Шотландская любовь по-французски Семченко Николай

© Николай Семченко, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Любовь. Настоящее. И не очень

А может, мне и вправду следует это сделать: встать лицом на восток или на север, как сказала Марго: это без разницы – на восток или на север, главное: медленно и глубоко вдохнуть («В живот вдохнуть, – уточнила Марго. – Выдохнуть три раза», и я удивился: «Как это – в живот?», а Марго нахмурила брови и махнула рукой: «Не ёрничай! Ты прекрасно знаешь, что мужики дышат животом. Глубоко-преглубоко вдохни…»), потом – встряхнуть несколько раз руками, сбрасывая негативную энергию («А откуда я знаю, энергия – негативная или позитивная, потому что нередко получается: то, что считаем плохим, оказывается хорошим…», и Марго снова рассердилась: «Не философствуй! Отключи свою дурацкую «черепушку», ни о чём не думай – плохая энергия выльется из тебя сама», – и я бы в ответ на эту её ремарку расхохотался, если бы у меня не было так паршиво на душе, а Марго всё-таки искренне старалась мне помочь – и я больше не стал обижать её своими подковырками).

После всех этих манипуляций нужно мысленно произнести: «Высоко-высоко надо мною льется спиралью мягкий Cвет. Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги („Интересно, если он проникает в ягодицы, то, значит, и в прямую кишку тоже, и ещё кое-куда… светящаяся задница – это интересно, но ещё интереснее святящийся член… Ну, почему мне надо всё опошлить? Что за человек я такой!“). Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Oвалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом».

Хоть убейте меня, не могу вообразить этот Свет и спираль из него. У меня нет воображения. Вернее, оно есть, но такие глупости не могу представить. Мне становится смешно. «Отнесись к этому серьёзно, – советует Марго. – Тебе нужно расслабиться и впустить в себя Свет, много-много Света, и тогда он откроет тебе глаза. А пока ты – слепой…»

Марго увлеклась какими-то восточными эзотерическими учениями, и ходит на медитации в клуб «Лотос» – вместо того, чтобы прыгать на дискотеках, бегать по салонам красоты, строить глазки парням. Она утверждает, что её посещает просветление и открывается смысл жизни. Правда, в чём он заключается, Марго не сообщает. Эти медитации для неё – всё равно что наркотик. Но я об этом ей уже не говорю, потому что не хочу, чтобы она сострадательно смотрела на меня и вздыхала: «Ты ничего не понимаешь…»

Я в самом деле ничего не понимаю. Ну, зачем мне воображаемый Свет? И зачем во время этой медитации я должен произнести слово «Любовь» и мысленно написать его перед собой буква за буквой: «Л-Ю-Б-О-В-Ь»? А дальше – вообще какая-то мистика… Надо сказать: «Справа от меня Михаил, слева от меня – Гавриил, передо мной – Уриил, позади меня – Рафаил, а надо мной – Божественная Шхина». И тогда я пойму, что такое любовь. Так утверждает Марго.

Ещё она говорит, что Шхина произносится с ударением на последнем слоге, и вообще – это женский аспект Бога, мало кто об этом знает, но именно Шхина открывает человеку смысл любви.

Шхина надо мной не витает. Она где-то очень-очень далеко от меня. Наверное, ещё и поэтому я не понимаю, что такое любовь. Произношу это слово – и ничего, пустая серая «картинка» или какие-нибудь глупости вроде двух целующихся голубков, ангелочек с луком в пухлых ручках, переплетённые тела в постели, парочка на берегу моря, но всё это – эскизом, штрихом, размытой акварелью, нечётко и невнятно, как лёгкий весенний дождик, внезапно сорвавшийся с безоблачных небес. Кстати, интересно: откуда он берётся, этот дождик? Чистый, ясный небосвод, ярко светит солнце, беззаботно чирикают воробьи, и вдруг откуда-то набегает одно-единственное облачко, совсем крохотное, и брызгает дождик – как лёгкий смех, как внезапная улыбка, как случайный взгляд. Может, это похоже на любовь?

Когда говорю «нож» или, допустим, «чашка» – представляю эти предметы, но когда говорю «любовь» – не знаю, что представить. А ещё совсем недавно знал. Или мне только казалось, что знал.

1.

Сергей не ожидал, что эта девушка сядет к нему за столик. Он всего лишь восхищённо подумал: «О, какая! Наверное, модель. Она, даже если сильно хочет пить, навряд ли закажет сок тут, под „зонтиками“. Такие девушки в уличных кафе не сидят…»

Однако она взяла розетку с клубничным мороженым и маленькую бутылочку кока-колы. Оглядевшись в поисках свободного места, девушка наткнулась взглядом на глаза Сергея – прямо, в зрачки, и, почему-то смутившись, опустила ресницы, но тут же снова взглянула на него и легко улыбнулась:

– Извините, можно тут присесть?

Озадаченный её внезапным смущением, он решил, что выглядит, наверное, очень глупо: уставился на её ноги, и даже взгляда не успел отвести, смотрит и смотрит, как идиот, которому впервые попал в руки «Плейбой». Ну, и что она может о нём подумать?

– Да. Конечно, – ответил он и почувствовал, как краснеют кончики его ушей. Это с ним происходило, когда он испытывал внезапное смущение.

– Спасибо…

Девушка, придирчиво оглядев сиденье пластикового стула, опустилась на него и достала из сумочки зеленый томик. «Уолт Уитмен, «Листья травы», – прочитал Сергей название книги. Такая, кажется, была и у его отца, только другая – толстая, в суперобложке, с красивыми рисунками. Сергей вспомнил, как однажды предположил, что это книга о растениях, и, желая поразить биологичку дополнительными знаниями, снял «Листья травы» с полки. Оказалось – стихи, да ещё какие-то странные, ни на что прежде читанное, даже на «лесенки» Маяковского, не похожие. Ему было неинтересно вникать в текст – и он поставил книгу обратно на полку. И никогда о ней не вспоминал.

Соседка по столику, не обращая на него никакого внимания, сосредоточенно листала зеленый томик. Кажется, чтение захватило её полностью: она удивленно приподнимала брови, хмурилась, улыбалась, губы беззвучно повторяли какие-то особо понравившиеся строки. Мимо их столика прошел высокий белокурый парень и, заглядевшись на девушку, натолкнулся на тётку неопределённых лет, напоминающую сундук, поставленный на попа.

– Ну-ну! – гаркнула толстушка. – Полегче на поворотах!

Белокурый отпрянул от неё как от гремучей змеи. Сидящие в летнем кафе с интересом наблюдали, как тётя-сундук с достоинством прошествовала к самому дальнему столику и, отдуваясь, плюхнулась на стул.

Девушка, казалось, не заметила ни высокого блондина, ни тетки, и вообще она была где-то далеко-далеко, в мире высоких трав, пахучих цветов, старых яблонь, чьи ветви гнулись к земле от плодов, и над всем этим – синее бездонное небо, и легкие белые облака, и стайка птиц, и теплый ветерок, обдувающий пыльцу с ипомей и календул.

Сергею очень хотелось заговорить с ней, но девушка не выказывала ни малейшего желания хоть как-то обратить его внимание на себя. Ухватив прядь своих тёмно-каштановых волос, она задумчиво накручивала их на палец и, видимо, подчиняясь ритму читаемых строк, загорелой ладонью другой руки легонько постукивала по столешнице. Нервные, быстрые пальцы с бледно-розовым маникюром на аккуратно остриженных ногтях выдавали в ней музыкальную натуру: навряд ли можно играть на пианино или на гитаре, если у тебя длинные ногти – впрочем, и для компьютерной клавиатуры они также не подходят. А может, девушка работает в больнице, ну, скажем, медсестрой? У многих медичек тоже коротко остриженные ногти.

Запястье правой руки девушки обхватывал серебряный браслет, сплетенный, казалось, из паутины; ажурный, тускло поблескивающий на солнце, он при малейшем движении тихонько позвякивал подвешенным к нему колокольчиком.

«Оригинально, – подумал Сергей. – Колокольчики, по поверьям японцев, отгоняют злых духов. Или это не японцы, а какие-то другие азиаты считают так? У японцев, кажется, есть обычай: отгонять нечисть боем барабанов. Или всё-таки – колокольчиками? Чёрт! Наверняка не знаю. А так бы хорошо сейчас сказать ей что-нибудь умное про восточные традиции и всякое такое. Но лучше я помолчу, а то тренькну что-нибудь невпопад…»

Но больше, чем руки, его привлекало лицо девушки – живое, подвижное, покрытое ровным загаром. Прямо хоть на обложку модного журнала снимай!

Когда она подносила бутылочку с кока-колой к губам, то приподнимала подбородок, и он видел, как на её шее сквозь загар проступает голубая жилка. Девушка почему-то закрывала глаза, отпивая напиток, и Сергею казалось: на её веках сидит по бабочке – трепетные, они подрагивают фантастическими крылышками: таких густых и длинных ресниц не было ни у одной его знакомой. Нечто подобное он видел на фотографиях в журналах мод, которые валялись в комнате у Кати.

Вспомнив о Кате, он невольно нахмурился. И как-то так получилось, что в этот момент девушка оторвалась от зеленого томика и взглянула на него. Глаза у неё были чайного цвета с лёгкой зеленью вокруг темных, глубоких зрачков.

Сергей, смутившись, отвел взгляд и нарочито небрежно достал из пачки «Парламента» сигарету, щелкнул зажигалкой и, прикуривая, скосил глаза на девушку: она уже смотрела не на него, а в книгу.

В отличие от многих своих приятелей, Сергей не умел знакомиться на улице, в кафе, автобусах и других местах, где, казалось бы, сама обстановка располагает к общению. Ну, чего, казалось бы, может быть проще знакомства в трамвае? Увидел мордашку посимпатичнее, протиснулся к ней и спросил какую-нибудь чепуху, вроде этой: «Вы не скажете, такая-то остановка когда?» Выслушав ответ, можно продолжить: «А вы тот район знаете? Там вроде как должен быть такой-то магазин … А что там ещё есть? О! Как вы хорошо знаете этот район! Случайно, не там живете?» Вот и завязалась беседа, а там, глядишь, девица позволит проводить себя до дома, телефончик оставит… Именно по такой нехитрой схеме знакомился с девицами Михаил – лучший друг Сергея, за что и был прозван Трамвайщиком.

«Ну, чего ты тушуешься? – смеялся Трамвайщик. – Думаешь, им не хочется с парнями знакомиться? Они тоже не знают, с чего начать. И если девчонка охотно продолжает начатый тобою разговор – значит, не прочь продолжить знакомство. А кто она такая, чем занимается, что любит или не любит – это ты потом узнаешь. Что, так неинтересно? А ты хочешь, чтоб она тебе сразу свою биографию рассказала и подала заполненную анкету: типа, люблю кофе капучино, отдыхаю в Приморье, хотя предпочитаю Канары, обожаю Тома Круза, но в мужья хотела бы обычного парня… Зачем тебе всё это знать, если ты хочешь просто перепихнуться? Ой-ой-ой! Какие мы романтичные, куда бы деться! Да брось ты эти свои прибамбахи насчёт любви и всякой романтики! Неужели Катька эту дурь так и не выбила из твоей дурацкой башки?»

Но думать о Кате ему сейчас совершенно не хотелось. Но и не думать о ней он не мог. Это были даже не мысли, а что-то такое особенное, похожее, скорее, на ощущения. Вот, скажем, случайно налипла на лицо паутинка, и ты машинально смахнул её, но кожа запомнила чувство чего-то липкого, теплого, шершавого – и ты время от времени проводишь ладонью по тому месту, на котором были тенета. А ещё случается так: говоришь с женщиной, смеёшься, пьёшь с ней, допустим, чай, а когда она уходит, начинаешь мыть посуду и вдруг видишь на краешке чашки след губной помады – он неожиданно напоминает о той, которая теперь где-то там, ах, в Где-То-Таме, но в то же время как бы и с тобой: слабый розовый отпечаток вызывает в памяти её лицо, улыбку, движения.

Сергей никогда бы не признался даже своему лучшему другу Трамвайщику, что порой бывает по-старомодному сентиментальным. Впрочем, он чувствовал, что и Мишка тоже лишь строил из себя крутого парня, для которого женщины мало что значат: их много, а он – один. Трамвайщик даже и внимания не обращал на своих однокурсниц – этих вечно оживленных, подвижных, лукавых девчонок, некоторые из которых даже были бы образчиками красоты, если бы они не умели замысловато материться и не пахли дешевыми сигаретами и одуряющими, до рези в глазах, дезодорантами. Правда, с парой-тройкой одногрупниц он всё-таки переспал, уж как-то так само собой получилось, да и куда деваться, если юные леди, не ведая стыда, вешаются на шею и, не смущаясь, расстегивают парню ширинку. Но поскольку секса у Михаила хватало и без них, отношения дальше постели не продвинулись, и девчонки, желавшие найти себе выгодную партию для брака, от него отстали.

Мальчик из обеспеченной семьи, он мечтал о чём-то особенном, и сам не знал, как это назвать – может быть, о любви неземной и чувствах вечных. Если бы он читал Чехова, Мопассана, Булгакова, аббата Прево, то, возможно, четче бы осознал свои стремления, но Миша, увы, художественную прозу не читал – он читал справочники по компьютерам, физике и химии, мужские журналы и газету «Молодая правда». Сергей, кстати, терпеть её не мог.

Ему почему-то казалось, что в ней собрались дамы и господа, которым уже за пятьдесят, но они по-прежнему считают себя молодыми, и почему-то думают, что нынешним юным интересно читать лишь о том, что ниже пояса. Потому они даже тогда, когда пишут, допустим, об отношениях двух заводов, непременно вынесут в заголовок что-нибудь, напоминающее о сексе – вульгарное, нарочитое, на грани фола. А ещё, похоже, там решили, что обыватель и дня не может прожить без Аллы Пугачёвой, Филиппа Киркорова, Бориса Моисеева, «Фабрики звёзд» и всякой попсни: чуть ли не в каждом номере заметки о них, и, кажется, отслеживается даже их самый тихий пук. Зато на тех, кто творит стоящую музыку, пишет настоящие книги, ставит классные спектакли – ноль внимания, ни гу-гу, нет их, а если есть, то пусть пасутся на зеленой травке, такие умные, интеллигентные, всё о высоком думающие, хотя по-настоящему высокое, и это даже малолетки знают, – это то, о чём поручик Ржевский в своих анекдотах рассказывает. А вы, мол, интеллектуалы педерастичные, заткнитесь со своим стремлением к вечно прекрасному, и оставьте все эти нравственные ценности, о которых так шумите, при себе – пусть хоть что-то и у вас будет, если нет ни денег, ни машины, ни своего кусочка «Челси» или яхты за девяносто миллионов рублей, по палубе которой разгуливают обнаженные сирены и русалки, и голос свой не возвышайте – хватит пугать народ обнищанием души, никто и не знает, что это такое – может, всего лишь какая-то бесполезная хренотень, атавизм, что-то вроде аппендикса, который организму не нужен, но, падла, иногда саднит. А зачем же лишний раз тревожить то, что может заболеть?

Наверное, журналюги считают, что нормальному среднестатистическому читателю все высокие материи – до лампочки, ему подавай слухи, скандалы, разборки, криминал, легкую и крутую эротику, короче – опускай подписчика как можно ниже, играй на его инстинктах, учитывай желание подглядеть в замочную скважину, и развлекай по-тяжелому.

«А я ведь до сих пор не знаю, что подумала Катька, когда увидела меня, – подумал Сергей. – Она посмотрела меня и почему-то закрыла глаза. А я посмотрел и сказал: „Вау!“ Сам себе сказал. Глупое словцо „вау!“, но и подумал-то я при этом дурацкое: ноги – от плеч, попа аккуратненькая, блондиночка, ох, хорошо бы с такой тёлкой завалиться на диванчик. Вот что я подумал. А лица как бы не увидел. Не увидел я её лица. Даже странно: за какие-то считанные секунды взгляд просканировал её фигуру, послал „отчёт“ мозгу, а тот выдал решение: „Годится!“ А лицо… С него, как говорится, воду не пить. Потом я всё-таки его увидел: симпатичное, глаза – яркие, карие, с чуть зеленоватым отливом – когда Катя злилась, они становились совсем зелеными, как у кошки, и я пугался этого. Но почему же, почему она закрыла глаза?»

В тот день он тоже бесцельно бродил по городу. На мокром асфальте валялись ярко-желтые листья амурского бархата, березы щедро сыпали золотые монетки, коренастые вязы тоже кланялись ветру, но листва с них почему-то почти не осыпалась. Высокие серые облака равномерно обложили всё небо, накрапывал нудный мелкий дождь, и порывы ветра надували водяную пыль под широкий зонт Сергея. Он уже хотел идти домой, как увидел Катю. Девушка держала над собой прозрачный зонт и, казалось, её мало волновали и дождь, и этот нахальный ветер, лепивший на одежду золото берёз, и даже лужи, которые она не обходила – шлёпала прямо по ним.

Их взгляды встретились, и Катя вдруг остановилась и, закрыв глаза, похлопала себя по карманам ветровки, достала пачку сигарет, снова похлопала по карманам: на этот раз искала зажигалку. Зажигалки не отыскалось. И тогда она спросила:

– Молодой человек, у вас не найдётся спичек?

Он с готовностью поднес зажигалку к её сигарете, щелкнул и – о, ужас! – пламя оказалось настолько сильным, что чуть не опалило её ресницы.

– Господи, – отпрянула она и рассмеялась. – Какой же вы горячий! Аж обжигаете…

И он тоже рассмеялся, и повиноватился, и закурил свой «Кэмел», и отчего-то подумал, что целовать курящую девушку – всё равно что целовать пепельницу, но тут же отмахнул эту мысль, потому что сам курил и, значит, целовать его – это тоже вроде как пепельницу ласкать губами. А пепельница пепельницу наверняка всегда поймёт, лишь бы не махоркой или «Беломорканалом» от них несло.

Вот так они и познакомились. А насчёт закрытых глаз он потом её спрашивал, но Катя каждый раз твердила одно и то же:

– А я всегда их закрываю, когда что-то ищу.

– Или кого-то? – лукаво настаивал он.

– Нет, что-то! – сердилась она. – Спички я искала!

– А нашла парня, – смеялся он.

– Ещё неизвестно, кто кого нашёл, – она игриво поводила глазами и закрывала его рот поцелуем, чтобы он больше не продолжал эту тему.

А вот эта девушка, которая сидела сейчас перед ним и читала «Листья травы», глаз не закрывала, и зажигалку не просила, и, кажется, не обращала на него никакого внимания. Зато он видел её лицо. И это, наверное, было неправильно. Потому что все остальные, конечно же, сразу обращали внимание на её волосы: рыжие, они светились на солнце, будто были сплетены из тончайших медных нитей. Стоило ветерку чуть прикоснуться к ним, как они вздрагивали, распадались на прядки, косматились, спадали на лоб, закрывали глаза, и тогда девушка вскидывала голову, чтобы поправить прическу. Но Сергею хотелось смотреть и смотреть на лицо девушки.

Оно напомнило ему камею, которая хранилась в бабкиной шкатулке: на темной яшме – светлый профиль молодой женщины, кажется, какой-то знаменитой греческой гетеры. «Надо наконец-то спросить, чей это барельеф, – подумал он. – Ну, какой же я нелюбопытный! И ничего не знаю. А ведь сейчас мог бы небрежно так сказать: „А я вас видел. Давным-давно. В Древней Греции…“ А, может, гетера – это не есть хорошо, а? Как-никак куртизанка, пусть и просвещенная женщина, но шлюха… Ё! Что я такое думаю? Может, на той камее какая-нибудь нимфа изображена. Определенно, эта девушка больше походит на нимфу…»

И тут она снова посмотрела на него, и он, смутившись, быстро перевел взгляд на тополь напротив и уставился на его вершину с таким видом, будто обнаружил там нечто такое, важнее чего и нет на свете. Сергей понимал, что со стороны выглядит глупо, но ещё глупее, подумал он, считать современную девушку нимфой. Если бы об этом узнал Трамвайщик, то непременно поднял бы его на смех. Он вообще считал, что чем красивее женщина, тем опытнее, потому что таким мужики проходу не дают и, следовательно, они частенько переходят из рук в руки. Что же такого божественного в той, которая «б/у»?

«А попка у неё упругая, – вдруг подумал он. – И бёдра неширокие. Трамвайщик хвалился, что всегда по попке отличит, часто или нет девушка даёт: если лет с тринадцати начинает этим делом заниматься, то ягодицы, мол, у неё тяжелые, как бы обвисшие, будто у зрелой женщины. А эта – свеженькая, аккуратненькая, и у неё, наверное, ***** тугая…»

От этих скабрёзных мыслей ему стало неловко. Он и сам не мог понять, как от возвышенного перешёл к самому низменному.

«Козёл! – обругал он самого себя. – Какое ты имеешь право так думать о той, которую совсем не знаешь?»

Между прочим, иногда он думал и представлял совершенно фантастические вещи. Встречные женщины казались ему лисицами, волчицами, кошками, суками, а некоторые и того хуже – скунсами и гиенами: от этих пахло дешевым одеколоном, и подмышки у них были серыми от пота. Он вглядывался во всех-всех, шедших навстречу, смотрел по сторонам, оглядывался и даже останавливался, чтобы, допустим, завязать шнурок на ботинке, который вовсе не развязывался. На самом деле это была возможность ещё лучше разглядеть очередную «хищницу».

Некоторые из них тоже, не скрывая своего любопытства, смотрели на него – симпатичные и не очень, веселые и грустные, умные и глупые, они, наверное, видели в нем то, чего он сам не смог бы разглядеть даже в самом лучшем зеркале. Ему, впрочем, не очень-то и хотелось глядеть на себя. Сергей не любил свой нос, слишком длинный, по его представлениям о мужской красоте, и эти ямочки на щеках были какие-то несерьёзные, да и брови могли бы быть погуще и напоминать крыло орла, да и губы казались ему слишком яркими, сочными, будто нарисованные. И он закрывал глаза, чтобы не видеть своего отражения. Но когда снова раскрывал их, то натыкался на большой зеркальный шкаф-купе, установленный в его комнате.

Это зеркало, казалось, неотрывно следило за каждым движением Сергея, впитывало в себя малейший жест, вбирало все нюансы мимики, подглядывало за ним, когда он спал, сидел, читал или ходил нагим по толстому ворсистому ковру. После душа или ванны он обычно не вытирался – предпочитал, что называется, принимать воздушные ванны: где-то вычитал, что так можно укрепить иммунитет против всяких простуд. А то надоело, чуть ноги промочил или надышался морозного воздуха – сразу ап-чхи да ап-чхи, температура, кашель.

Зеркало видело и хранило где-то там, в своих загадочных глубинах, не только его шмыгающий нос, глаза, воспаленные от бессонницы, разбитую губу и лоб – он как-то подрался с одним типом, который решил поставить его на счётчик. Это всё ерунда! Потому что зеркало отражало много такого, от чего наверняка само развратилось. Оно запомнило Катю и Сергея в самых немыслимых хитросплетениях тел, и, конечно, хранило варианты часто повторявшейся картинки: девушка на коленях перед парнем, который, изогнувшись назад, яростно теребит её волосы, чуть-чуть их подергивая, а другая его рука, положенная ей на спину, совершает лихорадочные движения – со стороны похоже на массаж, но это не массаж: Кате нравилось, когда он игриво поколачивал её, пощипывал и мял кожу. И, конечно же, зеркало держало в памяти другую картину: Катя становилась на кресло, опять-таки на колени, а он, обхватив её ягодицы, охрипшим голосом вдруг спрашивал какую-нибудь чушь, не прекращая при этом быстрых, резких движений. Ну, например, он любил спрашивать это:

– Долго растила?

– Что именно?

– Ноги.

– А! Это подарок мамы и папы, они постарались.

– Длину когда последний раз измеряла? Они, кажется, еще длиннее стали.

– Сто один сантиметр. По-прежнему.

– А откуда меряла?

– Не оттуда, откуда ты думаешь.

– А откуда я думаю?

– Да ну тебя! – она вздрагивала от смеха, и внутри у неё всё почему-то сжималось, и он вскрикивал от наслаждения, а она продолжала смеяться. – Дурашка! Ноги измеряют от начала берцовой косточки. Не запомнил ещё, глупыщ?

– Выходит, ты хорошо знаешь анатомию.

– Угу. И твою – тоже, – она надвигалась на него ягодицами и тихо стонала. Специально. Потому что знала: он теряет всякое соображение, когда слышит, как ей с ним хорошо, – и сразу замолкал, сосредотачивался на своих движениях, стараясь всё сделать ещё лучше.

Вот такие диалоги у них были. Кому расскажи – глаза выпучат. Трамвайщик, правда, лишь вначале удивился, а потом завистливо вздохнул: «Ну, брат, подфартило тебе: такую тёлку имеешь, ничего объяснять не надо – сама всё сделает! А то бывает, что пока уламываешь, всё хотенье пропадает. Но не смущает ли тебя, что она даже не скрывает своей опытности?» Нет, его это меньше всего волновало.

Мало ли кто был у неё до него, это её прошлое, а живём мы настоящим, и в нем есть только он и она – своя реальность, новая вселенная, недописанный роман. «Ох, куда бы деться! – иронично кривил губы Мишка. – Недописанный роман – это когда в подъезде или в парке на скамейке, наспех, да? Да ещё всякие прохожие мимо ходят, кайф обламывают…»

Сергей тоже усмехался и отвечал Трамвайщику не менее цинично, что-то вроде: «Наше дело не рожать, вставил, вынул – и бежать, но есть, братан, некоторые ситуации, когда хочется задержаться…»

Он, конечно, и сам понимал, что сравнение любви с романом, который продолжает сочиняться, – это не то чтобы банально или выспренне, скорее даже – пошловато, но как объяснить Трамвайщику, что ему нравилось простодушие Кати и тот легкий налёт вульгарности, который затейлив и непредсказуем: не всегда поймёшь, как он развёрнёт сюжет отношений, что будет и чем закончится их очередное свидание. А ещё ему нравилось, что Катя заводит себя и его ещё и этими фривольными разговорчиками.

Вспомнив это, он опустил глаза, искоса посмотрел на девушку: она сидела нога на ногу, но, почувствовав его взгляд, медленно качнула правой ногой и слегка приподняла её чуть повыше, но при этом её рука упала на юбку и прижала ткань к опасно оголившемуся телу.

– Извините, – он услышал свой вдруг охрипший голос и сглотнул слюну. – У меня сигареты кончились. У вас есть?

Он мог бы, конечно, сходить за «Кэмелом» в соседний киоск, всего-то в десяти метрах от столика, но ему вовсе не курево было нужно. И он боялся, что девушка пренебрежительно посмотрит на него и кивнет в сторону табачницы: вон, мол, торговая точка рядом.

Но девушка мягко улыбнулась, кивнула и стала открывать свою сумочку. И как-то так неловко повернула руку, что локтем задела бутылочку с кока-колой, и она упала, покатилась и опустилась на колени Сергея. Бурая шипящая жидкость промочила его джинсы, и он, запоздало охнув, подхватил бутылочку – осторожно, будто это была змея, и почему-то не на столик поставил, а отбросил в сторону.

– Ах, извините, – девушка смущенно полезла в сумочку, достала носовой платок и, пододвинувшись к нему, принялась вытирать пятно. Оно располагалось как раз в районе ширинки, и Сергей, испытывая неловкость, наклонился, чтобы убрать её руку, а девушка как раз нагнулась, чтобы рассмотреть, насколько сильно кока-кола впиталась в ткань. В результате он сильно ударился лбом о её темя.

Девушка ойкнула, выронила платочек и схватилась за свою голову. Удар был сильным. Сергей увидел, как её глаза повлажнели, а лицо побледнело.

– Простите, пожалуйста, – пробормотал он.

– Ничего, я сама виновата, – девушка попыталась улыбнуться, но у неё получилась довольно жалкая гримаска.

– Больно?

– Ну, вы и двинули меня, ничего не скажешь! – девушка потрогала свое темя, вглядываясь в Сергея широко раскрытыми глазами. – А такой с виду благовоспитанный…

Его рассмешило слово «благовоспитанный» – какое-то старомодное, оно было слишком неожиданным в речи молодой особы. Он попытался скрыть улыбку, но она всё-таки заметила перемену его настроения и спросила:

– Что-то не так?

– Нет-нет, что вы! – он растерянно вскочил, но тут и сел, потому что пятно было слишком большим, и посторонние, ёлки-палки, могли подумать: он обмочился.

– А всё эта ваша вредная привычка, она виновата, – девушка тоже села и снова раскрыла свою сумочку.

– Какая привычка?

– Вредная! – девушка хмыкнула. – Курить, типа, здоровью вредить. Ладно бы, только своему. Так вы еще и моему навредили: захотелось вам, видите ли, сигаретку «стрельнуть»…

Она говорила это серьёзно, и хотя он понимал, что у неё, видимо, такая манера шутить, всё-таки снова почувствовал себя виноватым.

– Теперь мне ещё больше хочется навредить своему здоровью, – он попытался поддержать её тон. – Может, тогда мы будем квиты…

– А ничего не получится: сигарет нет! – воскликнула девушка и, скомкав пустую пачку «R-1Minima», аккуратно положила её в пепельницу. – Мне, кстати, тоже хочется курить. Но у меня осталась, боже мой, только десятка, – она растерянно пожала плечами. – Как же так я забыла взять деньги…

– У меня есть, – торопливо сказал он. – Я сейчас сбегаю за сигаретами…

– Ага, – усмехнулась она. – Давайте-давайте! Встречные подумают, что вы – ходячая реклама памперсов: вот что бывает, когда мальчики о них забывают…

– Ах, да! – он сел и прикрыл пятно ладонью. – Придётся сохнуть…

– Знаете что, – сказала она, – давайте я схожу. А то у вас уши опухнут. Вот только дайте на сигареты – мне и себе, я «Кэмел» не курю, исключительно «R-1 Минима»… Будем считать, что вы мне заняли тридцать рублей. Ой, а мне еще нужно коту рыбы купить. У вас рублей пятьдесят найдется? А в залог вам – вот, – она сняла с цепочки колокольчик, он тихо звякнул. – Возьмите! А то ещё чего подумаете…

– Нет-нет, – он замахал руками. – Ничего я не подумаю!

– Возьмите, – она опустила колокольчик в его нагрудный карман. – Потом вернете его мне. Он мне самой нравится.

Сергей достал деньги, протянул девушке и, забывшись, машинально достал из кармана джинсов пачку «Кэмела»: там ещё оставалось две сигареты.

– О! – удивленно округлила глаза девушка. – Это как понимать?

Он смутился, но всё-таки прямо посмотрел ей в глаза и простодушно ответил:

– Познакомиться хотел…

– Ну, и как вас звать?

– Сергей.

– Алина, – улыбнулась она. – Можно было бы и не разыгрывать эту сцену. Зачем усложнять то, что должно быть просто и ясно?

– А мне мама не велит разговаривать с незнакомыми девушками, – пошутил он. – Тем более – знакомиться с ними на улице. Мало ли что может выйти…

– А моя мама разрешает знакомиться, – засмеялась она. – Лишь просит телефон никому не давать. А то звонки ей спать мешают.

– Но как же я верну вам колокольчик, если не буду знать ваш телефон? – нашелся он. – Так бы позвонил, и мы договорились бы о встрече.

– Я вам сама могу позвонить, – покачала головой Алина. – И если у вас телефон с определителем номера, то вы его сами узнаете.

Она сходила за сигаретами, потом записала номер его телефона, они поговорили о том – о сём, а, в общем-то, ни о чём, но обоим почему-то было весело, и они беспрестанно смеялись, и у него возникло странное чувство: будто он знает её давным-давно, а может, и не знает – просто всегда хотел встретить именно такую девушку, с которой чувствуешь себя легко и свободно, не натуживаешься, подыскивая какие-то нужные слова, и не распускаешь перья, потому что она всё понимает, и это в её глазах выглядит смешно, – уж лучше быть таким, как есть.

Пока они говорили, курили, пили кока-колу, за которой Алина сама сходила к барменше, злосчастное пятно просохло. А ему хотелось, чтобы оно никогда не высыхало.

– Мне пора, – сказала Алина, взглянув на часики. – У меня еще работа есть.

– На дом берете её, что ли? – удивился он. – Уже вечер. Какая работа? Вечером надо гулять, пить пиво, танцевать на дискотеке…

– Нет, – она встряхнула волосами, и они живописно упали ей на плечи. – Я должна сделать эту работу. Мне за неё деньги платят. Надо же вам как-то долг вернуть. Мне пора. Счастливо!

Она встала, пошла, не оглядываясь, но по её напряжённой спине он понял, что Алина чего-то ждёт, и решил, что – его, и, не смотря на не до конца высохшее пятно – а, пусть встречные думают, что хотят! – вскочил и увязался за ней.

Сергей пристально смотрел на её сверкающие медью волосы, тонкую спину, руки, талию, крепко перехваченную чёрным ремешком, и ему казалось: воздух вокруг неё колыхался и сверкал, и блеск её молодости, чистое, открытое лицо заставляло всех встречных мужчин глядеть на неё. В глазах многих из них он видел восхищение, изумление, откровенное желание. И даже воробей, который, распялив крылышки, прыгал по веткам березы вокруг равнодушно чистивший клюв самочки, вдруг опустил торчком поднятый хвост и, коротко чирикнув, уставился на Алину. Наверное, птаха привлекло странное, какое-то таинственное сиянье, разлившееся вокруг девушки. А может быть, всё это только казалось? Но, с другой стороны, воробей – безмозглая птичка, лишенная малейшего воображения. Что ему-то могло показаться?

Он долго не решался забежать перед Алиной и хоть что-нибудь сказать ей, но в конце концов набрался смелости, и, внезапно встав перед ней, отчаянно выпалил:

– Я хочу, чтобы вы скорее мне позвонили!

Алина от неожиданности остановилась, и он, с восторгом ощущая серебристый холодок в груди, увидел, как розовеют её щеки, и она, не смея взглянуть ему в глаза, опустила голову. Он понял, что она не знает, как себя вести, но ей, так же, как и ему, хочется продлить их мимолётное знакомство, погулять, поговорить о том – о сём, но она не знает, удобно ли это, да и вообще – могут ли так поступают приличные девушки? И он, чтобы не дать ей опомниться, выпалил:

– Я провожу вас!

И, сказав это «вас» вдруг поймал себя на смешной мысли: никогда и никому из своих сверстниц-ровесниц он не «выкал» так долго. Обычно как-то сразу переходил на «ты», и особенно не задумывался, что и как сказать, а тут – подумать только! – ведёт себя как очень благовоспитанный юноша. Джентльмен, чёрт побери!

– Господи, – вымолвила она и подняла глаза: её зрачки потемнели, и он почувствовал, что его губы пересохли. – Господи, меня же уволят, если я не сделаю эту работу!

– Ещё успеете, – ответил он. – Ну, идёмте же гулять – на Амур, в парк, или вы хотите поиграть в биллиард? Вы любите биллиард?

Он ещё о чём-то спрашивал её, и она что-то отвечала, но он не слышал слов – он слушал музыку её речи, и по тому, как она говорила, торопливо шла, часто постукивая каблучками по асфальту, и тщательно сохраняла дистанцию, чтобы, не дай бог, не коснуться его руки, Сергей вдруг понял, что понравился ей, по крайней мере – не противен, и она просто ещё не решила, достаточно ли он хорош для неё.

– Всё, – вдруг сказала Алина. – Мы пришли. Я живу в этом доме.

Дом был из тех, которые почему-то называют элитными: высокий, из роскошного красного кирпича, с башенками на крыше, телескопическими антеннами, треугольными балконами, тонированными стеклами, цветными витражами, огромными кондиционерами – сказка, а не дом! Он стоял почти на центральной части улицы, чуть пропустив вперед старинный особнячок, в котором сейчас располагалась художественная мастерская. И дом, и особнячок удивительным образом слились в единое целое: с одной стороны, должны были бы взаимно исключать друг друга – дореволюционная архитектура обычно плохо сочетается с модерном, но, с другой стороны, красный кирпич, использованный при строительстве обоих зданий, как-то скрывал, микшировал эти несоответствия; правда, современный кирпич, как его ни имитировали под старинный, всё же блистал свежестью и был каким-то слишком чистеньким.

В этом доме жил один бывший одноклассник Сергея – Антон Лапенков, сын известного в городе предпринимателя, который разбогател на куриных окорочках. Когда частное предпринимательство еще только начинало в Ха развиваться, он скумекал, что в любых условиях народ хочет есть, и даже если у него нет денег, он всё равно извернётся, но купит жратву. Дешевые американские куриные окорочка привозили в город аж из Москвы, хотя совсем рядом был открытый порт Владивосток, и гораздо удобнее было везти этот товар напрямую на Дальний Восток. В общем, отец Антона продал квартиру, вся семейка переселилась к бабке куда-то на окраины, папашка взял в банке кредит – на свой страх и риск: курс доллара тогда плясал как святой Витт, возникали и рушились многочисленные финансовые «пирамиды», и никто ни во что не верил. Но, видно, он был счастливчиком: окорочка неплохо пошли на рынке, вытеснив московских конкурентов, появилась прибыль, и кредит вскоре был погашен, а там и достаток в семье. Антона определили в частную школу, где учился Сергей. Тут протирали штаны за партами отпрыски самых известных и уважаемых в городе людей. Ну, с отцом Сергея всё было понятно – он долго работал в бывшем крайкоме компартии, оброс связями и, конечно, друзья не оставили его в беде, когда партия сгорела синим пламенем: устроили его директором небольшого заводика, где из вторсырья производили туалетную бумагу. Она тоже всегда нужна. Так что семья Сергея особо не бедствовала.

И вот, оказывается, эта девушка живет в таком престижном доме. Ну, надо же! Чья же она дочка?

Сергей не решился прямо её об этом спросить, лишь удивился:

– Крутой у вас домишко-то! Я думал, что девушки из таких домов никогда не ходят пешком, только на «меринах» ездят…

– А я боюсь машин, – она засмеялась и встряхнула копной своих сверкающих волос. – Я исключение из вашего правила.

Он хотел прикоснуться на прощанье к её руке – пожать, погладить, что угодно – лишь бы унести с собой её тепло, но не решился это сделать, и лишь кивнул, изобразив всем лицом широкую улыбку:

– Пока! Жду звонка.

А потом, когда за ней захлопнулась широкая дверь, он, ещё немного постояв, спустился обратно на Уссурийский бульвар, глядя себе под ноги и чувствуя какую-то непонятную, лёгкую печаль.

Я – обычный, такой же, как все, а может, даже обыкновеннее и скучнее, чем все. У меня нет ярких увлечений, и я не знаю, допустим, пять языков, как некоторые вундеркинды – только английский, и то со словарём; не собираю редкие марки (вру! собирал их, когда мне было девять лет, а потом это мне наскучило… нет, впрочем, не наскучило, просто мне понравилось собирать модели самолётов из пластмассовых деталей, которые продавали в магазине «Ратибор» – и это занятие до того захватило, что уже не оставалось времени на филателию; теперь альбомы с марками лежат на шкафчике, в котором за стеклом пылятся модели самолетов – и я время от времени рассматриваю то и другое); у меня нет шестого чувства и потому я не умею писать стихи, тем более – петь девушкам серенады (вообще, на моём ухе основательно потоптался медведь, а может, даже африканский слон); и спорт я не люблю, а если и хожу «качаться» в один клуб, то только затем, чтобы не выглядеть хилым, ну, и в случае чего, суметь постоять за самого себя; читаю мало, предпочитаю кино, которое не «загружает», а расслабляет, и навряд ли отличу Мане от Моне, и если что меня по-настоящему интересует, так это – компьютеры и всё, что с ними связано, но, как недавно сказала мать, особо гордиться этим не стоит: сегодня с компьютерами так или иначе связаны почти все нормальные люди, разве что только уборщицы и дворники ими не пользуются. Так-то оно так, но я умею то, что не все могут: составляю различные программы, придумываю интернет-сайты для друзей, занимаюсь дизайном и у меня это, кажется, получается. Но не будешь же говорить с девушками о компьютерах и всяких штуках, с ними связанными, – это большинству из них скучно и непонятно. Потому я всегда боюсь показаться им серым и неинтересным. Хотя – признаюсь сам себе! – я такой и есть: самый обычный человек, без взлётов и «изюминок». Может быть, ещё и поэтому стараюсь выделиться хотя бы фирменной одеждой – китайские и турецкие шмотки не ношу, тут, кстати, спасибо родителям: дают деньги, да ещё и за вкус хвалят (ха-ха-ха! какой там, к чёрту, вкус! просто иногда просматриваю журналы «ОМ» или «Медведь» – там для наглядности печатают фотографии крутых мэнов в модных одежках и о всяких аксессуарах пишут)). Хожу в престижные ночные клубы, и не потому, что они мне нравятся, а затем, чтобы небрежно сказать утром перед лекциями: «Млин! Опять не выспался. Зачем-то в „Великано“ попёрся, а там – своя компания зажигает, то-сё, танцы-шманцы-обжиманцы, млин!» И это выражение «млин», кстати, знающим людям тоже кое о чём говорит: в нашем городском чате его употребляют вместо лоховского «блин», и это вроде опознавательного знака: значит, ты имееш возможность «чатиться», для чего, между прочим, кроме выхода из дома в Интернет тоже нужны денежки (бывает, что от провайдера приходят ежемесячные счета на две-три тысячи, и мне приходится виновато опускать глаза перед родителями, врать, что скачивал рефераты или пользовался различными познавательными сайтами, хотя на самом деле болтал по «аське», «чатился» или смотрел всякую порнуху).

Только сам себе могу признаться, что я – обычный, средний, нормальный, заурядный, типичный (хватит? или ещё продолжить?). И потому мне приходится стараться выглядеть лучше, чем есть. Правда, не всегда – только в тех случаях, когда я очень-очень хочу понравиться.

Алине я хочу понравиться. Очень хочу! Но я – обычный. А она – особенная. Ну, что мне сделать, чтобы ей со мной не стало скучно?

2.

– Тебе повестка от следователя, – сказала мать.

Сергей взял листок бумаги с трафаретным текстом: такой-то такой должен явиться в одиннадцать утра завтра в такой-то кабинет к следователю…

– Мам, что это значит? – Сергей недоуменно покрутил повестку в руке. – Ну, всё вроде бы уже закончилось. Неужели ей мало тех денег, которые вы отдали?

– Не знаю, что это значит, – раздраженно ответила мать. – Отец твоим делом занимался, он уверяет, что эта прошмандовка сразу же забрала своё заявление, как получила деньги. Может, ещё и следователю надо платить? Я ничего не знаю!

– Ты от нее была в восторге, – напомнил он и передразнил: Ах, лучше девочка из бедной семьи, чем все эти крали, которые и сами не знают, чего хотят…

– Катька показалась мне скромной, неизбалованной, – вздохнула мать, не обращая внимания на его кривлянье. – Ну, никак не походила на разводилу…

– О! В твоем лексиконе появилось новое словцо! – усмехнулся Сергей. – А сама постоянно мне твердишь: не говори так, не говори эдак. А сама-то…

– Мошенница высшей марки она! – припечатала мать. – Это надо же: спать с парнем, а потом обвинить его в изнасиловании, да еще пятнадцать тысяч рублей с него стребовать…

– Каждый выживает как может, – меланхолично заметил Сергей. – Я на неё уже не обижаюсь. Только от всего этого как-то противно. Могла бы ведь просто сказать: «Мне нужны деньги, и не люблю я тебя, а просто трахаюсь, потому что рассчитываю что-то получить за это…»

– Трахальщик! – мать презрительно скривилась. – Если у тебя там чешется, то мог бы поприличнее девку найти…

– Ну вот, – он покрутил повестку, усмехнулся. – То она тебе скромницей казалась, то, извини, прошмандовкой, то…

– Что-то ты слишком языкастым стал, – взвилась мать. – Я не ханжа, понимаю: парню твоего возраста нужна сексуальная разрядка. Но в таком случае, будь добр, внимательнее выбирай объект для своих … эээээ… упражнений.

– Мама, ну, сколько можно об одном и том же мне твердить? – Сергей полез за сигаретами в карман рубашки.

– И не кури мне тут! – закричала мать. – И так дышать нечем! Иди на балкон…

На балконе он сел в шезлонг, с наслаждением затянулся «Кэмелом» и снова пробежал глазами текст повестки. С этой Катькой, конечно, не соскучишься. Что-то, видно, новенькое выдумала, что ли? Следователь ведь сказал, что она забрала своё заявление, хотя он может и не прекращать дело: выявились, мол, обстоятельства, которые заставляют его предполагать, что девушка подвергается давлению.

– Ты заставил её забрать это заявление, – сказал следователь. – Твой отец, как нам известно, пригрозил ей расправой…

Сколько Сергей не убеждал этого молодого, самодовольного мужчину, что ничего подобного ни он, ни отец не предпринимали, следователь не верил и твердил своё. Его мало впечатлили даже фотографии, на которых Сергей и Катя сидели обнимку, держались за руки и шутливо целовались.

– Ну и что? – следователь хмыкал. – Девушка и не отрицает, что была знакома с тобой полгода, у вас была общая компания, вы дружили с ней. Но она не занималась с тобой сексом. Ты её изнасиловал. Колись!

Сергей возмущался, даже кричал, но это не производило никакого впечатления. Напротив, следователь еще быстрее начинал поглаживать свои тонкие, как ниточка, усики и с ироничной улыбкой на припухлых губах однотонно тянул:

– Ну-ну, ну-ну…

Сергей не врал. У них с Катей как-то очень быстро всё произошло. Неделю они встречались по кафешкам, ходили в кино, обнимались в пустых подъездах, слонялись по парку, целовались на скамейках, – и он, расставаясь с нею, чувствовал радостный озноб при одной только мысли, что завтра они увидятся снова, и вспоминал каждое её движение, каждый жест и каждое слово, и все милые глупости, и то, как она смущалась, целуя его: всегда крепко-крепко зажмуривала глаза, и её ресницы дрожали как две испуганные бабочки. Он не видел ничего, когда видел её, и между ними начиналось что-то такое, чему он и сейчас не смог бы подобрать определения – это было какое-то безумие, которое сотрясает тело и делает его легким, кажется: вот-вот, немного – и ты полетишь!

Он был в неё влюблён. И она, казалось, тоже не могла без него жить. Катя всё время твердила: «Я без тебя не я!» И на восьмой день, когда он по привычке повел её в кафе «Касам» пить зеленый чай и жасмином и магнолией – ей очень нравился этот напиток, Катя вдруг остановилась, потупила глаза и как-то очень тихо сказала:

– Пойдем ко мне. Только быстрее! Мама через два часа приедет.

Он поймал машину и, пока ехали на Пятую площадку – отдаленный, один из самых грязных и запущенных районов города Ха, он покрывал её лицо поцелуями, тискал, бессовестно ласкал её коленки; ему было как-то всё равно, что подумает водитель, и, потеряв всякое соображение, он расстегнул куртку, задрал рубашку и настойчиво положил её руки себе на грудь, желая ощущать её прикосновения к своему телу. «Не сейчас, – шептала она. – Потом-потом…»

Ну а потом было всё. Они, слава богу, успели намиловаться до прихода матери. А может быть, Катя и соврала насчет нее. Может, никакая мать и не должна была придти. Просто девушка выделила ему эти два часа и, когда они прошли, решительно скомандовала: «Быстрее! Одевайся! Не тормози! Ты должен уйти!» А когда она приходила к нему, то тоже помнила о лимите, установленном для их близости: если говорила, что у неё есть только «часик», то это и были именно шестьдесят минут, ни больше – ни меньше. Как он ни упрашивал её, она решительно отводила его руки от себя, хмурилась и сердилась: «Я должна вернуться домой вовремя!»

Может, она никогда и не любила его? Может, ей были нужны от него эти несчастные пятнадцать тысяч, а? Но почему же она тогда написала ему на открытке ко дню рождения: «Я помню каждый миг нашей любви, когда мы были одним целым»?

– Господи, а где же эта открытка? – он даже подскочил от неожиданности. – Это же доказательство того, что она со мной трахалась! По взаимному согласию. И как я о ней мог забыть? Остолоп!

Он кинулся в свою комнату, но в этот момент тоненько затинькал дверной звонок. Мать, которая была в ванной, крикнула:

– Открой отцу! Сегодня он ушел без ключей.

Сергей открыл дверь. Отец ввалился в прихожую и пробасил:

– Здорово! Как дела, насильник?

– Никак! – не обращая внимания на его подколку, сказал Сергей. – Опять меня в ментовку вызывают…

– А! Это полезно! – отец бесцеремонно опустил руку ему на плечо и похлопал. – Впредь тебе наука! Не связывайся с шалавами, дружи с приличными девчонками…

– Надоело мне ходить к этому менту и рассказывать одно то и тоже, – Сергей поморщился. – Похоже, он верит только ей…

– Гы! – гаркнул отец. – Он верит только деньгам! Наверняка тоже хочет что-то поиметь с тебя.

– Той прошмандовке пятнадцать тысяч, этому – не меньше, – проворчала мать, выходя из ванны. – Что-то дороговато обходятся нам твои девочки…

– Ладно тебе, – цыкнул отец. – Если эти деньги разделить на те дни, когда он её, – отец сделал выразительный жест, – то всё равно выйдет меньше, если бы он вызывал девок по телефону…

– Экономист! – мать блеснула кругленькими очочками в оправе под золото. – Ты что говоришь-то? Подумай! В человеке важно нравственное начало, оно – стержень всему его существованию…

– Ну, началась лекция на темы морали! Интересно, что о тебе студенты думают? А думают они, наверное, что профессорша – жуткая зануда. Ну, как ты, Наталья Ивановна, не поймёшь: тело-то у Серёжки молодое, – жизнерадостно осклабился отец. – Вполне понятно, что ему с девушками не только о Шекспире хочется говорить. Но теперь ему будет наука: не кидаться на первую попавшуюся юбку!

Сергей рассмеялся.

– А! Ржешь, жеребец! – мать, наполняясь негодованием, поставила руки калачиками на своих бедрах. – И не стыдно тебе? Позоришь нашу семью! Что подумают о нас люди?

– Да начхать, что они подумают, – отрезал отец. – А ты не лыбься, Сережка! Дело-то серьёзное…

Но Сергей рассмеялся не из-за перебранки родителей. Он подумал о том, что снова, кажется, кинулся на первую встречную юбку – по выражению отца. Алина вполне подходила под это определение!

– Он ещё смеётся, – мать покачала головой. – В тюрьму можешь попасть. Ты об этом подумал? А там с насильниками знаешь, что делают? Я в газетах читала…

– Никого я не насиловал, – огрызнулся Сергей. – А засмеялся, потому что…

Правду он, конечно, не мог сказать. И замялся, подыскивая ответ. А мать, подбоченившись, так и сверлила его грозным взглядом.

– … потому что подумал, что твои студенты точно поугорали бы, если бы узнали, какие слова ты употребляешь, – нашёлся он. – В представлении других ты – интеллигентная женщина.

– Вот до чего ты меня довёл! – парировала мать. – У меня нервы ни к чёрту стали из-за этой истории. Как подумаю, что о ней в университете узнают, так вся не своя делаюсь.

– Да ты не про университет думай, – сказал отец. – Нас**ть, что они там подумают! Серёжка в беду попал, а ты о своем имидже заботишься.

– Можно, я пойду в свою комнату? – Сергей сделал брови домиком и сморщился как от зубной боли. – Голова болит. И без этих разговоров тошно…

Отец молча кивнул, а мать вдруг опустила руки и вздохнула:

– Думаешь, я не понимаю, как тебе тяжело? Ты извини, я сорвалась… Может, поешь? Целый день ведь не ел. Вот и болит голова…

– Потом, – мотнул головой Сергей. – И не голодный я. В кафе перекусил.

В комнате он упал ничком на диван. Ему хотелось отключиться от всего, что было по ту сторону двери. Еще каких-то лет пять назад Сергей умел делать это в совершенстве. Прежде всего, надо было неподвижно уставиться в одну точку, не шевелиться и ни на что не обращать внимания, просто – глядеть перед собой в пространство, пока где-то там вдалеке не возникнет маленькая точка. И как только она появится, постараться сконцентрировать на ней взгляд – смотреть только на неё и на что внимания не обращать.

Вначале она была маленькой, даже меньше мошки, но Сергей каким-то образом притягивал её, а может, это она его притягивала к себе – и делалась всё больше и больше, раздувалась как шарик, шар, шарище, и вот он уже под её куполом, который продолжает расти и шириться, и вскоре сливается с ярким голубым небом, растворяется в нём, а может, и само небо, и солнце, и невидимые днём звёзды оказываются внутри этого гигантского шара. Стоит оглушительная тишина, лишь где-то далеко-далеко, у самого горизонта, тихонько звенят колокольчики, а может, и не колокольчики – наверное, это в высокой, влажной траве бряцают литаврами цикады и кузнечики. Ему почему-то так и представлялось: к их лапкам прикреплены сверкающие медные кружочки, насекомые ударяют ими – и рождается печальный, долго не затухающий звук, и снова медленный удар литаврами, и снова – этот протяжный звук, тягучий как начавший засахариваться мёд. Голова начинала кружиться, и он погружался в странный цветной туман: полоса белая, полоса серая, полоса голубая…

«Вы бы показали своего мальчика хорошему врачу, – говорила матери воспитательница Маргарита Афанасьевна. – Он у вас задумывается частенько. Не дозовешься его! Глаза открыты, а сам – спит…»

Маргарита Афанасьевна так, наверное, и не догадалась, что шестилетний Серёжка просто уходил от неё – отключался, так сказать: не хотел слышать её вечно недовольного голоса, всех этих поучений, окриков, а, главное, ему не нравилось, как она читала сказки. Воспитательница открывала книгу и, поминутно бросая на группу ястребиный взор, начинала: «Жили-были старик со старухой… Горшкова, не вертись… И была у них дочка Машенька… Антон, положи зайца на место и слушай меня….Такая красивая, такая пригожая, старики нарадоваться на неё не могли… Шулепов, я всё вижу! Опять грызешь ногти!»

Серёжка не вертелся, не грыз ногти, не подпинывал под столом свою соседку Олесю Архипову, хотя ему всё время хотелось задеть её, чтобы обратить на себя внимание, – он преданно смотрел на Маргариту Афанасьевну, и старался даже не мигать. Слов он не слышал – только видел, как шевелятся губы воспитательницы: то едва-едва касаются друг друга, то округляются, то вытягиваются в трубочку, то скорбно обвисают и вдруг взмахивают крылом чайки. Сережа представлял, как птица взмывает над волнами и парит в прозрачном, холодном воздухе, такая одинокая и прекрасная. Порывом ветра её подбрасывает вверх – туда, где солнце, к облакам, выше их, в губительные, сверкающие выси, и вскоре чайка становится серой точкой. Если бы он не знал, что именно на этом участке неба затерялась птица, то навряд ли разглядел бы её. Били в литавры кузнечики, звенели цикады, перекликивались овсянки, монотонно шумел ручеек, над фиолетовым ирисом завис крупный мохнатый шмель – он сердито жужжал, не решаясь почему-то опуститься на цветок.

Боясь упустить из виду точку в небе, Сергей скосил глаза, чтобы посмотреть на шмеля. И в этот момент его боковое зрение засекало начало превращения: точка пульсировала, росла, наливалась тусклым жёлтым светом – мерцала как маломощная лампочка в туалете коммуналки.