Человек отменяется Потемкин Александр

Глава 4

Семен Семенович медленно просыпался. Сознание, впрочем, тут же начало шаловливо заигрывать с ним. То ему казалось, что он хочет открыть глаза и быстро встать, чтобы попить кофейку и присмотреть за своими барышнями. Одновременно требовалось продолжить сон и досмотреть нечто особенное, а что именно, он сам запамятовал, но чувствовал: это было очень занимательно и, если он опять уйдет в сновидения, — все всплывет само собой и он легко провалится в сладкие грезы. Тут же мелькала мысль, а не поваляться ли в постели просто так и не представить ли себя в каком-нибудь, ну самом необычном, обличии? Эта внутренняя катавасия продолжалась недолго. Химушкин покрутился на кровати, принимая разные позы в надежде найти себя. То лежал на спине, то переворачивался на живот, то устраивался бочком, но найти себя прежним никак не получалось. Оставалось кряхтеть и мучится, а от горькой мысли о своей беспомощности захотелось даже всплакнуть. Дрожа от бессильной злости, он все же открыл глаза, без особого интереса осмотрел комнату и остановил взгляд на окончательно потерявших былую форму ботинках. «Обувь совсем развалилась», — отметил он. Но никакого огорчения не почувствовал. Потом перевел взгляд на пиджак, висевший на стуле. Карманы были оттянуты, хотя пусты, снизу свисали обветшалые нитки, а складки на рукавах походили на старческие морщины. Локти не раз подвергались неуемной штопке, ее темные пятна уродливо топорщились. Пиджак совсем обтрепался и выгорел. А когда-то был изысканного цвета. Табачного? — перебрал он в памяти. — Нет, хаки. Да нет же, вишневого. Когда я его покупал? В восемьдесят третьем? Или в восемьдесят первом? А, вспомнил, купил я его по случаю получения университетского диплома. Это был семьдесят девятый год. Так что ношу уже двадцать семь лет. Пардон, разве, за это время я себе ни одного костюма не покупал? Нет же… На свадьбу я пошел в черном. Так я его в девяностом в ломбард сдал, но так и не выкупил. Тяжелое время было. Как после войны». Он скосил глаза на постель и обнаружил, что белье стало серым. «Когда я его стирал? А, не помню. Целая вечность прошла. Да, собственно, какая разница…» Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась, скулы выступили, веки чуть прикрылись, лоб наморщился.

За окном лил дождь. Вставать не хотелось. Под одеялом было тепло и уютно. У мысли подобные идеи в последнее время возникали у него все чаще представить себя в каком-нибудь невероятном обличии выросли ноги, и она пошла бродить и скандалить в голове Семена Семеновича самым странным образом. Хорошо увидеть бы себя стулом, на котором висит пиджак. Ну, вот еще что… Подумалось, представить себя какой-нибудь невысокой башней (Семен Семенович боялся высоты), чтобы созерцать жизнь любимого города из конца в конец. Эта фантазия показалась интересной выглядела более интересной, но Химушкин решил попридержать ее и продолжал поиск чего-то совершенно особенного. Он попеременно представлял себя грачом, телекамерой, женским халатом, подслушивающим устройством, письмом президенту, начальником тюрьмы… А в момент отчаяния оттого что никак не мог остановиться на чем-то даже на миг вообразил себя бюстгальтером (у него была некоторая слабость к женской груди). Ему нравился третий размер, и он готов был уже увлечься этой идеей и погрузиться в поток изумительных ощущений, как возник соблазн превратиться в пшеничное зернышко. И не просто стать злаковым семечком золотистого цвета, а пройти весь долгий путь этой замечательной крохотульки. Проследить ее метаморфозы не извне, не взглядом наблюдателя — агронома или колхозного бригадира, а изнутри. Стать семенем, но со своей душой, сердцем и разумом! Не с какими-то абстрактными чувствами и мыслями, а собственными, выстраданными, химушкинскими! Да, у этого московского чудака была необычайная способность к самым противоречивым ощущениям. В его забитую виртульными фантазиями голову могло прийти все что угодно.

И вот он уже ощутил себя лежащим в амбаре незнакомого земледельца. И представил себя не обычным мужчиной шестидесяти лет, с бородавками на лысой голове и ростом 180 см, а пшеничным зернышком, покоящимся в куче семян на земляном полу прямо перед мышеловкой. Правда, и не совсем обычным семенем, а скорее человечком, помещенным в оболочку зерна. Впрочем, никаких неудобств эта странная метаморфоза ему не причиняла. Химушкин чувствовал себя как бы на нелегальном положении. Он слышал и видел все, а сам был совершенно незаметным и неузнаваемым. Кому бы пришла такая смелая мысль, что едва заметным желтым пятнышком был он сам? Как раз в этом и состояла его нынешняя главная идея — быть совершенно незаметным. Никто не смог бы признать в нем не только столичного жителя Семена Семеновича, но даже человечка вообще. В этом состоянии он мог сколько угодно предаваться фантазиям. Что, собственно, и являлось высшей целью его скромной по средствам жизни и удовлетворяло навязчивое желание куда-нибудь переместить собственный разум… Может ли что либо другое позволить себе москвич, живущий на жалкую пенсию и пару сотен долларов от аренды небольших коммунальных комнат? Давеча господин Химушкин слышал, что хозяина амбара звали Тарасом Ярославовичем Сандаловым. В начале сентября скрипучая дверь в амбар вдруг отворилась, и на пороге появился сам хозяин. Коренастый, плотный мужичок. Бледно-зеленые глазки выдавали в нем рассудительную личность, а толстенький живот — страстного любителя калорийно поесть и изрядно выпить. Ведь ничем другим на селе себя не порадуешь. Химушкину нравились визиты агрария. Он с удовольствием наблюдал, как Тарас Ярославович, потирая руки, с горящим радостным взглядом, вынимал из мышеловки трофеи и складывал грызунов в плетеную торбочку. Потом наживлял мышеловку новой приманкой — чаще это было сальцо, а иногда даже кусочки карпа, — почему-то поплевывал на них и, долго не отрывая взгляда, пятился к выходу. «Любит мужичок мышей ловить, ох как любит. Да и жизнь у него красивая, свободная, — размышлял столичный житель, — не то что у меня, но и вообще в нашем городе. В нем часто сам оказываешься приманкой. Так и ждешь, что тебя кто-то съест, и не то что прожует, полакомится, а потом зубы палочкой прочистит и повторно твои шматочки просмакует. А просто без особого интереса глотнет — и нет тебя. И был таков, даже могилки на кладбище не сыщешь». Тут Семен Семенович дружелюбно бросил: «Привет, старина, я уже давно не сплю. Интересно у вас. Прощаться совсем не хочется. С чем пожаловал?» Сандалов протер рукавом глаза и, не обращая никакого внимания на приветствие Химушкина, подошел к незнакомому столичному жителю агрегату, выглядевшему поржавевшим и дряхлым, лениво скинул на землю обветшалый хомут, свисавший с ручки агрегата, крутанул ею несколько раз, как бы прислушиваясь к звукам. «Вот так уже лучше, так… Крутись, крутись, иначе твой хозяин денег не заработает», — проговорил он. Старое железо заскрежетало, подалось, лопасти вентилятора заскрипели и стали медленно вращаться. «Что это он собирается делать?» — насторожился Семен Семенович. В утренней сельской тишине скрежет металла особенно бил по ушам, вызывая неприятные предчувствия.

В куче пшеничных зерен, где расположился Семен Семенович, находилось еще около пятнадцати тысяч семян. Но все попытки отыскать в ней собеседника наглухо проваливались. Никто не давал о себе знать. Как будто все куда-то спрятались или заложили уши. Тут, впрочем, Химушкин подумал, что столь страшные звуки ранним утром могут растормошить души соседей, и, вполне возможно, кто-нибудь выдаст себя протестным заявлением. Но опять никто не проявился, так что оставалось лишь скандалить в собственном разуме. «Счастливцы, — подумал он, — ничего их не беспокоит. Если бы я сам лежал в этой куче посадочного материала, то лишился бы возможности на всхожесть. А как же без нее? Нет! Такая жизнь мне вовсе не нужна. Ведь всхожесть, несмотря на некоторую буржуазность и эволюционную пошлость, открывает много забавного. Но что собирается с нами делать этот фермер? Вид у него решительный. Говорят, пшеничное зерно варят для свиней. Смешивают с картофелем, свеклой и разносят по корытцам, чтобы свиньи прибавляли в весе. Росли в цене! Неужели надо готовить себя к тому, что съедят? Интересно! Немыслящему существу естественно и спокойно отправиться в котел для варки пищи, а мыслящему? Какой силой духа надо обладать, чтобы не потерять рассудок от такой переделки? Да! Трудновато! Во что же я превращусь в кишечнике кабанчика? Выживу ли под ударами клыков, под воздействием желудочного сока, уплотнения кишечника? Протащить свое сознание через свинячье внутренности! Ох, не каждый позволит себе такое путешествие. Но почему человек легко обольщается внешним миром, однако страшно боится заглянуть в само чрево природы? Совершенно не испытывает ностальгию по собственной колыбели? Чтобы не испугаться самого себя? Субстанции, из которой он возник? Не потому ли, что был помещен в утробу случайно? Помимо собственной воли? Тут можно предположить, что разум, мечущийся в антитезах — между пространством, временем, движением и телом, — вывел из маршрута сознания потребность в экскурсии по лабиринтам материнской плоти. Нельзя увлечься тайнами собственного рождения, если за тобой неотступно охотится смерть, а ум, ставший вместилищем страха перед неминуемой кончиной, обязательно наполнит каждую клетку тела желанием прожить свой срок в нескончаемых удовольствиях. У кого вызовет радость перспектива побывать в утробе какой-либо женской особи? Очень немногие способны испытать потребность к такому вояжу». Семен Семенович поймал себя на мысли, что если бы он обладал неким капиталом, скажем, около миллиона долларов, то обязательно выстроил бы в Москве монумент высотой в десять метров, изображающий женское тело изнутри. Чтобы каждый желающий смог заново прочувствовать или «вспомнить» все ощущения, которые возникают у новорожденного вплоть до появления на свет. Или испытать переживания (боль либо сладострастие) тех, кого проглатывает крокодил или прожевывает иной хищник. Вот это настоящий экстрим! Можно и прибыльный бизнес создать. «Нет, что-то другое мой аграрий затевает, — господин Химушкин даже взбодрился. — Почему-то сетку на окнах укрепляет. Я так понимаю, что эта сетка прежде всего от птиц ограждает, чтобы нас не выклевывали. Хозяин не столько о нас заботился, сколько о себе. Мы же его собственность. А теперь? Чего он опасается? Может, крупных ястребов или сов? Их в округе много. Что им наша мелкая сетка? Одним ударом клюва они ее в клочья изорвут. Но что может привлечь крупных хищников в нашем амбаре? А может быть, его пугает безграничное пространство, открывающееся за этим оконцем? Человеческая программа составлена таким образом, что пространство побуждает размышлять о жизни. Но размышляя о ней, невозможно не думать о мертвых. Их-то в миллионы раз больше. А не заботясь о мертвых, разве можно найти успокоение разума? Размышлять и вспоминать о них не так, как нынче, по чисто традиционному представлению, а иначе? Не ставить в церкви свечки, а на могилках цветы, красными яйцами на пасху не обкладывать усыпальницы. Это же абсолютно примитивное выражение «заботы» и «дум» об ушедших. Эти ли излишества им нужны? Только ли на это способен наш разум? Самое невероятное заключается в том, что до сих пор большинство боится признаться: после смерти ничего нет. Да! Ничего! Даже тьмы нет! Даже никакой пустоты там нет! Не будь я убежден в этом, мне пришлось бы всю жизнь еще больше насмехаться над собой. Буквально глумиться над собственным разумом. Поэтому приходится смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? Стыдиться, что оказался в нем. Прячешься от всех, перевоплощаешься, рвешься вон из Химушкина в разные стороны. И в упоении прошлого поиска частенько основательно забываешь самого себя. Даже прилагаешь силы, чтоб очнуться, но долгое время никак не удается вспомнить: кто таков, в какое время живешь и в чем, собственно, нуждаешься. И теперь нашел себя в любопытном занятии и изумляюсь своей настойчивости. Да! Горькое признание. Человек устроен очень уж парадоксально, если не сказать неудачно. Какая колоссальная разница в пределах этого довольно кислого вида! А я сам? Ужас! Ужас! Бр-бр-бр. Тьфу! Хочется без конца плеваться, вернее отплевываться, от таких заполонивших мир шмыгающих мизерных фигурок! И прежде всего — от самого себя! Да! От самого себя! Тьфу! Надо признаться, я такого вовсе не ожидал! Предполагал одно, романтика сводила с ума, мечтал пополнить род людской великолепным содержанием, навязчиво лезли в душу желания освободиться от идеологии, вырваться из кабалы труда, стряхнуть с себя гнет нищеты, сбросить оковы религии, а что вышло? Я оказался совершенно не тем материалом! Польстился на стыдливые уловки прятаться в других видах. Вот мой фермер мешки с каким-то мелким помолом приготовил. Или это порошок. Красный! Запах странный. Теперь вот он лопату достал, переставил мышеловки, совок в руки взял. Что же будет? Интересно-то как! Какого сюрприза судьбы ожидать, Семен Семенович?»

Господин Сандалов, орудуя совком, наполнил пшеницей старую машинку. Когда Химушкин вместе с другими пшеничными зернами скатился из совка в бункерок агрегата, дух радостно перехватило. Все предыдущие размышления забылись, душа замерла от приятных ощущений. Вспомнилось, как в далеком детстве он на санках с Воробьевых гор вихрем мчался к Москве-реке. Ух! Из потока прежних соблазнов и увлечений в памяти чудаковатого москвича вдруг вспыхнула картина из прошлого: он оказался в сугробе с краснощекой подружкой из детского дома, то ли Валей, то ли Варей. Они тогда еще не целовались, а так, любили вместе покувыркаться. Инстинкты «защиты жизни» еще не проснулись, а программа секса лишь оживала.

Семен Семенович увидел, что Сандалов опять начал крутить ручкой. Машинка загромыхала. Соседи запрыгали, заерзали, стали скатываться на разные решетки. В первую попадали битые ломаные зерна, шелуха и полова, на нижнюю решетку сползала полнотелая пшеница. «Отходы пойдут в пищу свиньям, — подумалось Химушкину, — а что с нами будет?» Семен Семенович был столичный житель, поэтому сельское хозяйство знал очень слабо. Этим можно объяснить постоянные вопросы, то и дело вползающие в его чудаковатую голову. «С чего начать? — вдруг услышал Семен Семенович голос агрария. — Свиньи уже покормлены. Начну-ка я с обработки семян ядохимикатами. Пора в поле выходить!»

— Хоть объясни, чего мне ждать? — бросил Химушкин. Однако он не был услышан, и фермер начал наполнять почерневшую старую ванну пшеничным зерном. Другой бы тут струсил, но Семен Семенович лишь заинтересовался.

— Что ты так часто шумишь? — вдруг разоичил он женский голос.

— А кто вы? Мы знакомы? — растерялся москвич.

— Я-то тебя давно знаю. Ты же Семен Химушкин из Центрального округа?

— Да! А вы кто? — бросил он как бы между прочим, а сам в душе очень возрадовался, что его узнали. Он всегда ждал случая, чтобы его кто-нибудь да признал. Чтобы заговорил с ним, несмотря на его скромный гражданский и финансовый статус. Такие случаи общения с незнакомцами, знающими его, были действительно редким событием, поэтому чрезвычайно положительно влияли на душевное состояние Семен Семеновича.

— Наталья Несыкайло из санитарно-гигиенической инспекции.

— А я тут при чем? Почему вы рядом оказались? — заинтересованно спросил он.

— Уполномочена самим Онищенко. Проверить, как частный предприниматель Тарас Сандалов выполняет лицензионные договоренности. Вот он собирается протравить химией посадочный материал. А каково качество его химии? Какую норму закладывает? Не обманывает ли себя и окружающих? Добротный ли продукт использует? Это я не только о семенах. Да ты и сам стал предметом нашего исследования. Странные, даже опасные мысли у тебя в голове бродят! Надо изучить все, чтобы подготовить дело по отзыву лицензии.

— На что лицензия? — искренне удивился господин Химушкин. Он даже хихикнул от неожиданности. «Скажет тоже! — мелькнуло в голове, — а впрочем…»

— Как на что? На право проживания.

— Это, прошу прощения, где?

— В границах России. В куче пшеницы, даже на свалке мусора.

— А где мне жить, русскому-то? Я же в политику не вмешиваюсь, а скандалю лишь в собственном сознании. Кого это сугубо личное обстоятельство может беспокоить? Никогда не думал, что в новой России могут быть такие ограничения. Я научился скандалить в самом себе еще при коммунистах. Да-с, я именно так выворачивался, потому что другого способа тогда не было. Воспаленный разум рвался наружу, но с большим трудом удавалось прятать его в черепной коробке. Они-то разрешали. Или, лучше сказать, не запрещали. А что, теперь уже нельзя? Странный какой-то, пожалуй… — Он на минутку задумался и уже радостным тоном добавил, — даже чудесный закончик. Да! В нем истинная гражданская добродетель видна. В самой патетической форме! Великолепная энергетика чувствуется. Я над проектом размышляю, как обособить разум… Но это не сейчас. Вещь серьезная, отдельного разговора требует. А если вернуться к прежнему, то нечто похожее по существу можно встретить в Ветхом Завете. Правда, на другой манер. И даже как бы не об этом. В этих историях изображены причудливые картины подавления сознания. Выстроена неправдоподобная для современности программа сознания. Сарра позвала в постель к мужу Аврааму Агарь, родившую ему Измаила. Рахиль, законная супруга Иакова, уложила на собственное ложе прелестницу Валлу, родившую Иакову двух сыновей, Лия уговорила Зенфу подарить эротическое наслаждение своему суженому. Многие известные дамы той давней эпохи — Иудифь, Эсфирь, Далила, Суламита, Мариамь, Ребекка и другие приводили к своим мужьям самых обаятельных женщин, всячески способствуя чувственному обогащению супругов. Они не только заботливо клали в постель к своим благоверным юных красоток, но с гордостью воспитывали их детей, поддерживали обольстительность этих женщин, одаривали их кремами и благовониями, вносили в их быт шик и роскошь. Такие поступки считались высшим проявлением супружеской любви. Апофеозом преданности! В вашем новом законе проглядывает что-то подобное. Надо так горячо любить власть, чтобы приносить ей себя полностью. Без малейшего остатка для инакомыслия. Мне безумно нравятся исторические «заказы», кардинально меняющие сознание, перестраивающие всю человеческую программу. Возьмите большевиков: каким замечательным талантом надо было обладать, чтобы за ничтожный срок внедрить в массы убеждение: убить отца, мать, брата во имя торжества политических целей — высочайшее людское предназначение! Да! На разум можно влиять самым замечательным образом. Или вспомните кровавые походы крестоносцев, костры инквизиции, печи концлагерей, разгул терроризма в современном мире. Чем примитивнее сознание, чем ниже интеллект, тем больше проповедует он банальности; чем громче звучит требование неукоснительного подчинения массового сознания, тем с большей готовностью принимаются обществом подобные перемены. Люди с такой прытью предаются наслаждениям, будто стоят на пороге кремации. С таким остервенением обогащаются, словно им дарована вечная жизнь. С такой скоростью глупеют, будто чей-то магический голос нашептывает: «Счета в банке неудержимо растут лишь у олухов!» Это что, не звенья одной цепи? Это ли не вмешательство в нашу программу самым замечательным образом? А почему я должен быть в стороне? Вы говорите, закон? Хочу его изучить, чтобы пользоваться им по-своему. Когда же вышел этот волнительный указ? Или вы действуете без циркуляров? По наитию?

— Уже года два, как он был опубликован в «Российской газете». Ты болтун, господин Химушкин, и эта черта выдает в тебе одиночку, — раздражено бросила инспектор Несыкайло. А они сегодня совершенно не в моде. У каждого из нас есть выбор: ты вправе поступать по своему усмотрению, ополчиться на себя или на весь мир, а я не должна вникать в суть твоего скандального сознания. Мои поступки будут вызваны путаницей, неясностями твоего ума. Придется, ссылаясь на букву закона, использовать его против тебя, но на благо тебя самого. Нынче знания дорого обходятся, Семен Семеныч, а людям не хватает на самое главное.

— Но что все же главное для человека?

— Я не справочная служба. Наймите знающих людей, и многое станет ясно.

— Значит, мой ум не способен понять главного? Может быть! Я постоянно упрекаю себя в этой слабости. Действительно, никак не могу понять, почему римляне бесплатно кормили стаи гусей в благодарность за то, что те спасли Капитолий. И свою благотворительность оставили на скрижалях истории, как образец высокой культуры. А на своих пиршествах с удовольствием ели гусей из предместья Рима. Или греки в знак благодарности за воздвижение храма Гекатомпедона выпускали из загона ослов, которые помогли им в строительстве, на вольные пастбища. Страшно гордились этим и слагали предания о своем благородстве. Хотя в других провинциях, держали ослов на замке и нещадно эксплуатировали. Или египтяне, которые хоронили волков и кошек в священных местах, бальзамировали их тела, соблюдали траур и возносили свои высокие поступки в молитвах. А погибших в битвах воинов оставляли в поле на съедение хищникам. Полководец Кимон устраивал пышное погребение лошадям, завоевавшим победу в беге колесниц на Олимпийских играх, но перебил не одну тысячи коней персидских всадников и сотни тысяч воинов. А мы, русские, построили мавзолей душегубу Ленину и свято храним его мощи, а сами клянем национальное прошлое. Да! Многое мне совершенно непонятно. Вы правы! Правы! Я готов смириться, отказаться от привилегии скандалить в собственной голове, подкопить денег, что бы создавать свою лабораторию…

— Я ни на чем не настаиваю, — равнодушно бросила инспектор.

В этот момент Тарас Ярославович накрыл господина Химушкина плотным слоем витовакса. Розовый фунгицид слабо пах ванилином. Семену Семеновичу показалось, что он попал в кондитерский цех, в мир чудесных запахов, аппетитных изделий и изумительных форм. Захотелось сладкого: бисквита, шу, эклера, нуги, марципана, крема. Неожиданные наваждения на какое-то время отвлекли его от беседы с госпожой Несыкайло и погрузили в новые фантазии. «Пока все идет совсем неплохо, — пронеслось в голове. — Новые ощущения пьянят, побуждают еще глубже окунуться в неизвестный пласт жизни, вдохновляют. А все прежнее, столичное, заплесневелое, червивое, вызывает возрастающее отвращение. У меня приличное образование, поэтому позволяю себе самые смелые сентенции. Разумеется, недостатки той жизни, в которых я сейчас себе так искренне признаюсь, могут быть и достоинствами. Все зависит от программы разума, от представлений о мире, в который хочется или не хочется нырнуть. Теперь я стал приверженцем идеи внутренней бесконечности, поиска жизни не вне, а в самом себе. Посредством углубления в мир собственных представлений я с превеликим удовольствием начну связывать несвязываемое и пересекать непересекаемое. Мои первые опыты обновления бытия новыми формами могут стать соблазнительным примером. Нет и не может быть ничего более восхитительного, чем умиротворение собственного сознания. Сейчас во мне нет ничего, кроме восторга перед предстоящим путешествием в неведомое. Как это здорово — заглянуть в самые отдаленные уголки сознания, отрешиться от мира, проползти по изнанке жизни, застрять в печени, скатиться из ануса в клозет, переселиться в червя, в акулу! Спрятаться в жемчуг, чтобы постоянно касаться женской груди, стать вшой, прижавшейся к губам вагины, пчелой, собирающей нектар на альпийских лугах. Проникнуть в пояс шахида, от взрыва которого льются реки слез, проснуться пшеничным зерном. И так жить, наслаждаться, скандалить в собственной голове, а считать себя обычненьким человечком, которому в реальной жизни постоянно приходится ограничивать себя в выборе желаний!» Он остановил поток нескончаемых мыслей, казалось, обдумывая признания, потом вдруг вспыхнул и вслух удивился: «Традиционное существование агонизирует под игом вещизма, глобального нашествия попсы и секса. Не хочу возвращаться в Москву, в прогнивший мир воинствующей слабости духа и незыблемости капитала. Не хочу возвращаться в Химушкина! Нет, нет, нет, я не Семен Семенович! — вдруг прокричал он. — Я что-то совсем другое! Сейчас пшеничное зерно, и очень недурно себя чувствую, затем вешалка в женском гардеробе, теснящаяся между нарядами. А может быть, еще и лампочка, освещающая собственное безумие?» Этот вопрос так и остался невыясненным, потому что господин Химушкин почувствовал на себе, как аграрий деревянной лопатой начал довольно энергично перемешивать семена с ядохимикатами. Оболочка Семена Семеновича покраснела, желтый цвет пшеницы стал алым, на какое-то время ему даже показалось, что он вовсе потерял себя. Потом вдруг подумал, что никак не может являться субъектом, достойным пристального наблюдения соседних пшеничных зерен. «Кто такой человек? Кто такой Химушкин? Тьфу! Тьфу! Передо мной совсем другой мир! И Семен Семенович меня совсем не интересует! Как он вообще может увлечь разум? Тьфу! Нет, моим мозгам нужно что-то совсем другое. Почему я так заволновался? — тут же мелькнуло у него. — Неужели я сам себя так страшно напугал? Ведь я уже не столичный житель! А может быть, я предчувствую, что начнется что-то необыкновенное и неожиданное? Видимо, сейчас Сандалов протравливает нас химией. Но по логике после этого он начнет сеять, и я впервые окажусь в сырой земле. Это что, настораживает меня или увлекает? А если я не взойду? Если доза химии окажется выше нормы и отравит меня до смерти? Какой новой субстанцией я окажусь? Рыхлой землей для посева? Глиной для кирпича или керамики? Песком для стекла или пляжа? Где эта дама Несыкайло? У нее бы спросить, как там с нормой протравки? Я вот смотрю на моих соседей. Одни ну совсем красные, другие вроде розовые, а те, которых едва коснулся фунгицид, выглядят бледно-желтыми. Может, обтереться о нижние зерна, чтобы сбросить с себя толстый слой химии?» — «Эй, Наталья, где вы? Посоветуйте, как поступить, каким лучше выглядеть? Красным, розовым или бордовым? Кто подскажет?» — прокричал Семен Семенович. Не дождавшись ответа, он пролез почти к дну ванны и стал старательно обтираться о своих бледненьких соседей. Именно тут его подхватил черпак фермера и, словно с американских горок, бросил с ветерком в небольшой мешок. Семен Семенович вскрикнул от боли: коленки покрылись ссадинами, в пояснице заломило, рот заполнился пшеницей. Пакостное ощущение взбудоражило донельзя. Он сплюнул, отдышался, простонал, а странные видения продолжали посещать его. На первый взгляд, они были ребяческие, и тем не менее в них можно было бы обнаружить вещи самого удивительного свойства. Ведь Семена Семеновича никто, собственно, не знал, ни одна душа не заглядывала в сокровенные тайники его разума, а, значит, заподозрить можно было практически все. Особенно учитывая богатое воображение нашего русского народа, гораздого на дерзкие выдумки и падкого на все невероятное. Действительно, куда податься: в незначительные чиновники, в разночинные капиталисты, в нищие, разбросанные по всей России, или в смутьяны? Для многих эти вопросы наитруднейшие, всю жизнь тычутся человеки по сторонам без заметного успеха в обретении собственной столбовой дороги. Смешно и любопытно, но чудаковатый столичный житель давно определился в избранном пути, шаг за шагом проникал в его тайны, не чувствуя себя потерянным, более того, даже утверждался в своем отчаянном выборе. Ругань и критику себе вслед никогда не слыхивал. А тут с незнакомой дамой такие чудеса: «Отберем лицензию на проживание». Как это понять? Впрочем, тут он замешкался, опять простонал и застрял. С трудом, через плотную мешковину, Семен Семенович стал напряженно наблюдать за работой коренастого агрария без опасения быть обнаруженным. Того сильно занимала протравка семян. В какой-то момент фермер даже бросил лопатку и стал смешивать пшеницу с химикатами руками. Несколько раз он тяжело заехал Химушкину то по уху, то по ушибленной пояснице. От сильной боли Семен Семенович аж ахнул. Он поймал себя на том, что хочется дать пинка или даже в глаз этому Сандалову. «Москаль поганый, спiлкуется зi мною, як нiби я стара пiдбора. В другий раз обернусь в мiсцеву суддю, щоб дати цъому фермеру один мiсяць арешта в пiдвалi з пацюками».

Аграрий наполнил мешок, надел лямки на плечо, плотно прижав ношу к бедру, ремень пристегнул на поясе и вышел из амбара. Сентябрьский низкий туман молочным ковром закрывал землю. Стояла полнейшая тишина. Лишь под ногами лопались капли росы. Солнечный диск алым шаром отрывался от горизонта. Под праздник Воздвижения Креста Господня Сандалов решил засеять полгектара собственной земли. Он подошел к самому краю своего надела, с минуту постоял, подумал, что с посевом в этот год не опоздал, до Покрова еще больше двух недель, и, с решительным видом взяв в кулак пшеницу, сплюнул на нее и бросил от себя слева направо. После первого взмаха он сделал четверть шага и опять разбросал семена. Так мелкими шажками, осторожно, чтобы не сбиться и не упасть, Сандалов сеял озимые. Сеялку, за прокат которой надо было отдать в день пятьсот рублей, фермер не мог себе позволить. На вспашку брал старенькую корову, лошади не было, а плугом управлял сам. Денег едва хватало на нищенскую жизнь, а кормиться приходилось с земли. Что она родит, то и съест семья. А рожала она в последние годы все меньше. Как будто обозлена была. Всеми силами старалась черной работой крестьян замучить. Навоза нет, животноводство в полном упадке, аммиачной селитры почти нет, азот, фосфор, калий — за все надо платить, а деньги никак не заводились. Он их так редко вообще видел, что когда они появлялись, то разглядывал купюры с большим вниманием, словно открытки. Сосед Тараса Ярославовича по кличке Качан будучи в должности кладовщика федерального предприятия подворовывал на фирме удобрения и химию. Он уже несколько лет спал с дочерью Сандалова и потому иногда подбрасывал фермеру агрономические гостинцы. Без них аграрий вообще разорился бы. Поскольку в селе да и в округе никакой другой работы найти было невозможно — ни плотником, ни кровельщиком, ни каменщиком, ни водителем, ни бухгалтером. Почти коллапс царил в здешних местах, как, впрочем, и по всей сельской России. «Откуда об этом Сандалове такие подробности мне известны? — удивился Семен Семенович. — Ведь прежде никогда с ним не встречался. Да и сельское хозяйство от меня так далеко, что никогда в голову не пришло бы о нем размышлять. А был ли я вообще в деревне, спросил бы кто. Нет! Никогда не бывал в ней. И наваждения из далекого прошлого не может быть, тогда их быт был более благополучным. Это что-то другое. Интуиция… — Он почувствовал себя зажатым в кулаке агрария, — между фалангами большого и среднего пальцев. На коже, отметил Семен Семенович, — милиарные узелки белого цвета с воронкообразным вдавлением в центре. В середине заполнены чернотой. Вокруг гнойных высыпаний резко выражен внутриклеточный оттек. Это же фолликулярный псориаз. Или даже каплевидный? Соседствующие бляшки создают фигурные очаги. Все розовое! Да! Псориаз! Он любит поселяться на сгибающихся поверхностях. Злая штука. Противно-то как! Но здесь очень влажно. Как в тропиках в сезон дождей. Это от болячек или от потливости агрария? А заразен ли чертов псориаз?» В этот момент, ускоряя поток фантазий, господин Химушкин почувствовал, что его швырнули с другими семенами куда-то по воздуху. Описав дугу, он шлепнулся на вспаханное поле. С восторгом почувствовав землю. Она была мягкая и холодная. «Бр-бр-бр!» — вырвалось у столичного жителя. Сверху нависал молочный туман, но под собой Химушкин мог разглядеть много нового и любопытного. Увидел, например, множество причудливых аммонитов из триасовых отложений. «Такие типы принадлежат к числу редчайших окаменелостей. Природа как бы старается создать подобные замечательные, но неправильные формы, однако попытки оказываются неудачными и новообразования погибают, исчезая в истории. Так превратились в ничто красивейшие головоногие белемнитиды, самые восхитительные животные во всем мезозойском периоде, особенно в юрском и триасовом. Они улетучились, как исчезли миллионы других видов, некогда населявших нашу планету. Может быть, та же участь ожидает меня. Природа грубо ошиблась, создав Химушкина из биологической массы, я просуществовал бы куда больше, если бы был сотворен из губчатого известняка. Тогда можно было бы рассчитывать как минимум на пару тысяч лет безмятежной жизни, не то что сейчас. Всего восемьдесят лет, и то сам не свой, а все время ищешь для себя новое платье. Угол или раковину! Но у меня все впереди, я-то знаю, что хочу сотворить. А пока спрашиваю себе: что это на меня нашло? Какие еще аммониты или белемнитиды? Что за чудовищные наваждения? Здесь ничего такого нет! Бессовестно оскорблять самого себя какими-то болезненными фантазиями. Надо срочно прийти в себя. Ты же совсем в другой эпохе, Химушкин!» Страшным усилием он овладел собой полностью и осмотрелся. «Да, вот передо мной дождевой червь. Цвета разбавленного водой вина. А тут фрагменты перепаханной сорной травы — лебеды, донника, а еще, видимо, с неба, кусок птичьего помета, похож на огрызок школьного мела. Пернатых вокруг много. А этот червь обладает богатым аминокислотным составом. Если проголодаюсь, обязательно испробую. В нем есть все необходимое для утробы: аспарагин, пролин, метионин, лейцин, триптофант. Так что с голода не помру. Да и сам механический состав почвы, соотношение глинистых и песчаных частиц, предполагает, что и воды здесь достаточно. Жажда никак не замучает. Кстати, и утренний туман подтверждает это предположение. А кто это рядом со мной? Видно, общество немалое. И все молчат. У них что, запрет на общение?

— Где вы, Несыкайло? Наталья? Инспектор! Посланец Онищенко! — закричал Семен Семенович.

— Да тут я. Если ты не перестанешь кричать, окучу тебя гербицидами — и каюк Химушкину. Избавлюсь от надоедливого соседа. Рядом с нами уважаемые люди находятся. Они потребуют вмешательства моего шефа в твой вопрос. Ты вот от плохой жизни спрятался, а они от замечательной, роскошной, в тишине мечтают побыть. Так что заплатят на радость оперативникам, и от тебя одна моча останется. Молчи! Или говори, но шепотом …

— Да что за «уважаемые»? Генералы или другие крупные чиновники? Я-то министров лишь по ТВ видел. Если хотите, чтобы я молчал, а у вас, наверное, задание такое имеется, то рассказывайте. Одному страшновато, — понизив голос, признался Семен Семенович.

— Ты почему спрятался? Чтобы поболтать или уединиться?

— Тяжело жить, вот и спрятался.

— А я тут в командировке. О своем задании уже рассказывала.

— Так кто же рядом с нами?

— А зачем тебе?

— Поразмышлять, представить невозможную картину, как я общаюсь со значительными лицами. Я-то сам могу кого угодно вообразить, вступить в беседу с ним, но конкретное имя, конкретная фигура привносит особый интерес, цимес, так сказать. Так кто же вот этот, самый ближайший?

— Борис Гайдуров, а рядом с ним — Егор Красноухов, около меня Генннадий Яблонский, еще вижу Алика Хичкова… Хватит? Только на меня не ссылайся, еще пожалуются Онищенко. От него пощады не жди, а мне долгосрочное рабочее место необходимо.

— Да! Примечательные россияне. Так я начну?

— Ты меня не спрашивай. У меня тут чисто производственный проект. Как типичный русский человек я сама по себе.

— Пока, Наталья Несыкайло! Спасибо, что открыли глаза на соседей. — Тут Химушкин с затаенным восторгом обернулся к господину Гайдурову: — Ваше превосходительство, я все хотел спросить: на интернетовских сайтах вас представляют гениальным экономистом. Это делается с вашего согласия, по вашему заказу? Вы с таким определением согласны?

— А что такое? Хотите оспорить мой статус?

— Ах, вы даже настаиваете на этом определении?

— Все же очевидно! Я осуществил переход России к рынку, ввел свободные цены — основу рыночных отношений. Они стимулировали рост производства, перелив капиталов, обеспечили сбалансированность между спросом на товары и их предложением.

— Да! Но свободные цены были введены в государственной экономике. Не абсурд ли это? Вам бы знать, коллега, что товарная масса и доля услуг незначительного числа кооперативов и акционерных обществ тогда не превышали на рынке одного процента. А свободные цены могут стимулировать лишь субъектов рыночного хозяйства, но не государственный сектор. Вот так вот-с! Поэтому они привели к полной дезорганизации экономики и к неуправляемой инфляции. Только за 1992 год цены выросли в 25 раз, а за весь период реформ — в десятки тысяч. Что же тут замечательного и умного? Это дурость! Дурость, дурость! — рассмеялся Химушкин. Он заглянул в лунку, где отдыхал Гайдуров, и, продолжая смеяться, подумал: «И здесь он прекрасно устроился, удобрениями себя вдоволь потчует. Гранулированным нитромофосом обложился. Всхожесть ожидает европейскую. Рекордную. Да! Знает его превосходительство как собственные дивиденды наращивать! Здесь русские чиновники, и отставные и действующие, настоящие чемпионы мира!»

— Брось их, Семен! — еле слышно шепнула Несыкайло.

— Откуда возник этот тип? — озлобленно бросил умащенный ароматными кремами господин Красноухов. Его вздернутый нос обострился, а черные глаза от возмущения широко раскрылись. Даже уши заострились. На крупной груди крепились различные ордена, дорогие знаки и медали. Россия всегда была расточительна на награды. — Что за наказание нам Онищенко подготовил? Эй ты, умник в наряде бомжа, здесь элитная зона отчуждения, посторонним вход заказан. Представил ли он охране сертификат соответствия? Или документ о происхождении? Может, он иностранец? Акцент у него странный — украинец или молдаванин? Где Онищенко? — обратился к публике Красноухов.

— Немец он, глава грузинской мафии, приживальщик на маршальских погонах русской истории! Я сделаю запрос в Генеральную прокуратуру, каким это образом он оказался рядом с нами, — вставил отъевшийся господин Хичков, ткнув в Семена Семеновича пухленьким пальчиком. Его плюгавая рожа расплылась в льстивой улыбке, обращенной к Гайдурову и Красноухову.

Реплика и вид Хичкова вызвали у Химушкина приступ смеха. «Радiсть яка — серед цих поганих людей хвилинку — другу побути. — пронеслось в его голове. — Не так просто таких уродiв в життi зустритити. Вони дiйсно можуть знаходитися тилько у видчудженiй зонi».

— Что ответите ваше превосходительство, на сказанное мной? — обратился Семен Семенович к Гайдурову.

— Для борьбы с инфляцией я разработал комплекс мер по ограничению денежной массы. Это должно было предотвратить переполнение каналов обращения избыточными, обесцененными деньгами. — Известный экономист раскашлялся и замахал руками, словно помогая себе справиться с приступом.

— Мне так страшно, что лучше я уйду, — шепнула на ухо Семен Семеновичу Наталья. Особая чиновничья томность разлилась по ее меланхолическому лицу, и она тут же ретировалась.

— Ограничение денежной массы привело к повсеместному бартеру, гигантским неплатежам. Задержки с выплатой зарплаты и пенсий стали нормой. Инфляция галопировала. Сбережения у людей обесценились в тысячу раз, — лихо парировал Химушкин. — Его захлестывало желание обличать собеседника и дальше.

— Это было одной из главных задач реформаторства. Дорогу рыночным отношениям я проложил, ликвидировав избыточную денежную массу — сбережения населения, не имеющие товарного покрытия, — привстал Гайдуров. Семен Семеновичу даже показалось, что этот толстенький человечек напряг кулачки.

«Что, драться, надумал? — мелькнуло у Химушкина в голове. — Даже интересно — от такой знаменитости в морду получить. Пусть даст в глаз или выбьет зубы. У меня их все равно мало осталось …»

— Во всех рыночных странах сбережения населения служат главным источником кредитования экономики. В России ликвидация сбережений привела к не преодоленному по сей день инвестиционному голоду, к ослаблению банковской системы, — подбросил Семен Семенович.

— Я сделал страну открытой для иностранного капитала. А это развитие экономики, внедрение новых технологий, создание рыночной инфраструктуры! — Титулованный реформатор вплотную приблизился к Химушкину. Тот даже почувствовал его тяжелое дыхание.

— Почему ты этому типу все поясняешь? Он должен вначале образование получить. Ознакомиться с твоими книжками, Борис Борисович! Твой вклад в развитие независимой России безмерен! И нет никакой необходимости этот факт доказывать, тем более такому замухрышке, — холодно вставил Красноухов. Публика обернулась к нему, словно ожидая каких-то откровений. Все любопытствующие очень походили друг на друга. Полные, самодовольные, загорелые лица, галстуки мировых брендов, на руках часы с тюрбуеном, свисающие под самое запястье, чтобы золото не скрывалось под рукавами, а блестело на виду. — Лучше потанцуем, господа. Девок-то целая куча, как на черноморском пляже. И у всех глаза сверкают, потехи требуют!

— Ваше чиновничье время закончилось в 1992 году. А сколько-нибудь значимые инвестиции пришли в страну спустя пять лет — и то лишь как вложения в государственные ценные бумаги. За этим инвестиционным «бумом» последовали дефолт и тяжелейший экономический кризис. Крупных же вложений в реальный сектор мы ждем и по сей день. А на дворе уже 2007 год … — вырвалось в нетерпении у Химушкина. — Я не о ваших знаниях хочу сказать, они-то совсем ничтожны, я думаю о мнении, которое сложилось вокруг вас: будто вы какой-то замечательный ученый, а ведь на самом деле — пустышка. Да! Школьник в коротких штанишках. Вам бы что-нибудь стоящее прочесть, сколько замечательных книг на полках пылится. Но наш народ любит легенды, вот они и рождаются, мифы. В этом мне видится несправедливость невероятная. Порой даже плакать хочется, не из жалости к самому себе, а из-за боли за всю нацию. Россия — это цельный, самобытный, богатейший мир. Как же такая ничтожная фигура, как вы, могла занять в нем значительное место, пусть на короткое время? Даже на год! — Хватит! Пора остановиться» — приказал себе Химушкин и умолк.

— Тобой займутся следственные органы, это я тебе обещаю. Сам военные заводы скупает, а на национальные авторитеты замахивается! — побагровел Хичков. — Под суд Химушкина! На эшафот наглеца, критикующего столбовые личности России! Следующий раз возьму разрешение в прокуратуре облить тебя дерьмом. Публично, под хохот лучших представителей силовых структур.

«О ком это он? Какие заводы? Придурок какой-то! До него никак нельзя дотрагиваться. Это ядовитое существо, разносчик заразы», — решил Химушкин.

— Согласен, что я комар, вша, муравей, низкое существо. Я вовсе не собираюсь приукрашивать свое место в жизни, — обратился он к Хичкову. — У вас полное право меня прихлопнуть. Трах! Трах! Трах! Да! И мне крышка. Но я ничуть не огорчусь этим обстоятельством. Более того, меня влечет именно к такой развязке. Небесные силы могут зачесть ее большим плюсом в каком-нибудь другом, высоком, этаже мира.

Вдруг сдерживаемая страсть вырвалась наружу, и он стал, словно в исступлении громко повторять: «Бейте! Бейте меня! Самым постыдным образом продолжайте унижать меня! Чего же вы ждете, ведь ваши руки напряглись, у вас закушена губа, глаза сверкают ненавистью. Ну же! Давайте! Начинайте, начинайте! Бейте кулаками! Палками! Вашей чугунной головой!» «А может быть, — подумалось ему, — как раз в результате этого насилия я стану очередным материалом для строительства нового универсума? Из моих атомов и клеток начнется созидание благоухающего царства тотального разума. Ведь гармония может наступить лишь тогда, когда все живое обретет одноуровневое сознание. Браво! Привлекательно! Забавно! Чарующее предположение! Чего же он ждет, этот господин Хичков? Он же создан для оскорбления униженных властью, но обладающих разумом и способностью к творчеству!» Он представил свое озлобленное лицо, родинки на макушке его вздыбились, поджилки задрожали, но не от страха, а от напряжения, и стыдливое чувство так усугубилось, так глубоко вошло в сознание, что Семен Семенович неожиданно для самого себя даже покраснел. В этих обстоятельствах господину Химушкину захотелось отдохнуть от самого себя, вернуться в прежнего Семена Семеновича, в столичную жизнь, в трехкомнатную квартирку, но необходимой настойчивости для этого не оказалось, и он продолжил тщательно вплетаться в новый сюжет. Странно, что не только он сам, но все вокруг начали расходиться в разные стороны. И не то что расходиться, в буквальном смысле какой-то, может быть, даже там походкой, а как бы расползаться, однако не как пресмыкающие, а самым невероятным образом проваливаясь в рыхлую землю. И С.С. задыхаясь от соблазнительного волнения, опять почувствовал себя пшеничным зернышком. Возвратился Семен Семенович в него с каким-то особым воодушевлением, восходя в размышлениях к колыбели разума! «От семени до хлеба еще далеко. Дорога длинна, да-с, но будет ли она вызывать у меня восхищение? Не придется ли сойти с нее и опять оказаться в реальности? Нет! Необходимо терпеливо пройти весь намеченный путь. У меня уже давно не вызывает никакого восторга то обстоятельство, что я являюсь обладателем зрения, слуха, обоняния, осязания, аппетита, сексуальных чувств, способности передвигаться и уходить в себя. Ничем не радует меня ощущение, что нахожусь я в обычном человеческом мире. Мне-то нужно значительно больше, я жду просто невероятного — экспансии разума. Если жизнь — это растущее сознание, то хочу, мечтаю, требую расти в разуме. Расти! Да! Потому что истоки невероятной жизни могут возникнуть лишь в постоянных метаморфозах игры воображения, в бездне сознания. Необходимо разобрать себя на части, на фрагменты, на молекулы, на атомы, чтобы потом заново собрать себя, в другой материи, в другом времени, в другой композиции, с обогащенным разумом. Разнузданный скандал в самом себе, война с собственным интеллектом — не являются ли они главным стимулом к развитию серого вещества? Изменение правил игры с природой: мужчина без секса, женщина без деторождения, человек — без потребительских инстинктов, но все с обостренным желанием познать мир. Народы без национальных чувств, без гражданского статуса, но со страстным порывом объединить все людские таланты. Церкви, мечети, синагоги — без паствы, но глубоко верующие в собственное будущее. Сам-то я очень близок к этому состоянию. Я уже начал игру с природой, в моем первородном иле вот-вот да появятся — спонтанно, вдали от публичных площадей, — первые мутации совершенно другого Химушкина. Да! Я в этом убежден. Вот и сейчас чувствую, что меня наполняет энергия. Энергия жизни вынуждает меня трещать, словно пупок роженицы, меня уже распирает, как перекаченные мускулы, отягощенные пудовыми гирями. Меня поливает дождь, меня обогащают удобрениями, и из Семена Семеновича начинает выползать росток. Медленно, но напористо. Однако почему-то он появляется не из головы или из пятки, а из копчика. Такой упрямый, с удивительной способностью пробивать слой земли. Мне он нравится. Браво! Браво! Во что же я вырасту? В кого же я превращусь, уважаемый С.С.? В дичок с полезными свойствами или в извращенный человеком генетически измененный продукт? И почему меня постоянно тянет обременять природу своими конфузными выдумками? Красота меня не прельщает, богатство не по душе, секс пугает близостью к животным инстинктам. Мне почти всегда кажется, будто природа что-то не так смастерила, не так сотворила, в одном вопросе недоглядела, в другом — перестаралась, поэтому безумные мысли улучшить ее создания не оставляют меня в покое. Вот и сейчас почему-то мне хочется стать пшеничным колосом, переместить свое сознание именно в него. Казалось бы, ну зачем? Не лучше ли окружить себя человеческим миром? Миром, в котором прекрасно существуют миллионы соотечественников, да и миллиарды граждан других стран! Выпить стакан вина, заказать девку по телефону на целый день или с гордым взглядом в одежде от элитных кутюрье церемонно шагать по Тверскому бульвару, ублажая самолюбие сознанием своей значимости. Или в экстазе пошлости свистеть на стадионе вслед забитому в ворота ЦСКА футбольному мячу? Стать в шеренги каких-либо партийцев и беспорядочно требовать от Кремля невыполнимого? Напиться на юбилее ненавистного федерального министра, опорожняя в его честь ведро водки? Онанировать на образ одной из звезд шоу-бизнеса? Писать доносы о нелегальных доходах ближайшего соседа? Именно так существует традиционный человек. И он счастлив! Сравнивая себя с Богом, он доволен. Сравнивая себя с ближайшим окружением, он завистлив. Нет! Такому не бывать! Я мечтаю по-своему! У меня нынче, впрочем, как всегда, совсем иное на уме. Вот, навязчивое желание есть — переместиться сейчас из зерна в росток, затем в побег, чтобы стать, наконец, налитым пшеничным колосом. Золотистой, богатой на всхожесть, стойкой к непогоде, независимой, вечной пшеницей. Не стесненной досадным статусом жертвы комбайнера, а в имманентном полете царственного воображения. Да! Да! Именно так! Я стал зернышком! Я стал пшеничным зернышком! Наслаждаюсь этим состоянием! И ничего не желаю другого, лучшего. Разве такие навязчивые мысли не выдают во мне извращенца? Это ли не хроническая болезнь сознания? Это ли не ухищрение разума, направленное на то, чтобы увести меня как можно дальше от стоящих дыбом накрахмаленных салфеток столичных ресторанов? От повального стремления к бизнесу, разутюженному, в жестком административном чехле? От полупрозрачных и доступных юбок русских красоток? От ярких бантиков мира потребления? При всей своей робости и сдержанности я ведь всегда настаивал, что скандал в собственной головушке имеет у меня преимущественное право перед всеми другими помыслами. Не от этого ли навязчивое желание перемещаться в другой биологический, или даже органический материал? Не от этого ли интригующая своим постоянством эта самая навязчивость? Ведь уверен же я, уверен, уверен, в необходимости выскочить из биологии, иначе связь с животным миром будет преследовать вечно. Я каждый раз сам себя еще больше убеждаю, в чем давно уже убежден. Странно! Не болезнь ли это? Брр, как холодно стало. Ужас! Я даже затрясся. Мой росток завалило снегом. Землю сковывает мороз. Во что укутаться? Чем тут согреться? Черви уползли поглубже, всяческая мошкара надолго заснула, никакого тепла от нее нет, и мне даже в голову не приходит одолжить немного энергии у своих значительных соседей. Они там в мехах! Барствуют! Кутят! Может, и мне заснуть, как всему невидимому миру? Из Семена Семеновича превратиться в безымянную точку геосферы, а весной очнуться, встрепенуться, забурлить, закипеть и влить новую силу в рост колоса? Ведь в российской земле русскому должно хорошо спаться. Без романтических грез западников, без сказочных иллюзий Востока. Сны должны быть изящными, полновесными, цветными, с деликатными превращениями, с противоречивыми ощущениями, состоять из картин привычной жизни — вымышленной или существующей, — в которой, я так прекрасно себя чувствую. Единственная задача — не проснуться раньше времени! Очнуться лишь в конце марта. Под музыку капели, под щекочущее журчание ручья, под громкую зевоту обитателей подземелья. Да! Именно так необходимо поступить».

Господин С.С. свернулся калачиком, испытал удовольствие, что так комфортно устроился, но почему-то тут же отнесся к своему телу как к чему-то постороннему, словно уже успел с ним попрощаться. В его сознании мелькнул образ чугунной печурки, от которой исходил жар, она была рядом, и он стал наслаждаться ее будоражащей энергией. Впрочем, замечательное состояние продолжалось тоже недолго, и, спрятав руки под коленки, втянув голову в плечи, сжав губы, он с легким храпом уснул.

Глава 5

К Насте Чудецкой подсел молодой человек. Он готовился сказать ей что-то особенное, деликатное, а не просто прилипнуть к незнакомой барышне. Парень взъерошил густые волосы, тщательно оглянулся, убеждая себя, что ничто не мешает началу знакомства, положил перед собой на стол книгу Орсона Пратта и для важности стал крутить в руках гелиевую ручку фирмы «Мон-Блан». Представляться изделиями известных марок было в Москве модной привычкой. Впрочем, он был пятым за три часа, которые она посвящала чтению. Чудецкая готовилась к защите дипломной работы на истфаке МГУ. Тема звучала достаточно интригующе: «Парадокс человека в разрезе палеоантропологии». Виктор Петрович Дыгало, так звали молодого человека, еще раз окинул барышню взглядом, глубоко растрогался изумительными чертами ее лица, и опять стал ломать голову, силясь найти ключевое слово для знакомства. Но, кроме растерянности, ничего в себе не находил. Чтобы понять мучительные переживания Виктора Петровича, необходимо взглянуть на госпожу Чудецкую. Около двадцати трех лет, смуглая южанка, безупречный овал лица, большие глаза, обрамленные прекрасными дугами бровей, черные волосы стянуты на затылке в пучок, носик точеный, скулы узкие, губы чувственные, даже страстные. Рот приоткрыт, зубы сверкают жемчугом, на лице ни родинки, ни пятнышка, лишь верхние части щек покрыты тончайшим, едва заметным бронзовым пушком. Шея высокая, посадка головы грациозная. Весь облик не характерен для телевизионных тусовочных красавиц Москвы, а отличается естественным достоинством, столь редким в современном столичном мире. От нее исходит какое-то сияние, излучение такой силы, что, кажется, ни один мужчина не сможет пройти мимо. Глаза опущены, она вся погружена в чтение, даже неловко отрывать от него. Виктор Петрович ждет, мужается и, наконец, неизвестно почему вдруг начинает, но в испуге, как-то вяло и неожиданно:

— Умереть страшно?

Чудецкая или не слышит, или не понимает, что вопрос задан ей. Поэтому не реагирует. А действительно, может, он спрашивал самого себя? Совсем не редкость человек, беседующий сам с собой.

Дыгало откашлялся и чуть громче, смотря на нее в упор, повторил:

— Умереть-то страшно?

— Вы мне? — она подняла на него свои темно-синие глаза.

Он совсем растерялся: на него смотрел прекрасный, совсем незнакомый мир. «Разве может быть такое? Невероятно!» Лицо Дыгало исказила жалкая гримаса.

— Почему вы задумались о смерти? — откликнулась вдруг Настя. — В нашем возрасте думать о ней несколько рановато. Ведь смерть — это итог! Завершение! А мы только начинаем …

— Я хотел спросить прежде всего себя, как можно умереть такой красивой, как вы? Спросить абстрактно, гипотетически, — с трудом выговорил он. — Кому же должна достаться эта прелесть? Природа, все человечество должны рыдать, потеряв такое замечательное создание. Дождь — это ведь совокупные мужские слезы, льющиеся из-за безвременной потери красивейших женщин в истории человечества. Лаодики — жены Митридата 1У, Арсинои — дочери Птолемея, Клеопатры, Елены Глинской — матери Ивана Грозного, Анны Болейн — жены Генриха У111, Марии Антуанетты — жены Людовика ХУ1, Прасковьи Жемчуговой — жены графа Шереметева, Варвары Асенковой — пассии императора Николая Первого, Комиссаржевской, Веры Холодной, Изольды Извицкой, Мэрилин Монро… Увидев вас, я вдруг вспомнил все эти замечательные имена и забеспокоился. Испугался! Струсил как ребенок, теряющий любимую игрушку. И задавал этот вопрос я не столько вам, но больше самому себе. Моя прямота, дерзость, а может быть, и наивность — от глубокого впечатления. Ведь размышления вслух, — характерная черта очарованного человека. Предмет обожания превращается в недоступную реальность, до него не дотягиваешься, его не мыслишь коснуться, реальность превращается в проникновенную иллюзию, начинаешь его обожествлять, наделять необыкновенными свойствами, и вот погружаешься в грезы наяву! Выражаешь вслух все, чем обеспокоены ум и сердце. Вот, например, давеча, до встречи с вами, читал Пратта о многоженстве Иисуса Христа. Встревожился, увидев вас, неизвестно почему, видимо, какая-то потусторонняя силища вынудила меня сесть рядом и буквально остолбенеть. Я размечтался, и испуг неимоверный испуг сковал меня полностью. А потом этот дурацкий вопрос вырвался. Я о таком прежде даже не помышлял. Надо сказать, это вообще не в моих правилах — мешать читающему человеку. И все-таки разрешите представиться — Виктор Петрович Дыгало, аспирант архитектурного института. Часто бываю в библиотеке, правда, в основном, в первой половине дня. Но с вами никогда ранее не встречался. С кем имею честь?

— Настя. Настя Чудецкая. У вас необычная манера говорить. Такое ощущение, что вы намеренно вводите в речь интонации девятнадцатого века. Насколько это сегодня уместно? «С кем имею честь?» — может ли эта фраза не вызвать иронии? Впрочем, меня она не раздражает. Но мне совершенно не нравится открытая лесть. Тем более пошлое, заискивания. Ваши сравнения с историческими дамами… Действительно, эти прекрасные женщины достойны самых замечательных эпитетов. Но зачем вы вплели меня в этот список? Вызвать бурное чувство благодарности? Вот, дескать, какой тонкий ценитель Виктор Петрович, отметил мой необыкновенный облик. Вознес меня до небес! Поставил рядом с лучшими представительницами рода человеческого. А это, господин Дыгало, банально! Я по вашему лицу вижу — вы со мной согласны. Понимаете, что дали маху, и желаете просить прощения? — Она встала, набросила на плечи свитер, взяла сумочку. — Пойду в буфет, кофе хочется. Начиталась, немного отойду. И вы меня отвлекли …

Последние слова она произнесла как-то безадресно. Так говорят, когда смотрят не в глаза, а куда-то в сторону, не хотят обидеть находящегося рядом.

— А можно мне с вами? — вскочил Виктор Петрович.

— Со мной — нет, но я не имею права возражать, если вы пойдете сами по себе, — улыбнулась Чудецкая. Опустив взгляд, она устремилась к выходу из зала.

— Я тоже с удовольствием выпью кофе! — громко заявил аспирант и, взволнованный, бросился за ней следом. «Какая изумительная девушка, господи! Святая. А глаза, огромный мир, вселенная. Ее достаточно лишь во сне видеть. И все! И все! Претендовать на что-то другое просто преступно. Я готов даже не прикасаться к ней, а лишь в грезах с ней встречаться, беседовать, беседовать. Ах, какой чудный день, какая волнующая встреча! Надо насмотреться на нее, чтобы запомнить как следует ее черты, уловить манеру общения, тонкости речи, меняющееся выражение синих глаз, запечатлеть внутри себя ее образ. А то каждый день буду видеть в снах другую и злиться, и бушевать. Рвать от досады наволочки! Господи, такое со мной впервые. И все так неожиданно! Неужели влюбился? Сильные чувства! Не опасно ли это?»

В библиотечном буфете выстроилась небольшая очередь. Виктор Петрович стал за Чудецкой. «Я за вами!» — еле слышно сказал он. Она ничего не ответила. Наступила пауза. «Какой-то удивительный свежий запах исходит от нее. Это не парфюмерия, не душистое мыло, это аромат ее тела. Прелесть! Необходимо сохранить его в памяти, чтобы он снился каждый раз. Надо запоминать всё. Если распустить пучок ее черных волос, интересно, как будет выглядеть ее лицо? Не таким серьезным, строгим, а более простодушным? А если завить волосы? Или сделать прическу „Ракез“, „Ростомана“? Или заплести африканские косички? А платье, платье! Ей бы пошел кремовый, либо бежевый цвет. На узкой талии ярко-морковный пояс, в африканских косичках веточка rosa canina, а на подоле юбки гроздья черной смородины! С такими изумительно длинными ножками ей совсем не нужен высокий каблук, лодочки табачного цвета выгодно подчеркнут икры. А на запястье тонкий шелковый платочек, тоже морковного цвета. Фантастический образ. Я начну ее сегодня же писать. Маслом? Или акварелью? Нет, все же маслом, на большом полотне! Всем сердцем. Боже, что это со мной? Кружится голова, ноги стали ватными, перед глазами туман. Качнуло! Не упаду ли?»

— Что вам? Молодой человек, что вы хотите? — переспросила буфетчица. Стоящий сзади парень ткнул его в плечо: «Не задерживай очередь! Тебя же спрашивают!»

Только тут Дыгало пришел в себя.

— Кофе! Один… Еще конфету, вон ту, «Красную шапочку». Даже три. «Не откажется же она от конфет! — подумалось ему. — Нет, пусть лучше откажется, пусть даже бросит их мне в лицо в раздражении, запустит в форточку. Растопчет! Чтобы вызвать у нее протест, необходимо протянуть „Красную шапочку“ и сказать: „Это я вам купил. Вы, как видно, любите сладкое“. А потом любоваться ее в легком гневе, в недовольном замешательстве, смотреть, как во взгляде вспыхнет досада. Какими движениями она станет выражать свое неудовольствие? Зпомнить их, чтобы потом они снились, долго и часто! Использовать эти детали в работе над портретом. А потрет начать только после того, как на нее насмотрюсь, когда ее образ заполнит все воображение.

Умилившись такой перспективой, он застенчиво пристроился к ее столику. Настя задумчиво пила кофе, уставившись в одну точку. Виктор Петрович вначале опасался приступать к второму раунду общения. Хотелось только любоваться утонченными чертами. Потом он решился и бросил наспех заготовленное: «Мне показалось, вы любите сладости». Она взглянула на него мельком, как оглядывают что-то глубоко чужое.

— Что?

— Можете попробовать «Красную шапочку». Говорят, женский пол эти конфеты любит. Впрочем, я вам их купил, чтобы…

— Очень трогательно. Спасибо! — избегая на него смотреть, девушка взяла конфету.

«Что же еще сказать? — в отчаянии перебирал фразы Дыгало. — „Приятного аппетита?“ — никак не подходит. „Хотите еще одну?“ — просто глупо, они лежат перед ней. Спросить, как они ей на вкус? Тоже глупо и как-то неуклюже. Нужно такое сказать, чтобы беседа завязалась. Чтобы она как человек открылась. Может, попробовать опять о многоженстве Христа? В первый раз эта тема ее не заинтересовала, почему же сейчас вызовет любопытство? Лучше вспомнить что-нибудь из истории, но так, чтобы с архитектурой было связано».

— В прошлом году я писал диплом на тему «История московских улиц», — осторожно начал молодой человек. — И был глубоко поражен одним престранным обстоятельством. Хоть трубят повсеместно, что Россия мировая держава, что мультикультурные тенденции и веяния уже давно нас захлестывают, налицо поразительный факт: в городе нет ни одной улицы, площади с именем самых выдающихся людей современной цивилизации. Улицы Эйнштейна — нет, Моцарта — нет, Бетховена, Шекспира, Вивальди, Леонардо да Винчи, Ньютона, Канта, Микеланджело, Шопена, Гюго, Дали нет, как и других замечательных имен. Но столица засорена неизвестными, мимолетными с точки зрения их значимости фамилиями. Улица Шумкина… Не прочтешь энциклопедию сороковых годов — никогда не узнаешь, кем был этот Шумкин, а если прочтешь, то задумаешься: почему вдруг он? Ведь таких, как он, миллионы! Или улицы Василия Петушкова, Наташи Кочуевской, Анатолия Живого, Анны Северьяновой, Гвоздева и тому подобное. Что это за люди? Кто их может знать? Спрашиваешь у прохожего: «Скажите, вы здешний?» — «Да, тутошний!» — «А где здесь улица Владимира Загорского?» — «Впервой слышу». А сам-то на этой улице стоит и со мной беседует. Может быть, пьет на ней пиво, хрустит сухариками, поругивает собственную жизнь, но никакого внимания не обращает на ничего не значащее название этой улицы. Кто-то может возразить: дескать, великие люди, как Виктор Гюго, Томас Манн, Шопен и т. д., никогда не жили в Москве. Тогда почему в столице есть улицы Гашека и Саломеи Нерис, Саляма Адиля и Олеко Дундича, Амилкара Кабрала и Августа Бебеля, Георгиу-Дежа и Клемента Готвальда, Хулиана Гримау и Зденека Неедлы? Кто они вообще такие? Вы когда-нибудь слышали эти имена? Или вот еще есть улица Юлиуса Квесиса. Это кто? Легендарный патриций или сенатор Рима? Боевой друг Спартака, заклятый враг Юлия Цезаря или античный историк? Может, вам эти имена известны?

— Согласна с вами, что это смешно и горько. Ну да, есть неплохой писатель Гашек. Но тогда почему в названиях наших улиц не встретишь таких известных имен, как Гессе, Флобер, Бальзак, Шиллер? А другие имена, которые вы назвали, мне ничего не говорят. Скорее всего, это бывшие лидеры коммунистических партий и разных освободительных движений. Следы прежнего режима. Их встречаешь еще довольно часто. Политическая память — тормоз на пути развития разума.

— А вы знаете Гашека? Как он? — быстро спросил Виктор Петрович. Он мечтал продолжить беседу, потому торопился. Нащупывал темы, которые бы понравились барышне.

— Я много читала о европейской и мировой культуре двадцатого века. Его имя, действительно, встречается не так уж часто. А улица находится рядом с Тишинским рынком. На одном из домов я не так давно увидела мемориальную доску, на которой коротко изложена его биография. В России даже более крупных «середнячков» было достаточно много. Только в прошлом веке — Федин, Новиков-Прибой, Катаев, Паустовский, Нагибин. Еще пара имен. Есть ли смысл читать середнячков, если на выдающиеся произведения мировой литературы времени никак не хватает? Поэтому Гашек остался вне моего внимания.

— Скажу вам честно, я вообще никогда о нем не слышал. Вначале я подумал, что речь о хоккеисте сборной Чехии. Теперь вот знаю. Спасибо. А кто же, по вашему мнению, входит в список великих писателей?

— Российских? Двадцатого века?

— Да!

— Не так уж много. Я не литературовед, но моя тройка выглядела бы так: Шолохов, Булгаков, Пастернак — наконец, она посмотрела на Дыгало прямым, продолжительным взглядом.

— А Солженицын?

— Замечательный хроникер, способный публицист, дотошный историограф, но совершенно не примечательный автор художественной прозы. Скучноват! Банальное проявление типично человеческого возвел в ранг извращения. — Ее глаза окатили молодого человека синим светом. Сияние было настолько сильным, что Дыгало почувствовал жар. Казалось, барышня ждала спора. Но Виктор Петрович растерялся и поспешно произнес не то, о чем мгновение назад размышлял:

— А мировая литературная тройка, пятерка? Из кого они состоят?

— На первое место всегда ставлю Достоевского, ему нет равных. Потом Шекспира, Сервантеса, Гете, Гомера. Впрочем, у каждого своя высшая пятерка. У вас, наверное, тоже свои имена. Но Достоевский и Шекспир у меня непоколебимо на первых местах. Эти великие личности вне дискуссий. Но теперь признайтесь, почему вы не заступились за своего Солженицына? Побоялись со мной поспорить? Думаете, если разговор пройдет гладко, получите больше шансов на продолжение нашего знакомства? Как раз наоборот! Гладкие, глянцевые люди меня не интересуют. Разум нам дан, чтобы совершенствовать себя. А без споров это невозможно.

«Эта красотка не подозревает, с кем общается. Ну ничего, ты меня еще узнаешь!» — подумал Дыгало. Но сказал совсем другое: «Настя, поверьте мне, Солженицын совсем не мой кумир, я его даже не читал. Более того, он мне совершенно неинтересен, а его концепция развития российских регионов и всей страны, с которой я знаком из печати, убеждает меня в том, что он неопытный прожектер. Говоря вашими словами, он „середнячок“ в вопросах обустройства мира. Я глобалист, у меня совсем другие авторитеты. Я вообще впервые вспомнил о нем в разговоре с вами, и то по случаю, сказать более — по недоразумению. Пройдет одно-другое поколение, помнящее его звездный час — Нобелевскую премию, — и он растает в памяти людской, как весенний снег, растворится, как в желудке горькая, вынужденная похлебка, без следа, с одним балансовым остатком — органическим удобрением.

— Вы радикал, Виктор Петрович, — усмехнулась Настя.

— Особую неприязнь вызывают у меня люди, незаслуженно отмеченные общественными почестями, те, кто постоянно являются членами различных «элитных тусовок», формирующих так называемые публичные точки зрения, — оживился молодой человек. Он торопился показать себя. — Те, кто пыжатся и словесными трюками пытаются доказать, будто у них есть царь в голове, а на самом деле его там нет, никогда не было и не будет. В нынешней Москве таких сколько угодно. Особенно они окучивают телевидение. Там есть такой начальник Аристов, здоровый малый, пару книжек уже, наверное, успел прочесть. Говорят, у него даже строжайший список имеется, кого можно приглашать на эфир, а кого нельзя; о каких темах позволительно публично размышлять, а на что категорическое табу. И эта трибуна называется общественным российским телевидением? Позор! Или предприимчивый чиновник от культуры господин Губодуров. С его ментальностью, одеждой и манерами типичного буржуа только о культуре и нравственности вещать! Ему бы на аукционах торговать аксессуарами прошлого, получать прибыль, а не маячить на глазах. Национальный срам, что такая публика прибрала в свои руки эфир. Стыд делает меня мнительным и агрессивным. Смотреть в глаза обычным, как я сам, людям становится неприличо. Всякий раз отводишь взгляд, словно в чем-то виновен. Да и виновен! А как же? Виновен! Такое ощущение, что они от тебя чего-то ждут, на что ты решиться никак не можешь, а на самом деле я бы на многое, на самое невероятное, согласился бы, чтобы помешать этому процессу. Даже на самое ужасное, шокирующее. — Глаза Виктора Петровича болезненно блестели, лицо побледнело, взгляд забегал, словно искал по сторонам что-то очень важное. Даже пена появилась на уголках губ, но он ее сразу же стер платком. И продолжил резко: — Я вообще не очень охотно представляю себе людей не похожих на меня. Нет, не внешностью, а содержанием. Впрочем, непохожая внешность тоже раздражает. Порой такое раздражение даже превалирует. Особенно когда довольная, сытая, счастливая физиономия норовит выказать свое превосходство. Она якобы все о тебе знает и в своем преимуществе над тобой очень уверенно, даже с высокомерным надрывом, бравирует возможностью красиво пожить, все желаемое получать в несметном количестве, во всем демонстрирует свою какую-то неземную суть. — Он осекся, как-то криво улыбнулся и замолчал. «От сильнейшего впечатления, которое произвела на меня эта барышня, ум мутится. Полностью теряешь самообладание! Так раньше времени можно себя выдать! Уплывет-то объект на сторону!» — испуганно подумал он.

Слова Дыгало, его необычное состояние насторожили Настю. — Я ужаснулась вашему пассажу. Вы не простой, а агрессивный радикал. И в вашем радикализме очень много социального, — бросила молодому человеку Чудецкая. — Несмотря на то что политика меня совершенно не интересует, на ее фоне происходят события, которые чрезвычайно занимают мое воображение. А генетически измененные продукты, к которым относится прежде всего сам человек, — предмет моих исследований, моя научная тема — но не как биолога или генетика, а как историка, археолога. А по поводу вашей ярости по отношению к городским чиновникам…. — Я бы и себе посоветовала подняться над суетой жизни, успокоиться, понять, что человек еще остается самой большой тайной природы. И начать или продолжить проникать в его тайны, чтобы прежде всего понять самого себя, разложить себя по полочкам эволюции. Перед тем как источать гнев на своего оппонента, определите его в характерную ячейку. Этот человек имеет программу 1137 (тут же описание этой программы и ключ к ее пониманию или без ключа, то есть пониманию не поддается), а у этого лицо имеет программу 3341 (соответственное описание), а ячейка этого — под номером 3256, и тому подобное. Это, может быть, будущее, но уверяю вас, совсем не далекое. Что все это даст? Огромную экономию средств и продление жизни. Это ли не важнейший аспект развития цивилизации? Ведь сама по себе природа — агрессивнейшая среда. Жизнь пробивается там, где ее совершенно не ждешь, не предполагаешь. А коль скоро она возникла, ее не истребишь, во всяком случае, обычными усилиями. Тут потребуются сверхчеловеческие старания. Но того, чего можно добиться с помощью разума, никогда не добиться, употребляя силу, пусть даже дьявольскую силу! Необходимо избегать применения этого опасного инструмента. Им можно достичь лишь сиюминутного результата, то есть всегда ложного, болезненного. Он выдает пространственную ограниченность вашей цели. Но разум тоже может быть ненадежным, он способен ничтожное превращать в значительное, ошибочное — в правильное, преступное — в справедливое. В истории таких примеров уйма. Каждое столетие отмечено вынужденными ошибками, преднамеренными заблуждениями, утопическими фантазиями страстного ума, как коллективного, так и индивидуального. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Пока, прошу прощения, не совсем! Такое ощущение, что на тебя надвигается какая-то мощная интрига, но пока она еще скрыта, как бы таится за углом. — Новый срез знаний взволновал Дыгало. Однако, он больше был занят другим. Устроившись поудобнее, так чтобы Настя видела его левый профиль (он когда-то внушил себе, что слева смотрится привлекательнее), Виктор Петрович всячнски пытался понравиться барышне. Неимоверная сила тянула его к ней. Однако вглядываясь в ее черты, он никак не мог постичь логику ее мыслей. Они проникали лишь на порог его сознания. — Я весь внимание, — бросил он, почти, не соображая, что именно заявил.

«Довольно странное состояние» — усмехнулась Чудецкая. Впрочем, еще пару глотков кофе остается в чашечке. Так что можно продолжить.

— С ХУ1 по Х1Х век человечество накапливало энергию, знания и опыт в разных областях знаний. Но меня интересует лишь одна ипостась — социальное движение, направленное на освобождение человека от рабского труда под лозунгом «Свобода, равенство, братство». Конец Х1Х и начало ХХ века отмечены большими успехами в этой борьбе. Романтикам того времени хотелось вовлечь «притаившуюся массу» людей в мир, в котором им самим жилось достаточно недурно. Они мечтали, что вовлечение нового ресурса качественно изменит не только качество жизни, но, прежде всего самого человека. Пышно расцветет разум, интеллект станет доминировать над всеми другими человеческими качествами. Чем оказался финал этого трехсотлетнего движения? Человек освободился. Люди получили равные права, открылись двери учебных заведений, появилось свободное время — установили восьмичасовый рабочий день: добавьте деньги, свободу перемещаться, выбирать, доступ к информации, к шедеврам культуры. То есть семьдесят — восемьдесят процентов населения планеты за одно-два поколения ворвались в жизнь меньшинства и потребовали для себя те же стандарты жизни. И они были получены. Но итог, итог? Это же главный вопрос! Стандарты получены, а уровня нет. Нет уровня! Оглянитесь на нашу жизнь. Кто смотрит на творения Микеланджело? Кто читает строки «Божественной комедии»? Кто знакомится с трудами гениев? Кто постигает глубины науки? Жалкие единицы. В поношенной одежде, с затворнической бледностью, с медной мелочью в кармане, с озаренным, пытливым взглядом — этих людей не встретишь ни на экранах телевидения, ни в эфире радиопрограмм, ни на элитных застольях, ни в думских и кремлевских залах. Они вычеркнуты, как изгои, из публичной жизни пошлым, примитивным большинством. Но миллионными тиражами расходятся книги Устиновой, Донцовой, Сорокина, Акунина, Толстой и тому подобных! Нам бы стесняться, обливаться слезами, думать, как исправить состояние национального духа, а мы кричим, что русские — самая читающая нация! Ведь признаться, что читаешь таких авторов, — то же самое, что расписаться в своей полнейшей глупости. Поэтому нет никак оснований предполагать, что разум у людей вырос, достиг новых высот. Сравнивая людей ХУ11, ХУ111, Х1Х, ХХ, ХХ1 веков по таким показателям, как нравственность, человечность, талант, стремление к высоким идеалам, доброта. Что можно сказать? В чем можем убедиться и в чем признаться? Мораль — опустилась на порядок. Нравственность почти исчезла, только около одного процента вообще понимают этот экзотический термин. Человечность сохранилась, но нисколько не увеличилась, скорее, стала рыночной. Талант потерял привлекательность, он теперь разменная монета продюсеров. Захотят сделать из господина N гения — сотворят за большие деньги, глазом не моргнув. Настало время, когда приходится прятать ум, как некогда старались скрывать неграмотность. Блистать умом немодно. Сейчас блещут связями, драгоценными камнями, элитными автомобилями, богатыми любовниками. Наш великий соотечественник Виталий Гинзбург получил Нобелевскую премию по физике. Никакого резонанса в обществе нет. Нация не устроила ему овации. По красной дорожке Кремля маршируют лишь толстосумы, попса и властные мужи. Медиа — холдинги не хотят показывать народу феноменальную личность, не желают слушать мысли Гинзбурга о себе, о россиянах, о человеке вообще! Стремление к идеалам? Каким? Идеал сегодня — высокий уровень дохода и престижное положение в обществе. Доброта? Совершенно не рыночная категория. Когда о ком-то говорят: «Он человек добрый», я не могу понять, что имеют в виду? Что значит — быть добрым? Кажется, само слово потеряло свой первоначальный смысл. Почему все это произошло? Как? Какие механизмы привели к такому грустному состоянию цивилизации? Экономика? Но она никогда бы не справилась с такими изменениями в сознании, если бы не ограниченность нашего разума. Поэтому полновластным хозяином всего мира и стала экономика. Она сегодня усердно диктует усредненные нормы, массовые шаблоны, стандарты и унифицированные вкусы. Ведь высшая цель хозяйственной деятельности — извлечение максимальной прибыли. Зачем же угождать интеллектуальной элите, которая составляет не больше одного или двух процентов от общего населения? Забудьте ее, предайте анафеме, для бизнеса это не материал, не среда по извлечению доходов! Деньги необходимо зарабатывать только на массовом спросе. И чем дальше будет шагать глобализация, тем быстрее начнет отдаляться высшее сознание от своего идеала. Вот итог романтического заблуждения высшего разума, не только отечественного — мирового. Совершенно в другой феномен верила столетиями лучшая часть человечества. Она верила в Человека, в его перспективу стать хозяином Вселенной. В его разум! Какую горькую иронию вызвало бы у нее общение с нашим бесцветным современником, какое разочарование постигло бы при знакомстве с нынешними запросами и идеалами общества! Недавно я наткнулась в Интернете на необычный призыв. Кстати, его можно увидеть во всех странах Старого Света: «Перестаньте кормить птиц! Неконтролируемая популяция приводит к болезням и паразитизму. Все это вынудит поднять налоги!» Как, а? Нравится? Скажут, наконец, очнулся разум! Началось что-то совершенно новое! Непредсказуемое! Нашелся интеллектуал, вложивший расовую идею в новую форму? Не в этнос, не в цвет кожи, а тотально, в сам род человеческий брошен камень, в его айкью! Тут бульон мутаций забурлит с новой силой и воистину возникнет что-то потрясающее. Немыслимое! Сверхчеловеческое! Я задумалась над этой любопытной концепцией, и мое сознание отправилось в очень рискованное путешествие. Вначале пришлось не на шутку испугаться, в какой-то момент разум даже содрогнулся от ужаса. Но потом, но потом! Все! Хватит! На сегодня конец, кофе я допила, ваше угощение съела, спасибо, теперь за работу. У меня на носу диплом.

— Хочу спросить… Можно? — заторопился ошарашенный господин Дыгало.

— Да! — вставая, бросила Чудецкая. — Слушаю! Пожалуйста, быстрее…

— Я столько всего хотел спросить, что не знаю, с чего начать.

— Больше не скажу ни слова. У меня диплом. До семи вечера я должна работать.

— Сегодня на Манежной площади последний вечер, открыта выставка «AURORA Fine Investments Fund» — Паевой инвестиционный фонд «Аврора». Известнейшие галеристы и антиквары европейских домов демонстрируют самые роскошные предметы из коллекций русского и мирового искусства. Изделия Фаберже, Рюкерта, Клесинджера, Генриха де Гру, школы Нанси, Хлебникова, Кузнецова, Лорана. Французские экспрессионисты, русская живопись начала ХХ века… Бронза и камень великих фигуративных скульпторов нашего времени — от Бугатти до Джакометти. Вход до 23 часов, а то и позже. Вам будет интересно, особенно после трудового дня. Можно выпить шампанского или вина, попробовать швейцарских и французских сыров, увидеть известных людей. Хотя, впрочем, они вас, как и меня, видимо, не интересуют. Что скажете, Настя? Я мечтаю о дальнейшем общении. Без знаменитостей, без шикерии, но с какой-нибудь новой глобальной темой.

— Выставка коммерческая? То есть выставка-продажа? — задумчиво спросила она.

— Да, точно. Если пожелаете что-то купить, проблем не будет. Цены, правда, высокие, не по карману аспиранту или студентке… — заметил он шутливым тоном.

— Опять вы за свое! Я же просила… Соблазнительное предложение. На такой выставке легко соотнести мнимые и вечные ценности. Увидеть, как растут одни цены и падают другие. Занимательное времяпрепровождение — наблюдать падение нравов и рост номенклатуры потребления. Но я не готова сейчас ответить. По настоянию родителей мой арендодатель после десяти вечера запирает двери. Задержку надо обязательно с ним согласовать.

— Вот телефон, какой номер набрать?

— Хозяин квартиры не простой человек, тут нужна личная беседа. Его требуется еще заинтересовать. А это дело не простое дело, он оригинал и нередко вызывает у меня уважение. Подходите к семи часам, проводите меня до дома, там видно будет. Пока!

— Ровно в семь я буду у выхода из библиотеки. Мне так нравится с вами говорить! Вы великолепная рассказчица. До встречи.

Она кивнула, прикрыв на мгновение свои прекрасные синие глаза.

Глава 6

«Что это прилипло ко лбу? — мелькнуло в голове у Семена Семеновича. — Личинка? Червяк? Мокрица?» Он снял с себя какое-то скользкое существо, присмотрелся к нему и пробурчал себе под нос: «Личинка майского жука!» Сильное впечатление заставило его прийти в себя. «Ах, хорошо, — потягиваясь, бросил он. — Наконец, пришла весна. Вот я и очнулся». Тут он окончательно почувствовал, что долгий сон прошел, что лучи, полные мигающих искорок, проникают сквозь пробуждающуюся землю. Словно блудный сын, вновь оказавшийся в родном жилище, он с чувством облегчения осмотрелся. «Да! Подземный мир просыпается вместе со мной. Но соседей из человеческого племени не видно. Ну, бог с ними, эти амбициозные чинуши меня нисколько не интересуют». Неистощимая доверчивость господина Химушкина к играм своего сознания часто вынуждала его путать реальное и надуманное. Но это нисколько не отягощало его состояние. Семен Семенович никогда и не пытался понять, где именно он пребывал. С.С. принимал мир таким, каким тот ему виделся. В каком из миров он чувствовал себя более комфортно? Этот вопрос оставался без ответа. Химушкин был теперь настолько поглощен своими размышлениями, что, кажется, не существовало силы, способной отвлечь его от самого себя. Он заметил насекомых, которые с помощью извивающихся отростков пробивались к самке и, достигнув цели, сверлящими движениями вводили сперматофор в ее половые пути. Раньше Семен Семенович такого никогда не видывал. «И тут, и тут то же самое, — рассмеялся он. — Прав Кант, считавший, что слепое, первоначальное, инстинктивное половое влечение совершенствовалось в человеке с помощью фантазий в любовную страсть. Вот оно, доказательство! Оно передо мной! Да! Запоминающиеся, яркие картинки жизни. Простейшие не менее агрессивны в этих вопросах, чем мои соплеменники. Точнее сказать, чем большинство моих соплеменников. Но ведь я сам-то не такой! Эта связь длится всего лишь пятнадцать-двадцать минут, как же она может будоражить мое воображение целый день, всю ночь? Годами? Нет! Я бы перестал себя уважать!» Всякий раз, когда С. С. возвращался к этой теме, он бледнел, глаза его воспалялись и становились влажными, а рассудок наполнялся презрением к окружающему миру.

— Неужели Кант, Ницше, Гоголь, Вернадский или другой великий ум вызывали к себе девок? Что, они тоже исполняли семейные обязательства? Испытывали любовные страдания, терзались сексуальными амбициями? Не могу поверить! Не хочу думать об этом! Такого не должно было быть! Невозможно дерзновенно мечтать о покорении Вселенной, о безграничности душевного мира, о вечной жизни — и при этом отягощать ум причудами сексуальных устремлений. Ведь умственная и душевная жизнь значительно богаче мгновенной радости поцелуя и семяизвержения. Как это они не понимают, что любой телесный соблазн преграда на пути развития разума! Подожди, Химушкин, не торопись, тебя вечно несет к противоречиям, — бросил себе недружелюбно С.С. — Многие уважаемые мной умы вдохновлялись женскими образами и формами. Любовь оказалась способной пробудить мощные силы их таланта. Кем была Беатриче для Данте, Лаура для Петрарки, Матильда Весидон для Рихарда Вагнера, Изабелла Бранд для Пауля Рубенса, Христиана Вульпиус для Гете, Елена Дьяконова (Гала) для Сальвадора Дали? Не пробудись в них сексуальных чувств к этим особам, чувств к вечной женственности, взлетел бы их творческий гений так высоко? Нет-с, Нет! Никак нет! Правда, но не полная! Вначале я все же рассуждал вернее. Гения может вдохновлять все что угодно: у Канта музами были звезды и нравственный закон, у Достоевского — загадки и бездны духа, у Декарта — естественный свет разума, у Галилея — преобразования координатных систем по оси xІ = x — vt, yІ = y, zІ = z, у Алексея Лосева — платонизм, у Циолковского — космизм и вечность, у Вернадского — живое вещество и ноосфера, музой Геракла была физическая мощь, а Наполеона — экспансия и господство над миром, музой Гринспена выступает учетная ставка доллара… Моя же муза — скандал в собственном сознании. Кстати, как бы еще поскандалить, какую тему избрать, на кого или на что по-настоящему обозлиться? Брызнуть слюной, пособачиться? Тут с ужасом и восторгом я вспомнил недавние драматические события во Франции. Я ведь раньше писал в различные международные инстанции, комиссарам по делам беженцев, в нашу службу миграции, что настоятельное условие для приема новых граждан на постоянное проживание — инъекция инфицирующей дозы, моментально вызывающая диссоциативную амнезию и фугу. А как же иначе? Да! Без нее никак невозможно. Человек, меняющий культурное и этническое пространство, должен полностью забыть о своем прошлом. И что? Что? Кто-нибудь дал ответ? Прокомментировал мое замечательное предложение? Вступил в дискуссию? Нет! Ничего подобного не произошло! А я-то предвидел такое , и даже более чудовищное развитие событий. Без чудесного лекарства, названного мной БП (без прошлого), мир столкнется с самыми невероятными потрясениями. Зачем таджику, узбеку и киргизу, по каким-либо причинам бежавшим в Россию из своего этнического уголка, помнить родину? Чтобы эта память постоянно мучила его? Или вьетнамцу, иракцу, пакистанцу, получившим вид на жительство в Голландии, или суданцу, сомалийцу, молдаванину, нашедшим приют в Италии, сохранять в памяти обычаи предков и религиозные убеждения? Поможет ли им на новом месте информация из прошлого? Нет! Никогда! Больше навредит. Навредит болезненно и страшно. И не только им самим, но и окружающим. Не милосерднее ли избавить их сознание от обычаев брошенной родины? Чтобы в тоске не наворачивались картины прежних мест, можно применить терапию отвращения, вызывающую иерархию страха. Она же достаточно известна. Да-с, в ней много злобы и ярости! Чрезмерного насилия над плотью. И сил сопротивляемости она требует нечеловеческих. Но боли все же значительно меньше, чем в полыхающих кварталах французских городов. Впрочем, я лично больше полагаюсь на БП. Тут наука позволяет действовать безболезненно и быстро. Все прежнее напрочь исчезает из сознания. Нет вкусных бабушкиных колбасок, нет знакомого мира сладостей — пахлавы и нуги, нет вкуса бледненьких рыбешек, пойманных собственноручно из высыхающих речушек, нет вымерших, бесплодных полей, освещенных полной луной, нет ярких цветов диких растений, и совершенно новый мир встает перед тобой. Кто-то спросит, а как же память о матери, о прежнем доме, о любимой девушке? Ох, господа, пусть другой целует уста брошенной девушки, вьет ей красивые локоны, моет ее стройные ноги, ласкает ее бархатную кожу. Жмурится, испытывая удовольствие! Переселение на новое место жительства — это стресс, экстрим. И здесь не остается места для сентиментальных чувств. Именно так человеку легче адаптироваться в новой жизни и самому обществу принять его «новорожденным», «очищенным»! Иначе гнет памяти и смятение духа будут преследовать несколько поколений. «Бродяги, клошары, черножопники, забулдыги, лица кавказской национальности, бомжи, безобразники» — будут слышать они и их потомки себе вслед. И сердечные раны толкнут их к насилию, к поступкам с признаками безумия. Слепым и мстительным, диким, как жизнь безграмотного аборигена. «Я совершил самое дерзостное! Самое безобразнейшее!» — станут утешать они свой обезумевший рассудок. И содеянное зло, самые страшные, немыслимые дерзости будут еще долго ласкать их сердца, воспеваться улицей. Я сам видел по телевизору, как арабский паренек слагал в эти дни строчки песенки: «Пусть горят кварталы, пусть разбиваются головы полицейских, пусть льется кровь… А мне радостно, я пою, и сердце наполняется благодатью!» Так преступление облекается в красоту, порочное наслаждение переходит в изящество, душевное безобразие — в повседневную ментальность, самая замечательная добродетель превращается в гнуснейшую пошлость. Признайте же дозу БП, господа! Я жду от вас прозрения! Да поклонитесь же низко разуму! А, нет! Ум не внемлет! Ведь трудно, даже невозможно, положиться на разумное предложение, если не хватает собственного айкью. Его, господа, не одолжишь, не встретишь в бутиках. Вот и страдают эмигранты в арабских кварталах парижских окраин и вместе с ними все население Франции, да что Франции, России, мира в целом! Хотя достаточно понять, что вмешиваться в человеческую инженерию — весьма полезное занятие. Одна доза — и забывается прошлое. Всякий новый пришлый с остервенелой энергией включается в разработку национальной идеи. Он француз, он русский, он немец! Итальянец! Убедительно! Никаких следов прошлого нет! Нет границы между прошлым и будущим! Каждый шаг — интеграция в новое общество! Разве это не прекрасно? Не полезно? Разве обе стороны не этого хотят, не об этом мечтают? Любой переселенец должен принять дозу БП. Но можно шагнуть и дальше. Конечно, заглядывать в будущее — свойство интеллектуалов. Исключите из человеческой программы ген насилия, злобы, ненависти, и как качественно изменится мир! Без этого феномена нет у нас будущего и не может быть! Да! Человек готов к этому, точнее, разум немногих уже склонен к такой инженерии. Трансгенный вид замаячил в сознании, настойчиво просится на порог, свербит в моем разуме хочет проникнуть в жизнь, чтобы ее гармонизировать! Да! Он действительно, как никогда ранее, сегодня востребован. Необходимо самым срочным образом проводить искусственные мутации, выиграть время у природы, которой иначе понадобится на это несколько тысяч лет. Я бы сам с большим удовольствием посвятил жизнь этой полезной, божественной идее. Только финансируйте, давайте законы, признавайте, возвеличивайте разум, требуйте невероятного, чтобы по-настоящему перевернуть мир. Он нуждается в радикальной реформе! Ох как нестерпимо нуждается! Он же должен когда-нибудь стать замечательным! Для всех замечательным миром, а не для некоторых! Чтобы не обременять душу страшными фантазиями, с презрением не оглядываться на самого себя, не приходить в ярость от каждой глупости окружающего мира. Ведь только трансгенный человек осмелится нежиться, фонтанировать идеями во всей Вселенной, способен развить самые необыкновенные возможности разума! А нынешний? Тьфу-тьфу! Я, я, должен придумать эти реформы…» Это были упоительные минуты его размышлений.

В этот момент он услышал протяжный звонок. Вначале Семен Семенович вернулся в оболочку пшеничного зернышка, почувствовал сырость, задрожал, раскашлялся, потер руки, чтобы согреться. Взглянул на свой стебелек, обдуваемый весенним ветерком. И душа наполнилась неслыханной радостью. «Скоро, уже очень скоро колос начнет наливаться плотью. Из одного отростка выйдет двенадцать зерен. На будущий год можно собирать урожай уже из двенадцати колосьев. Надо следить неустанно, чтобы каждое зернышко сохранить». Требовательный звонок повторился. Он опять встрепенулся. Осмотрелся. И вдруг увидел облезшие стены и медленно стал приходить в себя. «Кто это беспокоит? А, это Настина манера нервировать меня тревожными звонками. Опять у нее на уме какая-нибудь сумасбродная идея. Послушаю, может, что полезное выкручу. И деньжат нет, и проголодался! Который теперь час? — взглянул он на часы. — Уже без двадцати пяти восемь. Ну что, пора чего-нибудь перекусить. А в холодильнике, кроме кефира, ничего нет! Еще головка лука в миске. Может, ее сварить?»

Он встал, обул шлепанцы и вышел из комнаты в прихожую. Входная дверь была открыта. Перед ней стояла Чудецкая, держа руку на звонке. «Ой, только не звони опять. Такой гадкий перезвон», — поморщился С.С. Фигура и лицо незнакомца, стоявшего за квартиранткой, были плохо видны. «Что за тип?» — раздраженно подумал Химушкин.

— В чем дело, голубушка? Зачем потревожили? — мрачноватым тоном спросил он, тщетно силясь рассмотреть молодого человека.

— Семен Семенович, если будут звонить родители, скажите, пожалуйста, что я целый день провела в библиотеке. Наработалась. Много полезного сделала. Сейчас хочу пойти на выставку в Манеж. Там антикварные салоны мира выставляют замечательные экспонаты. Виктор — аспирант архитектурного института, любезно пригласил меня. Взялся сопровождать, так что все будет в порядке.

— Вы, надеюсь, вернетесь до десяти вечера? Так записано в нашем арендном договоре. Вам прекрасно известно, что я представляю в Москве интересы ваших родителей. Они доверили мне это щекотливое дело, зная мою принципиальность и предельную честность. Или вы готовы нарушить свои обязательства? Как, а? Знайте, слышать не желаю, что хотите опоздать! — Химушкин театрально вытаращил глаза. Родинки на голове даже ощетинились.

— К десяти можем не успеть, — приблизился к двери Виктор Петрович. Он испугался, что Химушкин категорически откажет им, и непроизвольно предложил. — Вы, собственно, тоже можете пойти с нами. Я уверен, вам понравится. Это выставка-продажа, первый раз в Москве. Можно что-нибудь интересное для себя присмотреть, да и вообще прицениться.

— Прицениться, говорите? — смеясь, произнес Химушкин, а сам успел рассмотреть незнакомца и отметить какую-то загадку в его облике. — Да-с, цены необходимо знать, чтобы прежде всего суметь оценить самого себя. А то живешь и абсолютно не ведаешь, сколько стоишь. И стоишь ли вообще хоть что-нибудь. Монетку или какой-нибудь огрызок ассигнации? Ведь очень важно знать о себе это тоже. Впрочем, нет, недосуг мне сейчас, — сказал он, в сильной надежде услышать предложения другого толка. — Я вот думаю, как и из чего ужин соорудить. Вроде, кефир есть, правда, не прокис ли он. Пойду взгляну…

— Хочу вам сказать, — произнес молодой человек ему в затылок, — что сегодня заключительный день этой элитной выставки. Фирмы угощают гостей западными изысками. Сыры и вина из Франции, Швейцарии, Италии, хамон и оливки из Испании, пиво и сосиски из Германии и Австрии. У меня приглашение от российской фирмы «Магнум АРС» и французской «Бернард Штейниц». К приглашению прилагается даже меню. Есть и улитки в чесночном соусе, и лягушки в белом вине. И другие деликатесы, — он вытащил из кармана какие-то бумаги.

Семен Семенович остановился, повернул голову, взглянул на искусителя и прикинул: «А действительно, почему бы не пойти. Да! Испробовать заграничных яств, хлебнуть винца. Ведь задаром же! Задаром можно позволить себе многое, если не все. Взглянуть на приличную публику, а то вижу все физиономии из булочных, подворотен, троллейбуса и с московских улиц. Может, национальная шикерия выглядит сегодня так необыкновенно и незнакомо, что не признаешь в ней россиян? Она же на роллс-ройсах разъезжает, „Патек Филипп“ на запястье носит, в „Брионии“ облачается, сверкает бриллиантами от „Булгари“. Может, они выглядят уже совсем по-иному, чем мы из плебса? И носы у них правильные, и на голове проплешин да бородавок нет, и взгляды спокойные, задумчивые, а портки и воротнички — наутюженные! И ростом высокие! И телом спортивные! Нет у них никакой отрицательной обратной связи между телом, временем и разумом, что во мне все больше замечается. И инстинктивных потребностей уже не существует? А все поступки и чувства выверены аналитическим умом (неважно, собственным или нанятым). Одним словом — идеальные люди! Среди дорогих антикварных вещей только такие и должны существовать! Иначе-то ведь невозможно! Ну, иметь мне в моей обшарпанной квартирке полотно Ван Гога или бронзу Артемано, или скульптуру Микеланджело, или ювелирное изделие Фаберже, или фарфоровую посуду Кузнецова, или мебель эпохи Второй республики, или персидские ковры времен Дария? Я испортил бы все эти сокровища не только своим затрапезным видом, не только одним странным адресом „У Химушкина“, не только галлюцинациями преимущественно болезненного, озлобленного свойства, не только скандалами разума, одолевающими меня, но главное — я обесценил бы, испоганил их своим абсолютным, полнейшим пренебрежением. Тут правда проста! Что, люди, владеющие этими ценностями, думают продуктивнее? Творят гениальнее? Создают нечто невиданное? Строят — что-то немыслимое? Необыкновенным образом фонтанирует их воображение? Ничего подобного! Нет! Они даже редко смотрят на эти вещи. Так зачем мне все это нужно? Мне, Химушкину? Чего все это поможет мне достичь? К чему приблизиться? Смогу ли я понять что-то особенное, столь необходимое? Ровным счетом ничего не даст, кроме возникновения во мне потребительского высокомерия и амбиций „высшего сословия шикерии“. Так зачем мне все это? Я пойду туда, лишь чтобы заморить червячка импортной едой и взглянуть на незнакомый мир. Какие они, эти новые русские и традиционные западники? Чем живут богатые, какие мысли их мучают?»

— Уговорили. Придется составить вам компанию, — улыбаясь, согласился С.С. — Через пару минут буду готов. «Не зiпсую я вечiр своiм виглядом сучаснiй шикерiи? — в волнении пронеслось у него в голове. — Так чого менi переживати, нехай вони встидаються Семена Семеновича».

Уже через несколько минут они втроем спешили к Охотному ряду.

В обновленном, ярко освещенном Манеже было шумно и людно. Полный противоречивых чувств, господин Химушкин пытался все рассмотреть. Вначале он стал вглядываться в лица, буквально впиваясь в глаза с таким страдальческим, даже покаянным видом, что некоторые граждане, косясь на его жалкую, нищенскую одежду, передавали через охранников и секретарей по сто рублей на подаяние. Семен Семенович то ли нисколько не стеснялся брать милостыню, то ли до конца не понимал, что делает. Казалось, он машинально совал полученные купюры в потертый пиджак, забывая отвешивать благодарственные поклоны. Молодые люди отошли от него на несколько шагов, но каждый наблюдал за ним. Чудецкая время от времени поглядывала на хозяина квартиры с иронической улыбкой, а порой усмехалась, закрывая рот кулачком. Виктор Петрович просто не выпускал его из вида и напряженно ловил его жесты и взгляды. Молодой архитектор был растерян. Красота Чудецкой, казалось, больше не занимала его. А Химушкин все изучал физиономии и наряды новых русских. Нынешние времена позволили сказочно обогатиться многим, но то что приличными по размеру бриллиантами украшают нынче ноги и обувь, Семен Семенович не предполагал. Нет, никакой зависти к великосветской публике у него не возникало. Он удивлялся не богатству, агрессивно демонстрируемому, не лощеным, надменным лицам, а быстроте перевоплощения. «Сколько всего прошло? — с недоуменной улыбкой думал С.С. — Каких-то десять лет! Но из грязи, из нищеты, из тотального унижения шагнуть, нет-нет, прыгнуть, да, прыгнуть в невероятную роскошь! Колоссально измененная ментальность, новая манера поведения, совершенно иной человеческий образ! Браво, россияне! Браво! Да! Надменностью вы ничуть не уступите ни англичанам, ни французам, ни кому-нибудь другому из Старого Света. Как будто родились богатеями, получили аристократическое воспитание, носите княжеские и графские титулы и с раннего детства заползла в ваши души уверенность, что вы представители высшего класса. Миллионер! Хочется спросить: ну и что? Богатство — это показатель чего именно? Откровенно! Откровенно, чего-нибудь это показатель? З а б л у ж д е н и я! Да! Нет, это не я вас, господа, хочу донять своим комментарием, это я сам хочу еще глубже увериться в своей правоте. А на вас мне наплевать! Ведь ваша сотня на милостыню — не плевок ли это в мою физиономию? Вот, мол, возьми, нищета, да не завидуй, не желай нам худого, не проклинай. А то еще беду накликаешь! Да! Боитесь несчастья. А я и не завидую, не проклинаю, а смеюсь над вами и плюю, и плюю! И плюю! Как ведет себя зритель в цирке? Никак не иначе! Хохочет да сплевывает от обильной мокроты. Сплевывает и смеётся! Да, именно так-с! Без созерцания человек не состоится. Потому что оно разум укрепляет, и не только укрепляет, но развивает. А как что в Манеже, в надменном блеске пафосного величия, созерцать? При таких огнях и роскоши? Парадоксальная фраза, но в эту истину я верю: чем ярче свет вокруг, тем меньше разума внутри нас!»

— Ну что, молодежь, насмотрелся я на элиту. Отвращением отозвался мой рассудок. Но не воинственным, а брезгливо-ироничным. А что вы? Что вы разглядели в людях? Смотрим ли мы по-разному на мир или есть что-то общее? Или в вашем возрасте подобные вопросы не лезут в голову? Тогда прошу начать обход выставки. С какой галереи начнем? Как вы, Анастасия Сергеевна, думаете? Я все на вас поглядывал: вы поминутно смеялись. Но чему, никак не мог понять. Может, объясните? Что вас смешило и удивляло? Не моя ли назойливая потребность покуражиться, которую вы угадывали? Я-то знаю, вы человек глубокий, можете многое на расстоянии усмотреть и очень правильно домыслить. Меня действительно распирал смех.

— Как-нибудь позже я расскажу вам о своих наблюдениях. А теперь лучше доверимся Виктору Петровичу. Я так понимаю, что мир выставки ближе всего ему. Он пригласил нас, говорил о ее особенностях. Пусть начинает. Вы не против?

— Пожалуйста. Начнем с самых дорогих бутиков.

— Конечно, конечно! — с готовностью воскликнул Дыгало. — Я хочу показать вам несколько самых шикарных салонов. Там вокруг экспозиций одна крутизна. Следуйте за мной. Молодой человек как-то сразу понизил голос и склонился к уху Химушкина: — Ох, как я вас понимаю. Я их сам так ненавижу, что сил нет. В этом все и дело. Они мешают мне жить. Поверьте! Точно говорю. Впрочем, так же как и вам. Я-то наблюдал за вами. Вы тоже их не терпите и презираете. Уж не отказывайтесь, за эти несколько минут я многое о вас по выражению лица узнал. И обрадовался, знакомству обрадовался. Ох, мне бы их спесь, их напускное великолепие… — Тут архитектор осекся, в глазах словно пробежала молния, и он быстро прошел вперед.

«Что за признание? Совершенно непонятно, почему он так сразу передо мной сокровенные мысли вдруг выдал? — Химушкину казались не по душе речи нового знакомого. — Да и что он такое особенное во мне увидел? Странный парень. Кого он любит, кого ненавидит — мне-то какое дело? Пять минут знакомы, а он уже с откровениями лезет. Ладно, молодежь нынче сумасбродная, обойдемся без грубых нападок. Возмущаться не хочется. Недосказал что-то нынче, позже, все, что обузой на душе лежит, обязательно выскажется. Тогда и рассудим. С незапамятных времен так было.

Они остановились у галереи «Делико». В ней выставлялась антикварная мебель. Наборные шпалеры из ореха, волнистой березы, амаранта, черного и красного дерева, лимона, палисандра, яблони являли прекрасную гармонию красок и рисунков стеклярусного кабинета китайского дворца. Огромное панно украшали павлины, райские птицы и экзотические растения Востока. Не хотелось верить, что все это дерево. Казалось, стены обтянуты нежнейшим шелком. У господина Химушкина возникли даже бредовые воспоминания — он думал о каком-то утраченном прошлом, о сверхценных идеях, которыми обогащался в этих райских кущах… Поток наваждений на короткое время совершенно отвлек его от реальности.

— Замечательное панно! — любуясь тонкой работой, сказала Чудецкая. — Какой это век? Судя по рисунку, конец семнадцатого.

— Может быть, может быть. Чтобы узнать поточнее, спросим у менеджера, — Дыгало подошел к даме, представляющей торговый дом «Делико»: — Скажите, пожалуйста, несколько слов о ваших замечательных шпалерах.

— Архитектор Ринальдинио. Начало восемнадцатого века. Сделаны из деревьев самых разных пород. Цена шестидесяти квадратных метров — тридцать пять миллионов евро. Налог на добавленную стоимость платит покупатель. Рассказать что-нибудь еще? — осмотрев с ног до головы гостей, миловидная дама скромно улыбнулась и отошла к другим.

— Это же сорок пять миллиона долларов! — вспыхнул Виктор Петрович. — Совсем с ума сошли. — Глаза его заблестели и сузились. По всему чувствовалось, что он болезненно оскорбился. Какой-то злющий дух основательно вселился в Дыгало. Его лицо будто окаменелое, блестящие неподвижные глаза выдавали маниакальное возбуждение.

— Как сорок пять миллиона долларов? — вдруг очнулся от грез Семен Семенович.

— Вот так! Сами же слышали! — нервно выпалил Виктор Петрович.

— Эта сумма не укладывается у меня в голове, но вещь дивная. Ценами не возмущаются, господа, ценам можно удивиться и выстраивать собственную жизнь под доступный уровень затрат, — заявила Анастасия Сергеевна. — Большой интерес вызывает у меня вот этот небольшой комодик. Но интерес совсем другого рода. Совершенно очевидно, что выполнен он в стиле барокко. Уж очень помпезен. Много начищенной под золото бронзовой фурнитуры. А я к этому стилю равнодушна. Сегодня барочные изделия для меня выглядят как кич! Но пользуется ли этот шкафчик спросом и во что оценивается? Пожалуйста, Виктор, побеспокойте еще раз эту любезную даму.

Менеджер жестом попросила их подождать, и, закончив беседу с другими, подошла: «Я слышала ваш вопрос. Надеюсь, назвав меня любезной дамой, вы не иронизировали. Этот шкафчик, действительно, выполнен в стиле барокко. Его цена девять миллионов евро.

— Двенадцать миллионов долларов? — Семен Семенович разразился смехом.

— Вы что, с ума сошли? — обезумел Виктор Петрович. — Да как вы смеете? Это же издевательство над русской нацией. У нас две трети страны голодает, а вы шкафчик оцениваете в месячный бюджет социальных пособий всех граждан Архангельска, Вологды, Сыктывкара! Извращенцы!

— Что вы на меня кричите? Разве я хочу у вас что-то отнять? Я просто переводчик. Сама удивляюсь таким ценам. А вам советую сойти с этого ковра. Этот экспонат особенный.

— Простите моих коллег за несдержанность, — вмешалась Чудецкая. — Что с вами, господа? Вы, вы… — она недоуменно смотрела на Дыгало, — меня очень смутили. Как можно кричать на женщину? Да и при чем тут она? А вы, Семен Семенович… Что тут смешного! Сама виновата, зачем я согласилась пойти!

— Не горюйте, Настенька, — вытирая от смеха слезы, сказал Химушкин, — правильно сделали, что пошли. Где же еще увидеть такую оперетту. Ваш кавалер прав: как можно торговать по таким ценам в России, если средняя месячная зарплата у нас около ста тридцати долларов? Он у вас такой серьезный и грозный, а я-то думал, подобные молодые люди уже не существуют. Поздравляю, отличный друг у вас, Настя. Скажите, — теперь он обратился к даме, — а этот ковер, на котором мы стоим, сколько он стоит?

— Не скажу. У вас опять будет припадок. Один смеется, другой гневается. Лучше сойдите с него.

— Обещаю полнейшее спокойствие. Клянусь немедленно отступить, — С. С. приложил палец к губам.

— Семнадцать миллионов евро! — она боязливо попятилась от них.

— Семнадцать миллионов евро? Это же двадцать два миллиона долларов! — вскричал Семен Семенович голосом счастливца. И тут же вспрыгнул на стоящий рядом стул: «Я не позволю себе стоять на таком дорогом ковре. А если с меня плату потребуют? Я же нищий!»

К нему подбежал крупный мужчина с табличкой на лацкане «Охрана».

— Спускайтесь немедленно, — прошипел он.

— Боюсь. Стоять на ковре в двадцать два миллиона долларов, мужества не хватает. Не слезу, хоть убейте, — расхохотался господин Химушкин.

— Слезай, сказал, а то шею выверну, — возмущался охранник. Вокруг него уже собрались зеваки.

— Ты меня не пугай, — вскричал С.С. — вон, сколько вокруг меня свидетелей. Попробуй, попробуй дать по роже! Ох, как здорово будет! Кровь русская обильно польется на ваш дорогущий ковер! Ведь он станет еще дороже! Как же иначе! Заплатите мне комиссию? Ха-ха-ха!

— Семен Семенович, прошу вас, сойдите со стула! — взмолилась Настя.

— Правильно, правильно, не слезайте! Свободный рынок! Какой же он свободный с такими сумасшедшими ценами, — поддержал Химушкина архитектор.

К ним подошел лощеный бельгиец. Небольшого роста, полноватый, он выглядел шокированным: Cette chaise coute 700 milles d,euros. Otez-vous de la! Tout de suite! Si vous la cassez, je deposerai une plainte contre you devant les tribunaux. Je vous prie de quitter ma galerie et de n,y retourner jamais. Je suis un honnete commercant, on me connait dans toutes les capitales du monde. J,adore la Russie et je ne permettrai pas de m insulter. Traduisez.» «Этот стул стоит семьсот тысяч евро. Немедленно слезьте. Если вы его поломаете, я подам на вас в суд. Прошу удалиться из моей галереи и больше никогда ее не посещать. Я честный коммерсант, меня знают во всех столицах мира. Я горячо люблю Россию и не позволю ее оскорблять. Переведите». (Сноска).

— Семьсот тысяч долларов стул, ура! Сумасшествие! Человек полностью потерял разум! Тогда перенесите меня из вашей галереи. Нет-с, нет-с, перенесите меня из вашей популяции! Я не хочу с вами дольше оставаться, — радостно закричал Семен Семенович и прыгнул антиквару на плечи.

Бельгиец опешил. Он лихорадочно всматривался в публику, словно ждал помощи. Потом вдруг завизжал: «Laissez — moi, laissez-moi tranquille! Je suis un honnete commercant, J,adore la Russie». Оставьте меня, оставьте меня. Я честный коммерсант. Я люблю Россию». (Сноска)

К Химушкину бросился охранник и стал оттаскивать его от антиквара. С.С. сопротивлялся. Публика гудела, кое-кто посвистывал, полная дама с соболем на плече хлопала в ладоши. Молоденькая кокетка тряслась от хохота. Наконец Химушкин, антиквар и охранник завалились на безумный по цене ковер. Это обстоятельство вызвало бурное рукоплескание. Зрители загудели с новой силой. Первым из кучи малы вылез Семен Семенович. Он в два прыжка оказался за порогом галереи, выпрямился, поднял на присутствующих взгляд и театрально прокричал: «Браво! Браво российским олигархам! Да! Огромное спасибо бизнесу! Безумие основательно пришло в Россию. Оно расцвело у нас, как одуванчики в июне. Оно принялось на нашей почве без удобрений и пестицидов. А для нищего это самое желанное время. Самое комфортное пространство! Браво, деньги! Они наилучшее средство для полного безумия!»

«Великая умница, этот Семен Семенович! Страданием наслаждается, над своим убогим положением в обществе насмехается, причем гордо и светло, и не по дурости какой, а как бы в назидание всем этим акулам, — мысленно восхищался молодой архитектор, не отрывая от Химушкина взгляда. — У него надо учиться, находить в тайниках души радостное удовлетворение. Разве может быть что-нибудь более успокоительное, чем такие чувства? Мимолетны ли они? Наигранны? Не знаю! Но ведет он себя естественно, легко, прямо-таки изумительно. А как милостыню брал? Царственно. Словно крупным чиновником долго служил. Артист, большой артист! Я еще не до конца понимаю его, но чувствую, что какая-то сила тянет к нему!»

Чудецкая заметила на себе похотливый взгляд охранника. Он оказался рядом. Горячее, частое дыхание, пересохшие губы вызвали у нее острую неприязнь. Она поскорее отошла в сторону. Откровенная наглость этого здоровенного амбала и театральность всего происходящего обескуражили Чудецкую. В ней смешались противоречивые ощущения. Поведение С.С. ей нравилось: ехидно издеваясь над напыщенной публикой, он достиг гротескового шарма. Но от насмешек общества над старым безумцем у нее сжималось сердце. Насте казалось, что во всем этом пошлом спектакле повинна только она. Нельзя было соглашаться на совместный поход на выставку. Какая сила вынудила ее отправиться на эту глупую прогулку? Ее, довольно замкнутую по натуре? Да, ей хотелось взглянуть на редкие экспонаты, да, она была не против сравнить цены на талантливые творения. Но это можно было сделать и в одиночку. И еще этот странный аспирант Виктор Петрович. В библиотеке производил одно впечатление, а потом оно постоянно менялось. А тут еще непонятное выражение чувств, загадочные восторги. Сейчас он, отрешенно, с откровенным, почти маниакальным упоением, следил за каждым словом и движением Химушкина. Насте даже казалось, что между ними установилась незримая, но прочная связь. Эти обстоятельства вызывали у девушке мысли о странных проявлениях человеческой сущности. «Неужели в Дыгало есть такое, что может глубоко задевать мои инстинкты, влиять на подсознание? Управлять моей волей? Подавлять ее? Совершенно нежелательная ситуация. Так можно докатиться до самого неприятного, а в перспективе глубочайшее разочарование в собственной персоне. Такие чувства обязательно вызовут длительную депрессию. А еще этот наглющий урод-охранник. Ужас! Ужас!»

Голос Семен Семеновича прервал ее размышления:

— Квартирантка, идемте на выход. Здесь меня никто кормить не станет. Да и вас тоже. А бесплатно тем более! И портвейна никто не нальет. Ни глотка! По моей вине мы пролетели мимо импортных деликатесов. Да! Без сомнения, я виноват. Примите мои извинения. Разумеется, тут одно оправдание: это совершенно не мой мир. И вам я категорически не рекомендую совать в него свои юные головы, а то станете похожими на публику, смеющуюся над бедным немолодым соотечественником. Тьфу, тьфу! Тьфу! Мерзость! Лучше мечтайте о грядущем обновлении мира. Тихо и про себя! На выход, господа! Мне плохо!

— Прошу прощения, я догоню его. Ему, видимо, дурно, может обморок случиться. Буду ждать вас у входа в Манеж! — бросил барышне Виктор Петрович и помчался следом за Химушкиным.

— Чудецкая в глубокой задумчивости направилась к выходу. «Сколько раз я корила себя за новые знакомства? Ведь предчувствовала, что разочарование повторится. Мне не суждены обычные отношения или легкая увлеченность. Передо мной всегда возникают невыносимые преграды духовного характера. Жаль! Меньше читать умных книг что ли или принимать жизнь такой, какова она есть, а не витать в облаках, надеясь встретить блестящего оригинала? — размышляла Анастасия Сергеевна. — Предвидела же — случится такое, что вызовет у меня очередной приступ уныния. Ан нет, согласилась принять предложение посетить выставку. Впрочем, ничего страшного не произошло. Меня лишь задел Виктор Петрович своим пренебрежением. Ведь мог взять меня за руку, обнять и побежать за Химушкиным вместе со мной. Мог бы! Но не сделал этого! Ему важнее было самому рвануться, одному в чем-то своем убедиться. Не верю, что он опасался обморока. Семен Семенович никак не выглядел человеком, который вот-вот потеряет сознание. Дыгало в чем-то другом хотел увериться. Уж не ревность ли во мне говорит? Не означает ли мое беспокойство, что ничто человеческое мне не чуждо? Что я такая, как все? Я-то всегда думала, что я какая-то особенная, не похожая на своих сверстниц. Нет, видимо, во мне еще много самого банального, типичного для молодой дамы. Грустно это — мыслить категориями будущего, думать о создании трансгенного человека и при этом оставаться заурядной особью. Тривиальной! Привязанной к быту! Но, может быть, я еще справлюсь со своими недостатками? Одолею их, и мне удастся изменить себя настолько, чтобы соответствовать образу идеального человека?»

Спутники поджидали ее у входа в Манеж. Лицо Химушкина оставалось озабоченным. В голове его чередовались какие-то незначительные фрагменты прошлого, ни за один из которых никак нельзя было ухватиться, чтобы остановить хаотичный поток сознания. Может, поэтому растерянное выражение на его лице постепенно сменялось гримасой недовольства. Виктор Петрович стоял рядом и выглядел как привороженный. Когда Семен Семенович, принимая нелепо вычурные позы, стоял на раритетном стуле, архитектору внезапно пришла навязчивая идея вновь поджечь отреставрированный Манеж. И не просто поджечь, а уничтожить до основания, чем утешать свое возмущенное сердце и души несчастных соотечественников. «Чтобы кучка богатеев не издевалась над нищим российским народом. Разве не кощунство, — в бешенстве размышлял он, — в стране, где две трети населения не могут свести концы с концами, голодают, одеваются в обноски и замерзают в жалких квартирках, торговать аксессуарами по астрономическим ценам? Что вы хотите доказать, господа организаторы этой извращенной экспозиции? Что кучка коммерсантов с убогим сознанием правит страной? Что им наплевать на наши чувства, нашу честь? Нет, этого доказательства я никак не допущу! Я спалю этот сарай со всеми его экспонатами». Тут ему на ум пришла история с картинами из Пушкинского музея, задержанными в Швейцарии, и он обозлился еще пуще. «Их оценили в миллиард долларов. А какую пользу они приносят? Что, все любители живописи порядочные люди? Что, посетители музея входят в него во грехе, а на выходе выстирываются, выбеливаются до конституционных норм? Кто-то возьмет на себя смелость утверждать, что французские импрессионисты да и художники вообще облагораживают сердца? Развивают фантазию? Увеличивают в человеке интеллект? Может быть, может быть, но не больше чем у одной десятой процента от всего населения. Это всего около ста тысяч человек. А еще сто сорок три миллиона россиян этим не пользуются и пользоваться не хотят. Более того, не видят в этом никакого смысла. Есть ли у нас Ван Гог, Мане, Гоген или нет — разве многим это важно? И ради чего все? Утешить госпожу Антонову? Других экспертов, живущих за счет этих культурных ценностей? Что изменится в сознании Варвары Петровны с месячной пенсией в полторы тысячи рублей или Ивана Ивановича с зарплатой в три тысячи, от того, есть ли в стране Ренуар, Пикассо или их вовсе нет? А таких, как Варвара Петровна и Иван Иванович, в стране более ста миллионов. И еще: как влияет такой огромный художественный капитал на формирование цивилизованности наших граждан? А, попал я в самую больную точку? Да! Да! Никак не влияет! Однозначно никак! Что есть он, что его нет, а миллион граждан сидят за решеткой, двадцать миллионов ведут криминальный образ жизни, остальные унижены и большая часть из них нищенствуют. Сколько стран, у которых вообще нет в музеях таких выдающихся авторов! И при этом ситуация с культурой и законопослушанием у них значительно лучше, чем у нас …»

Преследуемый радикальными мыслями, Виктор Петрович все больше проникался себя идеей поджога Манежа. Он хотел видеть, как пылает богатство и наблюдать за проявлениями народного гнева. Аспирант был ярым патриотом, входил даже в какое-то молодежное движение небольшой экстремистской партии. Ему хотелось, чтобы вся огромная, обездоленная Россия любовалась на праведное зарево. Это был бы торжественный акт возмездия! Он обратился к Химушкину, которому вдруг безгранично доверился:

— Скажите, вызвал бы у вас восторг вид Манежа, горящего вместе со всеми экспонатами? Что бы вы делали, увидев пламя? Побежали за водой или захлопали бы в ладоши? Вопрос не праздный, у меня особый резон спрашивать вас об этом.

— Я сейчас мечтаю лишь поесть и уединиться. Но в своем воображении я не раз видел, как горят Манеж, Арбат, Россия, да и весь мир. Одиночество научило меня плевать на все! А на весь мир — с особым удовольствием. Точно с таким же, с каким он ежедневно плюет в мою безобидную рожу, когда покупает и продает такие немыслимо дорогие аксессуары. Плевок в другого — это ведь современная жизненная философия. Закончилось язычество, испустил дух коммунизм, ислам переживает тяжелейший кризис, пришло в упадок христианство. Вещизм поработил массы, глобализм породил яростную меркантильность. Чего же в таких безысходных для души условиях можно ждать от несовершенного человека эпохи цивилизации неограниченного потребления? А почему, собственно, вы спрашиваете о моих действиях при пожаре? Что, у вас родились какие-то политические планы? Тогда вы не по адресу. Я сторонник индивидуального планирования. В Госплане я несколько лет уже послужил …

— Господа, прошу вас, давайте разойдемся и отправимся теперь по домам, — озираясь, сказала Чудецкая. — Виктор Петрович, спасибо за приглашение, но вынуждена вас покинуть. Была рада знакомству. Очень необычный вы человек. Прощайте. Идете Семен Семенович? Я ужасно устала, а меня еще ждет работа над дипломом. Человек, его прошлое, настоящее и будущее, — вот какой необъятной по содержанию темой я занята сегодня. По строению его внутренние органы практически не изменились. Но разум, оказалось, так блистательно эволюционировал, будто произошло великое извержение планетарных вулканов. И вдруг возникло сознание. Оно забурлило, вскипело и неожиданно стало замечать не только мир вокруг. А прежде всего — и это главное — самого себя! Вникать в эти подробности необыкновенное счастье. Так что я пошла.

В ее реплике Семен Семенович сразу различил университетскую серьезность. Настин комментарий к развитию человеческой популяции вернул его к собственным размышлениям на ту же тему. Но как давно он это обдумывал, какими далекими представлялись те мысли теперь!

— Вы обещали меня накормить. Снимаю с вас эту обязанность. Теперь в карманах у меня завелись деньги. Милостыня богатеев побуждает к вольным расходам. Так что займусь поиском ближайшего продуктового магазина. Хочется опять почувствовать себя человеком. Попью нежирного кефира, съем сухарики, побалуюсь яблоком. Скромная еда — прекрасная вещь, дающая обывателю истинное наслаждение. Готов угостить вас. Кто со мной? — глядя в сторону, спросил Химушкин.

— Я, я! Возьмите меня! — восторженно выкрикнул Дыгало. — Готов с вами идти хоть на край света. Я действительно, потрясен знакомством. Мне бы подольше на вас посмотреть, понять ваш удивительный мир.

— Как? Идти хоть на край света?! Ради неприхотливой трапезы с одичавшим ворчливым холостяком? Что, вас привлекают сухари? Кефир? Вы что, не ели несколько дней, или у вас, любезный, родилась порочная идея оставить такую замечательную девушку, как Настя, одну? Что за каприз? Не хочу верить. Так не бывает. Да! Кстати, никакие отношения с молодыми людьми, кроме интеллектуального общения, меня не занимают. Я традиционалист, уважаемый. Хотя это кредо в современном мире не очень котируется. Я не ищу ничего нового! Тем паче в таких закулисных для сознания вопросах. Вам понятно? Так какая причина вынуждает бросить вашу красавицу и отправиться со мной в продовольственный магазин, чтобы на ходу, а не в ресторане за сервированным столом, есть самую простую пищу? Я, честно сказать, заинтригован…

— Вы меня чрезвычайно заинтересовали. После таких ошеломительных сцен на выставке меня мучает любопытство. А Настя сможет понять и простить. Любовь к женщине не должна лишать нас иных чувств и устремлений. Ведь в любви находишь только чувственное начало. Кому-то этого совершенно достаточно, но мне необходимо значительно больше. В последнее время я все чаще ощущаю в себе непреодолимую потребность к каким-то радикальным поступкам. Но хотел бы знать ваше мнение кое о чем. Никакой другой цели у меня нет. А коль скоро Анастасию интересует тема радикализма, буду только счастлив, если она примет участие в нашей дискуссии за ужином. Вы правы, Семен Семенович, такую женщину, как она, не так просто бросить. Да и встретить сложно. Мне двадцать четыре года, но я никогда прежде не видел особу, которая уже в первые часы знакомства полностью завладела бы всеми моими мыслями. По-моему, я даже успел признаться ей в глубоких чувствах. Кто-то спросит: что так быстро? Странно! Когда теряешь голову, разум отключается, оказывается в сказочном плену. Причем — оттуда совершенно не хочется бежать. Как раз наоборот, желаешь, чтобы кандалы чувств сковали тебя еще крепче. Но если я все же еще не признался вслух, то наверняка исповедовался про себя, а это куда более сильное выражение состояния души. Ведь совершенно не важно о чем-то заявить, главное убедиться в этом самому. Могу пойти еще дальше, чтобы вы обратили внимание на мою откровенность. Если я по уши влюбился, то мне, в общем-то, все равно, будет госпожа Чудецкая рядом или нет. Для меня важнее другое — моя собственная убежденность в том, что я определился, что у меня есть объект для поклонения. И хватит! Мне этого вполне достаточно. Схожих историй немало. Помните, как Блок и Андрей Белый по уши влюбились в дочь Менделеева Любу. Блок даже женился на ней. Но их отношения определял провозглашенный Блоком культ Прекрасной Дамы. Действительно, как можно обожествлять женщину и заниматься с ней сексом? С помощью разнообразных движений и мускулов доказывать свою высокую любовь? Никак нельзя! И вообще сексуальные удовольствия в высокой любви становятся силой, толкающей к измене. Кто-нибудь спросит: не погубим ли мы Россию без приплода? Позвольте уж современная наука решит такие вопросы без малейшего риска и сомнений в идентичности вашего ребенка. Философия женского идеала связала замечательного мыслителя Горского и его жену Мэри, философа Алексея Лосева и Валентину. Ангельское обручничество было широко распространено среди первых христиан. Приверженцы этого ритуала всю жизнь проживали друг с другом как брат и сестра. И были счастливы! А рыцари Средневековья? Без Дамы Сердца, одного искрометного взгляда они не участвовали бы в поединках, не шли бы в Крестовые походы. Теша себя романтическими любовными чувствами, они были счастливы и не обращали никакого внимания на утехи возлюбленной с другими кавалерами. На такие отношения способны лишь люди огромной духовной силы. Я не раб плоти, а хозяин разума. Для меня главное — убедиться, что я действительно влюблен. А отношение ко мне возлюбленной меня нисколько не интересует. Более того, если она будет ко мне равнодушна или люто возненавидит, я от этого начну еще больше воодушевляться! Так сказать, балдеть! Кайфовать! Настя, я тут захотел высказаться без обиняков, чтобы вы представляли характер моих ощущений. Да, я не совсем типичный, не ортодоксальный влюбленный. Но каждая эпоха вносит свои коррективы в структуру душевных переживаний. Нисколько не хотел вас обидеть, а лишь желал показать себя в истинном свете. Без иллюзий, без напускного шарма. Вот так! Такой на самом деле я странный тип. Кстати, я собрался писать ваш портрет. Маслом на холсте! Исключительно для себя. Даже вам его никогда не покажу… Господин Химушкин, вы берете меня с собой? А быть может, даже вдвоем с Настей?

Его напористый, задиристый тон отчасти маскировал внутреннее напряжение. Впрочем, Семен Семенович все же распознал волнение молодого человека, но отметил и его на удивление определенное мировоззрение. Презрение, которое архитектор выказывал в адрес довольных собой состоятельных людей, было положительно оценено Химушкиным, а прямодушие Виктора Петровича поразило и Настю. «Опять что-то совершенно новое», — удивилась она про себя.

— Для короткого знакомства вы, господин Дыгало, чрезвычайно откровенны, — заметила девушка. — Что ж я также собираюсь говорить с вами искренне. Вы меня заинтересовали, но не как кавалер, а как объект для изучения. Ваш радикализм заслуживает пристального внимания и призывает меня к сдержанности. Мне как молодому ученому (я младший научный сотрудник Института археологии РАН) интересно наблюдать за формированием новой российской ментальности. Когда я слушала вас, у меня возник один замысел, что если проследить эволюцию ваших опасных планов? Как они будут развиваться, какого накала достигнут, как от теоретических рассуждений вы перейдете к практике или, напротив, остынете и не осуществите ничего из задуманного. Эта работа поможет мне обосновать рекомендации по трансгенной концепции воздействия на человека. Уж очень не отвечает он требованиям времени, тем более завтрашним условиям. Не станете возражать, чтобы я наблюдала за вами без какой-либо навязчивости? Мысль же о любовных историях внушает мне ужас. Я исключаю ее из перечня волнующих меня тем. Научное исследование — и ничего больше. Согласны?

— Ценю вашу откровенность. Чудеса случаются лишь с отважными исследователями, — поклонился ей Дыгало.

— Ну, идемте, идемте, — заторопился господин Химушкин. — Я не собираюсь занимать себя вашими проблемами. У меня от голода в желудке урчит. Я с утра мечтаю о горячем супе, но знаю, что придется глотать холодный кефир, и вопреки этому недоразумению все же предвкушаю удовольствие. Может, вам, Настя, исследовать и мое довольно странное сознание? Разыскать ключ к его пониманию? Мое предложение не результат того, что я изнемогаю от скуки. Я весьма доволен собой, а свободного времени у меня никогда нет. Весь дух нашего очаровательного быта мне противен, он вызывает у меня одно желание — бежать без оглядки и постоянно пребывать в воображаемом мире. И это у меня замечательно получается. Вот давеча на выставке в голове пронеслась прежняя усталая мысль: «Беги, беги отсюда, Химушкин, не твое это место обитания — современный мир». Как, а? Да! Так точно, теперь надо самым невероятным образом опять прятаться. Уже придумал себе верное местечко, полное таинственности, чтобы такое странное существо, как я, чувствовало себя превосходно. А свою редчайшую оригинальность я высоко ценю. Поэтому подумал: а может быть, науке ее тоже следовало знать? Чтобы в сонме генных мутаций учесть ее особенности? Кстати, я вас могу научить, как в полной мере пользоваться возможностями интеллекта. Интереснейшая технология. Ваши нервные клетки не будут стареть, из головы исчезнут неприятные мысли, а образующаяся в сознании реальность станет точно соответствовать потребностям разума. Но это еще не все: мое мировоззрение одиночки, аристократическая нищета, ночная охота за фантазиями вынудят вас уважать мою личность, во многом следовать за Семеном Семеновичем. Так что предлагаю увлечься Химушкиным. Мой разум, как магнитное поле, способен притягивать к себе людей, с высоким так сказать, айкью. Соревнуйтесь, боритесь за почетное право быть самыми приближенными. А я лишь обещаю, что ваш разум от этой близости возмужает, а карманы, к счастью, осиротеют, окажутся совершенно не нужными. Впрочем, необходим все же крохотный карманчик для нескольких купюр, чтобы хоть как-то хватало на пропитание. Нет, я не настаиваю! Каждый выбирает собственные преференции! Но знайте, тщеславие, даже самое масенькое, помешает вам добиться моих симпатий. А теперь я пошел, точнее, побежал, спешу в собственный уголок, дабы погрузиться в блаженные грезы. Ведь в процессе своих поисков я особенно радуюсь, открывая самого себя. Впрочем, я вовсе не отказался от желания чем-нибудь вас угостить …»

Семен Семенович говорил горячо, с такой искренней убежденностью, что как только он шагнул в сторону, молодой человек и Настя без колебаний последовали за ним.

Глава 7

Иван Гусятников сидел в зимнем саду гостиницы «Националь», ожидая на ланч солидных бюрократов. До Государственной думы отсюда было несколько десятков метров. В этом уютном местечке встречались многие политики и коммерсанты. Здесь высказывались утопические взгляды и высокие национальные идеи. Поборники вчерашнего и идеологи будущего не скрывали дикой взаимной ненависти. Деловые люди делили зоны влияния, а народные депутаты отчаянно набрасывались на доли, маячившие при переделе собственности. Создавались и распадались союзы, федеральные чиновники заключали устные договоры, лоббисты прятали крупные взятки, прокуроры и судьи получали заказы на отторжение чужих активов. Готовились указы о высоких назначениях в мэрию, в доходные кресла начальников департаментов министерств, в Общественную палату. Составлялись списки на получение государственных наград, званий и премий, продавались места в верхних списках партий, входящих в парламент, решались вопросы помилования, получения гражданства и так далее. Иван Степанович назначил здесь сегодня три встречи. Каждой отводилось по пятнадцать минут. Секретарь Аркадий Лапский должен был строго следить за порядком. Сейчас он подводил к шефу господина Эпочинцева, одного из руководителей следственного комитета МВД. Это был мужчина средних лет, в безукоризненной одежде от самых элитных фирм. Преисполненный тщеславия, он, казалось, прежде всего, хотел нравиться самому себе, а потом уже всем остальным. Взгляд таких, как он, людей, всегда направлен вникуда, словно приглядываться к чему бы то ни было, что находится вне сферы их интересов и чувствований, дело для них совершенно пустое. И если они пренебрегают возможностью совершить благородные деяния, то настойчиво успокаивают себя мыслью, что законы от них этого вовсе не требуют. Так что угрызений совести даже не возникает.

— Приветствую вас, Эпочинцев. Прошу садиться. Как дела, генерал?

— Ничего особенного. Хотелось, впрочем, чтобы доходов было больше. Жизнь дорожает. После Лондона Москва второй город по уровню цен. Чтобы не обнищать, приходится постоянно думать о заработках. Ведь всякий порядочный человек должен занимать себя исключительно такими помыслами. Но что ужаснее всего — ареал источников постоянно сужается. Сокращается, вернее, не поле, а тематика заказов. Тут не столько конкуренты меня донимают, сколько однообразие. Я могу предположить, чем вы хотите меня занять. Но не смею тратить ваше время на отгадки ребусов, а жду поручения.

— Мое предложение будет соответствовать вашим пожеланиям. Плачу десять тысяч долларов за небольшую любезность. Сущий пустячок! Необходимо найти человека, который страстно желает тешить собственное сердце ярой жестокостью, кто выгодно отличается свирепостью ума.

— Ума? Вы уверены?

— Хорошо, характера. Пусть вас не смущает, если тот, кто мне нужен, отбывает срок наказания. Я подумал, что вам не доставит большого труда найти среди осужденных такого кровожадного оригинала. Хотя на свободе их, видимо, тоже достаточно. Меня, любезный генерал, чрезвычайно интересует порочная личность, тип, в чьей душе копошится неодолимое желание, даже наваждение, изуверствовать, глумиться над чужой плотью, и не в истерике и конвульсиях, а в здравом холодном уме. Этакая парадоксальная особь с тотальной порчей разума. С пылкой страстью вселенского масштаба к извращениям. Хочу обстоятельно постичь суть этого маньяка, а потом пристально взглянуть на самого себя со стороны и понять, насколько я это я . Ведь вполне возможно, что я — это вообще кто-то другой, незнакомый. Чтобы потом не расплачиваться за незнание себя самого или не расплакаться от обиды за весь род людской. Не лезть из кожи вон, желая оправдаться, а каждый раз успокоительно нашептывать себе под нос: «Я такой, как все вокруг. Или живи, Гусятников, как они , или заканчивай страдания самоубийством!»

— И вы называете это пустячком? Позвольте, чтобы подыскать действительно что-то очень яркое и самобытное, надо перебрать сотни, если не тысячи, уголовных дел. Так сказать, разыскать в огромном мире уголовников современного Чикатило в десятой степени. Я вас правильно понял?

— Да-да, в таком духе.

— Это будет стоить двадцать пять тысяч долларов. Я должен подключить сотрудников центрального архива, секретариат департамента наказания, а платить этим чиновникам придется из собственного кармана. Нет, меньше чем за двадцать пять тысяч я за дело не возьмусь. Да, впрочем, зачем он вам? Что дадут вам такие эксперименты? Ведь все уже давным-давно известно…

— Хочу проверить самого себя, определить порог, предел собственной порочности в сравнении с уникальным извергом. Очень уж хочется знать: чего такого я сделать никак не смогу? На что не поднимется рука? Где граница во мне человеческого? Вы сказали, двадцать пять тысяч? Сумма приличная, но готов заплатить хоть сейчас. Только жду от вас, любезный, самого необыкновенного, потрясающего субъекта. Он должен вызывать смертельный ужас даже у опытных психиатров. Поднимать давление и увеличивать частоту пульса у заядлых мракобесов. Вот так, генерал! Поняли, кто мне нужен? Кого я с нетерпением хочу получить из ваших рук? Теперь о другом: вы сказали, что все это давным-давно уже известно. Кому? Когда? Я, например, еще не наговорился сам с собой. А это так трогательно — поучать или высмеивать самого себя.