Героев не убивают Топильская Елена
Глава 1
За окном завывал не по-летнему яростный ветер, хлопала развалившаяся фрамуга. Стемнело, собирался дождь. Вдруг громыхнуло так, что я испуганно поежилась. Мне стало неуютно одной в полутемном кабинете, то и дело мерещились шорохи в коридоре, похожие на крадущиеся шаги. Нервы у меня не выдержали. Я поднялась и заперла дверь изнутри на ключ, вернулась к столу и продолжила писать.
Человек с пистолетом в руке вошел в бронированное помещение обменного пункта валюты, убил охранника и выстрелил в стекло кассы. Молодая кассирша знала, что стекло, отделяющее ее от клиентов, — пуленепробиваемое, но все равно смертельно испугалась. Она покорно собрала деньги из ячеек, перетянула пачку резиночкой, положила в желобок и подвинула разбойнику. Разбойник взял восемнадцать тысяч семьсот шестьдесят долларов США, положил пачку денег во внутренний карман и спокойно вышел на улицу. На полу обменного пункта растекалась лужа крови из раны в груди охранника. За пуленепробиваемым стеклом билась в истерике кассирша.
Кто-то заскребся в дверь моего кабинета, я вздрогнула и прислушалась.
Но там затаились, стало тихо. «Кошмар», — подумала я, в прокуратуре уже никого нет, а входную дверь я не закрывала, ожидая возвращения коллеги Горчакова с происшествия. Придет какой-нибудь маньяк, меня грохнет и украдет компьютер.
Шорох возобновился; я затаилась, надеясь, что маньяк, судя по его тихим манерам, не станет взламывать дверь, подумает, что меня нет, и уйдет…
Конечно, это оказался шутник Горчаков, это он так меня пугал, зная, что я страшная трусиха. Я поняла, что это он, когда, не выдержав напряжения, подкралась к двери и попыталась определить, стоит ли за дверью кто-нибудь, а Лешка, услышав, что я подошла, стал завывать, как привидение.
— Вот идиот, — сказала я, впуская его в кабинет.
— А ты испугалась? — довольно допытывался он.
— Испугалась. Что за дурацкие шутки?
— Да ладно. — Он подошел к столу и глянул на монитор. — Уже второй эпизод пишешь?
— Да, хочу в понедельник сдать.
— Счастливая. — Он опустился на стул и вытянул ноги. Кабинет наполнился смешанными запахами табачного дыма, подвальной сырости и общепита. Наверняка Лешка успел забежать в столовую рядом с местом происшествия и перекусить, и трескал наверняка на кухне, рядом с плитой и котлами, вот и пропах жареной картошкой.
— А ты его по факультету помнишь? — спросил Лешка, кивая на уголовное дело.
— Нет, — я покачала головой, — он же был на курс старше. Я только фамилию его слышала; про него говорили, что он краса и гордость факультета.
Учился лучше всех, на КВНах блистал, соблазнял девушек…
— Интересно, а он тебя помнит?
— Да откуда, Лешенька? Я, правда, училась хорошо, но была серой мышкой, из библиотек не вылезала, на мальчиков не смотрела.
— Да, как была дурой, так и осталась, — пробурчал друг, но я не обиделась. Просто Горчаков всегда принимал активное участие в моей личной жизни, от всей души желая мне счастья. Мы уже давно друг на друга не обижаемся.
— Ну чего там, Лешка? — спросила я, наливая ему чай.
За много лет совместной работы мы научились понимать друг друга без слов. Общепит общепитом, а от чая Лешка никогда не откажется. Ночью его разбуди и предложи пожрать — проснется и все съест.
— Чего-чего, — промычал он с набитым ртом. — Как обычно, черепно-мозговая, причем непонятно — то ли дали по башке, то ли от падения с высоты собственного роста.
— Вскрытие покажет, — пожала я плечами.
— Да-а, покажет оно! Когда это оно что-нибудь показывало!
— Ну, это ты со зла. А личность-то установили?
— Да где уж нам уж! Это ты все в высших сферах вращаешься, а я специалист по бомжам… Я подошла к Лешке и погладила его по голове:
— Бомжи разные бывают…
Лешка хмыкнул. Он понял, что я имею в виду. Три дня назад его вызвали на падение с высоты, сказали — бомж с крыши свалился. В принципе это не редкость, бомжи лазают по крышам с целью кражи тарелок НТВ и часто срываются вниз, либо по неловкости, либо по пьяни. Бомж так бомж. Лешка приехал во двор, где лежало тело, и с недоумением оглядел кашемировое пальто, надетое на труп, галстук от Версаче, золотые часы и золотые зубы, а также битком набитый бумажник, лежавший на асфальте рядом с трупом. «Это что, по-вашему, бомж?» — осведомился он у участкового. «Ну а кто же? — удивился участковый. — Вот паспорт его, он в Питере не прописан, значит, лицо без определенного места жительства…»
Отставив чашку, Горчаков любезно предложил проводить меня, если я соберусь в течение получаса, но я отказалась. Обвинительное по разбойнику действительно надо было сдать в понедельник. Сейчас закрою за Лешкой входную дверь, посижу еще часа три, до полуночи, а потом вызову такси. Сыночек мой в лагере, никто меня дома не ждет, кроме жабы Василисы вот и надо использовать свободное время по максимуму.
Стуча по клавишам клавиатуры компьютера, я вспоминала, как взяли разбойника. Он и вправду был выпускником юрфака, красавцем и бонвиваном. Когда я заканчивала факультет, он уже год работал в прокуратуре и там тоже слыл первым парнем на деревне, его громко арестовали за получение взятки в виде ужина в ресторане. Что уж там было на самом деле, я не знаю, но в суде он получил пять лет и отбыл их от звоночка до звоночка. С юридической карьерой было покончено, а самолюбие у Рыбника било через край. Он пропал на восемь лет, похоже было, что где-то воевал, допускаю даже, что в Иностранном легионе, — три языка, французский, английский и испанский, он знал блестяще. Потом появился здесь, в Питере, и за полгода совершил пять дерзких ограблений пунктов обмена валюты, забрал в общей сложности около трехсот тысяч долларов. Эти деньги так и не нашли, хотя прочесали мы все на совесть.
Незаурядный ум Рыбника проявился и в том, как он готовил разбойные нападения на валютники. Он выбирал маленькие тихие пункты на окраинах, сразу стрелял в охранника на глазах у кассиров, и те, хоть и знали, что пуля не пробьет стекла перегородки, да и дверь бронированная — в кассу не войти, все равно отдавали ему деньги. Психология: когда у тебя на глазах только что убили человека, нет сил сопротивляться. Рассчитал он все блестяще, но из-за своей педантичности и засыпался. Поймали мы его именно на этом, сделав рутинную работу: во всех пунктах, подвергшихся нападениям, изъяли и проверили данные о лицах, менявших валюту. Было понятно, что преступник наверняка приходил в эти пункты осматриваться, но, чтобы не привлекать к себе внимание, должен был поменять деньги. Оказалось, что во всех компьютерах есть данные о некоем Рыбнике, который за неделю-две до нападения покупал незначительное количество долларов, десять-пятнадцать. Нашли Рыбника, установили за ним наружное наблюдение и взяли с пистолетом в очередном валютнике. Кассирши опознали его по всем эпизодам, пистолет, который был у него в руках при задержании, «пошел» на все убийства, так что за судьбу дела я не волновалась. Не было сомнений в том, что на этот раз Рыбник получит пожизненное.
У меня в ходе следствия контакта с Рыбником не сложилось, уж очень он был отстранен и высокомерен. Показаний он не давал, хотя на отвлеченные темы, без протокола, разговаривал. Но только не о себе и своей жизни. Даже на невзначай устроенные мною провокации не поддавался. Я, к примеру, заведя разговор о каких-то фильмах, вышедших на экраны как раз в период восьмилетнего провала в его биографии, пыталась выяснить, смотрел ли он их, и хоть так рассчитывала узнать, был ли он в России в это время. Но он, почуяв ловушку, тут же замыкался и даже не поддерживал беседу о боевых действиях в горячих точках нашей страны. «Точно из Иностранного легиона», — думала я, разглядывая его непроницаемое лицо. Одна только тема могла встряхнуть его, хотя и на нее он говорить отказывался, — это его юридическое образование. Видно было, что ему больно и горько вспоминать о своей юридической карьере, — все-таки он был лучшим студентом и в прокуратуре подавал надежды. Он весь вспыхивал, когда я в первый раз нечаянно, а потом, конечно, умышленно — упоминала о факультетских преподавателях или о его бывших сослуживцах. А после этого замыкался так, что это осложняло следствие. В остальном же он был абсолютно спокоен, я бы сказала — в его положении неестественно спокоен. Причем спокойствие это было ненаигранным, уж это я чувствовала. За столько лет работы на следствии я научилась определять, действительно человек не волнуется или прикидывается.
И еще я в который раз оценила правоту шефа, не отдавшего дело Рыбника Лешке, хотя и Горчаков, и я просили его об этом.
Если бы перед Рыбником сидел мужчина-следователь, неизвестно, чем бы все кончилось. Самолюбивый Рыбник не вынес бы вида своего ровесника, дослужившегося до должности старшего следователя и классного чина младшего советника юстиции. Допускаю, что он мог бы вспыхнуть настолько, что стукнул бы Лешку чем-нибудь или попытался устроить побег. А меня он, похоже, особо всерьез не принимал.
Следствие не заняло много времени — доказательств было с избытком.
Адвокат у Рыбника был дежурный, подзащитный соглашение с ним заключать отказался и не заплатил ему ни копейки. Родственников у Рыбника не было.
Кстати, к моему недоумению, мы не нашли даже женщины, с которой у Рыбника были бы какие-то отношения. Правда, вопреки Лешкиным язвительным замечаниям, и мужчины тоже. Вообще ни одной связи Рыбника мы не установили, хотя наружка ходила за ним около месяца. Можно было понять, почему он не общается с университетскими друзьями и бывшими сослуживцами, но чтобы у человека не было вообще ни единой близкой души?
Я еще поудивлялась некоторое время, почему такой незаурядный преступник ходил «на дело» без маски и деньги с целью разведки менял по своему паспорту.
Но в конце концов и эти вопросы перестали меня занимать. Составлю обвинительное заключение, отправлю дело в суд и забуду про Рыбника, тем более что я его больше никогда не увижу. Пойдут новые дела, новые происшествия и сотрут из моей памяти образ неудавшегося коллеги, этого одинокого волка, который очень бы мне нравился, если бы на его совести не висело по крайней мере пять трупов.
Расстались мы с ним прохладно, подписали протокол об окончании ознакомления с делом — и все.
Кончался вечер пятницы. Впереди были выходные, суббота — родительский день, увижу наконец своего Хрюндика. В полдвенадцатого я прикинула, что, посидев в воскресенье за компьютером, я закончу обвиниловку и в понедельник с чистой совестью предстану перед шефом.
Засунув дело в сейф, я закрыла кабинет, сдала прокуратуру на сигнализацию и спустилась вниз. Такси ловить не пришлось, в принципе, я еще успевала на метро.
Успешно преодолев самый страшный отрезок на пути домой — от входа в парадную до дверей квартиры, — я сбросила туфли, засунула в рот кусок колбасы и плюхнулась на диван перед телевизором.
Наслаждаясь тишиной и покоем, я предалась любимому занятию: задрав ноги на спинку дивана, бесцельно нажимала на кнопки пульта, не успевая даже понять, что показывают мне разные каналы, до тех пор, пока на экране не мелькнуло знакомое лицо. Тут я приостановила марафон по телепрограммам и всмотрелась в журналиста Старосельцева, который в этот момент анонсировал свою статью в ближайшем номере еженедельника «Любимый город». Поскольку я врубилась в его монолог на середине, я не особо вслушивалась в то, что он говорит, но почувствовала, что соскучилась по старому Другу, поэтому взялась за телефон и набрала номер его пейджера. Звонок старого друга не заставил себя ждать.
— Здравствуйте, Мария Сергеевна! Как вы поживаете?
— Спасибо, Антон. Куда вы пропали?
— Да вот… Нелегкая журналистская судьба опять забросила меня в Париж… Мы посмеялись.
— Нет, серьезно. Закрутился. Вы же знаете, текучка. Вот, поручили мне журналистское расследование по дворцу.
— По какому дворцу?
— По президентскому.
— А он что, под Парижем?
— Под Питером. Мария Сергеевна, а вы что, газет не читаете?
— Антон Александрович, я и телевизор не смотрю. Вот сегодня случайно включила, и то потому лишь, что вас показывали…
— Ну, так я как раз и говорил про это расследование. Ну да ладно, я вам лучше нашу газетку принесу. У вас-то что новенького?
— Разбойника заканчиваю, — похвасталась я.
— Какого разбойника?
— Антон Александрович, — сказала я с укоризной, — вы что, газет не читаете?
Старосельцев усмехнулся:
— Открою вам секрет, Мария Сергеевна, те, кто пишут в газеты, обычно их не читают. Либо одно, либо другое.
— Но ваша-то газета про него писала. Это злодей, который грабил пункты обмена валюты. Бывший юрист, между прочим.
— А-а, что-то припоминаю…
— Эх вы! «Припоминаю…» Это же дело века!
— Мария Сергеевна, какое же это дело века? Ну ограбил несколько валютников, ну и что? Чего здесь особенного? Естественно, про это все уже забыли.
— Кроме потерпевших, — пробормотала я. Поболтав еще немного в таком же духе, мы договорились, что в субботу Старосельцев на своей «антилопе» отвезет меня в лагерь к Гошке. Распрощавшись с журналистом, я еще некоторое время щелкала пультом, благо некому было меня за это пожурить, а потом потащилась в свою одинокую постель. Вот парадокс: мне скучно и плохо без Сашки, а когда он здесь, я ловлю себя на мысли, что жду его ухода. Прав был Горчаков — мне так понравилось жить одной, что у Сашки не было шансов. Он все тянул, не решаясь со мной поговорить, и дождался, что я отвыкла от него. А я не мячик, забытый на дороге, за которым можно вернуться и подобрать в том же виде через час или через неделю. Или через год. Нельзя женщин без нужды оставлять одних надолго, только мужчины этого не понимают.
Глава 2
Дивным летним утром мы с Антоном мчались по Приморскому шоссе в лагерь к моей деточке. Машина рассекала прозрачный воздух, слева плескался залив, пахло песком и соснами, и как-то не верилось, что в этом кристальном мире существуют убийцы, насильники, тюрьмы и обвинительные заключения.
Конечно же, такой пейзаж требовал любви. Погруженная в свои мысли о том, что мужчины (перефразируя Зощенко) играют некоторую роль в нашей личной жизни, я пропустила мимо ушей добрую половину монолога журналиста Старосельцева про интриги вокруг президентского дворца. Пришлось прислушаться только тогда, когда Старосельцев настойчиво потребовал отклика.
— …Представляете? Откуда в бюджете такие деньги?
— Какие?
— Четыреста пятьдесят миллионов. Причем не рублей.
— А что, в бюджете нет таких денег?
— Мария Сергеевна! Вы что, с дуба рухнули? Четыреста пятьдесят миллионов баксов на дачу президента? Когда милиционерам нечего платить? Это называется «без порток, а в шляпе».
— Но должна же быть у президента дача? Чем он хуже простых сограждан?
— Но и совесть должна быть у президента. Нам в августе двести пятьдесят миллионов международного долга отдавать, а тут вдвое больше…
— Антон, — он говорил так проникновенно, что я заинтересовалась, — а что, эти деньги планируется взять из бюджета?
— Ха, в том-то весь и фокус. Президент запретил вносить эти расходы в бюджет.
— Ну и замечательно, раз он такой принципиальный. В чем тогда проблема?
— В том, что у президента должна быть дача. Поняв наконец, что я не слышала начала, Старосельцев разъяснил мне, что администрация президента положила глаз на царский дворец в Стрельне, возмечтав реконструировать его под летнюю резиденцию главы государства. Да и вообще, пригодится. Но денег в бюджете на эту пресловутую культуру нет. Поэтому кинули клич олигархам — подайте на восстановление дворца. Всего-то ничего, полмиллиардика какие-то…
Если всем миром скинуться, вообще говорить не о чем. Но, к сожалению, олигархи почему-то еще не выстроились в очередь с мешками денег. И проведенное Антоном журналистское расследование доказывает, что с подачи администрации президента Генеральная прокуратура организовала массированный наезд на сильных мира сего, с целью внушить им, что надо делиться.
— Да ладно, Антон, — отмахнулась я, — почему во всем надо видеть политику? Вы не допускаете, что у наших олигархов и правда есть к чему прицепиться? Помните Ильфа и Петрова? «Все крупные современные состояния нажиты исключительно бесчестным путем».
— Конечно, допускаю, но просто момент очень уж удачно выбран.
Фактически начался передел собственности.
— Возможно, — зевнула я, — но ни мне, ни вам от этого ни холодно, ни жарко.
— Ну как же! — заволновался Антон, но я перебила его:
— Вот так же! К тому куску, который делят наверху, нас все равно не подпустят. Мы-то с вами так и останемся с голой задницей. Вот и объясните мне, чьи интересы вас так волнуют — притесняемых олигархов или честного, но бедного президента?
— Да просто активная жизненная позиция, — ответил Старосельцев, сосредоточенно следя за дорогой. Видимо, понял, что я его активную жизненную позицию не разделю. Не умею я мыслить государственными масштабами. Вот конкретный преступник, конкретный ущерб, конкретная обвиниловка — это понятно.
А что там в верхах происходит — увольте. Это мужчин хлебом не корми, дай порешать вселенские проблемы. А я женщина; мне бы со своими личными проблемами разобраться…
Мой ребеночек, вися на лагерном заборе, уже высматривал, кто приедет его проведать. Потрепав его по макушке, я с некоторой грустью отметила, как он вытянулся, и призадумалась о том, что через пару-тройку лет он притащит в дом какую-нибудь чувырлу и объявит о своей неземной любви к ней. И мне придется ей улыбаться и всячески угождать, Одна надежда на вкус и мозги мальчика — может, совсем уж в курицу не влюбится?
— Как ты тут, кролик?
— Нормально, — пожал он плечами.
— Не скучно?
— Скучно. Тут две проблемы — туалет и делать нечего.
Он кинул выразительный взгляд на дощатый сортир в глубине лагерной территории и вздохнул.
— А кормят как? — приставала я.
— Вкусно.
— А что ты ешь?
— Ничего.
Старосельцев хрюкнул. В прошлом году он принес моему Хрюндику билет на новогоднюю елку в Дом журналиста. С представления ребенок вышел серьезный, я спросила, понравилось ли ему? Понравилось, кивнул он. Интересно было?
Интересно. А чем кончилось? Не знаю, я заснул, был ответ.
— Как тут девочки? — ревниво спросила я, оценивая стайки лолиточек, клубившиеся в отдалении, но прицельно поглядывавшие через плечо на моего Хрюндика.
— Эти? — презрительно кинул он через плечо. — Да никак.
— И никто тебе не нравится?
— Ма, да они все дуры.
— Что, все поголовно? — усомнилась я.
— Ну, не все, — неохотно признал Хрюндик. — Ну а кто не дуры, на тех без слез не взглянешь.
После этих слов стоявший в стороне Старосельцев подошел к Гошке и молча пожал ему руку. Как мужчина мужчине. Я испепелила его взглядом, но в принципе успокоилась. Родительский день удался.
На обратном пути я спросила Старосельцева, не хочет ли его газета опубликовать интересные научные изыскания одного оперативника в области организованной преступности. Я рассказала ему, что в январе подготовила статью для питерского научного издания, описав в ней свой опыт работы по делам, связанным с организованной преступностью, и криминологическую характеристику оргпреступности в регионе, и уже готова была нести статью в редакцию. Но на одной главковской собирушке, за чашкой шампанского, разговорилась с небезызвестным ему Андреем Синцовым, и он во хмелю набросал мне на салфетке выстраданную им схему нашего государственного устройства.
— Смотри, — чертил он кубики, насквозь продирая мягкую бумагу, — у нас господствует командная система. Вот эшелоны власти. — На салфетке появился первый кубик. — Они состоят из команд, интересы этих команд не всегда совпадают. Вот тебе олигархи, они тоже разбиваются на команды, и каждая команда олигархов своими деньгами поддерживает определенную команду из властных структур, предоставляя им финансовую возможность держаться на плаву. — Синцов расчертил кубик на части, соединив каждую из частей стрелочками с соответствующей частью кубика, символизирующего власть. — Это и олигархам выгодно — иметь своих людей во власти. Дальше — силовые структуры.
— И эти по командам? — спрашивала я.
— А как же! Команды из эшелонов власти, по советам своих олигархов, назначают своих людей на ключевые посты в силовых структурах. Назначенные «шишки» методами государственного принуждения защищают декларированные, законные капиталы своих олигархов. А вот это — организованная преступность, — стрелочки от секторов организованной преступности потянулись к «своим» олигархам, — эти ребята защищают теневые капиталы акул бизнеса. Видишь, что получается?
— Вижу, — кивала я. — Члены команд из силовых структур прикрывают ребят из соответствующих команд организованной преступности. А ребята из организованной преступности через «своих» олигархов влияют на назначение властью нужных людей в МВД, ФСБ и прокуратуре.
Синцов умилялся моей понятливости. Мне же эта схема представилась оптимально отражающей состояние современного российского общества, и я, будучи тоже во хмелю, предложила Синцову стать моим соавтором.
— Я статью написала про организованную преступность, давай туда включим твою схему.
— Классно, — радовался Андрей возможности донести свою идею до широких масс.
Будучи под впечатлением от нашей конгениальности, я быстро набросала дополнения к статье, нарисовала все четыре кубика со стрелочками, подписала статью двумя нашими фамилиями и в таком виде понесла в редакцию. Недели через две мне пришло оттуда письмо. «С теоретической частью статьи, — сообщал мне зам главного редактора, — все в порядке, она глубоко научна. Однако есть проблемы, связанные с эмпирической частью исследования, и вот по этому-то поводу не желаете ли зайти поговорить?..»
Я тут же позвонила Синцову и рассказала о редакторских сомнениях.
— Чувствую, не быть нам с тобой соавторами, Андрюха.
— Да, чего-то мы не доработали, — огорчился Синцов. — Может, знаешь, что сделаем? Я могу все команды назвать поименно…
Вот так и кончилась, не начавшись, моя научная карьера.
Антон от души посмеялся наивности старого зубра борьбы с преступностью, но энтузиазма по поводу возможного опубликования скандальной информации в своей газете не проявил. Более того, разъяснил мне, что словосочетание «тамбовская группировка» теперь вслух упоминает только бывший начальник ГУВД Виталий Оковалко, а хорошо воспитанные люди, к каковым, безусловно, относятся представители отечественной журналистики, употребляют эвфемизм «бизнес-группа».
Тем более что по сути это одно и то же. И предлагать хорошо воспитанным людям называть вещи своими именами неприлично. Я горячо согласилась, и всю дорогу до дома Старосельцев надоедал мне интригами вокруг президентского дворца.
Я стеснялась ему сказать; что с некоторых пор меня совершенно не интересуют все эти журналистские расследования, громкие разоблачения, которые всегда кончаются пуфом, и разоблаченные «шишки» продолжают руководить государством, только в другом качестве, или пишут книги о своих страданиях в застенках. Что сталось со всеми громкими делами, о которых так много говорили большевики? Последним шумно посаженным из сильных мира сего, который получил срок и отбыл его до звонка, был в общем-то безобидный бонвиван Чурбанов, брежневский зять. С тех пор моя память не зафиксировала ни одного доведенного до суда дела, по поводу которого пресса била в барабаны. Бывший министр юстиции, застуканный в эротической бане с членами «солнцевской» бизнес-группы, теперь объявлен невинно пострадавшим борцом со злоупотреблениями. Бывший генеральный прокурор, абрис голых ягодиц которого стал известен всей стране, терпеливо дождался, пока утихнет шумиха, и спокойно возглавил Фонд борьбы с коррупцией. И пишет книгу «У прокурора должно быть чистое тело», искренне объясняя народу, что дюжину костюмов общей стоимостью двенадцать тысяч долларов ему состряпали в солдатском ателье в полном соответствии с Законом о прокуратуре, дающим право на бесплатный пошив форменного обмундирования, поскольку, будучи от природы чистоплотным, носить всю неделю один и тот же костюм прокурор считал западло. Но мракобесы, с настоящей чистоплотностью знакомые лишь понаслышке, даже не посчитали, что с прокурорской зарплаты скопить эту дюжину тысяч долларов можно всего лишь за три года, если, конечно, не пить, не есть и не платить проституткам; но ведь ради чистоплотности можно поступиться чем-то менее важным. В конце концов, девушкам заплатят за него другие борцы с коррупцией, пониже рангом, если им, конечно, дорого дело чести любого прокурора — разоблачение хапуг и зарвавшихся чинуш… Тьфу, даже вспоминать не хочется!
Старосельцев, покосившись на мое искаженное лицо, замолчал на полуслове.
— Мария Сергеевна, у вас что-то случилось?
— С чего вы взяли?
— Вы так на меня смотрите, как будто я партизан врагам сдал…
— Антон, а каков результат вашего журналистского расследования?
Старосельцев помолчал.
— Ну… Я рассказал людям, что происходит во власти на самом деле…
— Здорово. Один только вопрос: а людям нужно знать, что на самом деле происходит во власти?
— Мария Сергеевна, я вас не узнаю. — Антон даже притормозил. — Людям всегда нужно знать правду.
— О-о, Антон, как вы заблуждаетесь…
— Да как же, Мария Сергеевна! Каждый человек имеет право на правдивую информацию!
— А хочет ли каждый человек реализовать это свое право? У меня сидит убийца, который жил со своей женой душа в душу; а соседка ему сказала, что жена ему изменяет. Он стал следить за женой, выследил и убил ее и любовника. А сейчас плачет и говорит — лучше бы я ничего не знал.
— Мы говорим о разных вещах, — отмахнулся Старосельцев. — Здесь частный случай, а не общественно-значимое дело.
— Никакой разницы нет. Правда — как змеиный яд, в больших дозах смертельна.
Как раз на этой сакраментальной фразе мы подъехали к моему дому. Я поблагодарила Старосельцева и вышла из машины.
— Мария Сергеевна, а как жаба-то поживает? — прокричал он мне вслед.
— Спасибо, хорошо, растолстела, как свинья, жрет тараканов.
— Замуж не вышла?
— Нет, мы с ней две одинокие женщины.
— Как-нибудь зайду, навещу свою крестницу, — пообещал Старосельцев, и я вошла в парадную.
Когда-то Старосельцев спас нашу жабу от голодной смерти — привел к нам зоолога, тот принес корм и научил правильно ухаживать за нашей Василисой, так что справедливо мог считаться Василисиным крестным.
Дома я открыла форточку, потом заглянула в террариум. Василиски на месте не было. Она у нас такая — вылезает из террариума и шляется по квартире.
Поначалу я принималась ее искать, отодвигала шкафы и диваны, потом плюнула: все равно в конце концов Василиса сама к нам выйдет. Вот и сейчас, включив свет на кухне, я столкнулась с неподвижным Василисиным взглядом. Жаба сидела на полу посреди кухни, вся в пушистых клочках пыли (значит, ползала за шкафом), и спокойно смотрела мне в глаза. На этот раз она бродила недолго, всего полдня, но, похоже, соскучилась, потому что сразу пошлепала к террариуму. А может, и не соскучилась, а просто высохла. Ей же нужна влажность; землю и куски коры, устилающие дно террариума, я регулярно поливаю водой. Да, поскольку кожа Василисы посветлела и из болотной стала бледно-зелененькой, она явно нуждалась во влаге. Тоска по хозяйке тут ни при чем. Я посадила Василиску в террариум и с грустью отметила, что идея завести жабу принадлежала моему сыну, но вскоре жаба как-то само собой стала считаться моим животным. Ребенок на мои претензии по поводу того, что жабу завел он, а ухаживаю за ней я, отшучивался тем, что мы с ней больше похожи. Он говорил: «Ма, ей приятнее съесть таракана из твоих рук. И вообще скажи спасибо, что мы завели не собаку». — «Спасибо», — послушно говорила я и доставала из коробочки таракана для жабы.
Все были довольны.
«Как там мой малыш», — подумала я, разглядывая черепок в террариуме, под который пыталась втиснуть свой увесистый курдюк жаба. Мне все еще никак не привыкнуть к мысли, что Гошка уже не беспомощный малыш, а почти взрослый парень. А я — стареющая женщина, и уже, как выражается моя приятельница, с ярмарки еду. Но странное дело, если я не задумываюсь, сколько мне лет, то и не ощущаю себя стареющей. Просто у меня, видимо, была затянувшаяся молодость. Моя подруга Регина утверждает, что я поздно созрела в половом смысле: некогда было — училась, ходила в научный кружок, обобщала судебную практику, писала доклады, потом расследовала уголовные дела. До личной ли жизни при таком напряженном графике? И только теперь меня посещают правильные мысли про личную жизнь; но к тому моменту, как я осознала ее необходимость, личная жизнь вполне может помахать мне ручкой…
Ладно, хватит жалеть саму себя. Я вздохнула и решительно включила компьютер. До утра оставалось шесть часов
Глава 3
За эти шесть часов я успела дописать обвинительное заключение, простирнуть несколько полотенец, пропылесосить квартиру и даже немного поспать.
За пять минут до звонка будильника затрезвонил телефон, и я подумала, что не одна я не теряла времени даром. Звонок в такое время — это гарантированный выезд на место происшествия. Но я оказалась не права.
Звонил Старосельцев. Он дико извинялся и спрашивал, не слышала ли я чего-нибудь про имевшее место накануне вечером похищение жены крупного бизнесмена Масловского.
— Включите радио или телевизор, — посоветовал он.
Я послушалась совета и включила. По питерской программе ТВ вовсю рассказывали, что, по сообщению осведомленных источников в правоохранительных органах (вывозить таких источников на рассвете за город и расстреливать без суда и следствия!), вчера в девятнадцать часов на набережной Невы неизвестными лицами была остановлена автомашина «ауди», за рулем которой находилась жена топливного магната и мецената Артемия Масловского. Жену пересадили в машину похитителей и увезли в неизвестном направлении, ее «ауди» бросили на набережной.
Старосельцев терпеливо ждал, пока я прослушаю свежие криминальные новости по телеку, но я еще нажала и кнопку радиоприемника. Оттуда мне слово в слово повторили то, что я уже слышала по телевизору.
— Ну что? — спросил Антон. — Вас не вызывали это преступление расследовать?
— Господи, неужели это наша территория? — простонала я, а зловредный журналист Старосельцев радостно подтвердил это.
— Мария Сергеевна, если поедете место осматривать, возьмите меня с собой, понятым, а? Век не забуду…
Будучи деморализованной сознанием предстоящего скандального расследования — а в том, что расследование будет скандальным, сомнений не было, — я дала слабину и пообещала Старосельцеву участие в следственных действиях. Но никто никуда меня не вызвал.
Прослонявшись по квартире полтора часа, я плюнула на похищение жены магната и занялась домашней работой — написанием обвинительного заключения.
Воскресенье прошло на удивление тихо и мирно. Вечером еще раз позвонил нетерпеливый Старосельцев и страшно расстроился, узнав, что услуги понятых не требуются.
— Да что вы переживаете, Антон Александрович, — сказала я ему, — наверняка туда выехал дежурный важняк из городской.
— Да ничего подобного, — ответил расстроенный Старосельцев, — я туда ездил, на набережную, там никого нет. Может, вы позвоните дежурному по городу, спросите, что там слышно?
Но я решительно отказалась искать себе работу и напрашиваться на выезд.
Кроме того, я решила в кои-то веки лечь вовремя и выспаться.
Ночью меня никто не беспокоил, но уснула я все равно с трудом и просыпалась каждые Два часа, в результате крепкий сон меня настиг за полчаса до звонка будильника, черт бы его побрал…
Я долго прикидывалась, что не слышу трезвона, но будильник хорошо меня знал и гнул свое. Пришлось смириться с мыслью, что трудовая неделя все-таки начинается. И, похоже, начнется она с дела о похищении высокопоставленной особы.
Смирившись, я поднялась, привела себя в порядок и понуро поплелась на работу, вознося Господу молитвы о том, чтобы он послал это происшествие не мне, а Горчакову, толстому и обленившемуся.
Но оказалось, что мои молитвы напрасны. Не в том смысле, что выезжать пришлось мне, а в том смысле, что в прокуратуре царили тишь и благодать, никто и слыхом не слыхивал ни о каком похищении, и никаких вызовов нам не поступало.
Здраво рассудив, что, скорее всего, этим происшествием занимается городская прокуратура или ФСБ, мы с Горчаковым мирно попили чайку в обществе заведующей канцелярией Зои и разбрелись по кабинетам. Перед уходом Зоя кинула передо мной на стол жалобу от вдовы одного из моих фигурантов. Дело-то интересное, только без судебной перспективы, поскольку главный виновник еще до приезда следственно-оперативной группы покончил с собой. Довольно известный в городе гинеколог согласился в домашних условиях сделать аборт шестнадцатилетней дочери приятелей; а срок был уже большой, и в разгар операции у нее остановилось сердце. Доктор не растерялся — даром, что ли, хороший врач? — и, не видя других способов реанимировать пациентку, вскрыл ей обычным ножом грудную клетку и попытался сделать прямой массаж сердца, а поняв, что это не поможет, написал две записки — жене и правоохранительным органам — и покончил с собой. Причем сначала пытался получить разряд тока из розетки, но у него не вышло, и тогда он накинул петлю на шею, другой конец привязал к высокой спинке кровати и опрокинулся ничком. Поэтому нас вызвали на ножевое ранение и висельника — «сексуальное убийство и самоубийство». Приехав, мы с медиком без труда определили, что имел место криминальный аборт, но согласились с тем, что недалекие милиционеры могли увиденное принять за сексуальную оргию: на диване лежит обнаженная девушка с раздвинутыми ногами и распоротой грудной клеткой, а рядом висельник в странной позе. Так вот, вдова хирурга писала жалобу на то, что, по ее мнению, ее муж был убит милиционерами, которые инсценировали, будто он «сначала убил себя током, а потом повесился»…Я посоветовалась с Зоей о том, что отвечать вдове на жалобу, и ушла к себе. Как только я села за стол, затрезвонил телефон. Сначала позвонил Старосельцев, заикающийся от нетерпения, и был страшно разочарован, что прокуратура района ничего не знает о преступлении века; потом в течение пятнадцати минут позвонили пятнадцать знакомых журналистов, по одному каждую минуту, с тем же самым вопросом. Трубку они клали с твердой уверенностью, что я уже в низком старте перед выездом и просто скрываю от них самое интересное. Некоторые, похоже, стали планировать засаду перед прокуратурой, чтобы упасть мне на хвост. Я отнеслась к этому философски, но через полчаса и меня засвербило.
Я пошла к Лешке и поделилась с ним своими сомнениями:
— Леша, что ты думаешь насчет этого похищения?
Лешка с трудом оторвался от заключительных фраз постановления о прекращении уголовного дела по факту обнаружения мужского трупа в раздевалке строительного треста. Я самолично везла Горчакову заключение экспертизы из морга, поэтому знала, что смерть там некриминальная, а наступила от отравления этиловым спиртом, и искренне радовалась за коллегу.
— Представляешь, шеф велел ознакомить мать потерпевшего с заключением экспертизы. А она теперь жалобы пишет: мол, точно, моего сыночка убили злодеи, отравили, поскольку он сроду этот этиловый спирт не пил, а исключительно водку.
— Сочувствую. У меня самой такая же жалоба…
— Это по криминальному аборту, что ли?
Я кивнула.
— Выкрутишься. — Лешка пожал плечами. — А вот мне что делать?
— Выкрутишься, — не осталась я в долгу. — Ты слышал что-нибудь о похищении?
— Жены Масловского?
— Значит, слышал.
— Да не больше, чем ты. А что?
— Ничего, просто интересно.
— Маш, — Горчаков заглянул мне в глаза снизу вверх, — что тебе интересно? Небось почему мы еще не расследуем это похищение? Тебе своих дел мало?
— Да нет, мне своих дел хватает.
— Ну а что ты тогда маешься?
— Что-то здесь не то. Все средства массовой информации передали, что жену Масловского похитили, а у нас тишина.
— Ты огорчена? — Лешка хмыкнул. — Да наплюй. Тишина — и слава Богу.
— Да? А потом выяснится, что ее действительно похитили, а время уже упущено.
— Ну иди и предложи свои услуги.
Горчаков отвернулся и демонстративно застучал по клавишам.
— Интересно, куда я пойду? — вздохнула я, и Лешка снова оторвался от своей работы.
— Ну, ты чокнутая! Ты и вправду идти собралась? Предлагать услуги? Я тебя сейчас запру в кабинете, будешь мне дело подшивать!
— Ладно, некуда мне идти. Я потрепала Лешку сзади по вихрам, сквозь которые начинала просвечивать лысина, и ушла к себе. Не успела я усесться за стол и разложить перед собой жалобу по криминальному аборту, примериваясь, как половчее написать ответ, чтобы не обидеть заявительницу, как дверь стремительно распахнулась, и вошла миловидная женщина средних лет. Та самая жалобщица. Она так и представилась:
— Я — та самая жалобщица.
Я непонимающе уставилась на нее.
— Ну, это моя жалоба у вас, — показала она на листочки бумаги на краю моего стола.
Впечатления неутешной вдовы она не производила. Я продолжала смотреть на нее, не зная, что ей сказать.
— Вы этот бред всерьез не принимайте, — весело заявила она, подойдя к столу и потеребив краешек жалобы. — Можно, я присяду? А у вас курят? — Она достала сигареты и закурила, не дожидаясь разрешения. Выпустив пару колечек дыма, жалобщица покрутила головой в поисках пепельницы и, не найдя, протянула руку к собственной жалобе, ловко свернула ее в кулечек и стала стряхивать туда пепел. «Интересно, что дальше?» — подумала я.
— Я жена Вострякова. Вернее, вдова, — весело поправилась она.