Флотская богиня Сушинский Богдан

36

— Хорошо хоть пункт связи и документы оказались в подвале…

Голос начальника штаба — первое, что услышала Евдокимка, едва приблизилась к горящим руинам здания. Группа офицеров выходила из-под арки винного погреба неподалеку.

Заметив ее, майор тут же поинтересовался, где ординарец комбрига. Узнав, что тот погиб, начштаба приказал какому-то лейтенанту взять с собой фельдшера и санитаров и быстро обойти дворы: всех живых — к штабу, всех раненых — на санитарные повозки, представив их список, а также список убитых.

— Одно понятно, — обратился полковник к собравшимся вокруг него офицерам. Он был растерян и подавлен. — Узнав, что прорыв прикрыли свежей бригадой морской пехоты, немцы ночью прорвали линию фронта в двадцати километрах севернее нас и конечно же теперь попытаются соединиться с тем клином, который образовался в тридцати километрах южнее.

— Значит, вскоре мы уже будем сражаться в окружении? — спросил капитан-интендант. — Мы к этому совершенно не готовы. Наш обоз…

— К этому никто готов не бывает, — резко прервал его полковник, расстилая карту на пне. — Мы получили приказ отойти вот сюда, к реке Шумавке, чтобы соединиться с другими частями корпуса и наладить оборону по ее левому берегу. Отдельному батальону я уже отдал приказ на отход. Второй и третий батальоны, прикрывающие нас с севера и юга, пока остаются на своих позициях, со временем прикроют общий отход бригады[31] на юго-восток.

Едва он произнес это, как под аркой подвала появилась фигура дежурного офицера, который сообщил, что отдельный батальон только что пресек попытку немцев форсировать речку и начал отход, а второй все еще оказывает сопротивление, и отходить ему, очевидно, придется с боем.

— Немецкое командование конечно же постарается сделать все возможное, чтобы оба батальона увязли в стычках, — мрачно прокомментировал комбриг. — Его задача — не дать морякам оторваться от передовых подразделений вермахта. Наша задача — дождаться отходящих частей и отвести бригаду на новые, указанные нам, позиции, — полковник уже пришел в себя после пережитого налета и теперь говорил тоном полководца, готового бросить в бой мощные резервы и привести в боевую готовность тылы.

Словно бы оправдывая его амбиции, с востока к деревне стали подходить артдивизион полковых пушек и отдельный минометный дивизион, а вместе с ними и медико-санитарная рота. Кроме того, из села, расположенного южнее, подошла отдельная саперная рота, которая ночью сбилась с пути — теперь ей предстояло выступить в роли обычного стрелкового подразделения. Однако бросать эту силу навстречу отступающим батальонам уже не имело смысла, концентрировать ее в районе деревни, не рассчитывая на прикрытие с воздуха, — тем более; с минуты на минуту здесь опять могла появиться немецкая авиация.

Евдокимка вдруг поймала себя на мысли о том, что старается анализировать ситуацию так, словно дальше командовать бригадой предстоит ей. Во всяком случае, она все увереннее ставила себя на место офицера, пытаясь рассуждать, а значит, и действовать так, как обязан командир.

Однако о маршальском жезле в ранце мечтающего сержанта Гайдука полковник не ведал. Как только ему доложили, что ординарец погиб, он тут же вспомнил о парнишке, захватившем в плен немецкого офицера. Вспомнил только для того, чтобы спросить:

— Ну что, храбрец, пойдешь ко мне в ординарцы?

«Только этого мне не хватало! — мысленно ужаснулась девушка. — Он бы еще в горничные меня определил!» Она взглянула, как подоспевшие бойцы лихорадочно приводят в порядок уцелевший флигель колхозной конторы, чтобы превратить его в штаб, и, словно от зубной боли, мысленно простонала.

— Я ведь снайпер, — холодно напомнила Гайдук полковнику. — Держать меня на побегушках нет смысла, лучше уж направьте в разведроту, — кивнула она в сторону маявшегося неподалеку, с группой своих сорвиголов, старшего лейтенанта. — Тем более что, коль уж немцы задумали взять нас в клещи, значит, уже сегодня ночью в тыл нам забросят десант.

Комбриг и начштаба удивленно переглянулись.

— Об этом что, пленный ганс говорил? — спросил майор.

— Мой пленный о таком знать не мог. Да и возник этот замысел, очевидно, только что, когда стало ясно, что прорывы удались. Просто тактика у них такая. В лоб они обычно не ходят. В клещи и по тылам — да.

— Так ты еще, оказывается, и стратег… — с облегчением вздохнул полковник. Он понял, что догадка о десанте возникла в фантазиях этого крепко сбитого, но с каким-то девичьим ликом, морячка.

— А ведь правильно: в разведроту его! — тут же поддержал начальник штаба. Он не мог простить сержанту вчерашней стычки из-за пленного и не желал, чтобы такой наглец мелькал у него перед глазами, вставая между ним и командиром части. — А в ординарцы мы сейчас кого-нибудь из саперной роты определим, там парни расторопные, хозяйственные.

Полковник спорить не стал. Подозвав старшего лейтенанта — долговязого, худощавого, вовсе не похожего на «волкодава», каким, в представлении Евдокимки, должен быть командир роты разведчиков, комбриг спросил:

— На счету вашей роты, старший лейтенант, есть хотя бы один добытый «язык»?

— Пока что нет, товарищ полковник, но мы ведь еще только разворачиваемся…

— Опоздали, Орешин, — сурово прервал его лепет комбриг. — Мы уже давно развернулись, и теперь, похоже, сворачиваемся. А на заданный вопрос нужно было отвечать: «Никак нет, ни одного “языка” мои бойцы пока что не взяли!»

— Никак нет, товарищ полковник, ни одного пока…

— Так вот, теперь у вас в роте появится боец, который вчера, в схватке, один на один, взял в плен немецкого офицера.

— Вот этот? — удивленно уставился на Евдокимку явно несостоявшийся «батя» разведчиков. — Вчерашнего офицера? Я-то думал — он только переводчик.

«Я-то думал…» — все никак не могла Евдокимка избавиться от детской привычки про себя передразнивать всякого, кто ей с первого же взгляда не понравился. — Как только подойдет мой батальон, тут же назад попрошусь, к Корягину».

— И добытчик, и переводчик. И стратег, — окончательно определил статус новичка полковник. — Словом, младший сержант Гайдук, с этой минуты поступаете в распоряжение командира разведроты!

— Есть, поступить в распоряжение, — без особого энтузиазма ответила Гайдук.

37

Однако в ближайшие трое суток никаких «языков» добывать не понадобилось. Противник — вот он, весь, как на адской сковородке! С высоты двух скифских курганов и нескольких полураспаханных холмов, между которыми держали теперь оборону рота разведки и приданное ей отделение противотанковых ружей, степные позиции немцев и несуетные передвижения их подразделений просматривались чуть ли не до самого горизонта.

Мощным ударом с севера немецкие танковые части сбросили бригаду морской пехоты с ее позиций в окрестностях Гутовки. Теперь моряки держали изнурительную оборону по болотистому руслу какой-то речушки да на холмистой гряде, имея в своем тылу две деревни, рыбачий хутор и заползавший далеко в степь лиман Азовского моря.

Именно к этому лиману да еще к каменистой косе с остатками рыбачьих хижин и пытались немцы прижать батальоны «черных комиссаров». Уже дважды Орешин порывался поднять роту в контратаку, и дважды Евдокимка отговаривала его от этой затеи, убеждая, что атаки врага, так или иначе, захлебнутся, а при такой плотности огня десятков «шмайсеров» он в первой же контратаке потеряет до половины роты.

— Так ведь ребята же рвутся в рукопашную, — старший лейтенант словно оправдывался, поскольку на авторитет Гайдук явно работали пленный офицер и рекомендация комбрига.

— Пусть свой клич «Полундра!» они поберегут до того часа, когда кончатся патроны, — холодно осадила она Орешина. — А наступит это очень скоро. Кстати, вечером нужно будет отправить группу для сбора трофеев, помня, что рожки с патронами немцы носят в раструбах голенищ.

— Дельное предложение.

— Не дельных не предлагаю. Не исключено, что уже завтра отбивать атаки придется трофейным оружием.

Попросив у командира роты троих бойцов, она отправила их по неглубокой ложбине к застывшей на пригорке обгоревшей немецкой самоходке и приказала проложить под ней небольшую крестообразную траншею, превратив ее и в наблюдательный пункт, и в снайперскую позицию.

— Что они там, охламоны бранденбургские, выкрикивают? — первое, о чем поинтересовался Орешин, когда ротные связисты проложили к ее «командному пункту» телефонную связь.

— Объявляют перерыв на обед и приглашают к себе в гости.

— Так «сними» хотя бы одного из них, ты ж у нас снайпер.

— Зачем портить обедню им и себе? Пока они трапезничают, ни один выстрел не прозвучит, ни одна мина не шлепнется. Потому и кричат, что предлагают согласовать время фронтового перерыва. Вчера мы это условие нарушили. Чем кончилось? Целый час нас долбили минами и снарядами, с интервалом в три минуты. Еще и мстительно объяснили: «Это вам приправа к обеду! Концерт для психованных иванов!»

Третью атаку немцы решили предпринять под вечер. Сидя в своем гнезде под самоходкой, Евдокимка с грустью взирала на скупое осеннее солнце, готовящееся с минуты на минуту скрыться за низкой дождевой тучей, а затем — на небольшой, сплошь усеянный рябью уголок лимана. Прежде чем взяться за свой карабин, она попросила по телефону командира роты:

— Прикажите не открывать огня, пока немцы не подойдут к речушке. К чему пустая трата патронов? А до того времени я уже попытаюсь проредить их ряды.

— Ну-ну, покажи работу, — согласился тот. — Прослежу в бинокль.

В немецком окопе, часть которого Евдокимка могла просматривать из своего укрытия, в самом деле происходило какое-то движение, очень похожее на приготовление к атаке, однако выходить из окопов фрицы явно не торопились. Очевидно, полагали, что для одного дня двух ставок на рулетке смерти вполне достаточно. Вот только их командование с этим не согласилось.

Неспешный, методичный артобстрел, которому они наконец подвергли передовой край русских моряков, длился несказанно долго. Причем никогда еще Евдокимке не приходилось бывать под обстрелом трех батарей одновременно — тяжелой, противотанковой и минометной. Притаившись под днищем самоходки, ее товарищи-бойцы слышали, как осколки вспахивают каменистый склон пригорка и десятками осыпают искореженную броню. Лучшего укрытия, чем то, в котором нашли приют они, в этой степи придумать было невозможно, оставалось разве что молиться, чтобы не последовало прямого попадания.

— И вот так всю жизнь: именно в те минуты, когда мне хочется полежать на какой-нибудь Дуняше, — мечтательно произнес доморощенный ротный балагур Баринов в минуту затишья, — меня тут же заставляют залечь под этот самый «Шуг»[32].

— Ты пока что под «Шугом» поучись лежать, чтобы с Дуняшечки своей потом не падать, — съязвил ефрейтор Кротов.

— Причем персонно со своей, а не с какой-нибудь соседской, — уточнил почти пятидесятилетний усач-связист Шаповалов, которого из-за любимого его словца «персонно» в роте звали не иначе как Персоной.

— Хватит болтать, юбкострадатели, — осадила всех троих Евдокимка, подумав при этом: «Знали бы они, что одна из таких «дуняшек» находится сейчас рядом с ними, в тесненьком окопчике!» — До двадцати считать умеешь? — спросила девушка пристроившегося со своим ручным пулеметом справа от нее, уже по ту сторону гусеницы, ефрейтора Торосова.

— Больше умею; совсем хорошо считаю, — заверил якут, некогда служивший на береговой базе Азовской флотилии. — Четыре года в школе учился.

— Ну, ты на меня грамотностью своей не дави; зорче считай тех, кто после выстрелов моих поляжет. А ты не подведи, — с какой-то особой, солдатской нежностью провела она рукой по ложе карабина.

— Если у тебя, персонно, не заладится, завсегда подсобим, — успокоил ее Шаповалов. — Тогда уж я сам их самолично и персонно…

Евдокимка видела, как неохотно, подгоняемые командирами, оставляли окопы германские пехотинцы. Орудия немцев дали три заградительных залпа и замолчали, только тяжелые минометы все еще продолжали коварно долбить оборону моряков.

В течение двух предыдущих дней минометный и артдивизионы бригады вступали в перестрелку с батареями вермахтовцев, едва те поднимались в атаку. Однако теперь русские орудия оживали только в минуты, когда на позиции десантников шли немецкие танки и самоходки — ощущалась острейшая нехватка снарядов.

Гайдук выждала, пока немцы пройдут ложбинку и начнут спускаться к речушке по пологому склону долины. Им бы преодолевать этот участок бегом, но Евдокимка уже знала, что команда перейти на бег последует только после того, как солдаты минуют болотистое русло речушки — так было вчера и позавчера, так же они вели себя и во время двух сегодняшних натисков. Ничего не поделаешь: убийственная германская пунктуальность…

Офицер оказался прямо перед ней, но Евдокимка опасалась, что, потеряв его, немцы тут же залягут или же вернутся в окопы, поэтому прицельно «сняла» рослого гренадера, шедшего по правую руку от него с ручным пулеметом наперевес. Затем — того солдатика, что вырвался вперед, пытаясь как можно скорее добраться до воды. Какого-то унтера, она подстрелила в ту минуту, когда, задержавшись у небольшого валуна, тот пытался подбодрить свое воинство…

Получив приказ открыть огонь только после преодоления противником речушки, рота молчаливо наблюдала за тем, как в одиночку с ним воюет совсем еще юный, но самим богом посланный им снайпер.

— Офицеров, самолично и персонно, офицеров снимай! — прокричал дежуривший у телефона рядовой Шаповалов. — Комроты требует, чтобы офицеров…

— С офицерами успеется, — проговорила Евдокимка, передергивая затвор и поспешно беря на мушку очередного автоматчика. — В атаке бойцы из них все равно никакие…

— Правильно стреляешь! Двадцать выстрелов — семнадцать немца стреляешь, — удивленно объявил Торосов, пройдясь длинной очередью по солдатам, сгрудившимся на правом фланге.

— Я же говорил, что наш Гайдук самолично и персонно половину роты уложит, — сквозь густые прокуренные усы прокричал в телефонную трубку Шаповалов. — Уже, считай, семнадцать фрицев угомонил.

— Смотрите, как бы немцы гранатами вас оттуда не выбили, — предупредил старший лейтенант. — Попрут на вас, как на заправский дот.

— Не подпустим; теперь я, считай, самолично и персонно к бою подключаюсь.

38

Командир роты оказался прав: атакующая цепь еще только подходила к речушке, а несколько гансов уже успели прорваться через нее и залечь. Приготовив гранаты, они с трех сторон, опережая друг друга, словно «спринтеры» на тараканьих бегах, поползли к самоходке.

— Ты по бегущим, по бегущим бей! — приказала Евдокимка пулеметчику. — С пластунами я как-нибудь сама разберусь, — по тому, с каким удивлением во взгляде воспринял эти слова якут, она вдруг поняла: «Все-таки проболталась: “сама”!» — Ну, что смотришь? — тут же нашлась она. — Хочешь сказать, «твоя моя не понимай»?

— Да нет, я вас хорошо понимаю, товарища младший сержант, — постарался как можно правильнее выговорить Торосов.

Одного она «сняла», когда тот попытался перебежкой обойти куст шиповника; второго сумела ранить в ягодицу, когда он доставал гранату… Но все же два взрыва, прозвучавшие почти одновременно, заставили качнуться и самоходку, и саму землю, в которой десантники искали спасения. Третий взрыв прогремел уже в кузове самоходки, у самого орудия. Спасло бойцов только то, что остававшиеся внутри снаряды предусмотрительные саперы убрали оттуда еще на рассвете. К счастью, гранаты у немцев оказались противопехотными, тем не менее в себя Евдокимка пришла с мутным ощущением того, что голова раскалывается и гудит каким-то глухим чугунным гулом.

Заметив, что она приподнимает голову, огненно-рыжий немец, только что добивший короткой очередью раненого пулеметчика Торосова, послал такую же очередь и в нее, но пули отрекошетили от мощной брони самоходки. Времени же на то, чтобы сменить рожок, Гайдук ему не оставила. Выхватив из-за бушлатного ремня трофейный пистолет, она дважды выстрелила ему прямо в живот.

Вновь впадая в забытье, девушка слышала, как, под рев доброй сотни глоток «Полундра! Рви их, братва!», мимо ее окопчика по склону долины устремились вслед за бегущими немцами морские пехотинцы. «Ну, наконец-то старший лейтенант осчастливит своих десантников настоящей рукопашной!» — подумалось ей уже в каком-то помутненном состоянии сознания…

Евдокимка пришла в себя от того, что, оттащив ее из-под самоходки в сторону окопов и уложив на небольшом, влажном после ночного дождя лужке, парень с санитарной сумкой на боку, стоя перед ней на коленях, лихорадочно оголял ей грудь.

— Э-э, ты чего это?! — подчиняясь некоему неистребимому женскому инстинкту, рванулась от него Евдокимка. — Ты куда лезешь?!

— Что значит «куда»? — опешил тот. — Как положено… Грудь пытаюсь открыть, чтобы легче дышать было.

— Ага, сейчас! Грудь он пытается открыть! — еще сильнее рванулась Евдокимка, но, лишь усевшись на ближайший камень, по-девичьи поджав коленки под подбородок, поняла, что именно произошло.

Парень вовсе не пристает к ней. Он санитар; вон и повязка с красным крестом на рукаве. Вытащив ее из-под «Шуга», санитар пытается выяснить, что с ней произошло, куда ранена и вообще в каком она состоянии.

— Если не ранен, так и скажи… — проворчал санинструктор, поднимаясь с колен. — Из-под земли, считай, откопал, хотя мог бы и мимо пройти; так он еще и возмущается!

Парнишка выглядел настолько юным и так горько обиженным, что Евдокимке захотелось погладить его по голове и утешить, по-матерински прижав к груди.

— Торосова, пулеметчика, на моих глазах убили, это я помню, а что с остальными? — вместо этого спросила она.

— Телефонист, которого Персоной кличут, в плечо ранен, легко, по касательной. Двое других убиты, только что похоронщики унесли. У деревни, в братской могиле, всех и упокоят, — он говорил об этом так спокойно, как могут говорить о погибших только фронтовые санитары, привыкшие долго бродить по полям сражений после того, как на них затихнут воинственные кличи и лихие атаки.

Несколько мгновений они поминально молчали. Евдокимка решила, что сегодня же обязательно проведает телефониста Персону.

Поднявшись, Гайдук оценивающе смерила парня взглядом. Они были почти одинакового роста, широкие кисти рук санинструктора свидетельствовали о том, что худощавость его — явление временное и сугубо юношеское. Ефрейтор-санинструктор оказался удивительно красив. Подобные лица — мужественные, с правильными чертами — сравнимы разве что с ликами юных эллинов; тех самых обнаженных героев, запечатленных в старинном альбоме «Скульптура Древней Греции и Рима», который, жутко стесняясь, Евдокимка любила разглядывать, будучи в гостях у Анны Альбертовны.

Прежде чем перевести взгляд на самоходку, чтобы понять, что произошло с небольшим гарнизоном ее «дота», Евдокимка вдруг подумала, что ей бы хотелось, чтобы ее сын походил на этого парня, кстати, слегка чем-то напоминающего полковника Гребенина.

«Ты сначала о муже-“эллине” позаботься, а потом уж о сыне думай», — иронично остепенила себя Евдокимка.

— Так, значит, наши все-таки сумели ворваться в немецкие окопы? — спросила она вовсе не о том, о чем намеревалась.

В эти минуты ей просто хотелось сесть с этим санитаром где-нибудь на бруствере или прямо вот здесь, привалившись спинами к лобовой броне самоходки, легкомысленно поболтать, как обычно это делают девушки во время свидания с парнями.

— Ворвались, как видишь, — санинструктор сопроводил взглядом группу моряков, которые, уже по привычке, слегка пригибаясь, понесли на ту сторону речушки ящики с патронами. — И даже дальше немца погнали, но затем вернулись и сейчас обживают новые позиции.

— Зря, старые лучше. Надо бы вернуть их назад. Кстати, как тебя зовут?

— Ефрейтор Корхов, товарищ младший сержант. Владислав то есть.

— Меня — Евдоким. Евдокимка. В санитарах как оказался?

— Самым естественным путем. Два курса медицинского института окончил, призвали в армию. В госпиталь, естественно. Однако я там служить не захотел, попросился сюда, в бригаду морской пехоты. Не взяли бы, наверное, но дядя помог.

— Тоже здесь служит?

— Бригадой командует.

— То есть наш комбриг Савчук и есть твой дядя?! Неплохо ты устроился.

— Почему сразу «устроился»? — возмутился Корхов.

— Не знаю, в подобных случаях обычно говорят именно так.

— Ты не думай, что я напросился сюда, чтобы под крылом у дяди отсидеться. Я ведь в институт шел, чтобы стать не обычным, а корабельным доктором. Как говорит мой отец, тоже морской врач, «чтобы соединить романтику с профессий». Здесь, во время атаки немцев, я веду огонь вместе со всеми. По-моему, одного фрица даже убил.

— Когда-нибудь на этом месте установят стелу, которая известит мир, что именно здесь санинструктор Корхов в неравном бою подстрелил своего первого и последнего фашиста.

Ефрейтор вновь собирался зардеться и обидеться, но в это время у пригорка остановилась легковая машина, откуда вышли комбриг и начальник особого отдела бригады майор Силин. Вслед за ними ворвался на пригорок мотоциклист.

— Вы почему прохлаждаетесь, ефрейтор Корхов? — на ходу грозно спросил полковник, решительно направляясь к самоходке. — Накажу по всей строгости устава.

— Никак нет, не прохлаждаюсь. Вот, снайпера нашего из-под самоходки извлек. Землей был засыпан и контужен.

— Сам ты контужен, — проворчала Евдокимка: терпеть не могла этого определения, да еще и применительно к себе.

— А! Так это ты, храбрец, половину роты противника на подступах к самоходке уложил? — взяв Евдокимку за предплечье, комбриг придирчиво осмотрел ее, пытаясь лично убедиться, что руки-ноги целы. И тут же приказал санинструктору отправляться для дальнейшего осмотра поля боя.

— Половины роты не наберется, не приписывайте, — с грустью глянула Гайдук вслед поспешно удаляющемуся «степному эллину». — Но не менее тридцати пяти, включая одного офицера…

— Видал скромника? — оглянулся полковник на особиста. — Более взвода врагов еще на подходе к нашим позициям уложил, и лишнего просит не приписывать.

— О тебе, сержант Гайдук, скоро легенды слагать будут, — с любопытством осмотрел Евдокимку майор-особист. — Кстати, я как раз по твою душу. Во-первых, утром пришла радиограмма, где сообщили, что, среди прочих, тебе присвоили звание сержанта. А теперь — еще одна новость…

— Уже сегодня мы вынуждены будем переправить тебя на тот берег, сержант, — поддержал комбриг. — Жаль! Считай, боеспособность всей бригады ослабляем.

Понимать, когда полковник говорит всерьез, а когда, с той же мрачной миной на лице, шутит, Евдокимка так и не научилась.

— Почему… переправить? Что, только меня одного, что ли?

— К сожалению. Остальным нужно будет с боем прорываться. Тебя же, — взглянул он на часы, — через полчаса в устье лимана подберет шлюпка и переправит на бронекатер, который, в свою очередь, доставит до ближайшего приморского аэродрома, где тебя будут ждать те, кто в тебе заинтересован.

— А кто во мне… заинтересован?

— Разведка, естественно, кто же еще? — объяснил особист.

— Но в связи с чем?

— У меня приказ обеспечить твою доставку в разведотдел штаба фронта, для выполнения особого задания. Это все, что мне известно, сержант.

Услышав все это, Евдокимка почувствовала себе так, словно ее коллективно самым бессовестным образом разыгрывают.

— Это… что, шутка? — с ухмылкой на лице спросила она у полковника.

— Да нет, приказ из самого верха. Все, сержант! Поступаете в распоряжение начальника особого отдела, — майор тут же указал ей на заднее сиденье мотоцикла, сам уселся в коляску и только тогда заметил: — И запомни, сержант, есть два учреждения — морг и особый отдел, сотрудники которых не шутят даже тогда, когда шутят! На сборы у тебя пять минут. В пакете увезешь характеристику на себя и кое-какие важные документы.

39

В Азовск Анна Жерми и подполковник Гайдук прилетели под вечер.

Это был типичный южнорусский городок, чьи пыльные окраинные закоулки незаметно переходили в лиловый булыжник центральных улиц. Старинные двух— и трехэтажные здания у площади вокруг поруганного местными безбожниками собора еще грезили чопорностью дворянских собраний, офицерскими балами и разгульными купеческими попойками. Линия фронта уже находилась в пятидесяти километрах, однако в городке пока не заметно было ни особых разрушений, ни паники. Единственным признаком близости войны в эти предвечерние часы служило какое-то странное безлюдье, но и оно, казалось, охватило город из-за господствовавших в нем осенних ветров, устилавших листвой искореженные временем и бесхозяйственностью тротуары.

— Было решено, что вы пару дней поживете в семье местных аристократов, для адаптации, — молвил Гайдук, помогая Анне выйти из машины.

— В этом городе и в нашем государстве — речь идет об аристократах? — хищно улыбнулась Жерми. — Опомнитесь, подполковник! Вы ведь давно истребили всех аристократов, как перепелов на весеннем лугу.

— Понимаю, что вы уже вошли в роль дочери белогвардейского генерала, пережившего «окаянные дни» в Париже, но все же не забывайтесь, тем более что в машине водитель, — сквозь зубы, вполголоса проговорил энкавэдист и, захлопнув дверцу салона, поднял глаза на второй этаж красивого особняка, у которого они остановились.

Выстроенный в виде уменьшенной копии дворца некоего британского лорда, особняк эдаким пережитком буржуазного прошлого русской архитектуры возвышался теперь в глубине заброшенного парка, за литой чугунной оградой.

— Кто же эти люди?

— Профессор медицины Корчевский. Хирург. Из дворян, само собой. По матери происходит из графского рода, по отцу тоже не из пролетариев… Обучал медиков в Ростове-на-Дону. Консультировал не только больных, но и хирургов. Оба его сына, тоже медики, погибли в Гражданскую.

— В подвалах ЧК?

Гайдук недовольно покряхтел, повертел головой, словно ворот френча вдруг стал ему слишком тугим:

— Одного из них, в самом деле, казнили в екатеринбургском ЧК. Очевидно, не разобрались как следует. Впрочем, служил он не в «красном», а в деникинском госпитале.

— Но, по классовой наивности своей, хирург считал, что и те и другие его коллеги спасают от гибели просто русских.

— Это мы сейчас можем умничать по этому поводу, а тогда шла Гражданская война и классовая борьба. Я вот уже стал задумываться, а стоит ли вас, графиня Подвашецкая, отправлять в германский тыл; не поторопились ли мы?

— Пристрелить конечно же проще.

— Намного проще, — язвительно признал подполковник.

— Но тогда придется свести на нет столь глубокомысленно задуманную операцию «Поцелуй Изиды», — в том же тоне подыграла ему Анна. — И потом, я ведь прямо сказала вашему генералу Шербетову, что готова идти на это задание не ради коммунистических идеалов, а ради того, чтобы Россия не досталась германцам. Так что я, подполковник, играю «в открытую».

— Тогда считайте, что слышали всего лишь рассуждение вслух. Что же касается второго сына профессора, то он был смертельно ранен осколком снаряда и застрелился.

— Самого же профессора, отца двух белогвардейских офицеров, тоже арестовало ЧК?

— К его счастью, понадобилась операция одному из местных командиров, и сделать ее мог только профессор Корчевский. Правда, под дулом револьвера не в меру ретивого чекиста. Вам-то зачем все эти подробности?

— Хочу знать, с кем имею дело. Что в этом противоестественного? Неужели ему оставили весь особняк?

— Три комнаты на втором этаже. На двоих с женой. Сами понимаете, это еще по-божески. Учли, что одна из комнат должна служить кабинетом и библиотекой. Вам выделили соседнюю с профессорской квартиру генерала. Нет-нет, на сей раз — нашего, фронтового, семью которого только вчера эвакуировали. Так что стеснять профессора вы не будете.

— Коль уж мы говорим об аристократизме, то это принципиально важно.

— Белье и туалетные принадлежности туда уже завезли. Телефоны в обоих апартаментах проверены.

— Что уже достойно похвалы.

Прежде чем войти в подъезд, Анна решила обогнуть правое крыло здания. За ним прощался с листвой небольшой старый парк — с едва приметными тропинками, полуразрушенной беседкой и миниатюрным прудом.

— Понимаю, навевает воспоминания о классическом дворянском гнезде…

— Увы, господин подполковник, возрождать подобные воспоминания — не с вашим происхождением. Не боитесь, что профессор ненароком раскроет наше с вами сотрудничество?

— Ему ничего, кроме имени Анна, о вас не известно. Поживете у него под фамилией Салматиной. Помощь деньгами и продуктами профессору оказана, так что, особой стеснительности не проявляйте.

— Профессора потом эвакуируете или же в расход?

— Анна Альбертовна! — возмутился Гайдук. — Не спорю, у нас, по чекистской линии, были некоторые перегибы… Но сейчас-то время другое.

— Хотелось бы верить.

— Кстати, профессор уже не практикует и не преподает; лишних вопросов задавать не станет, поскольку, по природе своей, человек он замкнутый. Однако какое-то время профессорская чета жила в Петербурге и там познакомилась с генералом Подвашецким и его супругой, вашей матушкой, — подполковник взглянул на Анну, пытаясь выяснить, какую реакцию вызовет это сообщение.

Лицо женщины осталось невозмутимым.

— А меня профессорская чета когда-нибудь видела? — поинтересовалась Анна после непродолжительной паузы.

— Нет. Знают, что у генерала Подвашецкого была дочь, однако понятия не имеют о том, как сложилась ее судьба. Этот факт нам сообщила профессорша, Елизавета Ильинична. Она из бывших студенток профессора. К слову, происходит из рода князей Куракиных.

На пороге их встретила женщина лет пятидесяти. Худощавая, с коротенькой стрижкой и в брючном костюме, она с первого же взгляда способна была разрушить всякое представление о «профессорше» и вообще о женщине в возрасте.

— Здравствуйте, княгиня Куракина, — первой по-французски поздоровалась Анна, заставив тем самым хозяйку удивленно отшатнуться.

— Вам, сударыня, известно то, что я принадлежу к древнему роду Куракиных? — тоже по-французски ответила княгиня.

— Притом, что я рада приятной возможности познакомиться с одной из достойнейших его представительниц.

— Нас уведомили, что вы будете располагаться в квартире этого, уж не припомню его фамилии, красного командира. Человека, пусть мне простят чекисты, крайне необразованного и запойно невоспитанного.

«Боюсь, точно так же ты станешь отзываться и обо мне: “Ах, эта вульгарная простолюдинка”», — мысленно парировала Жерми, однако вслух с милейшей улыбкой произнесла:

— Будем надеяться, что участие в боях благоприятно скажется на пролетарской перековке характера нашего бравого генерала, — и проследила за тем, как, под присмотром подполковника, водитель и сопровождавший их машину мотоциклист охраны заносят ее вещи в квартиру напротив.

— Вот именно: «на пролетарской перековке», — поддержала ее княгиня уже по-русски, но с принципиальным французским грассированием и великосветским прононсом. — Мы с профессором Корчевским, — слово «профессор» она произносила с каким-то особым придыханием и артистизмом, — рады будем видеть вас ровно через час, к вечернему чаю. Кстати, вы так и не представились.

— Зовите меня просто Анной, не утруждаясь никакими другими наименованиями и титулами.

— Если я все правильно поняла, вы тоже «из бывших»?

— Скорее из будущих. В одном глубоко патриотическом фильме, который, несмотря на войну, все же готовится к съемке, мне предстоит сыграть графиню. Именно поэтому хотелось бы хоть несколько дней пожить рядом с истинной аристократкой, присмотреться к ее манерам и быту, проникнуться способом мышления… Естественно, выбор пал на вас, княгиня.

40

Они подъезжали к штабу бригады, когда прогремел орудийный залп. Как объяснил майор, это открыла огонь артиллерия отряда малых кораблей — «флот своих в беде не бросает!» — прибывшего для подавления позиций противника и обеспечения прорыва морской пехоты по северному побережью лимана. Эти же суда должны будут вечером взять на борт раненых десантников.

— А тебе известно, что абвер, то есть всю германскую военную разведку, возглавляет моряк, адмирал — Канарис? — спросил «особист», когда, после обеда, которым немыслимо голодную Евдокимку накормил штабной кок, она доложила, что готова следовать дальше, по назначению.

— Намек понял, — заверила его Гайдук. — Придется срочно оканчивать военно-морское училище и подаваться в адмиралы.

— Разве что. К слову, барон твой, ну, тот немецкий офицер, какого ты в плен взял, сумел бежать…

— Да ну? Как же это ему удалось?

— Его конвоировали в открытом кузове машины. Хоть и со связанными руками, но при одном разгильдяе-конвоире. Пленный ударом головы в грудь сбил конвоира с ног и, перекатившись через задний борт, бежал в нескошенное поле.

— Думаете, меня вызывают в связи с этим побегом?

— Да нет, при чем здесь ты? Я о побеге тоже случайно узнал, от коллеги. Нет, сержант, в этом, конкретном, случае ты — герой.

Они подошли к шлюпке. На нос ее, все еще остававшийся на прибрежной мели, санитары уложили тяжелораненого капитана. Вид его показался Евдокимке знакомым. Шагнув на борт, она резко подалась вперед, чтобы лучше разглядеть под бинтами его лицо, но проделала это настолько неуклюже, что посудина едва не опрокинулась.

— Не сомневайся, Гайдук, это я, комбат Корягин, — произнес раненый. — Не надо утешений, не трави якорь, со мной все кончено, — он тут же потерял сознание.

Евдокимка опустилась на свое место, вялым движением руки помахала оставшемуся на берегу майору и прощально окинула взглядом устье лимана: справа и слева от шлюпки в сторону судов отходила целая флотилия наспех сработанных из камыша плотов с ранеными десантниками.

«Если так пойдет и дальше, от бригады останутся одни воспоминания», — поняла девушка. То, что она, не будучи раненой, оставляла плацдарм, ощущалось самой Евдокимкой сродни трусливому бегству. И только пакет, врученный ей Силиным вместе с висевшей теперь на боку командирской сумкой, служил подтверждением того, что речь шла не о бегстве в тыл, а о том, что сержант Гайдук выполняет жесткий приказ командования.

Морем они плыли минут сорок, не больше. Когда катер высадил ее у дебаркадера, навечно заякоренного на изгибе косы, на берегу уже томился всадник, на поводу у которого пританцовывал от нетерпения молодой оседланный конь, пусть и далеко не кавалерийской породы.

— Сержант войск НКВД Виктор Кожин, — еще издали представился приземистый крепыш, оставляя седло и направляясь вместе с лошадьми к дебаркадеру. В смугловатом удлиненном лице его угадывались половецкие черты предков-степняков. — Слышал, что морские пехотинцы тоже не гнушаются вольтижировки[33]. Не врут, товарищ младший сержант?

— Уже сержант, — сдержанно обронила Евдокимка, и, смело подойдя к смирной колхозной лошадке, неуютно чувствовавшей себя под седлом, буквально взлетела на нее. «Настоящий казак познается по тому, как он садится на коня», — вспомнила она слова своего первого учителя верховой езды эскадронного старшины Разлётова.

— Ого, да тебе не в морской пехоте, а в кавалерии служить.

— Будет приказано — послужу. В связи с чем меня с передовой отозвали, не знаешь?

— Этого ведать не могу, но подозреваю, что затевается какая-то операция.

— Почему так решил?

— Просто так сюда, в разведотдел штаба полевой армии, генералы да полковники из главного разведуправления не прибывают.

— Уж не Шербетове ли речь?

— Так ты что, и самого генерала Шербетова знаешь?! — от удивления Кожин, притормаживая, так рванул узду, что конек его встал на дыбы.

— С ним прибыл еще кто-то?

— Подполковник Гайдук. Постой, но ведь и твоя фамилия тоже…

— Не мучайся в догадках. Это мой родственник.

— А мне-то говорили, что ты просто…

— Как тебе и говорили, я — просто сержант; разведрота десантной бригады морской пехоты.

— А на самом деле? — приглушив голос, недоверчиво поинтересовался Кожин.

— Вот, кто я на самом деле, — тоже снизила голос Евдокимка, — этого я уже и сам не знаю. Запутался, честно говоря. Заплутал во времени и в определениях.

Они миновали косу и поднялись на прибрежную возвышенность. В низине, подступавшей к настоящему морскому порту — с кранами и несколькими суденышками, — перед ними предстал городок, в центре которого высились потускневшие, лишенные крестов и христианского таинства купола собора.

— В каком это смысле «заплутал»?

— Чувствую себя полковым разведчиком, так и не вернувшимся с задания. Как послали за линию фронта добывать «языка», так и…

В город они ворвались галопом, устроив негласные гонки. Развевались конские гривы, копыта цокали по брусчатке, редкие прохожие жались к стенкам домов. В эти минуты — предусмотрительно спрятав бескозырку за борт бушлата, Евдокимка чувствовала себя командиром конного отряда, вторгшегося в город на спинах поверженных врагов. Для полной иллюзии не хватало разве что сабли да десятка всадников, дышащих в затылок.