Супердвое: версия Шееля Шишков Михаил
… Разговор с Майендорфом я отложил до тщательного выяснения всех подробностей. В этом мне могла помочь только Магди. По четвергам мы встречались в «Черном лебеде», а до того у меня предстоял разговор с сотрудником абвера Штромбахом. Сведения на этого майора, имевшиеся в Москве, определенно указывали – это был тот еще тип. От него следовало ждать какой угодно пакости, поэтому на встречу с ним отправился Закруткин.
На всякий случай.
К счастью, барон Алекс-Еско фон Шеель обладал двумя наборами отпечатков пальцев, один из которых никак не мог быть известен гестапо. Это было важное преимущество в борьбе с «оппозиционером» из военной разведки, запросившим за сведения о моем отце такую сумму, которая с головой выдавала его «оппозиционность».
Судя по переданному в радиосообщении досье, этот пронырливый информатор, пытавшийся еще в те далекие времена разыграть с моим отцом партию в грязные шахматы, имел контакт с британской разведкой. Наши люди в Лиссабоне надежно зафиксировали его встречу с человеком из МИ-5. Эта была интересная деталь, которую следовало учитывать, имея дело с таким законченным негодяем, как Штромбах. Как побочную цель Трущев поставил задачу собрать на него убойный компромат. Со своей стороны, он также обещал что-то подкинуть.
Мы встретились в полдень в ресторане гостиницы «Заксенхоф», расположенной неподалеку от Ноллендорфплац.
Рослый, снисходительно-вальяжный, с породисто-аристократическим лицом, Август Вильгельм Штромбах менее всего походил на зарвавшегося вымогателя, скорее на знающего себе цену сутенера, торгующего самым ходовым в ту пору товаром – продажными тайнами. Мелкими уличными секретками он не занимался, в его прайс-листе числились только солидные особы. Например, государственные, военные или партийные. Как опытный торговец он понимал, удовольствия от обладания такого рода тайнами должны стоить очень дорого. Эти радости не идут ни в какое сравнение с утехами от мелких оперативных секретов.
Мы с Толиком сомневались, отважится ли Штромбах после того скандала, который Алекс закатил Ротте, явиться на встречу.
Любовь к деньгам восторжествовала. В ту пору, дружище, когда перспективы скоропостижной кончины тысячелетнего рейха вполне определились, такое случалось часто. Наступали смутные времена, по-нашему Gotterdammerung[31], когда в ожидании неизбежного краха кое-кто из крыс начинал терять голову. У моего информатора это проявлялось в безудержном стремлении подзаработать, тем более что возможность срубить щедрый гонорар за вполне безобидные, даже по тем временам, архивные материалы будоражила активнее некуда.
На встречу Закруткин отправился в военной форме. С виду – вылитый Алекс-Еско фон Шеель, красавец-гауптман, миллионер и добряк, технический эксперт из Управления вооружения сухопутных сил! Глаза глупые-глупые, зато форсу!.. Это вконец раззадорило хитроумного мастера плаща и кинжала. Почуяв запах денег, доблестный майор позволил себе расслабиться, и разговор получился интересный.
Первым делом Штромбах попер на Ротте. Он сразу открестился от штурмбаннфюрера и предупредил, что с «толстяком» лучше не связываться.
– Господин барон, кому как не мне, известно, как этот доктор Фауст умеет обделывать делишки! Ради своей безумной мечты он готов на все. Он рвется к цели, невзирая ни на какие запреты! Еще в университете он продемонстрировал незаурядные навыки в умении плести всякого рода интриги. Он только выглядит простачком, однако внешний облик обманчив. Мясистый нос, румяные щеки, чрезмерное потение – это не более, чем маскировка. Он хитер и пронырлив, как шакал. Мне это известно лучше, чем кому-либо другому.
Здесь майор сделал паузу, видимо, ожидая расспросов о Ротте, о его «безумной мечте», об «умении плести интриги». Штромбах был готов выложить самую свежую информацию на этот счет, от которой потом не отвертишься.
К его разочарованию, Толик ответил, что мечты господина Ротте его не интересуют. Пусть его подозрительно румяными щечками займутся товарищи по партии. Сейчас его напрямую занимает судьба отца. Точнее, вопрос, нельзя ли с помощью этих документов добиться от имперского правительства – или от вашей конторы – более солидной компенсации за проведенные в стране большевиков годы?
За героизм, наконец!
Такой подход был особенно близок Штромбаху. Он плавал в нем, как рыба в воде.
– О чем вы говорите, господин Шеель! Кого сейчас удивишь героизмом, когда тысячи и тысячи наших солдат ежедневно совершают подвиги во имя великой Германии! Честь им и хвала! Что касается вашего отца, здесь все изложено, – и майор подвинул к Анатолию тоненькую папку. – Как вы собираетесь их использовать, это ваше дело. Впрочем, я мог бы помочь вам. За дополнительное вознаграждение, естественно, и без всякого участия толстяка.
Толик между тем не спеша перелистывал вложенные в папку листы.
Один из них привлек его особое внимание. Заголовком служил шокирующий «Призыв к борьбе за свободу, за хлеб и мир».
Ниже черным по белому были напечатаны ужасающие слова: «Интересы германского народа безжалостно приносятся в жертву войне. Эта политика угрожает чудовищной катастрофой не только Германии, но и всему миру… Немецкий народ жаждет мира. Он не желает ставить на карту самое существование Германии…»
Дальше читать не было необходимости. Прочитанного вполне хватало на виселицу.
Первый взял салфетку, осторожно, двумя пальцами зажал страницу и продемонстрировал Штромбаху.
– Я не понимаю, какое отношение к моему отцу имеет этот документ?
Майор насторожился, бросил беглый взгляд на предъявленный листок.
– Простите, барон, произошло досадное недоразумение. В заказанный вами материал случайно попала бумага из недавно порученного мне расследования. Это воззвание написано врагами рейха. Прошу вернуть его…
Он осторожно взялся за нижний обрез листа, потянул бумагу на себя, однако Первый держал крепко.
– Простите, господин майор, сначала я должен лично разобраться…
В следующий момент Анатолий сделал испуганное лицо, бросил взгляд за спину майора и воскликнул:
– Was ist das?!
Штромбах не удержался, обернулся и выпустил документ. Анатолий тут же убрал его в папку и насмешливо глянул на вымогателя.
Тот, почувствовав себя не в своей тарелке, некоторое время судорожно моргал, потом начал суетливо прощаться.
– Куда же вы спешите, майор? – спросил Анатолий. – А гонорар? Я захватил с собой чек.
Майор помрачнел и, поколебавшись, вернулся за столик. Принимая чек и возвращая расписку, он хмуро напомнил:
– Я надеюсь, барон, вы уничтожите этот документ?..
– Зачем же его уничтожать, господин майор. Тем более теперь, когда он побывал в ваших руках. Это надежная гарантия, что со мной ничего не случится. Если вдруг я исчезну, этот грязный листок попадет в нужные руки.
– Что вы, барон! Я даю слово офицера!..
– Кстати, если мне понадобятся дополнительные сведения, я не исключаю, что соглашусь обменять на них этот пасквиль.
В пансионе мы внимательно изучили подсунутый компромат и, не сговариваясь, пришли к выводу – маловато. Штромбах всегда сможет вывернуться, так что в сложившейся ситуации и при неясных перспективах листок лучше спрятать.
Кто их знает, «оппозиционеров»?
Мало ли что может произойти при бомбежке.
В этот момент раздался условный стук в дверь. Толик как был в моей форме, так и вышел через запасной выход.
Я впустил любимую женщину.
Поцеловал ее.
Магди вздохнула и обвинила меня в том, что я «ни капельки не люблю» ее, а только «использую».
Я охотно подтвердил.
– Безусловно, использую, потому что люблю.
Мы занялись обоюдным использованием. Наконец, отдышавшись, Магди спросила.
– Что здесь делал этот несносный большевик? Какую пакость вы задумали на этот раз?
У нее был отменный нюх и редкая женская проницательность. С этим ничего не поделаешь.
Я закурил.
– Нет, дорогая, на этот раз допрос буду вести я. Ты расскажешь мне все. Расскажешь, что творится в университете, спускаешься ли во время бомбежки в убежище или рассчитываешь на удачу? Или на клятвы Геринга – ведь это он присягнул, что ни одна бомба не упадет на города рейха. Почему ты ни словом не обмолвилась, что Ротте осмелился занять у тебя деньги?
– Я не предала этому значения. Он не в первый раз выманивает у меня то двести, то триста марок. Правда, всегда по просьбе отца. Он и дает мне всю сумму.
– Так кто кого использует? С какой стати генерал оказывает помощь подчиненному, да еще таким странным способом?
– Ты интересуешься по заданию своих хозяев или из любопытства? А может, ты ревнуешь? – обрадовалась она.
– Ты не ответила на мой вопрос! Ротте шантажирует твоего отца?
– Нет, я бы заметила. У них исключительно служебные отношения. Ротте буквально стелется перед папой, как бы смешно это ни звучало, принимая в расчет его жирную тушу и отвисшие щеки. Он не устает благодарить отца. При этом он постоянно обещает результат. Однажды я их застала в отцовском кабинете, и Ротте клятвенно обещал представить «результат» к июлю. Насколько мне известно, это связано с каким-то особо засекреченным проектом, которым тот руководит. Отец с начала войны опекает его. Скажу больше, опекает не без ведома высокого руководства. С ведома самого высокого руководства. Однажды отец не без гордости признался, если Ротте добьется успеха, в руках фюрера окажется самое мощное оружие за всю историю цивилизации. Враги рейха в несколько дней будут поставлены на колени. Помню, отец тогда еще руки потер – ради этого стоит попотеть, не так ли, Франц?
– Когда это было?
– Год назад, весной сорок третьего года. Я никогда не видала отца таким возбужденным. Что бы мне ни говорили, он любит меня. Моя мама умерла, когда мне было три года, и после ее смерти я всегда ощущала его заботу. Мы с тобой, Алекс, товарищи по несчастью. Может, поэтому ты стал мне дорог. Когда твоя мами покинула своего маленького сынишку, я поклялась, что буду всегда заботиться о тебе, чего бы это ни стоило, ведь ты такой храбрый и ловкий. Ты спас мою Пусси. Я решила, это знак небес, а ты продался ужасным большевикам. Втянул меня в их скверные делишки. Если бы не эта клятва!.. Я могу понять твоего дружка, он сражается за родину, а ты?!
– Магди, не начинай снова. У меня уже нет сил оправдываться. Я только спрошу у тебя – разве, помогая мне, ты совершила что-то постыдное? Разве я хоть раз заставил тебя пойти против совести?
– Нет, милый, но от этого мне становится еще страшнее.
– Как ты считаешь, Ротте порядочный человек?
– Нет! – решительно заявила она. – Он занимает деньги с таким лицом, будто собирается когда-нибудь отомстить.
– Ты хотела бы помочь ему?
– Ни за что!!
– Ты хотела бы вывести его на чистую воду? Неужели ты до сих пор не догадалась, что вопли о сверхоружии несут гибель не только тебе, но и всем немцам? Я мужчина, солдат, мне положено пренебрегать опасностью, но я хочу, чтобы ты выжила. Очень хочу, чтобы ты была жива и, желательно, здорова. Вот так мне хочется!..
Магди заплакала, как всегда, беззвучно, тягостно, обильно.
Я не перебивал. Лежал, покуривал. Когда она успокоилась и вновь с редкой ненасытностью использовала меня, я продолжил:
– Поэтому я и хотел посоветоваться с тобой. Я делаю тебе предложение руки и сердца и настаиваю, чтобы ты отказала мне.
– Как это? – она даже села в постели.
– Не надо пафоса, – предупредил я ее. – Ты же немецкая женщина, у тебя храброе сердце. Ты не должна терять голову. Если будешь настаивать, мы немедленно сыграем свадьбу, но я прошу – не теряй голову.
После паузы я признался:
– Мне становится не по себе от одной только мысли, что я могу невольно утянуть тебя в могилу. Ты же знаешь, у меня опасная работа, я бы сказал, даже слишком опасная. Пока мы с тобой каждый по себе, у тебя есть шанс сохранить жизнь, хотя бы с помощью папочки. Я очень люблю тебя, моя защитница. Выбор за тобой.
Она долго молчала, наконец призналась:
– Я долго ждала, когда же ты наконец начнешь вербовать меня, принуждать к измене, грозить местью большевиков, если я откажусь выполнять их задания, а ты просишь меня задуматься. Я задумалась. Я верю тебе. Будь ты другой, ты никогда бы не полез спасать Пусси и не помог Бору сбежать в Швецию. У нас в университете многие шепотом говорят, что сам Бог помог ему унести ноги, тем самым сохранив его голову для мировой науки. Когда я в первый раз услыхала такие разговоры, меня переполнила гордость. Мне так хотелось крикнуть, что это не Господь Бог, а мой любимый мужчина спас этого физика! Но я не могу понять, зачем ты взялся спасать фюрера? Зачем большевикам спасать своего самого непримиримого врага?
– Это сразу не объяснишь.
– Ты считаешь меня дурочкой?!
– Нет, Магди. Просто мне кажется, что спасти Пусси и Бора – это хорошее и нужное дело, а фюрера и Ротте – скверное, и этим можно заниматься только по необходимости. Или по приказу. Но поговорим о нас с тобой. Мне бы в голову не пришло вербовать тебя.
– А этим… в Кремле?..
– Они оставили этот вопрос на мое усмотрение. Они безжалостные и суровые люди, но чего у них не отнимешь – они, как и ты, никогда не теряют головы. Мое решение такое – я никогда и ни за что не стану привлекать тебя к повседневной работе, если это не пойдет на пользу Германии. Это означает, что со свадьбой придется подождать. Я хотел бы представить тебя господину Шахту. Он мой поводырь в этом странном мире стягов и бомб. Ты спросишь разрешение у отца. Кроме того, скажешь, что я строго-настрого запретил тебе иметь дело с Ротте.
– Я догадалась. Тогда отцу придется обратиться к тебе.
– Умница, на это я и рассчитываю.
– Вот, а ты считаешь меня дурочкой, а я уже давно не дурочка и хотела бы выпить бокал вина в компании с тобой и… этим противным большевиком, так похожим на тебя. В поезде он повел себя благородно.
– Мы выпьем, но только после победы.
И добавил:
– Нашей победы!!»
«…Часы с кукушкой – продукт народного немецкого творчества – прохрипели двенадцать раз. Куковать они разучились лет тридцать назад, однако время показывали исправно. В Германии повсюду так – любой аппарат работает до изнеможения, и, поскольку немцы умеют заботиться о вещах, они нередко достаются их внукам и правнукам.
Итак, в права вступал четвертый день страшного июля 1944 года и начался он с воя сирен.
Над ночным Берлином кружили американские бомбардировщики.
В дверь постучали.
– Господин барон, – раздался голос хозяйки. – Вы опять не спуститесь в бомбоубежище?
– Да, фрау Марта. Я боюсь подземелий, особенно переполненных людьми».
… Алекс-Еско фон Шеель допил из своего стакана и закончил:
– Что касается материалов, добытых в сорок четвертом году у майора Штромбаха, их перешлют тебе по электронной почте. Ознакомишься и сам решишь, есть ли им место в будущих мемуарах. Я не хочу их комментировать. Это слишком трудно для меня.
На этом файл закончился.
Глава 6
Я выключил компьютер.
Голова гудела от истории.
Воспоминания распухали, как снежный ком. Сюда, как на мед, слетались герои, которых ранее в помине не было. Хронологические рамки раздвигались за всякие разумные пределы, в мемуары навязчиво стучался нелепый медицинский подтекст и ко всему прочему меня теребил назойливый, омрачающий душу вопросик – почему досье на старого барона мои кураторы пустили в ход только сейчас? Судя по хронологии, подтверждаемой рассказом Алекса-Еско, компромат на его отца хранился в НКВД с 1944 года, следовательно, Трущев вполне мог поведать историю этого фанатика в момент его появления на страницах наших общих мемуаров.
Возможно, кураторы хотели еще раз напомнить мне – не расслабляйся.
Держи хвост пистолетом!
В любом случае для подстраховки я решил хотя бы вкратце познакомить читателя с этими пережившими срок давности секретными материалами, тайком проскользнувшими на мой компьютер спустя несколько дней после виртуальной встречи с Алексом-Еско.
В случае чего, надеюсь, найдутся добросовестные читатели, которые не побоятся подтвердить на очнике – да, да, нет, да, ни в коем случае, нет, нет, ни за что; ой-ей-ей, не бейте меня по голове… и его тоже…
Помнится, в начальной версии, изложенной Трущевым со слов Вольфа Григорьевича Мессинга, одно время курировавшего мысли Алекса-Еско, указывалось, что поражение Германии, особенно унижения, которым победители подвергли рейх в 1918 году, а также испытания, грудой посыпавшиеся на Альфреда-Еско фон Шееля – увольнение из армии, трудности мирного времени, смерть жены, оставившей ему маленького сына, – основательно поколебали веру старого барона в прежние жизненные устои.
По словам Мессинга, разочарование, овладевшее отцом, закрепилось в детских впечатлениях Алекса-Еско на редкость странными поступками, которые отец после смерти матери начал нанизывать один за другим. Сначала он примкнул к фрейкорам[32]. Затем, разочаровавшись в господах офицерах, Альфред отправился в Мюнхен и год стажировался у профессора Хаусхофера, изучал всякого рода тайные географические знания. Особенно его привлекали древнегерманские легенды, связанные с культом всепожирающего огня, в котором суждено погибнуть миру. Его очень интересовали заклинания и ритуальные действия, с помощью которых древние германцы якобы управляли огненной стихией.
Через год барон вернулся в Дюссельдорф и повел себя еще более странно. Когда спустя несколько месяцев после возвращения он начал публично нахваливать красных, офицеры рейхсвера и местный высший свет в открытую начали поговаривать, не сошел ли Шеель с ума?
Вскоре Альфред-Еско продал поместье и землю и взялся возводить деревообрабатывающее предприятие. Как только фанерная фабрика начала приносить доход, свет перевел его из разряда умалишенных в разряд сумасбродов. Впрочем, Альфреду фон Шеелю было плевать на «этих напыщенных индюков». Он окончательно порвал с прежними знакомыми и окончательно спутался с «левыми». Однажды вслух заявил, будто Советы – страна молодых и здоровых людей. Там якобы занимается заря нового мира и всякий порядочный человек обязан оказывать им помощь. Чудачества кончились тем, что в разгар кризиса он обанкротился, бросил Вестфалию и по контракту отправился в Советскую Россию способствовать строительству социализма.
Обыкновенная история, не так ли?
Беда в том, что из документов, пересланных мне из Дюссельдорфа, вытекало – старый барон не продал фабрику, а спалил ее!
Ни больше, ни меньше!..
Я несколько раз перечитал материалы судебного заседания, а также заключения экспертов-медиков, вложенные в файл.
Чтобы довести дело до суда, прокуратуре хватило косвенных улик, однако прямых доказательств не было, особенно в части организации поджога.
На суде барон напрочь отрицал свою причастность к преступлению. В своих показаниях он всерьез и не без исступленной горячности доказывал, что пожар – это кара высших сил за пренебрежения древними германскими традициями. Якобы древние тевтоны, насылая священный огонь, таким образом когда-то наказывали заблудших. К сожалению, опровергнуть этот тезис прокуратуре было нечем – способ поджога так и не был установлен. Экспертные заключения противоречили одно другому, и никто из специалистов не мог толком объяснить, по какой причине пламя вспыхнуло моментально и с невероятной силой охватило производственные помещения.
Что могло стать причиной такого взрывного возгорания?
Поджог?
Никаких следов поджога следствием установлено не было.
К тому же возникла неувязка с мотивом. Действительно, кому придет в голову сжечь собственное доходное предприятие ради демонстрации всемогущества священного огня?!
Суд отправил дело на доследование, спустя еще несколько месяцев старого барона неожиданно оправдали, а в конце двадцать девятого года Шеель вместе с осиротевшим сыном отправился в СССР налаживать переработку древесины, без которой пролетариат якобы не мог успешно построить социализм.
С точки зрения абвера, это была наиболее приемлемая версия случившегося, ее и зафиксировали в документах. В представленной объяснительной записке указывалось на патологические изменения в психике подследственного, однако в приложенных справках и экспертных заключениях никто из врачей не отважился прямо объявить старого барона сумасшедшим.
Временное помутнение рассудка специалисты объясняли социальными причинами – в ту пору очень любили ссылаться на социальные причины. Будто бы, уверовав в коммунизм и оказывая существенную материальную поддержку местной организации КПГ в Вестфалии, барон никак не мог предположить, что работавший у него персонал, казалось бы, насквозь пропитанный коммунистическим духом, на самом деле состоял из отъявленных живоглотов.
Однажды барон, придерживающийся самых честных правил, сообщил председателю фабкома и секретарю фабричной комячейки, что в связи с экономическими трудностями ему придется на несколько пфеннигов снизить расценки. Те в ответ пригрозили забастовкой. Шеель попытался объяснить, что это мера временная, в противном случае ему придется уволить часть персонала. На это активисты ответили, что сочувствующий эксплуататор не обеднеет, если сократит свой рацион на пару бутылок шампанского в день.
Такой наглости и глупости Шеель стерпеть не мог и якобы в порыве фанатизма – а в страстности его натуры никто не сомневался, – подпалил собственное предприятие.
Судя по его последующим подвигам в Советской России, для такого вывода были основания, однако в этой версии просматривался существенный изъян. Приписываемое Шеелю помутнение рассудка, как ни странно, никак не отразилось на его умственных способностях. Воспользовавшись решением суда, Шеель выколотил из страховщиков более чем изрядную сумму, затем отправился в «Централе» – областной комитет КПГ, и открыто позлорадствовал – пусть теперь работяги поищут себе другого хозяина, который столько делал бы для них.
История занятная, однако сразу догадаться, что хотел сказать Алекс-Еско, по заданию Трущева раскрывший подноготную борьбы германского рабочего класса за свои права, было трудно. Возможно, друзья-соавторы предлагали мне задуматься, куда может завести людей самый справедливый «изм», если они теряют остатки здравого смысла?
Впрочем, меня это не касалось. Пусть об этом призадумаются будущие классики.
Из воспоминаний Алекса-Еско фон Шееля, надиктованных на видеокамеру:
«… клюнул на наживку, которую я подбросил ему с помощью Магди».
«Дядя Людвиг сам позвонил мне, попросил немедленно подъехать к нему домой, на Бенигсенштрассе.
Я возразил, что нахожусь на службе. Тогда Майендорф посоветовал обратиться к Эмилю, после чего положил трубку. За разъяснениями я обратился к начальнику ракетного отдела, куда меня перевели из Пенемюнде. Мы были в приятельских отношениях, и тот разъяснил, что Эмиль – это генерал от артиллерии Эмиль фон Лееб, начальник Управления вооружений сухопутных сил (Waffenprufamter).
Я набрался наглости и позвонил генералу.
Тот вызвал меня и любезно согласился выполнить просьбу своего старого боевого камрада. Заодно он попросил передать Людвигу привет, а также напомнить, что неплохо было бы наладить более тесное взаимодействие между усилиями военных в области разработки новых образцов боевой техники и достижениями «Аненэрбе», о которых столько говорят в кулуарах Военного министерства.
Это был приятный сюрприз – теперь я вполне мог свободно заговорить с Майендорфом об этой таинственной организации. Удивляло другое – с какой стати армейское руководство, всегда недолюбливающее СС, вдруг воспылало добрыми чувствами к «этим оголтелым», как называли их мои коллеги по отделу.
Зачем это старому вояке Леебу? Что ему стало известно такое, что заставило его заранее предпринять превентивные меры для сближения с СС?
В этой загадке следовало тоже разобраться…»
«…Майендорф угостил меня коньяком.
Когда дядя Людвиг завел речь о том, что «в этот трудный момент нам необходимо теснее сплотить ряды», я, пригубивший замечательный напиток, поперхнулся.
Затем он в несвойственной ему задумчиво-констатирующей манере добавил:
– К сожалению, боевой дух нации оказался не на высоте. Число сомневающихся в нашей победе увеличивается с каждым днем. Особенно усердствуют прибывающие домой отпускники. За последние несколько месяцев было арестовано более трех тысяч человек.
Он и дальше хорохорился как-то внатяг, не без задней мысли.
– В такой момент, Алекс, особенно важны доброжелательные отношения между коллегами. Каждый из нас должен помочь соседу, товарищу, любому гражданину выполнить свой долг перед фюрером. Это должно войти в плоть и кровь каждого немца.
Следом он поставил вопрос ребром:
– Что ты имеешь против верного бойца партии?
Я предъявил ему расписки Ротте, пояснил, на какие цели штурмбаннфюрер занимал деньги, и добавил, что больше не намерен оплачивать его пороки.
– Ты не прав, Алекс. Менее всего Франца можно упрекнуть в порочных наклонностях. Он не щадит себя. Он усердно трудится на пользу рейха. Ему необходима помощь.
– Помогать ему должно государство, а не отдельно взятый гражданин. Особенно в тот момент, когда я намерен сделать Магди предложение.
– Я долго ждал, когда ты отважишься на это. Счастье дочери для меня превыше всего (ber alles), а теперь не знаю – радоваться или печалиться.
Таких слов я никак не ожидал услышать от генерала. Это было что-то новенькое в лексиконе друга Генриха Гиммлера, члена его Личной комиссии, руководителя реферата «S» VI управления РСХА, верного последователя фюрера и его бредовых идей.
Неужели теперь, после двух сокрушительных ударов на Востоке и на Западе, до ослепленного Людвига тоже начало доходить, что в одиночку против всего мира не устоять, следовательно, пора подумать о будущем? Но почему спасительной соломинкой для Майендорфа оказался не имеющий пороков толстенный штурмбаннфюрер, не щадя сил трудившийся для спасения рейха?
Как это понимать?
Неужели Людвиг еще на что-то надеялся? Или трудно отказаться от мечты?
Это была загадка из тех, которые то и дело загадывала война.
Наконец генерал вернулся к прежнему угрожающе-бодрому тону.
– Ближайшие несколько месяцев все расставят по своим местам! Еще пара месяцев, – и мы обрушим на головы продажных англичан священный огонь древних германцев. Мы превратим их жизнь в ад. Пусть эти коварные островитяне на себе почувствуют, как губительно пламя, рожденное небесами! Что касается Ротте, его работой интересуется сам рейхсминистр, правда, об этом не стоит распространяться.
– В таком случае пусть господин рейхсминистр потребует от него рассчитаться с долгами.
Майендорф пристально взглянул на меня.
– Хорошо, Ротте больше не будет занимать у тебя деньги. Рассчитается он с тобой не сразу, но обязательно рассчитается. Со мной тоже.
Генерал остро почувствовал мое недоверие.
– Послушай, Алекс, ты мне как сын. Я обязан предупредить тебя. Забудь личные обиды. Да, с твоим отцом поступили несправедливо, но сейчас не время сводить счеты, тем более требовать каких-то особых компенсаций от имперского правительства или от этой помойной ямы, Канариса. Нам, как никогда, необходимо сплотить ряды или хотя бы довериться тем, кто упорно, не щадя сил, работает на победу. В конце концов мы добьемся успеха, и на головы наших врагов обрушатся не жалкие ракеты фон Брауна, не гипотетическая ядерная взрывчатка, с которой возится Гейзенберг, а сам мститель, который по призыву фюрера скоро явится на Землю. Он все сметет на своем пути!
Я испугался – не сошел ли бравый генерал с ума? – однако дядя Людвиг по-своему истолковал мой испуг.
– Да, я имею в виду приход Люцифера. Ротте неустанно призывает его.
– В переносном смысле, вероятно?
– Нет, не в переносном, а в самом прямом. Хотя связь и налажена, но ответа нет. В его честь мы взгромоздили на священный алтарь гекатомбы унтерменшей, однако что-то мешает магам-воителям Майтрейи явиться нам на помощь. Мы хотим понять, в чем причина молчания?.. Может, их не устраивают унтерменши? Может, им нужна чистая арийская кровь?.. Это все, что я хотел сказать тебе. Забудь об этом. Впрочем…
Он встал, закурил, прошелся по комнате.
– Мне понятен твой скепсис. Он вполне уместен, и только ради счастья Магди я скажу тебе то, о чем должен помалкивать всякий посвященный. Как-то фюрер обронил фразу: «Если кто-то видит в национал-социализме только социально-политическое явление, не понимает в нем ровным счетом ничего». Это очень верно сказано. В этом суть. Наша цель – перековать людей на орала. Твой отец свернул с пути… Ты, наверное, уже познакомился с материалами его дела…
На этом месте он запнулся, по-видимому, сообразив, что ляпнул лишнее. А может, наоборот, желая привлечь внимание к тому, что от него ничего нельзя скрыть – ни пакости, ни неверия в победу, ни попытки проникнуть в тайну прошлого, о котором следовало поскорее забыть.
Намек был прозрачен, однако меня в тот момент остро интересовало – доложил ли торгующий вразнос тайнами абвера Август Штромбах о том убойном документике, который он так неосторожно выпустил из рук?
В этот момент Майендорф, видимо, собравшись с мыслями, продолжил:
– Но я, собственно, хотел поговорить с тобой о другом. Об разумной предусмотрительности. Магди призналась, что ты хотел бы представить ее господину Шахту. Я не считаю эту идею своевременной. Конечно, Ялмар – фигура авторитетная, он не раз выручал тебя, однако в настоящий момент его вынесло на обочину и встреча с ним может иметь нежелательные последствия. Конечно, ты волен поступать по-своему, но что касается Магди, я решительно запрещаю ей даже близко подходить в Шахту.
Не то время.
Лучше обождать.
…Насчет установления более тесных и дружеских отношений между армией и «Аненэрбе» он выразился следующим образом.
– Этот вопрос назрел, если не перезрел, однако мы вернемся к нему позже, где-нибудь в первых числах августа. Я имею на тебя виды в этом вопросе, Алекс, но об этом не стоит распространяться».
«…возвращаясь в пансион, я на мгновение позволил себе вообразить, куда могла завести меня дурацкая инициатива с раскопками прошлого. Я увидал бездну под ногами, разглядел себя на самом ее краю. Волосатая рука с востока ухватила меня и оттащила от пропасти. Я мысленно вытер несуществующий холодный пот со лба и не без благодарности оценил усилия Москвы.
Они своевременно предупредили меня!
Они прислали Толика!
Если бы не эти жесты во спасение, берлинские друзья и коллеги живьем бы сожрали меня. Жизни бы не лишили, Майендорф не врал насчет любви к дочери, но ободрали бы, как липку.
Это правильное выражение?»
Мне хотелось крикнуть через всю Европу, пусть услышат в Дюссельдорфе – более чем!
«…в пансионе Анатолий первым высказал мысль, не все ладно в Датском королевстве. У него соображалка всегда работала быстрее, чем моя. Если бы не его перехлесты и неумеренная склонность к авантюрам, лучшего специалиста для проникновения в межпланетное пространство трудно было бы подыскать.
Проанализировав данные, полученные в Управлении вооружений, в разговорах коллег, в Военном министерстве, обратив внимание на странное пожелание генерала от артиллерии Лееба установить более тесные контакты с камрадами из СС, он первым пришел к выводу, что, может, это не Гитлер отказался участвовать в зафиксированном нами совещании в Линце, а ему отказали? Ненавязчиво воспользовались моментом, когда у фюрера обострились желудочные колики, вызванные высадкой империалистических плутократов в Европе и наступлением бесчисленных большевистских орд в Белоруссии.
Мы учли и тот факт, что спустя есколько дней в Берхтесгадене при участии фюрера было проведено еще одно совещание с участием тех же лиц и с добавлением нескольких авторитетных промышленников и высших партайгеноссе, но оно обернулось пустой говорильней.
Неужели все нужные решения уже были приняты в Линце?!
Вопрос вопросов – о каких решениях шла речь?
Свет на эту тайну косвенно пролил Майендорф. Его намек насчет сроков намечавшейся в Берлине акции и чего-то такого, что можно было счесть за акцию, был особенно многозначительным. Его слова: «…мы вернемся к этому разговору позже, где-нибудь в первых числах августа», – можно было истолковать в том смысле, что руководству РСХА было известно что-то такое, о чем не то что сказать – нельзя было помыслить.
Для прояснения обстановки я просто был вынужден повидаться с Шахтом, пусть даже мой визит наверняка привлечет внимание наблюдавших за опальным министром сотрудников гестапо. Не исключалась и прослушка, так что к встрече следовало подготовиться как можно тщательнее. Магди впутывать нельзя, но у меня и без невесты имелись надежные основания появиться в маленьком особняке на Рихард Вагнерплац. Во-первых, я мог прикрыться разговором с Майендорфом, а также замотивироваться днем рождения молоденькой супруги дяди Ялмара, которая к тому моменту родила ему двух прелестных девочек-двойняшек.
Кому встречаться с Шахтом, мы даже не обсуждали.
Не надо считать нас, немцев, дураками, дружище! Это худший из всех провальных вариантов, которым ты имеешь право воспользоваться, сочиняя воспоминания о похождениях отважных советских разведчиков в тылу врага. В те суровые дни и среди немцев попадались принципиальные, порядочные люди. Доказательством этому служит участие в заговоре против Гитлера более двух тысяч офицеров вермахта. Другое дело, что многие из них были смертельно отравлены таким жутким ядом, как исполнительность. Готов согласиться и с тем, что не все они обладали присущей славянам непредсказуемой соображалкой и безрассудством, как, например, у Закруткина, но это никак не преуменьшает их готовность отдать жизнь за что-то большее, чем «кровь и раса».
Так что будь осторожней в выражениях.
Что касается дяди Ялмара, его незаурядному чутью можно было только позавидовать. Это подтвердили последующее события. Шахт оказался одним из немногих, кто сумел выбраться живым из подвалов Дворца правосудия в Нюрнберге, а его вина, по общему мнению, была не меньше, если не больше, чем грехи Геринга, Геббельса или верхушки вермахта.
Интересно, что оправданный Шахт наотрез отказался покидать тюремную камеру, ведь возвращаться ему было некуда – его бранденбургская усадьба находилась в советской зоне оккупации, и то добро, что не успели растащить эсэсовцы, уже давно уехало на восток.
После оправдания в Нюрнберге Шахте все-таки привлекли к суду. В январе 1947 года немецким судом по денацификации он был приговорен к восьми годам тюремного заключения, а уже 2 сентября следующего года его освободили из-под стражи.
Как впоследствии поделился со мной Шахт – «…у меня в кармане было две марки. Назавтра я стал директором банка».
Без Шахта национал-социализм не мог состояться как массовое общественно-политическое движение. Шахт нашел бы другого исполнителя воли истории – Тельмана, например, – и это не бред, не домыслы, а суровый урок на будущее. Германия рано или поздно сбросила бы оковы Версальского договора. Другое дело, что после того как Шахту удалось оздоровить финансы и запустить военное производства, у него уже не спрашивали, куда ехать дальше.
Дядя Ялмар был способен раскусить подмену – это был наш согласованный вывод, и дело даже не в умственных способностях или пронзительной интуиции моего опекуна. Беда в том, что любая неясность или сомнения в отношении молодого барона грозила если не провалом, то отлучением Шееля от одного из важнейших источников информации.
Из спецсообщения Первого:
«По сведениям «Отто» на конец июля – начало августа намечается проведение неустановленной акции, направленной против руководства рейха. В частном разговоре «Орион» предупредил Второго, что «в ближайшие дни неуточненные «негодяи попытаются нарушить внутреннее спокойствие в стране и уверенность в победе». По его мнению, «оголтелые и трусливые собаки, не умеющие не то, что схватить добычу, но хотя бы внятно пролаять о своей победе, попытаются подать голос». Шахт потребовал от Второго «каждую минуту быть готовым встать на защиту родины» и одновременно строжайше запретил «ввязываться в какие бы ни было авантюры».
Центр – Первому.
«…надежные источники подтверждают, что группа оппозиционеров готовит покушение на фюрера. Способ неизвестен, исполнитель – предположительно начальник штаба резервной армии граф Штауффенберг. Круг заговорщиков неизвестен, время – последние числа июля.
Вам запрещается проявлять инициативу, избегайте провокаций со стороны Борова и Артиста. Любой ценой сохраните свои позиции. Вербовку Артиста отложить.
Ждите новых указаний.
Берегите себя».
Часть III. Сумерки богов
Читать бесплатно другие книги:
