Дело жадного варвара Ван Зайчик Хольм

Загородный дом Великого мужа Мокия Ниловича Рабиновича,

25 день шестого месяца, отчий день,

вечер

— А ты азарт, Богдан, — не без удовольствия проговорил Мокий Нилович, неторопливо, по-купечески прихлебывая чай из блюдца. — Азарт…

— Не стану спорить, — ответил Богдан сдержанно. Внутренне он весь был напряжен, словно струна циня. — Но, вне зависимости от моих личных качеств, дело объективно не терпело отлагательств. Мне пришлось поставить на карту всю свою репутацию… а может, — мрачно добавил он, — и саму бессмертную душу.

— Это – вряд ли, — отозвался Мокий Нилович, опуская блюдце на столик.

Они расположились в небольшой, увитой плющом беседке на крошечном искусственном острове посреди затейливого пруда, притаившегося в глубине сада загородного имения Мокия Ниловича. Стоило работникам Возвышенного Управления усесться, приветливо улыбающаяся дочь Великого мужа, мелко и грациозно ступая, пересекла водное пространство по узкому деревянному мостику, изящные перила которого были несколько претенциозно выкрашены в ярко-алый цвет, и принесла чай. Сообразно кланяясь, она разлила его преждерожденным и удалилась.

— Отсюда чудесно любоваться яблонями, — сказал Мокий Нилович, слегка поведя рукой в сторону фруктовой части сада, — но они, к сожалению, уже отцвели.

Богдан был тут впервые, и поначалу, хоть это и могло показаться хозяину не вполне пристойным, с любопытством озирался, покуда Мокий Нилович внимательно и даже с некоторой грустинкой во взгляде слушал запись ошеломляющего разговора нечистых на руку братьев Ландсбергисов.

Утонченно цвели кувшинки. Несколько ив романтично и печально купали в кристально чистой лахтинской воде свои серебристо-зеленые кроны. Здесь, посреди старого сада, ветра совсем не чувствовалось – только время от времени его порывы морщили воду пруда да шумели поверху дерев. Беседка была чрезвычайно уютной, а плетеные бамбуковые кресла – на редкость удобными. На деревянной доске над входом были четко вырезаны четыре иероглифа: «Зал, с коим соседствует добродетель», а внутри, свешиваясь с поперечных балок и по временам слегка волнуясь на ветру, красовались свитки, исписанные красивыми, но незнакомыми Богдану буквами. Перехватив его взгляд, Мокий Нилович, не прерывая прослушивания, пояснил:

— Мой дед говорил: «Что есть добродетель? Всего лишь – Тора, остальное – комментарии».

— Вы с ним согласны?

Подперев подбородок кулаком и сосредоточенно глядя в пространство, внимательно ловя каждое слово записи, Мокий Нилович негромко ответил:

— И он тоже был прав, Царствие ему Небесное…

Когда запись кончилась, Мокий Нилович неторопливо размял папиросу и закурил. А потом, прихлебнув ароматный дымящийся напиток, проговорил:

— А ты азарт, Богдан…

Еще с минуту они молчали. Мокий Нилович курил.

— Ты действовал абсолютно правильно, Богдан Рухович, — наконец сказал он. — Ты герой. Я буду ходатайствовать о твоем награждении и облегчении епитимьи, которую наверняка наложат на тебя духовные власти за нарушение наставлений.

— Вот этого не нужно, — тихо, но твердо ответил Богдан. — Не нужно смешивать. Польза для дела не уменьшает взятого на душу греха. Если князь сочтет сообразным как-то отметить меня, я не стану возражать и любую полученную награду буду носить с праведной гордостью, но сразу по завершении дела обращусь в церковь с покаянием и нижайшей мольбой о наложении суровой епитимьи. Сразу. С этим грузом на совести я дальше ни жить, ни работать не смогу, — он запнулся. — Да и не дело людей: облегчать или утяжелять покаяние. Сказано в писании: мне воздаяние, и аз воздам. Ему, — он поднял указательный палец вверх. — Но не нам.

Мокий Нилович пристально глянул ему в глаза, а потом с уважением и одобрением легко коснулся плеча Богдана своей прокуренной ладонью.

— Барух хашем, — сказал он, зажав дымящуюся папиросу в углу рта. — Эти слова подобают благородному мужу, иных я и не ждал. Такими работниками, как ты, Богдан Рухович, сильна наша служба.

И тут же схватился за блюдце с остывшим чаем, словно пытаясь обыденными действиями как-то скрыть, смазать, замаскировать этот порыв. Нилыч был очень сдержанным человеком, и чтобы он так расчувствовался, требовалось немало.

— Что думаешь делать?

— Немедленно надлежит, — сухо и четко, словно не заметив произошедшего, начал предлагать Богдан, — скрытно и незаметно установить в хранилище Ясы видеокамеру, чтобы иметь неопровержимые доказательства совершения преступления лично и непосредственно Берзином Ландсбергисом. Даже если мы его задержим с Ясой подмышкой, этот хитрец наверняка постарается убедить суд, что нашел ее на мостовой.

— С него станется, с аспида, — кивнул Мокий Нилович.

— Обычно Берзин приходил работать с нею вечерами, не делая подчас исключений и для отчих дней. Есть веские основания полагать, что и нынче в ночь он явится. Поэтому время теперь особенно дорого.

Со стороны берега пруда послышались легкие, частые шаги, и снова из-за высоких кустов сирени, давно уже, к сожалению, сбросившей цвет, показалась одетая в почему-то модное в нынешнем сезона нихонского кроя кимоно двадцатилетняя дочь Мокия Ниловича с подносом в руках. Поднявшись на мостик, она приветливо улыбнулась и сказала:

— Я подумала, что этот чай в вашем чайнике уже мог остыть, и взяла на себя смелость заварить для преждерожденных свежий…

— Умница, Рива, — сказал Мокий Нилович, бросив окурок папиросы прямо в пруд. Специально прикормленный и натасканный зеркальный карп весом с хорошего поросенка вышел из глубины наперерез окурку, подождал, пока тот потухнет, коснувшись воды, и, шумно плеснув хвостом, схватил его своими морщинистыми губами. Поверхность пруда вновь стала девственно чистой – лишь медленные круги растеклись по темной глади, мягко покачивая цветущие кувшинки и лилии. — Смени тут все.

Девушка, левой рукой держа поднос на весу, правой проворно переставила с него на столик новый чайник и чистые чашки, разлила по ним свежий чай, а затем составила на опустевший поднос чайник с недопитым и действительно остывшим чаем – на улице при такой погоде чай и впрямь стынет очень быстро, — и чашки предыдущей перемены.

— Благодарю вас, Рива Мокиевна, — сказал Богдан.

— Ах, что вы! — смущенно порозовев, ответила девушка и удалилась.

— Дальше так, — продолжал Богдан, осторожно отхлебнув раскаленный и благоуханный напиток. — Дальше у выхода из ризницы, уже на территории города, чтобы факт выноса мог считаться совершенно очевидным и полностью свершившимся, нужно поставить засаду. И ждать там столько, сколько потребуется. Хотя, честно сказать, не думаю, что придется ждать долго – Берзин спешит, потому что Дзержин спешит. Ну, а дальше – дело техники.

— Сам пойдешь? — глянув на Богдана из-под своих кустистых седых бровей, понимающе спросил Мокий Нилович.

— Почту за честь.

— Ты же, почитай, третьи сутки на ногах, Богдан…

Богдан пожал плечами.

— Столько, сколько надо, — сказал он.

Мокий Нилович вздохнул.

— Сам бы таким, понимаю. Да и дело – из ряда вон… Хорошо. Сейчас вот чай допьем, вернемся в дом – и я составлю и подпишу все потребные бумаги. От напарника твоего что?

— Полтора часа уж сведений не поступало, — чуть качнув головой, сказал Богдан. — Беспокоюсь я… Парень он горячий… Славный, да, отличный парень. Но – горячий. А тут еще… — он запнулся.

— Что?

— Трудно сказать… Кто-то еще следит за Берзином, вот что. Я совсем случайно это заметил, в последний момент… да и то – без уверенности, Мокий Нилович. Но – есть такая вероятность. Странный какой-то тип в чалме его пас возле дома… По дороге к вам я заглянул в сеть, поглядел ориентировки – очень похоже, что из незалежных дервишей. Они ребята довольно-таки безобидные, вроде иконоборцев, считают, что истинная вера в ритуальных предметах и реликвиях не нуждается, что все внешние проявления – от Иблиса, так как-то. Но, получается, не хуже нас ведь узнали насчет Берзина и креста! Серьезно работают. От слов к делу перешли. А значит, возможны неожиданности. Неровен час, придет им в голову крест порушить…

— Ох, и жмеринка накрутилась, — пробормотал Мокий Нилович.

— Неудивительно, — сказал Богдан. — Преступление затронуло самое средостение общественной жизни державы.

Мокий Нилович допил свой чай и решительно встал.

— Хао! Айда, драг еч, — сказал он, хлопнув ладонью по столу, — не время рассиживаться. Пора ордера писать.

Пока они пили чай, сгустились сумерки. Темные лохматые тучи летели над Александрией, предвещая бурную и, возможно, дождливую ночь. Старые ветлы живописно запущенной части сада глухо шумели. Бок о бок Богдан и Мокий Нилович шли по причудливо извивающейся дорожке к внутренним вратам дома.

— Ветер усиливается, — заметил Мокий Нилович.

— Вижу, — озабоченно ответил Богдан. — Не было бы шторма…

Мокий Нилович даже остановился.

— Ну, знаешь! «Евлампию» никакой шторм не помеха!

— Это пока он на плаву, — ответил Богдан.

— Ты думаешь…

— Ничего я не думаю, драг прер еч. Беспокоюсь просто. Сердце не на месте.

Когда они поднялись на рабочую террасу, Мокий Нилович, левой рукой время от времени рассеянно поигрывая висящей на поясе тяжелой печатью, сразу присел в кресло к компьютеру и зашуршал клавишами. Неподалеку, дыша теплом и уютом, усердно боролась с непогодой предусмотрительно разогретая бронзовая отопительная жаровня.

Богдан вынул телефон и позвонил домой.

— Фирузе! — отвернувшись от погруженного в составление потребных бумаг Мокия Ниловича и прижимая трубку к уху, вполголоса сказал Богдан. — Я не приду сегодня, родная. Понимаешь – я в засаде… Я помню, помню, что завтра у тебя воздухолет, и обязательно отвезу тебя на вокзал, но сейчас мне никак не вырваться…

— Богдан, любимый, — жена говорила на редкость сухо. — Я далека от того, чтобы делать тебе замечания, и ни мгновения не сомневаюсь, что ты меня проводишь подобающим образом. Но мой долг…. мой просто-таки женский долг… ведь сама девочка не посмеет тебе ничего сказать, постесняется… По отношению к молодой ты ведешь себя непристойно. Не побоюсь этого слова, прости за возможную грубость, милый – нечеловеколюбиво.

— Да я понимаю! — в отчаянии закричал Богдан, размахивая свободной рукой. — Фира, я все понимаю! Но я в засаде!!

Ризница Александрийской Патриархии,

26 день шестого месяца, первица,

ночь

Ничто не напоминало о том, что сезон белых ночей в разгаре. Улицу освещали лишь жестоко мотающиеся фонари, и разыгравшийся не на шутку ветер гудел в проводах. Сорванные стихией листья летели вдоль по пустынной мостовой; ни одна повозка не проносилась мимо.

— Мои люди будут ждать ваших распоряжений в подсобном помещении проходной, — четко рапортовал Богдану Максим Крюк. — Только что мы еще раз проверили связь – каждое ваше слово они слышат отлично. Постарайтесь только остановиться поближе ко входу.

— Постараюсь, — ответил Богдан, в последний раз придирчиво ощупывая наклеенную бороду. Борода была в порядке. — Имейте в виду, хорунжий: формально группой захвата руководите вы. Так что, в случае успеха, ждите повышения.

— Разумеется, жду, — ответил честный козак.

Богдан улыбнулся, кивнул ему и взялся за ручку двери таксомотора. Хорунжий браво приложил пальцы к торчащему из-под фуражки чубу.

— Ступайте, — сказал Богдан, открывая дверцу повозки. Максим Крюк повернулся и молодецкой поступью двинулся к светящемуся окошками павильону проходной.

Богдан сел за руль и, мягко тронув повозку с места, проехал полсотни шагов и свернул за угол. Здесь он должен был ждать рапорта о том, что злоумышленник с добычей покинул ризницу, а затем, под видом обычного таксиста, подъехать к нему и, когда мерзкий Ландсбергис сядет в повозку – взять. И все будет кончено.

Время тянулось нестерпимо медленно. Богдан не глушил мотор, и его сдержанное урчание действовало убаюкивающе. В глаза будто насыпали мелкого песку или пепла. Третья ночь…

Гудел и свистел ветер, и где-то на одном из соседних домов гремела кровля.

Запиликала трубка. Сон смело, словно селевым потоком; уже через мгновение Богдан хриплым от волнения голосом сказал:

— Да?

— Он взял Ясу! — раздался приглушенный, восторженный от осознания уникальности происходящего голос наблюдателя.

— Запись?

— Ведется с того момента, как объект вошел в хранилище. Он для вида еще пошуршал там бумажками с полчаса, а теперь – выходит.

— С нами Бог, — сказал Богдан.

— С нами Бог, прер еч, — ответила трубка, и Богдан дал отбой.

Прошло еще пять минут, и вновь раздался сигнал.

— Да!

— Объект прошел через проходную.

— И?

— Встал на тротуаре, ждет такси.

Богдан машинально глянул на часы. Было без двенадцати час.

Даже в такой момент корыстолюбец постарался выйти из ризницы так, чтобы еще не начала действовать ночная надбавка на пользование таксомотором…

Отчего-то это было особенно отвратительно.

Торопливо перекрестившись, Богдан положил правую руку на рычаг переключения скоростей.

В прыгающем свете качающихся фонарей он издалека увидел нервно топчущуюся у врат ризницы безнадежно одинокую фигуру в широком плаще поверх длинного, едва ли не пят, халата. Полы плаща полоскало на ветру.

Ландсбергис тоже увидел повозку издалека и отчаянно замахал рукой, привлекая к себе внимание. Богдан представил себе, в каком он состоянии – страх и надежда, дикий страх и отчаянная, нелепая надежда: вот-вот все закончится, вот-вот, совсем немного осталось, вот он приближается, спасительный зеленый огонек… и это гипертрофированное, извращенное, доведшее до страшного преступления желание помочь попавшему в беду старшему брату… Но разве лишиться денег – это беда? Еще две с лишним тысячи лет назад Учитель сказал: «С теми, кто устремляется к Пути, но стыдится гадкой пищи и ветхой одежды, благородному мужу не о чем разговаривать». И все-таки, все-таки… «Бедняга», — на пробу подумал Богдан, подруливая к Ландсбергису. Вотще.

В его душе не было сострадания к преступнику.

Не было ожесточения, не было гнева, не было ненависти. Но и сострадания не было. Было одно только точное знание того, что противуобщественные действия Ландсбергиса должны быть пресечены. Учитель говорил: «Благородный муж наставляет к доброму словами, но удерживает от дурного поступками». На этом речении стоят человекоохранительные органы.

— Ну и погодка! — весело и нервно, с нездоровым возбуждением в голосе заявил Ландсбергис, садясь в повозку рядом с Богданом. Одной рукой он торопливо захлопнул дверцу и тою же рукой опустил воротник плаща. Другая рука у него была словно неживая, словно он локтем прижимал к себе нечто весьма тяжелое, укрытое под широким плащом. — Врагу не пожелаешь. Слава Богу, что вы тут проезжали! Лигоуский проспект сделайте… и поскорее.

Богдан, продолжая одну руку держать на баранке, другую положил на спинку сиденья за спиною преступника и заглянул ему прямо в глаза.

— Цзюйжэнь Ландсбергис, — тихо и проникновенно спросил он. — Совесть у вас есть?

Несколько мгновений лицо преступника не менялось, словно сделавшись деревянным.

Наверное, Ландсбергису казалось, что ему послышалось. Потом в глазах его мелькнул животный ужас, он судорожно завозился, пытаясь нащупать ручку дверцы. Но дверцу на его стороне повозки можно было теперь отворить только снаружи. И сделают это уже козаки.

Сострадания к нему Богдан так и не ощутил. Неожиданно сам для себя он одним движением сорвал накладную бороду и вновь заглянул в самую душу преступнику. У того отвалилась челюсть.

— Подмышкой, да? — спросил Богдан.

И тогда святотатец и вор тоненько, жалко завыл.

От проходной уже бежал, гремя сапогами, одной рукою придерживая фуражку, а другой – шашку, хорунжий Крюк; за ним поспешали двое его подчиненных.

И тогда Богдан, не в силах долее сдерживать праведного торжества, звонко выкрикнул:

— Дырку от бублика ты получишь, а не великую Ясу Чингизову!

Следственное управление Палаты наказаний,

26 день шестого месяца, первица,

ранее утро

Со всклокоченными, слипшимися от морской воды волосами, осунувшийся, в халате с чужого плеча, Баг сидел напротив Богдана, развалившись в мягком кресле, — и вид имел все еще слегка ошалелый, но довольный донельзя. Одной рукой, забинтованной от кисти почти до локтя, он бережно придерживал лежащий на коленях меч, а другой стискивал бутылку эрготоу «Мосыковская особая» и время от времени, на миг прерывая свой рассказ, прихлебывал прямо из горлышка.

…Бросившись в воду вслед за наперсным крестом великомученика Сысоя, Баг настиг реликвию на глубине шагов в тридцать. Крепко ухватив крест здоровой рукой, Баг решил, что пора выныривать, но сразу понял, насколько это будет затруднительно. Ставший словно бы чугунным халат сковывал движения. А уж меч… Но с мечом Баг не мог расстаться ни при каких обстоятельствах. Стиснув бесценный крест зубами и перехватывая меч из руки в руку, Баг кое-как вывернулся из халата. Халат медленно уплыл в темную пучину, а Баг что было сил устремился в противоположном направлении.

На поверхности его встретили волны, чайки, одинокий спасательный круг с надписью «Святой Евлампий» и – унылый, сумеречный водный простор до самого горизонта. Ни парома, ни спасательных катеров в поле зрения видно не было.

Баг надежно пристроил крест за поясом шаровар. В данном положении он, вероятно, счел бы наиболее сообразным двинуться в сторону берега – ежели бы смог определить, где он, тот берег; тучи застилали небо, и сориентироваться по наверняка уже проступившим наиболее крупным и ярким звездам было никак не возможно. Насколько хватал глаз, простиралась водная пустыня, не оживляемая ни единым огоньком. В лицо некстати плеснула волна, и, отплевываясь, Баг загрустил: ему вспомнилось, что он так и не успел сообщить Богдану, кто стоит за совершенными злодеяниями. Ни единая душа на свете, кроме Бага, даже не подозревала о подлой сущности промышленника Хаммера Шмороса. «Нет, рано мне тонуть, рано!» —подумал Баг и, широко загребая, поплыл туда, где, по его представлениям, находилась далекая Александрия.

«Эй! Господин Лобо!» —вдруг услышал Баг знакомый возглас, обернулся и увидел шагах в ста-ста двадцати приближающийся к нему баркас, с которого ему приветственно махал рукой нихонец Люлю. «Как это вовремя», — подумал Баг, приглядываясь. Помимо Люлю там имелись Дэдлиб с Тальбергом – они сидели на веслах, — а также виднелась спина, принадлежавшая некоему субъекту, который, скорчившись, неподвижно лежал на дне баркаса в носовой его части. «Я же говорю, господин Лобо не из тех, кто просто так возьмет и безответственно утонет в каком-то там Суомском заливе! — радостно продолжал Люлю. — И Юлли тоже ни минуты не сомневался, что вы выплывете! Правда, Юлли?» Люлю трепался до тех пор, пока баркас не сблизился с Багом. «Ну-с, господин Лобо, — нагнулся нихонец, протягивая Багу руку, — быть может, вы подниметесь наконец на борт нашего весьма вместительного судна?»

Баг перебрался через борт и тут же получил от молчаливого Юллиуса его заветную фляжку: Юллиус сделал выразительное лицо и жестом пояснил Багу, что ему непременно следует припасть к содержимому. Баг последовал его совету, и раскаленная жидкость устремилась по пищеводу в желудок, мигом разогрев все тело едва ли не до сладостных подергиваний в членах. «Ч-что это?..» —прохрипел он, когда наконец обрел дар речи. «Это? — повернулся к нему Люлю, — А, это! Ну это… Это „Бруно“. Юлли сам его гонит». Баг впервые увидел на лице у Тальберга некое подобие улыбки. «А между прочим, господин Лобо, — хлопнул Бага по плечу нихонец, — мы тут одно тело выловили… Глядим: плавает. Ручками по воде бьет так жалостно. Пузыри уже стало пускать. Ну Сэмивел и подумал: а вдруг это тело зачем-то еще пригодится господину Лобо, вдруг господин Лобо его о чем-то спросить захочет и вообще…». Баг ухватил скорчившееся на носу тело за плечо, развернул к себе лицом и с нескрываемым удовольствием увидел, что это не кто иной, как мокрый и дрожащий от холода Дзержин Ландсбергис. «Он еще кричал: я, мол, жертва, жертва политических репрессий, прошу убежища! Убедительно так кричал, — заметил Люлю. — Но мы и сами экстремисты, правда, Юлли?» Юллиус кивнул и поднял вверх большой палец. «Ну так что, нужен он вам – или выбросим его за борт?»

…Бага передернуло. Он поднял бутылку и сделал изрядный глоток.

— Ты не подогрел напиток, — заботливо сказал Богдан, с несказанной симпатией глядя на заметно обросшее черной щетиной лицо напарника. Даже на вид щетина была жесткой, словно стальная проволока.

— А! — Баг махнул бутылкой, которая тут же с готовностью булькнула. — Внутри согреется…

— Ну, а потом набежали наши катера пограничной стражи, спасательные корабли… Мы принялись им махать. Нас заметили, и князь Люлю меня вместе с Ландсбергисом на ближайший катерок пересадил.

— А сами они как же? — спросил Богдан.

— А они отправились прямо на баркасе дальше в Свенску. Этот Люлю сказал, что из-за такого пустяка, как гибель парома, они не намерены менять свои планы, тем более что очень уж настроились в Свенске побывать. Ну, сделали нам ручкой, запустили мотор – и только их и видели…

Баг приложился к бутылке.

— На корабле я тут же пайцзу показал, Дзержина мы связали каким-то канатом, прислонили к рубке, и два часа еще подбирали людей из воды да с лодок. Потом я велел в город плыть поскорей. На этот момент шесть человек еще считались пропавшими без вести, остальных всех подобрали… Ну, а когда приплыли – Ландсбергиса сразу, конечно, в Павильон Предварительного Заключения, а я сюда, отчет писать. А тут и ты как раз, — он потянулся рукой с бутылкой к Богдану и обнял его за плечи. Бутылка булькнула. — Рад тебя видеть.

— А я-то как рад… — ответил Богдан.

— Теперь ты излагай, — потребовал Баг, но ответить напарнику встречным рассказом Богдан не успел. Дверь кабинета открылась, и дежурный вэйбин, растворяя ее во всю ширь перед кем-то невидимым, произнес в коридор:

— Прошу вас, драгоценный преждерожденный. Они оба здесь.

Неторопливо и степенно в кабинет Бага вошел пожилой человек в ярко-желтом дворцовом халате и шапке-гуань с небесной синевы алебастровым шариком Гонца Великой Важности на макушке. Остановился. Обвел кабинет взглядом цепких глаз. Посмотрел на Бага. Посмотрел на Богдана. Они невольно встали.

Тогда гонец сделал к ним еще один шаг.

— Преждерожденный единочаятель Багатур Лобо?

— Я… — сказал Баг, неловко и абсолютно безуспешно пытаясь спрятать наполовину пустую бутыль за спиной.

Гонец вынул из рукава плоский бумажный пакет красного цвета и с легким поклоном подал Багу.

— Э… — сказал Баг, но гонец и не подумал слушать.

— Преждерожденный единочаятель Богдан Рухович Оуянцев-Сю?

— Да, это я, — сказал Богдан и, не в силах справиться с волнением, провел ладонью по щеке. «И мне побриться бы не помешало…»

Гонец, точно повторив все движения, вручил Богдану ровно такой же красный пакет.

— Что это? — спросил Богдан.

— Всемилостивейшее приглашение драгоценной преждерожденной принцессы Чжу Ли на сегодняшний прием во Дворце Всеобщего Ликования.

Богдан застонал.

— Я не могу! — вырвалось у него. Глаза у гонца выпучились. — Нет, правда… Мне жену на вокзал провожать!

— Замучили женщины? — с неким неопределенным, лишь близкому другу дозволительным злорадством тихо спросил Баг. И посоветовал от души: — А ты не женись!

Гонец начал делать долгий вдох, чтобы, по всей видимости, разразиться укоризненной тирадой, но Богдан в лоб спросил его:

— Когда прием?

Наверное, в жизни пожилого гонца это был первый – и, наверное, последний – случай, когда человек, удостоенный всемилостивейшего приглашения, начинал капризничать и спрашивать, в удобное ли для него время принцесса императорской крови затеяла свое мероприятие. Поэтому весь долгий вдох его от ошеломления пропал втуне и ушел на одно лишь короткое слово растерянного ответа:

— В три…

Богдан облегченно перевел дух.

— Успею… — пробормотал он, блаженно заулыбавшись. И тут до него дошло. — Прошу прощения, преждерожденный… Но ведь, насколько мне известно, парадный прием был назначен ровно на полдень?

Гонец снова набрал воздуху.

— Программа приема, преждерожденные, — неторопливо принялся излагать он, — была изменена буквально несколько часов назад в связи с некими новыми обстоятельствами, не вполне известными и мне. Я знаю лишь, что теперь он дается в честь Хаммера Шмороса, который в составе делегации западных бизнесменов недавно посетил Ханбалык и был, в числе прочих, удостоен Высочайшего приема, а на обратном пути в Филадельфию решил сделать однодневную остановку в Александрии, дабы провести ряд коротких консультаций с деловыми людьми улуса. Узнав об этом в одиннадцать часов вечера, принцесса от удовольствия изволила захлопать в ладоши и произнести: «Это для меня большая радость». Затем она милостиво послала меня к князю Фотию Третьему и патриарху Силе Второму с тем, чтобы призвать их немедленно, невзирая на поздний час, прибыть в Чжаодайсо для обсуждения неких сложных пунктов протокола приема, а затем – за вами, повелев на словах передать, чтобы Вы были на приеме всенепременно. Я лишь сейчас сумел вас отыскать.

Когда дверь за гонцом закрылась, напарники некоторое время молчали. Богдан обмахивался драгоценным пакетом, как веером. Баг в два глотка допил свою бутылку и уже собрался было в сердцах запустить ею в предрассветные сумерки открытого окна кабинета, но под взглядом Богдана смирил сердце и аккуратно поставил ее на пол.

— Как думаешь, еч, — спросил он, — меня с моим мечом на прием пустят?

— А меня с моим «макаровым»? — вопросом на вопрос ответил Богдан.

Они еще помолчали.

— А ведь не пустят, — сказал Баг.

— Я бы сейчас чего-нибудь выпил, — сказал Богдан.

Баг искоса глянул на напарника, а потом задумчиво и оценивающе посмотрел на стоящую на полу бутылку.

— У меня там, кажется, осталось на дне несколько капель, — сказал он. — Тебе хватит?

Императорская резиденция Чжаодайсо,

26 день шестого месяца, первица,

день

Торжественный прием проходил для Богдана словно бы в ледяном тумане. Он так и не решился выпить хотя бы каплю – не хватало еще, отвозя жену на воздухолетный вокзал, быть за рулем в нетрезвом состоянии. От усталости и потрясений он был ровно мертвый. Все, что оставалось в нем живого – жило лишь благодаря мягкому, солнечному воспоминанию о прощании с Фирузе. Хотя жена смотрела на него уже с почти неприкрытой укоризной – не делая, впрочем, никаких замечаний; она была ласкова, как всегда, и покладиста, как всегда, но смотрела осуждающе. А вот Жанна, тоже поехавшая проводить преждерожденную сестрицу, смотрела уже откровенно озадаченно.

Богдан, не чуя под собой ног, явился домой в десятом часу утра, наскоро привел себя в порядок, перекусил, переоделся в дворцовое парадное платье и прямо в нем, потому что иначе не успел бы после проводов во дворец, повез своих женщин к вокзалу, торопясь успеть на первый сегодняшний рейс в Ургенч.

Уже у самых проходных турникетов верная Фирузе обняла его, коротко всплакнула и сказала: «Береги себя, Богдан. Нельзя столько работать. Подумай о семье». Сказав это, она повернулась к Жанне, неловко переминавшейся чуть поодаль, и проговорила: «Теперь ты поняла, как он нуждается в заботе и опеке?» —«Ох, поняла!» —от души ответила молодица.

А когда Фирузе ушла, они остались вдвоем. Было уже сильно за полдень. Наверное, с минуту оба молчали, а потом Жанна, чуть принужденно улыбнувшись, сказала: «Ты очень устал, милый. Боюсь, тебе не следует в таком состоянии садиться за руль. Я отвезу тебя в Чжаодайсо, оставлю повозку на стоянке и вернусь домой на такси, — запнулась и добавила: — И стану тебя ждать». Слезы умиления выступили в уголках глаз Богдана, он благодарно обнял юную красавицу за ее узкие плечи одной рукой и несильно прижал к себе. Жанна горячо прильнула, дрожа – и они впервые поцеловались.

А теперь парчовая, золоченая, сдержанно гудящая благоговейная толпа под мелодичный множественный перезвон медленно втягивалась в центральные врата зала Взаимодополняющего Слияния, и рядом с Богданом был лишь его замечательный напарник с романтично забинтованной рукой, бодрый, свежий и полный сил. И даже эрготоу от него почти не пахло: видимо, Баг успел пожевать ароматных мятных шариков и съесть отрезвляющего рыбного супа пяти вкусов.

Баг наклонил голову к Богдану, и на высокой парадной шапке тихо звякнул удостоверяющий его принадлежность к силовому ведомству серебряный бубенец с красной яшмой внутри.

— Не представляю, как я сдержусь, когда покажется Хаммер, — тихонько проговорил Баг. — Если принцесса или хотя бы князь не ткнут в него пальцем и не скажут: «Подлый заказчик!» —просто не представляю…

— У нас нет никаких доказательств, — безнадежно ответил Богдан. — Если бы мы рискнули оставить Ясу у Ландсбергиса и дождаться, когда она окажется у Шмороса, чтобы взять с поличным уже его самого…

— Это был бы совершенно запредельный риск.

— В том-то и дело. И, кроме того, передача наверняка была бы осуществлена через многих посредников, и скорпион тут же бы надежно спрятал добычу… А чтобы требовать через международную полицию обыска в его бесчисленных особняках, нам опять-таки потребовались бы неопровержимые доказательства…

— И еще не факт, что нашли бы.

— Точно.

Постепенно удостоенные приема заполнили предназначенную для них часть огромного зала, равномерно распределившись в пространстве между двенадцатью алыми колоннами, символизировавшими двенадцать созвездий Зодиака. В первых рядах Баг разглядел рыжеватую бороду великого наставника Баоши-цзы. С пресс-галереи в зал и на тронный помост, покамест еще скрытый алой ширмой, украшенной вязью из тканых золотом иероглифов «Взаимодополнение» и «Слияние», целились вниз бесчисленные телекамеры и микрофоны.

Вдоль стен навытяжку стояли отборные вэйбины из Управления внутренней охраны в изукрашенных одеяниях; сверкающие алебарды с алыми кистями в их руках частоколом глядели в потолок.

Величаво и неспешно лавируя между приглашенными и раздавая благословения, к напарникам приблизился сам патриарх. К стыду своему, Баг и Богдан заметили его уже тогда, когда его святейшество Сила Третий был совсем близко, и едва успели склониться в почтительном поклоне.

— Поднимите головы, чада возлюбленные, — мягко сказал патриарх. — Я сошел в зал специально повидаться с вами.

И Багу, и Богдану показалось, что в светлом взгляде патриарха, устремленном на них, скользнуло сострадание.

— Вероятно, это не совсем соответствует правильным церемониям, — проговорил патриарх, — но я по-человечески хочу сказать вам: спасибо. Православная Церковь Христова не забудет вашего подвига. А еще… — патриарх умолк на мгновение, а когда заговорил сызнова, уже и в голосе его напарникам послышалось горестное сочувствие. — А еще я хочу сказать вам: будьте мужественны и неколебимы. Что бы ни случилось. Веруйте. Твердо уповайте и веруйте, чада! И воздастся вам.

Он осенил Богдана крестным знамением, повернулся и так же неторопливо, как подошел, удалился в сторону бокового выхода, чтобы, обойдя зал по наружной галерее, выйти к началу церемонии на тронный помост. Его место было ошую от принцессы. Левая сторона, сторона сердца, всегда считалась в Цветущей Средине главной из двух.

— Ты понял, что он хотел сказать? — тихонько спросил Баг, когда Сила Третий скрылся за фигурами придворных.

— Ни в малейшей степени.

— Вот и я ни рожна. Но, чувствую, нам еще предстоят сюрпризы…

— Жаль, не получилось еще раз переговорить наедине с напарницей Ли.

Баг только вздохнул, а перед мысленным взором его, словно бы в теплой медвяной дымке, вновь возникло сладостное видение: маленькая изящная ручка с удлиненными сиреневыми ногтями, лежащая на высокой, затянутой тончайшим шелком груди.

— Жаль, — согласился он и сглотнул горячий ком, заполнивший горло.