западными державами, – говорит в своих записках Невельской, – понудил генерал-губернатора прибыть в Петербург для обсуждения предположения о защите вверенного ему края. 22 апреля 1853 г. Н. Н. Муравьев имел счастье докладывать государю императору, что для подкрепления Петропавловска необходимо разрешить сплав по р. Амуру, ибо берегом нет никакой возможности доставить в Петропавловск ни продовольствия, ни оружия, ни войск. Выслушав доклад Муравьева, государь того же 22 апреля высочайше повелеть соизволил: написать об этом китайскому трибуналу, предложение же Муравьева о сплаве по Амуру запасов оружия, продовольствия и войск рассмотреть в Особом комитете».
В последнем большинством голосов решено было «плыть по реке Амуру».
Первый торжественный сплав произведен был в навигацию 1854 г.
В это время союзный англо-французский флот из 6 судов, собравшись у берегов Америки, заканчивал уже совместное обучение и в августе 1854 г. подошел к Петропавловску, Обстреляв береговые укрепления, неприятель спустил на берег 700 человек судовых команд и двинулся в атаку. Но атака была отбита, и союзники с большим уроном бежали на свои суда.
В следующем 1855 г. хотя неприятельский флот, доведенный до 17 судов, усилен был еще и отдельною гонконгскою эскадрою, тем не менее операции его оказались столь же безуспешными, так как Петропавловский порт был снят, все имущество его перевезено в Николаевск, а суда введены в устье Амура.
Не успев, таким образом, причинить нам на Тихом океане почти никакого вреда, крепко зацепившиеся за Южный Китай англичане решили в следующем же 1856 г. перенести свои действия в северную часть его с целью, несколько схожею с той, с которою американцы посылали в Японию экспедицию Перри. Но восстание в Индии не позволило им сразу же двинуть в Китай значительные силы. Серьезные операции начались лишь в 1858 г. и затянулись до 1860 г., а за это время события на Амуре начали быстро идти к благополучному для нас разрешению.
В конце 1856 г. учреждена была Приморская область и центр управления всею прилегающею к Тихому океану Сибирью перенесен из Петропавловска в Николаевск-на-Амуре. В начале 1857 г. утверждено было заселение левого берега Амура, для чего с открытием навигации двинуты были вниз по реке переселенцы Амурского конного полка и под личным распоряжением генерал-губернатора заняли левый берег Амура. При устье Зеи стали лагерем 13-й линейный батальон и дивизион легкой артиллерии. Кроме того, Муравьев сформировал в Забайкальской области из крестьян горнозаводского ведомства пеший казачий полк с артиллерией, а в распоряжение адмирала Путятина шли уже из Кронштадта семь военных судов.
Столь решительные меры к упрочению нашего положения на Амуре произвели сильное впечатление на Китай. Не желавшее вначале разговаривать с нашими дипломатами пекинское правительство прислало теперь сказать, что «из-за возникших недоразумений не приходится ему разрывать с нами двухсотлетнюю дружбу». Начавшиеся вследствие такого заявления переговоры между иркутским генерал-губернатором и пограничными китайскими властями приведи к заключению так называемого Айгуньского договора, признававшего за Россиею право на те земли, которые фактически были заняты нами исключительно благодаря смелой инициативе и неутомимой энергии Геннадия Ивановича Невельского и Николая Николаевича Муравьева.
IX
После Айгуньского договора, подписанного 16 мая 1858 г. и утвержденного центральным китайским правительством в ноябре 1860 г., политическая обстановка на левом фланге сложилась таким образом.
Более ста лет наше сообщение с Тихим океаном совершалось по пути, проложенному вольницей. Последний участок этого пути от Якутска до Охотска представлял собою узенькую караванную тропу, на 1100 верст тянувшуюся по обрывистым горам, лесам и тундрам к скованному в течение двух третей года льдом Охотскому морю и лежащей за ним вечно голодной Камчатке.
С приобретением Амура мы стали на хороший водный путь, в 4140 верст длиною и от 300 до 1000 саженей шириною, шедший по хлебородному краю и приводивший к Японскому морю. Последнее, по сравнению с Охотским и Беринговым морями, казалось теплым, укрытым и вполне удобным для устройства на нем баз торгового и военного флота. На самом же деле оно обладало следующими крупными недостатками. Во-первых, в зимнее время оно также вдоль материка обрамлялось широкою ледяною полосою. Спасаясь от этого предательского капкана, наш флот четыре месяца в году, в качестве бездомного, вынужден был скитаться по чужим портам, что не могло способствовать его престижу. Во-вторых, выходы из этого моря, как на юг, через Корейский пролив, так и на востоке через Лаперузов, находились под ударами Японии, за спиною которой стояли уже С.-А. Соединенные Штаты.
Недостатки эти тотчас же замечены были англичанами, почему вслед за ратификацией Айгуньского договора английская печать по сигналу хорошо известного в свое время Равенштейна забила тревогу, указывая на беззащитность Маньчжурии и на то, что начавшая уже спускаться со своих ледников Россия не задержится на Амуре ни одного лишнего дня и при первом же удобном случае двинет свои полки далее налог – к Печилийскому заливу.
Да, но хорошо было говорить об этом наступлении англичанам, для которых весь мир представляет собою раскрытую книгу, которые ясно видели наше положение, знали, зачем нам нужны Маньчжурия и Печилийский залив и какого рода сопротивление могли мы встретить со стороны Китая. Между тем как для нас самих весь наш левый фланг с его морями, Китаем, Японией, Маньчжурией, Монголией и т. п. казался, да и сейчас кажется, каким-то бесконечным темным лесом, лишь изредка освещенным небольшими полянками, служившими нам для более или менее продолжительного отдыха.
Так, во время нашего господства на Тихом океане, последний имел для нас только одно значение. В течение тысячелетий никем не потревоженная природа развела на нем бесчисленные стада морских коров, выдр, львов, бобров, котиков и других животных. Это обширное пастбище, приносившее нам значительные доходы, требовало охраны, почему время от времени посылалось туда из Кронштадта военное судно. Но заводить Тихоокеанский флот, как этого настойчиво домогались Шелехов и Баранов, обязывавшееся дать ему отличную стоянку на Гавайских островах, считалось лишним, ибо, по тогдашнему нашему мнению, Великий океан был и на веки веков должен был остаться мертвой и никому не нужной пустыней. Но вот пришли англосаксы, отняли у нас наши пастбища, и мы отошли на Камчатку. Затем эти же англосаксы направились к Китаю и начали ломать окна и двери нашего соседа. На этот шум мы спустились к Амуру и, сняв с плеч котомку, уселись в ожидании новых событий.
Для народа, одаренного практическим смыслом, творческою энергией и предприимчивостью, в этом и до сих продолжающемся блуждании и нерешительности есть что-то ненормальное. Ясно, что где-то и когда-то мы сбились с нашего пути, отошли от него далеко в сторону и потеряли даже направление, по которому должны были следовать к указанной нам Провидением цели. А поэтому не пожалеем труда и вернемся к самым первым шагам нашей истории.
X
Достаточно взглянуть на карту Азии, чтобы увидеть, что этот материк по линии Гималайских гор подразделяется на две совершенно непохожие одна на другую части: теплый, плодородный юг и холодный, преимущественно степной север. Еще в то время, когда Ромул и Рем питались молоком волчицы, а Моисей готовился выводить своих сородичей из Египта, почти весь юг занят был уже поседевшими от забот строительной жизни и утратившими способность к наступательной борьбе Китаем и Индией. Известный же под общим именем Татарии север, или, правильнее, самая важная для истории человечества часть его, раскинувшаяся на высоком среднеазиатском плоскогорье Монгольская степь населена была пастухами-кочевниками.
Не знавшие ни государства, ни центральной власти многолюдные семьи кочевников, точно облака по небу, мирно бродили по необозримой степи, собирая посредством своих стад засевавшуюся для них Господом Богом жатву. Но райски беззаботная жизнь их не могла длиться до бесконечности. По мере того как население увеличивалось, приближался и момент, когда «Великая степь», прозванная римлянами Vagina gentium, должна была освободиться от своего бремени.
В этот знаменательный для степи период среди кочевников выискивался обыкновенно человек бывалый и энергичный, способный составить караван и отвести его на новые пастбища. С помощью четвероногого телеграфа весть о таком вожаке быстро разносилась во все концы, и к нему начинали стекаться наиболее смелые и решительные из кочевников со своими семьями и стадами. Тихо журча по степи, эти мелкие ручьи сливались затем в шумный человеческий поток, скатывавшийся с плоскогорья и устремлявшийся, смотря по осведомленности и счастью вождя, или на север, или на юг, или на запад.
Вначале такие переселения не встречали препятствий, так как Монгольская степь представляла собою лишь цитадель, раскинувшегося у ее подножия грандиозного царства травы, владения которого простирались на весь Туркестан и юг России. Направлявшиеся преимущественно в эту сторону, кочевники с течением веков составляли гигантскую процессию народов, тянувшуюся от центрально-азиатского плоскогорья к Европе. Последним этапом травяного пути и передовым плацдармом кочевой Татарии была окруженная горами венгерская степь «пушта». Вступая в нее эшелон за эшелоном, пастухи-воины сплачивались здесь в армии и бросались затем на штурм Римской империи.
Первая процессия переселенцев, прокочевавшая вдоль Каспийского и Черного морей, состояла из народов, образовавших кельтскую расу. Когда южный путь был занят таким образом и отчасти закрыт, начавшая переполняться пастухами Черноморская степь выбросила избыток своего населения в промежуток между Карпатами и Пинскими болотами, – эти народы составили германскую расу. После кельтов и германцев потянулись славяне.
Последние, дойдя до Карпат, очутились в своего рода ловушке. Путь к западу преграждали труднопроходимые для обремененного стадами кочевника лесистые горы; юг загроможден был хвостами кельтской колонны, на севере лежали Пинские болота, а между ними и Карпатами виднелись еще тыловые части германцев; с востока же начинали показываться, новые переселенцы Великой степи. Зажатые, таким образом, между Днепром и Карпатами славяне вынуждены были остановиться и вследствие недостатка пастбищ приняться за соху; иными словами, из вольных птиц степи стали превращаться в не могущих бросить свое с трудом обработанное поле, а следовательно, и привязанных к нему полян.
XI
Отсюда наиболее предприимчивые из наших предков, уже в качестве земледельцев, начали расходиться к северу и к югу и образовали своего рода живую плотину, преградившую собою великий низовой путь в Европу. Поэтому новые орды переселенцев, известных под общим именем турок, повернули на юго-запад и по высокой галерее сплошных плоскогорий пошли к Малой Азии, Сирии и Палестине.
С заграждением турками второго и последнего выхода из Татарии последняя оказалась закупоренною; естественный процесс освобождения ее от человеческих избытков был остановлен, и эта страна должна была в свое время поразить мир особенно бурным выступлением. Последнее началось с появлением в Великой степи Чингисхана. Собрав под свои знамена огромные полчища кочевников, он с одною половиною их двинулся на восток и, овладев сначала всею Кореею и Китаем до Янтсекианга, направился затем в Индию. В то же время другая половина чингисхановых орд, брошенная в противоположную сторону, наводнила Западную Азию и Южную Россию.
Подчинив, таким образом, своей власти почти всю Азию и восточную половину Европы, воинственная Татария вместе с тем в первый раз со времени своего существования организовалась в Монгольское государство, или Золотую орду.
Но по многим причинам, объяснение которых отвлекло бы нас от главной мысли, основанная монгольскими пастухами империя не могла быть долговечною. Уже с Иоанна Калиты даровитые московские собиратели начинают управлять волею ханов и руками последних устраняют с пути препятствия к объединению России. Битвою на Куликовом поле Димитрий Донской решительно заявляет, что в поте лица работающий над своими нивами русский народ уже больше не слуга привыкшим снимать готовую жатву кочевникам. Грозный самодержец Иоанн IV берет под свою высокую руку царства Казанское, Астраханское и Сибирское. За ними наступает очередь ханства Крымского.
В течение того же времени наиболее действительное из человеческих орудий – соха, пласт за пластом подымая нетронутую с сотворения мира почву, прокладывает земледелию путь в самую глубь днепровских, донских, волжских и сибирских степей и несет с собою коренную перемену во внешнем виде и во внутренней жизни страны.
Там, где прежде расстилалась безбрежная пустыня, не производившая ничего кроме травы, зазолотились моря хлебов, затемнели сады, зазмеились дороги. Вместо каждый день переезжавших на новую кочевку убогих палаток явились постоянные жилища, выросли города и села, поднялись к небу купола церквей. Вместо быстрых и шумных, как степной ураган, татарских полчищ, переносившихся из одного конца степи в другой, зашагала медленная и страшная, как грозовая туча, пехота, предшествуемая полками хорошо обученной конницы и сопровождаемая тяжело громыхающею артиллерией. Короче говоря, из первобытной, подобно птицам небесным, питавшейся одними Божьими дарами Татарии выросла могущественная, живущая тяжелым хлебопашеским трудом и до последнего издыхания готовая защищать свои обильно политые потом и кровью земли Россия…
XII
Но заняв место Татарии, мы унаследовали и ее отношение к южной половине Азии, т. е. главным образом к Китаю и Индии, а поэтому посмотрим, какой капитал завещали нам наши предшественники.
Начиная уже с глубокой древности теплый и богатый юг неудержимо тянул к себе кочевые народы Севера. Нашествия их в ту сторону были так часты, что подробное перечисление их было бы утомительным, и мы ограничимся лишь наиболее известными. В 247 г. до Рождества Христова татары опустошили всю Печилийскую провинцию, после чего император Шихуанди приказал почтить волею Божьею скончавшееся от преклонных лет военное искусство китайцев постановкою ему памятника высотою в трехэтажный дом и длиною в три тысячи верст.
Это изумительное сооружение, известное под именем Великой стены, геометрически точно определило собою северную границу Китайской империи, но защитить последнюю от нашествия степных народов не могло. Во втором веке после Р.X. татары снова наводняют Китай, и он распадается на две самостоятельных части – северную и южную. В 1225 г. Чингисхан проходит Небесную империю до Янтсекианга и облагает данью династию Сонгов. В 1260 г. внук Чингисхана Кублай устраняет Сонгов и начинает собою династию Иен. Наконец, в XVII столетии на крайнем юго-востоке Татарии, среди полуоседлых тунгусов, появляется маленький князек по имени Нурачу. Подчинив своей власти сначала собственное племя маньчжуров и ближайших соседей, Нурачу основывает Маньчжурское царство со столицею Мукденом. А затем, как подобает доброму северянину, собирает армию и устремляется с нею на Китай. В 1644 г. маньчжуры овладевают Пекином и начинают править Китаем вплоть до последнего переворота.
Затем, что касается Индии, то хотя со стороны степи она защищена была природною стеною Гималаев, тем не менее в 1024 г. туда врываются татары Газневиды и овладевают страною до Бенгалии. В 1398 г. Тамерлан захватывает империю Великого Могола, просуществовавшую до 1759 г., т. е. до вторжения англичан.
Итак, история ясно говорит нам:
1) что во время существования Татарии все наступления в Азии велись исключительно в одном направлении – с севера на юг;
2) что многолюднейшие в мире, но духовно истощенные и за два последних тысячелетия не могшие произвести на свет ни одного сколько-нибудь возвышавшегося над уровнем посредственности человека империи Китай и Индия находились под постоянным господством северных народов;
и 3) что вооруженная одними луками и саблями, но предводимая смелыми и решительными вождями татарская конница проложила торный исторический путь через Великую стену и Гималаи и широко разработала его в умах южно-азиатских народов. Иными словами, что своею многовековою работою она возвела такой фундамент, на котором мы, как победители над победителями, располагающие при этом средствами всесокрушающей военной техники, могли бы строить наши отношения к югу Азии в любом из желательных нам стилей.
Спрашивается теперь, куда же девался этот наследственный капитал и как должны были бы мы воспользоваться им для наших государственных целей?
Верный ответ на этот вопрос может дать опять-таки одна лишь история.
XIII
Напомним прежде всего, что наши казаки перешли Урал в конце XVI столетия. В 1587 г. они основали Тобольск, в 1604 г. – Томск, в 1618 г. – Якутск и в 1638 г. – Охотск.
Таким образом, первая линия нашего наступления к Тихому океану пошла по Крайнему Северу. При холодном климате и огромных расстояниях расположенные вдоль этой линии селения терпели нужду во многом, особенно в хлебе, которого в Охотском крае нельзя было достать иногда на вес золота. Естественно поэтому, что, узнав от таежных тунгусов о существовании за Становыми горами никем не занятой страны, где люди пашут землю и разводят рогатый скот, наша вольница решила отыскать эту страну, поселить в ней русских хлебопашцев и снабжать хлебом Охотский край.
Отправным местом разведок явился быстро развивавшийся благодаря звериным промыслам Якутск. Первая партия разведчиков, посланная из него в 1643 г., состояла из 100 казаков под начальством Пояркова. Поднявшись по Алдану и пройдя более 400 верст по загроможденной дикими скалами пустыне, Поярков вышел к верховьям Зеи и по ней достиг величественного Амура.
Обстоятельно разведав затем в течение двух навигаций бассейн этой реки от впадения в нее Зеи до Татарского пролива, казаки пошли из Амура в Охотское море и в 1646 г., полуживые от трудов и лишений, добрались до Якутска. Причем Поярков доложил воеводе: 1) что вся открытая им страна удобна для земледелия; 2) что живущие в ней редкими поселками полудикие племена никому не подчинены и 3) что для утверждения русской власти на Амуре достаточно 300 человек, из коих одна половина должна быть распределена гарнизонами в трех или четырех городках, а другая – состоять подвижном резерве.
В 1648 г. открыт был новый, более западный и более короткий путь к Амуру. После предварительной разведки его отправилась из Якутска вторая партия казаков из 50 человек под начальством составившего ее на свой счет купца Хабарова для подчинения Амурского края России.
Прибыв в июне 1651 г. на Амур, Хабаров основал у устья речки Албазина городок того же имени и поплыл вниз по реке, останавливаясь в попутных селениях и приводя туземцев в русское подданство. К концу навигации он спустился за Сунгари и остановился на зимовку у Ачанского улуса в построенном им Ачанском городке. Недовольные приходом забиравших у них продовольствие казаков ачане послали просить помощи у маньчжуров. Последние, только что победив Китай, были в это время в зените своего могущества, почему наместник богдыхана в Маньчжурии охотно отрядил 2000 своей конницы с 8 орудиями, фузеями и петардами. Отряд этот под начальством князя Изинея шел к Ачанскому городку три месяца. Но при первом же столкновении с русскими 24 марта 1652 г. маньчжуры были разбиты наголову и бежали.
С открытием навигации Хабаров поплыл вверх по реке, построил у устья Кумары острожек и послал в Якутск доложить воеводе, что Амурский край может быть настоящей житницею для всей Сибири, но что ввиду опасности со стороны маньчжур необходимо подкрепление в 600 человек. Дать таких сил Якутск не мог, но с теми же посланцами отправил просьбу в Москву. Последняя командировала на Амур дворянина Зиновьева с поручением поощрить казаков, прибавить к ним команду в 150 человек, усилить их снарядами и приготовить все нужное к приходу 3000 войск, которые предполагалось двинуть туда под командою князя Лобанова-Ростовского.
В августе 1653 г. Зиновьев прибыл к устью Зеи, собрал коллекцию из местных богатств, взял с собою представителей туземных племен, Хабарова и повез их в Москву. На Амуре же оставил казака Онуфрия Степанова, изъяв его из подчинения якутскому воеводе и приказав весь собиравшийся с туземцев ясак посылать прямо в Москву.
Степанов, в груди которого билось сердце Ермака, был весьма рад этой самостоятельности и задумывал уже смелую думу. Не ограничиваясь Амурским бассейном, он с горстью своих казаков собирался порешить и Маньчжурское царство. С этой целью сейчас же после отъезда Зиновьева он пошел в устье Сунгари, добыл там много хлеба и, прозимовав у дучеров, весною 1654 г. поплыл вверх по неотразимо тянувшей его реке. После трехдневного плавания за Хинганскими горами он встретил сильный отряд пытавшихся загородить ему путь маньчжуров, разбил его и узнал от пленных, что маньчжуры не имели бы ничего против владения русскими правым берегом Амура и низовьем Сунгари до Хинганского хребта, но что они боятся за свои собственные земли и поэтому собираются на будущий год идти на казаков с большими силами.
Ввиду таких известий Степанов поплыл вверх по Амуру к устью Кумары и начал готовиться к защите. Действительно, 20 марта 1655 г. 10 000 маньчжур с 15 орудиями приблизились к Кумарскому острогу, обложили его и после четырехдневной бомбардировки в ночь на 25 марта пошли на приступ. Но лихою контратакою казаки нанесли противнику полное поражение и рассеяли всю орду. В следующем 1656 г., поднявшись по Сунгари до самой Нингуты, Степанов поверг в панику всю Маньчжурию, а спустя еще два года, сняв гарнизоны острожков и доведя свой отряд до 500 человек, поплыл за Хинганский хребет с тем, чтобы нанести Маньчжурскому царству окончательный удар. Накануне боя почти половина казаков взбунтовалась. Оставшись с 270 человеками, Степанов, несмотря на чудеса храбрости, был окружен и, подобно своему знаменитому предшественнику, нашел свою могилу уже на другом конце Сибири, но также на дне реки…
Со смертью грозного Степанова во всем Амурском бассейне сразу же наступила кладбищенская тишина, продолжавшаяся в течение нескольких лет. Но вот, пролетая однажды над этою молчаливою пустынею, ангел жизни бросил на нее в виде опыта новый росток. В 1669 г. небольшая партия вольницы под предводительством Никиты Черниговского, спасаясь от наказания за убийство якутского воеводы Обухова, бежала на Амур и поселилась в опустевшем Албазине. Беглецы построили хижины, распахали поля, а затем, с благословения иеромонаха Гермогена, заложили и монастырь во имя Спаса Всемилостивейшего. Скромный, едва перелетавший на другую сторону реки благовест маленьких колоколов скоро услышан был, однако, всею Сибирью, и к сразу же сделавшемуся знаменитым Албазину потянулись новые переселенцы. Одни из них устраивались у самого Албазина, другие пошли вдоль реки и рассыпались по притокам. Таким образом начали оживать острожки Кумарский, Зейский, Косогорский, Ачанский, Усть-Делинский, Усть-Нимеланский, Тугурский; точно по щучьему веленью выросли деревни и слободы – Андрюшкина, Игнатина, Монастыршина, Покровская, Озерная и др. По соседству с ними, в удобных низинах появились отдельные заимки, а на вершинах холмов приветливо замахали своими крыльями ветряные мельницы. Так как все это оживление пошло из Албазина, то в воздаяние заслуг последнего ему в 1684 г. пожалованы были герб и печать, и он сделан был главным городом Амурского края, образовавшего собою самостоятельное Албазинское воеводство, первым воеводою которого был назначен Алексей Толбузин…
XIV
Только что изложенные факты представляют собою простой и поэтому наглядный пример того, как в дело государственного строительства совершенно незаметно вкрадываются грубые и опасные для дела ошибки. Действительно, ведь не любовь к приключениям, а нужда в хлебе заставила Якутск послать за Становой хребет сначала «ходока» Пояркова, открывшего Амурский край, а затем Хабарова, присоединившего этот край к России и намеревавшегося создать из него житницу Сибири. При таких условиях лично и материально заинтересованный в развитии уже приобретенного им края Якутск просил Москву лишь об одном – прислать ему подмогу в 600 человек, или, по нынешнему военному расчету, три роты солдат. Казалось бы, чего проще – исполнить эту просьбу и радоваться, глядя на то, как по проложенным Поярковым и Хабаровым путям при деятельном сотрудничестве якутского воеводы на севере и Хабарова – на юге начались бы постепенный переход русских людей из холодного и голодного Ленского бассейна и распределение их по более теплому и плодородному Амурскому. Вместо этого правительство посылает на Амур облеченного большими полномочиями Зиновьева, который в самый разгар деятельности отнимает Хабарова от дела и увозит в Москву, откуда этот даровитый и полный сил человек, пожалованный саном боярина, уже не поехал на работу. Заместитель Хабарова, Степанов, при его бесстрашии был бы отличным начальником сторожевого отряда, если бы, оставаясь в подчинении у якутского воеводы, получил приказание не ходить к маньчжурам, а лишь охранять от них свое. Но его делают самостоятельным и требуют от него присылки ясака. Разумеется, эта свобода и темперамент сейчас же продиктовали Степанову более широкую задачу. Вместо ясака он начинает думать о военных трофеях, и будь у него не 500 человек, а 5000 – он, наверное, ударил бы челом московским государям и Маньчжурским царством, и даже Китайскою империей. Этот стихийный человек в данном случае требовал регулятора, без которого он погиб столь же геройскою, сколько и бесполезною для родины смертью. После Степанова обнаженный от войск и опустевший от жителей Амур подчинен был нерчинскому воеводе Пашкову. Но по горло занятый устройством только что открытого енисейскими казаками Забайкалья и установкою связи между Нерчинском и Иркутском, Пашков, естественно, смотрел больше на запад, чем на восток.
Наконец, оживший сам собою Амурский край производится в Албазинское воеводство, и опять вместо обещанных еще в 1653 г. 3000 [чел.] войск, ему спустя тридцать лет прислан был немецкий инструктор поучить казаков, как нужно сражаться с маньчжурами. Иными словами, едва начавший заселяться край оставлен был положительно без всякой защиты.
XV
Когда после боя у Аданского городка маньчжурский наместник донес в Пекин о приходе русских на Амур, то совершенно не интересовавшийся до тех пор холодным и пустынным севером и не подозревавший существования такой реки богдыхан понял, сначала, что дело идет о Сунгари и Нонни. На это находчивые пекинские царедворцы доложили, что его величество не ошибается в названии рек, но что Сунгари имеет еще один приток, текущий севернее Хинганских гор и называемый тунгусами также Амуром. Результатом такого доклада было приказание: маньчжурам не ходить по Сунгари севернее Хинганской теснины и не пускать к себе русских на юг. После же набегов Степанова, боясь за свою вотчину, богдыхан приказал оттеснить опасного для него соседа возможно далее от Маньчжурии.
С этою целью в 1671 г. маньчжуры заняли весь правый берег Амура (нынешняя Хейлундзянская провинция), построили против устья Зеи Айгунь и с этой базы начали систематическую очистку Амурского бассейна. К концу 1684 г. из всех русских поселений остался один только Албазин. В следующем 1685 г. 18-тысячная маньчжурская армия с 60 орудиями подошла к Албазину. Плохо снабженные огнестрельным оружием и боевыми припасами албазинцы, всего 450 человек, стойко выдерживали жестокую бомбардировку, пока деревянные стены острожка не были превращены в щепы, а затем вынуждены были вступить в переговоры и с оружием в руках отошли к Нерчинску.