Героев не убивают Топильская Елена

Глава 12

Конечно, мы с Сергеем не стали сами осматривать труп. Вызвали местную милицию, убойщики окинули взглядом аскетическую обстановку, скудную закуску на столе и всего одну рюмку рядом с тремя бутылками из-под водки и намекнули, что здесь работа в лучшем случае для участкового. Я Христом-Богом попросила вызвать следователя прокуратуры, судебного медика, криминалиста и составить нормальный протокол осмотра.

— С какой это стати? — хмуро спросил сотрудник убойного отдела.

— Понимаете, он у нас важный свидетель. Мало ли что…

— Давайте так, — убойщик решил не лезть в бутылку, а хотя бы для вида поискать разумный компромисс, — вызовем доктора; если доктор скажет, что тут что-то не так — оформляем, а если скажет, что клиент просто перепил — тогда не обессудьте.

Я с надеждой стала ждать прибытия дежурного медика, моля Бога, чтобы приехал кто-нибудь из хороших знакомых, а пока попыталась объяснить местному оперу серьезность ситуации.

— А вы вообще кто? — поинтересовался опер, мечтая пресечь мою активность.

— Я следователь. Мы приехали его допрашивать…

— Вы из другого района. И вообще свидетель — труп нашли. Вот и сидите тихо.

Даже крушенковское удостоверение на него впечатления не произвело. Он был непреклонен. При этом он и участковый не прекращали шляться по комнате и лапать все, что попадалось под руку. Я с трудом сдерживалась, представляя возможную реакцию на мои замечания. Так я хоть могу наблюдать за обстановкой, а если меня попросят отсюда под предлогом того, что я из другого района, здесь — никто и вообще свидетель, а на самом деле, чтобы пасть не раскрывала, — процесс станет неуправляемым.

Наконец-то возвестили о прибытии дежурного медика. Когда в дверях возникла пухлая фигура Бори Панова, я не смогла удержаться от ликования. Отведя Борю в сторону, я вкратце обрисовала ему ситуацию.

— И чего ты от меня хочешь? — скептически вопросил дежурный медик. — Чтобы я заявил, что твой жмурик прошит автоматной очередью?

— Боря, заяви, что хочешь; мне нужно, чтобы составили нормальный протокол. А если ты скажешь, что здесь алкогольная интоксикация, и убудешь, то на этот труп все плюнут, оставят участкового писать в меру его разумения, и привет.

— А ты что, думаешь, что здесь не все чисто? Что здесь не алкогольная интоксикация?

— Боренька, может, и алкогольная. Меня интересует, с кем он пил и что.

Надо, чтобы пальцы тут взяли и бутылочки упаковали, как следует…

— А ты, конечно, считаешь, что ты одна во всем городе способна работать?

— Ну, местные-то по данному трупу работать не жаждут.

— Ладно, пойдем глянем, а то на нас уже косятся. — Панов повлек меня к трупу.

Надо отдать Панову должное, над трупом он повозился по полной программе. Пока он производил свои малоприятные манипуляции, я отошла к окну, стараясь не смотреть в его сторону. Одно дело выезжать на трупы незнакомых тебе людей, которые действительно можно воспринимать как материал. А вот труп человека, с которым ты не так давно разговаривал, — дело совсем другое. Ты помнишь, как он улыбался, как дергал головой, — а за твоей спиной судебный медик колет ему в глаза пилокарпин и выясняет степень выраженности трупного окоченения, уж не говорю про измерение ректальной температуры…

Закончив возиться, Панов перевернул тело-я услышала, как оно перевалилось на спину, — и подошел ко мне.

— Хоть на куски меня режь, Марья, — пропыхтел он, снимая резиновые перчатки, — пережрал он водки. Ни одного синячка на нем, никаких повреждений на слизистой рта — это уж я, из уважения к тебе, посмотрел, не вливали ли ему насильно. Забудь.

— И правда, Маша, что ты на нем зациклилась, — подхватил неслышно подошедший Крушенков. — Ты же слышала, он был запойный, соседка шума никакого не слышала. Да и мотива, извини, не вижу.

— Ну как же? Он же должен был мне сказать, что Трубецкой слил ему информацию про похищение жены Масловского…

Крушенков подался вперед и издевательски приложил мне ко лбу ладонь.

— Дорогая, ты перегрелась; про то, что он должен был тебе сказать, никто, кроме тебя, не знает. Какие у тебя планы на вечер? Ты, кажется, в театр собиралась? Вот и сходи, развейся, я тебя с удовольствием подвезу.

— Ну что ты, правда, Машка, — подхватил Панов, которому вовсе не улыбалось торчать тут до прибытия дежурного следователя, а потом еще заново описывать трупные явления, — в Джеймса Бонда заигралась? Кому он нужен, этот алкаш?

Они так на меня насели, что я устыдилась своей шпиономании.

Действительно, что это я зациклилась на этом Скачкове. Зато есть повод позвонить Энгардт. Набрав номер ее телефона, я сказала про смерть ее коллеги.

Конечно, Елизавета расстроилась, как любой нормальный человек, несмотря на то что пьяницу Скачкова она явно недолюбливала. Я не стала по телефону спрашивать у нее адрес оператора Васечкина, не желая смерти и ему, хотя сама над собой в душе посмеивалась. Мы с Энгардт договорились встретиться без десяти семь у входа в театр. Я с грустью подумала, что заехать домой переодеться я не успеваю, и Крушенков повез меня на Театральную площадь. По дороге он позвонил Царицыну и порадовал его новостью о гибели потенциального свидетеля. Царицын посочувствовал нам, но тут же похвастался, что на завтра вызвал мне Трубецкого в прокуратуру.

Сравнение внешнего вида Елизаветы Энгардт с моим, хоть она тоже объявила, что не успела переодеться, усугубило мой комплекс неполноценности.

Тем более что все, кто нас встречал на служебном входе и провожал по театру, Елизавету узнавали и бурно выражали по этому поводу восторг, а на меня смотрели как на горничную. Но поскольку у меня был богатый опыт общения с шикарной женщиной Региной, я привычно плелась в тени рыжеволосой Энгардт, уговаривая себя, что я пришла сюда спектакль посмотреть, а не себя показать.

Но Елизавета вела себя как настоящий интеллигентный человек. Когда мы уселись на отведенные для нас места, кстати, неплохие, и стали болтать, я отдала должное ее человеческому и женскому очарованию. Для начала мы перешли на «ты», по ее, кстати, инициативе. Разговаривать с ней было удивительно легко, мы сразу нашли взаимопонимание по совершенно разным вопросам.

Когда началась опера, я со злостью, обращенной к самой себе, отметила, что даже великолепная музыка и непередаваемые голоса исполнителей на фоне прекрасных декораций, не могут отвлечь меня от дурацких мыслей о работе. Я все время виртуально возвращалась в комнату Скачкова и на улицу перед ювелирным магазином, где он сообщил мне такую важную информацию. Елизавета один раз даже пихнула меня в бок, заметив, что я где-то витаю. А в антракте предложила прогуляться до буфета. Я согласилась, думая, что бокал шампанского поможет мне расслабиться. Но дойдя до буфета, мы приуныли:, было похоже, что вся эта толпа заняла очередь к прилавку еще до начала спектакля. Однако переживали мы недолго. Кто-то тронул Елизавету за плечо. Мы обернулись обе; сзади стоял уже знакомый мне Трубецкой. Одет он был опять в какие-то богемные балахоны и стал чем-то меня раздражать в ту же самую секунду, как на него упал мой взгляд.

— Лизонька, голубушка, как я рад тебя видеть! — Он, так же, как и в коридоре телецентра, припал к ее рукам. Но через некоторое время соизволил отвлечься на меня. — Познакомь меня с твоей очаровательной подругой…

— Мария, — представила меня Энгардт, правда, без особого удовольствия.

— Герман. — Он посмотрел на меня обволакивающим взглядом и припал теперь уже к моей руке. — Чудесно; девушки, а не выпить ли нам за встречу по бокальчику хорошего шампанского? — И он повлек нас мимо очереди за шампанским в какие-то кулуары.

— А ты здесь один? — успела спросить Елизавета, и Трубецкой небрежно кивнул куда-то себе за спину. Мы обе, как по команде, проследили за направлением его кивка и увидели грустно стоявшую у окна молоденькую девушку.

Она выглядела очень красивой, одета была в необычное длинное платье и потрясающе причесана.

— А-а… — заикнулись было мы с Энгардт хором, но Трубецкой не дал нам продолжить:

— Подождет.

— Какая красивая у вас спутница, — не удержалась я, — и прическа у нее, пожалуй, даже лучше наряда.

— А! — махнул он рукой. — Она модель, сегодня — прямо с парикмахерского конкурса. Сто пятьдесят шпилек в голове.

— Бедненький, — непередаваемым тоном отозвалась Елизавета, — ты до утра будешь эти шпильки из нее выковыривать…

— А ей завтра опять на конкурс, — точно таким же тоном отозвался Трубецкой, — поэтому я буду иметь ее стоя.

Между ними проскочила такая искра, что я с трудом удержалась от вопроса, не мешаю ли я им. Мы оказались в администраторской, где не заставили себя ждать шампанское и бутерброды с икрой. Когда я допивала второй бокал, отмечая, что шампанское действительно превосходное, у меня мелькнула мысль допросить Трубецкого прямо здесь, но я эту мысль отогнала, поскольку его завтрашний шок по прибытии ко мне в кабинет может дать мне хоть какое-то преимущество.

После третьего звонка мы отставили бокалы и двинулись в зал. Девушка, покорно ожидавшая своего рыцаря, вместо того, чтобы врезать ему по морде, вся прямо засветилась при виде Трубецкого. Он приобнял ее за талию и повел, нашептывая что-то на ушко, — может, извиняясь, а может, говоря гадости.

Но это было еще не все. Поскольку начался спектакль, обсудить Трубецкого мы с Елизаветой не успели. А после спектакля Герман ждал нас на улице. Он махнул рукой в сторону черного джипа и любезно предложил нас подвезти, куда мы пожелаем. Я было обрадовалась, но тут вдруг взбрыкнула Елизавета. Она в довольно резкой форме посоветовала ему не перегружать свой транспорт дамами и, дернув меня за руку, потащила на проезжую часть, где в мгновение ока остановила проезжавшую автомашину, запихнула меня туда, и мы так резко рванули с места, что я даже не успела увидеть разочарованного Трубецкого.

Буквально через пять минут мы остановились на углу Измайловского и Москвиной, и Елизавета вытащила меня из машины.

— Маша, зайдем ко мне? Мне надо успокоиться, а одна я буду на стены бросаться…

Разве могла я оставить Елизавету в такую трудную минуту? Конечно, я согласилась, и вскоре мы уже пили мартини на ее кухне.

— Нет, Маша, ты не представляешь, сколько крови он у меня выпил, — жаловалась Елизавета.

— По-моему, он до сих пор к тебе неравнодушен.

— Да-а, неравнодушен! Это он мягко стелет, а сам только и смотрит, как бы побольнее укусить, куда бы вцепиться! Ты не представляешь, что это за змей!

— Лиза, а ты? Почему ты не можешь спокойно к нему относиться?

— Я?! Я не могу ему простить!.. Если бы ты знала, как он об меня ноги вытирал!..

— Лиза, я не могу себе представить, чтобы кто-то вытирал об тебя ноги!

Вот я — это другое дело…

— Ха! Да об меня вообще всю жизнь мужики ноги вытирают, как о половую тряпку, — пьяным голосом пожаловалась великолепная телезвезда.

— По-моему, ты говоришь ерунду, — не менее пьяным голосом отвечала я, — вот об меня ноги вытирали, это да!

Хорошо помню, что после этого состоялась длительная и ожесточенная дискуссия, кто из нас больше подвергался унижениям со стороны мужчин, с душераздирающими примерами. Я лично с большим удовольствием вспомнила обиды, причиненные мне всеми моими мужиками, причем особенно досталось Сашке. Зато, как я добралась до дому и легла спать, я помню плохо.

Утром я еле продрала глаза и спохватилась, что сегодня мне нельзя опаздывать, ввиду явления важного свидетеля.

К приходу Трубецкого я даже навела суперпорядок у себя в кабинете.

После долгих размышлений я решила его допрашивать в форме. Что поделаешь, не воспринимают мужчины женщин на таких должностях. Им наверняка кажется, что женщина не может мыслить здраво и объективно, и в голове у нее одни побрякушки.

Хотя, может, и правильно. Я со смехом вспомнила случай, который имел место много лет назад и научил меня не заниматься своей внешностью на работе при открытых дверях.

Я была молодым следователем и в тот день дежурила по району. Утром мне позвонили из территориального отдела милиции и порадовали тем, что мне есть работа — дело по сопротивлению работнику милиции. Злодея вместе с потерпевшим милиционером обещали привезти ко мне в прокуратуру, что было весьма удобно, но извинялись и просили подождать до обеда, так как машина в разгоне.

А поскольку на день дежурства я, уже наученная горьким опытом, никаких дел не назначала и свидетелей не вызывала (по закону подлости можно все свое дежурство просидеть в прокуратуре, изнывая от отсутствия происшествий; но если уж ты решил кого-то вызвать и допросить, уж будь уверен, что происшествия посыплются, как из рога изобилия, еще до того, как ты утром переступил порог прокуратуры), до обеда мне предстояло промаяться от безделья. И я решила заняться тем, на что мне дома времени не хватало: накрасить ногти. Сняв заранее припасенным ацетоном облупившийся лак, я аккуратно покрасила ногти свежим, для сушки лака растопырила пальцы над девственно чистым столом, подготовленным к работе по дежурному материалу, и как раз в этот момент распахнулась дверь, и два милиционера ввели сопротивленца — машина нашлась гораздо раньше обеда. Я извинилась и, размазывая непросохший лак, приступила к выполнению следственных действий.

Возбудив дело, я взяла со злодея подписку о невыезде, выдала ему запрос на работу и велела через неделю принести характеристику.

А на следующий день я разбирала вешдоки и сковырнула лак с ногтя. Благо флакончик с лаком был под рукой и я никого из посетителей не ждала, я уселась за стол, подкрасила дефектный ноготь и стала ждать, когда лак высохнет.

И надо же было такому случиться, что сопротивленец прибежал в прокуратуру с характеристикой не через неделю, как договаривались, а именно в тот день. Он, нежданный, распахнул дверь моего кабинета и увидел следователя, сидящего все в той же позе, с растопыренными пальцами, с высыхающим лаком на ногтях. Что он должен был подумать про такого следователя? Разумеется, только одно: что я целыми днями крашу ногти вместо того, чтобы расследовать дела.

Конечно, после этого красить ногти на работе я не перестала, но приучилась для маникюра запираться в кабинете.

Зная со слов Антона Старосельцева, как Трубецкой относится к женской карьере, и особенно наслушавшись Елизаветиных страшилок, я заранее приготовилась к его колкостям и представила, как он будет пытаться меня унизить. Но не могла отказать себе в удовольствии похихикать над тем, в какой шок он впадет, обнаружив, что обгаженная им в прессе следователь Швецова — та самая Машенька, с которой он был столь галантен в опере.

И вот в дверь постучали, и, дождавшись моего разрешения, в кабинет вошел Герман Трубецкой собственной персоной. И я поразилась, насколько одежда меняет человека. На нем был прекрасно сшитый строгий костюм, белая рубашка, галстук с каким-то изысканным рисунком, и по тому, как он прошел от двери до стола, протянул мне свой паспорт и присел напротив, я увидела, что он умеет носить такие костюмы и носит их с удовольствием.

При этом Трубецкой выиграл не только первый, но и второй раунд, ни жестом, ни взглядом не показав, что мы с ним где-то встречались. Ну что ж, я тоже решила не признаваться в нашем знакомстве и надеялась, что хотя бы этим, в свою очередь, его разочаровала.

Открыв его паспорт, я для начала отметила, что там указана фамилия — Трусов, а потом внимательно просмотрела все до единой страницы, проверив наличие фотографий, штампа о регистрации, и не смогла отказать себе в удовольствии рассмотреть печати загсов — о браке и разводе. Нового штампа о браке, после развода с Энгардт, не было.

Трубецкой терпеливо ждал, пока я изучу его документ. Я достала протокол допроса и, глядя в паспорт, заполнила графы с данными о личности. Потом огласила текст предупреждения об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний и содержание статьи пятьдесят первой Конституции, о том, что он вправе не свидетельствовать против себя и своих близких. Трубецкой послушно расписался в указанных мной местах по-прежнему не говоря ни слова, отложил ручку и стал смотреть мне в глаза с выражением пай-мальчика.

— Вам рассказали, зачем я вас вызвала? — спросила я Трубецкого, придвигая к себе протокол.

— Рассказали, — кивнул он, — и если честно, я удивлен, что вы не отменили вызов.

— Интересно, почему я должна была отменить вызов? — поддалась я на провокацию. А надо было приступать к допросу, без всяких лирических отступлений.

— Вы же юрист, Мария Сергеевна. Вы должны были предвидеть, что я заявлю вам отвод. Ведь между нами неприязненные отношения из-за моей публикации о вас.

— Герман Витальевич, — покачала я головой, — вы ведь тоже юрист. Разве вы не знаете, что свидетели у нас не обладают правом отвода следователя?

— Хорошо, я давно уже не занимался юридической практикой и неверно сформулировал. Вы сами должны заявить о невозможности допрашивать меня в связи с тем, что между нами неприязненные отношения.

— То есть вы хотите сказать, что испытываете ко мне неприязнь?

— Я? Упаси Боже… — рассмеялся Трубецкой, запрокинув голову, и я не могла не отметить, насколько он все же обаятелен.

— Значит, вы ко мне неприязни не испытываете, — констатировала я. — Но и я к вам неприязни не испытываю. Тогда о каком отводе речь?

— Вы не испытываете ко мне неприязни? — Трубецкой даже крутанулся на стуле. — Может быть, вы не читали мою статью?

— Читала, Герман Витальевич.

— И спокойно ее восприняли?

— Нет, очень расстроилась.

— Вот именно. Значит, все-таки обозлились на меня.

— Нет.

— Я вам не верю!

— Это ваше личное дело.

Трубецкой уставился на меня с недоверием:

— То есть вы на меня не обиделись?! Как такое может быть?

— Послушайте, Герман Витальевич, у вас что, был заказ меня обидеть, когда вы писали эту статью? Что вы так негодуете? Не обиделась я, потому что считаю, что вы абсолютно правы. Я по своей вине попала в эту ситуацию, и гневаться на вас было бы по-детски.

— Но статья написана в таком тоне… Меня позабавило, что он вроде как начал уже извиняться.

— Да, тон, конечно, неласковый, но для критической статьи вполне допустимый.

— Ну что ж, один-ноль в вашу пользу, — Трубецкой развел руки. — Допрашивайте.

— Собственно, у меня только один вопрос: откуда вы узнали о похищении жены Масловского?

— Из вечерней программы городской информационной службы, из уст Лизоньки Энгардт, как вам известно — моей бывшей жены, — мило улыбаясь, отчеканил Трубецкой.

— Да? А вот журналист, делавший репортаж с набережной, утверждает, что ему об этом происшествии сообщили вы. — Говоря это, я уже понимала, что проиграла.

— И вы можете предъявить мне показания этого журналиста? — как я и ожидала, парировал Трубецкой. Я бы его уважать перестала, если бы он этого не спросил.

— Я вам не обязана предъявлять какие-либо показания, — сопротивлялась я, скорее из приличия.

— А можно полюбопытствовать, что это за журналист?

— Ну-у, Герман Витальевич, осечка, — протянула я, — как же вы не помните, что это за журналист, если вы смотрели новости, из которых узнали о похищении?

— Никакой осечки, — спокойно ответил Трубецкой. — Я до сих пор нежно отношусь к Лизе, и если она ведет программу, смотрю только на нее. А кто делал репортаж, мне и ни к чему…

Черт! Черт, черт! Мне надо было это предвидеть! Почему я была так уверена, что Трубецкой мне сдаст все свои источники информации? Теперь надо осторожно выяснять, знает ли он уже о смерти Скачкова.

Я вытащила из ящика стола бланк протокола очной ставки и положила перед собой.

— Герман Витальевич, вы готовы к очной ставке с журналистом? — спросила я, заполняя «шапку» протокола: дату, место и время проведения следственного действия, и свою фамилию.

Герман Витальевич и глазом не моргнул:

— А почему я должен возражать?

— Потому что он вам в глаза скажет, что вы лукавите.

— А почему вы так уверены? — прищурился Трубецкой. — Может быть, он признается, что наговорил на меня.

— А какой смысл?

— Чтобы скрыть свои источники информации…

Дальше играть в пятнашки было бессмысленно. Занеся над протоколом шариковую ручку, я проговорила:

— Ну что ж, я вас предупредила об ответственности за ложь.

Трубецкой пожал плечами. Я быстро записала все, что он сказал, и подвинула протокол к нему. Он пробежал по тексту глазами и без моей подсказки расписался во всех нужных местах. Отложив ручку, он с улыбкой взглянул на меня:

— Раз вы не испытываете неприязни ко мне, могу я пригласить вас пообедать?

Поскольку разговор принял неофициальный характер, я оперлась подбородком на сложенные кулачки.

— Чтобы этой неприязни не возникло, думаю, что мне нужно отказаться.

— Жаль.

В жизни не видела, чтобы кто-то более искренне сожалел о невозможности пообедать со мной. Он поднялся, застегнул пиджак и пошел к дверям. Вышел он, не оглядываясь.

А я взяла телефонную трубку и набрала номер морга. Марина Маренич, которой был расписан труп Скачкова, сначала сварливо высказала мне все, что она думает о таких торопыгах, как я, которые, видимо, считают, что придя на работу, она должна все бросить и бежать вскрывать покойничков; я бы еще в полдевятого позвонила… Потом сжалилась и сообщила:

— Алкогольная интоксикация, Машка, спи спокойно. Вариантов нет. Хотя не понимаю, зачем я тебе это рассказываю, это же не твой труп? Райончик-то, тю-тю, другой, а?

Держась за больную голову, я попыталась привести мысли в порядок. Что у меня осталось? Потерпевших по делу о похищении Масловской, я, похоже, не получу, но это уже на совести городской прокуратуры. Значит, надо хоть кого-то допросить. Инспектора ДПС, у которого я, слава Богу, взяла по горячим следам объяснение. Надеюсь, хоть он-то в пределах досягаемости. Соседей похитителей Масловской уже допросил Лешка и с фотороботами поработал. Надо попробовать найти оператора Васечкина, но что-то мне подсказывало, что на мои вопросы, слышал ли он, как Скачков возле ювелирного магазина сказал мне про Трубецкого, тот в лучшем случае недоуменно пожмет плечами. Но даже если он это слышал, доказательство из этого хлипкое. Хотя у меня не было сомнений в том, что действительно навел на это происшествие Трубецкой; Скачков мне тогда не соврал.

А теперь ниточка оборвалась, тупик.

Я еще раз перелистала тоненькое дело. Когда-то моя наставница по следственному мастерству учила меня: в затруднительных случаях допрашивать нужно всех, чьи фамилии упоминаются в материалах дела; а если совсем хреново с доказательствами, то допрашивать нужно всех, чьи фамилии приходят на ум по поводу дела.

И мне на ум почему-то пришла фамилия Розы Востряковой, вдовы гинеколога-самоубийцы, которая в разговоре со мной упоминала про Масловскую и даже высказала версию, что та сама организовала похищение.

Но до вызова Востряковой я решила допросить родителей девушки, погибшей под ножом гинеколога. В конце концов, кроме похищения, у меня есть и другие дела, за которые с меня рано или поздно спросят, а уж этих-то людей мне надо допрашивать в любом случае. Созвонившись, я получила заверения, что они приедут прямо сейчас, и вообще они недоумевают, почему их так долго не вызывали.

Папа девочки занимал достаточно высокий пост в администрации, мама не работала. В моем кабинете они вели себя прилично, не кричали и не топали ногами, как это иногда бывает, но робко удивились, узнав, что дело будет прекращено за смертью виновного — Вострякова. Они переглянулись (вопреки правилам, я позволила им остаться в кабинете вдвоем), и мужчина спросил:

— Скажите, а жена гинеколога не будет наказана?

— А она-то за что? — удивилась я.

Помявшись, мужчина продолжил:

— Мы понимаем, что сами виноваты. Элька еще сама ничего не соображала, матери поздно призналась, что залетела, — мать всхлипнула, — а мы стали искать варианты, чтобы все было шито-крыто.

— На таком сроке, как у нее, уже не лечь было на аборт просто так, — добавила мать погибшей девочки. — Надо было искать знакомых, чтобы сделали по медицинским показаниям…

— Она же девчонкой совсем была, зачем ей это? — вступил отец. — Да и работа моя… Увидят ее фамилию в больнице, ниточки ко мне потянутся, зачем это надо? А тут Вострякова подвернулась и посоветовала нам обратиться к ее мужу, чтоб Эльку в клинику не класть. Говорит, он на дому все сделает в лучшем виде.

Сделал… — Мужчина замолчал и отвернулся.

— Простите, я не совсем поняла, что значит «подвернулась» Вострякова?

Вы раньше с ней были знакомы? — Тут я пожалела, что стала допрашивать их вместе, но не выгонять же было теперь кого-то из них, тем более что оба они расстроились и хлюпали носами.

— Да… так, — наконец ответила женщина.

— А подробнее? Можно узнать, где вы познакомились? И когда?

— Я не помню. Так, шапочное знакомство. Но когда возникает экстремальная ситуация, поневоле вспоминаешь даже шапочные знакомства, — неуверенно пояснила женщина.

И я удовлетворилась этим объяснением, несмотря на то, что мне что-то не нравилось в поведении родителей погибшей девушки. Но, видимо, мысли мои настолько были заняты похищением, что я не обратила внимания на некоторую фальшь их ответов.

Когда потерпевшие распрощались со мной, я потянулась было к телефону, чтобы созвониться с Востряковой, но меня отвлек вошедший без стука в кабинет оперуполномоченный Федеральной службы безопасности Царицын.

— Что поделываем, Машенька? — ласково спросил он, наполняя мой кабинет волнами оптимизма.

— Собираюсь вызвать кое-кого.

— По похищению? Трубецкой-то был?

— Был, спасибо. Нет, по старым делам, надо заканчивать, чтобы спокойно заниматься Масловскими.

— Логично. А что Трубецкой? Успешно?

— Нет, Юра. Полный ноль. Категорически отказывается, что это он Скачкова навел на информацию о похищении.

— Значит, тупик?

— Пока да, — с грустью согласилась я.

— Ну, это временно, — утешил меня Царицын. — Мы тебе что-нибудь найдем, без работы не засидишься. — я почему-то поверила. — Машуль, а я к тебе по делу.

Выпиши-ка постановленьице на обыск в конторе у Масловского.

— Обыск? У Масловского?! — удивилась я, отметив, что еще вчера мы с Царицыным были На «вы». — А можно спросить, что вы собираетесь там найти?

— Видишь ли, Маша, — Царицын присел на свидетельский стул и доверительно наклонился ко мне, — иногда обыск проводят не для того, чтобы что-то забрать, а для того, чтобы что-то положить.