Однажды вечером в Париже Барро Николя
Все дальнейшее мчалось с невероятной скоростью, и в то же время меня не покидало ощущение, будто действие раскручивается как при замедленной съемке.
Женщина в белом платье увидела, что я смотрю на нее, повернулась и быстро направилась к выходу. Я выдохнул: «Бог мой!» – отстранил изумленную Солен и устремился за исчезающей белой тенью. Я бросился на другой конец террасы, лавируя между столиками, я чуть не столкнулся с двумя официантками, которые воззрились на меня с негодованием, я налетел на старую даму, которая взвизгнула и возмущенно закричала мне вслед, я опрокинул поднос – некогда извиняться, я только поднял руку, услышав звон разбитого стекла, на бегу я угодил ногой в петлю длинного ремня дамской сумочки, брошенной на стуле, и, споткнувшись, с размаху упал на четвереньки, рубашка вылезла из брюк, я вскочил – как под гипнозом, не отрывая взгляда от дверей.
– Мелани! – крикнул я, прорвавшись наконец к выходу и бросившись вон из ресторана; я увидел, как женщина в белом платье, с развевающимися волосами бежала вниз по одному из эскалаторов в стеклянных трубах. – Мелани, постой! – Я отчаянно замахал руками, но она не обернулась. Она убегала от меня. Это было непостижимо, и у меня мелькнула мысль, уж не сошла ли она с ума? Но я решил: ну и пусть, все равно я должен ее догнать. Любой ценой.
И я помчался вниз по эскалаторам, соединяющим пять этажей Центра Помпиду, я расталкивал людей, и на каждом повороте я видел внизу, на следующем эскалаторе, белую тень, но вот я на первом этаже, в холле, и слышу торопливые шаги, удаляющиеся к выходу на улицу.
На площади перед Центром снова были люди – они глазели на фокусы парня, глотавшего огонь. Дальше – цыган на складном стуле. Он наигрывал на бандонеоне печальное танго и пел про какую-то Марию. Прогуливались парочки.
Я замер и огляделся, где же она? Сердце колотилось в горле. Мелани не было. Я тихо чертыхнулся и снова бросился бежать, оглядываясь во все стороны.
Вдалеке мелькнула белая тень, она летела к станции метро «Рамбуйе». Она!
Со всех ног я помчался туда. Я уже догонял ее, остались какие-нибудь сто метров. И тут я увидел, что она нырнула в метро. Я выкопал в кармане билет и через две секунды ворвался в метро и ринулся вниз по лестнице.
Оборванец с гитарой, стоявший у меня на пути, почему-то предупредительно отступил в сторону.
– Ну-ну… полегче, – сказал он.
– Женщина! – выдохнул я. – В белом платье!
Оборванец неопределенно махнул рукой в сторону проходов, ведущих все дальше и все ниже.
– Спасибо! – крикнул я на бегу, бросаясь в недра парижского метро. В лицо мне ударил теплый воздух со специфическим запахом, он шел из глубины самой земли, запах мусора и пыли. Я выбежал на перрон, там в ожидании поезда стояли какие-то люди. На скамейке парочка панков с зелеными патлами целовалась как у себя дома.
В тот момент, когда на меня накатила теплая воздушная волна – знак, что прибывает поезд, – я увидел Мелани. Она стояла среди ожидающих на другой платформе, как раз на противоположной стороне, под огромным щитом с рекламой шампуня. Она стояла и смотрела на меня. Просто смотрела.
– Мелани! Да подожди же! Что все это значит, черт побери! – закричал я.
Несколько человек оглянулись и опять тупо уставились в пространство. Шумные ссоры влюбленных на платформах метро, как видно, в порядке вещей.
– Стой, где стоишь! Никуда не уходи, я сейчас! – крикнул я, и тут ее скрыл вылетевший из туннеля поезд, подкативший к моему перрону. Меня охватила вдобавок к отчаянию ярость.
Да что с ней такое, с этой женщиной? Почему она так странно себя ведет? Или это не Мелани, а ее двойник? Или она думает, за ней погнался маньяк? Не важно! Сейчас, сейчас все разъяснится. Я побежал к лестнице, по ней наверх, туда, на тот перрон. Наверху я опять ощутил теплую волну воздуха, поднявшуюся из туннеля. К перрону подъезжал поезд.
– Нет! – заорал я, бросаясь вниз по лестнице. Последние пять ступенек я взял одним прыжком и отважно приземлился на каменный пол. Покатился, потерял ботинок – черт с ним! – побежал, хромая, в одном ботинке вдоль поезда, лихорадочно обшаривая глазами перрон. Мелани вошла в последний вагон.
Сердце чуть не выскакивало из груди, стучало, как молот, в горле пересохло, левую ногу дергало от боли, но я ее увидел!
– Мелани!
Поздно. Резкий предупредительный свисток полоснул по нервам.
Двери поезда равнодушно, неописуемо синхронно закрылись.
– Нет! – завопил я в диком отчаянии. – Стой!
Я увидел за стеклом двери Мелани и заколотил кулаком в стекло. В бешенстве несколько раз пнул дверь ногой. Хорош я был: лицо пылало, под глазом синяк, волосы взлохмачены, рубашка вылезла из брюк – человек, начисто потерявший контроль над собой. Громила, нарывающийся на драку, или псих, в слепой ярости расстреливающий все вокруг.
– Мсье, что за безобразие! Что за дикое поведение! – одернул меня какой-то респектабельного вида тип в футболке «Lacoste».
– Заткнись, крокодил! – взвизгнул я, и парень мигом ретировался и пропал за мусорным контейнером. Послышалось змеиное шипение поезда.
Бессильно опустив руки, я смотрел на Мелани – она стояла в вагоне, у двери, держась за поручень, и молча смотрела на меня. Ее взгляд был полон печальной покорности судьбе, и под этим взглядом я потерял последнюю уверенность. Так смотрят на того, с кем прощаются навсегда. Прощаются, потому что иначе нельзя.
Я не мог понять, что происходит. Не мог понять, в чем моя вина. Я был идиотом из фильма, сценария которого не знал. Стоял на перроне на станции «Рамбуйе», смотрел, как исчезает женщина моей жизни, и ничего не мог сделать.
Последним, беспомощным жестом я поднял руку и прижал ладонь к дверному стеклу, не отводя умоляющего взгляда от Мелани.
Поезд тронулся, и тут в самую последнюю секунду Мелани подняла руку и приложила ладонь к стеклу – к моей ладони.
Как побитая собака, тащился я домой. Было полдвенадцатого ночи, вернуться к «Жоржу» и объяснить свое внезапное бегство – невозможно, немыслимо.
Да что я мог бы им сказать? Что наконец увидел, наконец нашел женщину, которую люблю, а она от меня убежала?
Это была Мелани, она, вне всяких сомнений. Она? В самом деле она?
Сомнения-то были – я начал сомневаться в своем здравом рассудке. Может, я просто спятил? Рехнулся от любви к загадочной женщине, которая стала мне близка, как ни один человек в мире, и своим непонятным поведением довела меня до сумасшествия?
Глубоко несчастный, я плелся, хромая, по мосту Искусств, в одном ботинке. Ботинок у меня остался один, надежды – не осталось вовсе.
Да, все было безнадежно. Ковыляя по мосту, я с каждым шагом все больше падал духом.
Неожиданное появление Мелани на террасе Центра Помпиду разбередило старую рану, сладко саднившую, но уже ставшую привычной, – нет, правильней будет сказать, я заставил себя привыкнуть к этой постоянной боли. Я был уверен, насколько может быть в чем-то уверен человек, совершенно сбитый с толку: это была Мелани – женщина, смотревшая на меня с другого конца террасы. Это Мелани бросилась бежать от меня, точно пугливый единорог в сказочном лесу. И это Мелани стояла за стеклянной дверью вагона в метро.
Я узнал ее лицо. Я узнал бы его среди тысячи лиц. Я же касался его рукой, мои пальцы помнили каждую его черточку. Я тонул в глубине этих карих глаз, я целовал эти мягкие губы, опять и опять. Сколько раз она дарила мне свою волшебную несмелую улыбку… А тут ее лицо было строгим, почти суровым. Даже если она видела, что я на какое-то несчастное мгновение обнял другую женщину – а больше-то ничего не было! – это же не причина бежать от меня как от чумы.
Я был взвинчен, ломал себе голову, вопросов была масса, а ответа я не находил ни на один. Нога разболелась, но разве можно было сравнить эту пустяковую боль с той, что железным кольцом сдавила мне сердце. Когда я наконец доковылял до угла и поплелся дальше по улице Сены, меня пронзила внезапная мысль, которая с этой минуты все настойчивей крутилась в мозгу, все больше подавляла меня и притом была не лишена логики.
До сегодняшнего вечера я считал, что женщина в красном плаще бесследно исчезла. Ее исчезновение могло иметь тысячи причин, совершенно не связанных со мной. И пока я не увидел Мелани на террасе, я, по крайней мере, мог обольщаться мыслью, что пути нашей любви преградили неведомые силы судьбы. Даже предположение, что Мелани не вернулась в Париж, было легче принять, чем сокрушительное открытие, которое преподнес мне сегодняшний вечер.
Женщина, которую я столько времени искал, находится здесь, в Париже. Она жива, она реальна, это очевидно. Еще очевиднее то, что она не желает меня знать.
Молодая женщина в белом платье от меня убежала, и это несомненно была Мелани, а какие у нее были причины убегать – не важно. Что это она, я понял в тот самый момент, когда увидел ее на террасе Центра Помпиду. И даже если бы – предположим невероятное – в первый миг у меня возникли хоть какие-то сомнения, на перроне в метро они рассеялись бы раз и навсегда.
Нас разделяло несколько сантиметров, она стояла за стеклянной дверью вагона, и ее взгляд сказал мне, что она меня узнала. Будь это незнакомая женщина – разве она стала бы смотреть на меня таким взглядом? Чего ради прижала бы ладонь к стеклу против моей ладони? Это был прощальный, заклинающий жест любви в миг расставания, когда поезд вот-вот тронется и умчится прочь…
Я горько усмехнулся. Все это не давало никакой ясности.
И вдруг мне вспомнился первенец кинематографа, черно-белые зернистые кадры: подъезжающий поезд. Вспомнилась и картина импрессиониста, на которой был паровоз в клубах белого дыма, давным-давно я впервые увидел ее в галерее Жё-де-Пом; вспомнились и мои детские размышления о том, что такое импрессионизм. Французское кино глубоко импрессионистично, говорил дядюшка Бернар.
В то время я был уверен, что кое-что понимаю. Но та действительность, в которую я сейчас снова вернулся, была глубоко сюрреалистической. И в ней ничего было не понять.
Я брел в темноте, словно в параллельном мире, где действуют неведомые законы, и думал, стану ли я когда-нибудь настолько взрослым, чтобы расстаться с этим параллельным миром?
Той ночью мне приснился сон. Это был один из тех снов, которые после пробуждения помнишь еще долго, наверное, даже до конца жизни, потому что ничего более тяжелого не может человеку присниться.
Существуют, говорят, образы страха, которые обитают где-то в коллективном бессознательном, чаще всего это короткие бессвязные картинки – падаешь в бездну или тонешь, или ты заблудился, или тебя преследует некто темный и ты в панике бросаешься бежать, но не можешь сдвинуться с места. Но бывают и другие сновидения, они связаны с сугубо индивидуальными страхами и состоят из фрагментарных личных впечатлений, в сновидении у каждого человека складываются из этих фрагментов его собственные, особенные, темные фантасмагории.
Вот такие, например. Я иду через кладбище и вдруг вижу надгробие любимого человека, который на самом деле жив. Другой сон: я стою в комнате, где девять дверей. Я очень хочу из нее выйти, но за каждой дверью, которую открываю, я натыкаюсь на непроницаемую стену из резины. Или такой: я в отеле, еду в лифте, мне нужно вернуться на шестой этаж, так как там находится мой номер, где меня ждет женщина. Но всякий раз, когда бы я ни нажал кнопку шестого этажа, лифт доставляет меня в совершенно незнакомый коридор. И я не могу попасть туда, куда непременно хочу добраться.
Насколько различна жизнь людей, настолько же разнообразны формы, в которых проявляются их бессознательные страхи. И хотя в моем сновидении не было ни ножей, ни темных призраков, бросающихся на меня, чтобы убить, исход этого сна, поначалу сказочно прекрасного, был таким, что поверг меня в беспросветное уныние. В конце я терял все.
Мне снилась Мелани. Канун Нового года. На Мелани был ее красный плащ. Мы пришли на праздник и под руку гуляли по залам большого старинного здания. На стенах повсюду висели зеркала в вычурных золоченых рамах, мерцали свечи, везде было полно людей. Женщины в шелках, в платьях с пышными кринолинами, затянутыми в рюмочку талиями, мужчины в узких коротких штанах, в жилетах и белых рубашках с кружевными манжетами. Может быть, мы на балу в Версале? Нет, я знал, что мы в Париже. В этом легко было убедиться, бросив взгляд на высокие окна, за которыми сверкал огнями наш город.
Когда колокольный звон возвестил наступление Нового года, мы с Мелани вошли в зал, где на стене висел огромный плоский экран. На нем мелькали картинки – веселье на улицах и площадях, праздник бурлил у Триумфальной арки, на Елисейских Полях, у подножия Эйфелевой башни, возле стеклянной пирамиды на площади Лувра, на вершине Монмартра, на мостах и бульварах, где, словно одурев от радости, сигналили автомобили.
Мы еще некоторое время побродили по залам, а потом я спохватился – где Мелани? Она отстала, где-то задержалась. Я вернулся в зал, где висел большой монитор, и увидел, что теперь там показывают изображение нашей планеты. Земля, голубой шар, как будто покачивалась. Ни с того ни с сего на меня напал дикий страх. Я бросился к высоким окнам и увидел – за ними ничего нет, пустота и мрак.
И тут я понял – Париж превратился в космический корабль, который неудержимо уносится прочь от Земли. Нас уже отделяют от нее несколько световых лет, а толпа веселится, люди, нарядившись в костюмы эпохи рококо, хохочут, танцуют и ни о чем не подозревают.
Я мечусь, бегаю по залам, ищу Мелани, ищу в толпе хоть какое-нибудь знакомое лицо. В какой-то комнате я натыкаюсь на большую вешалку с одеждой и лихорадочно перебираю платья, раздвигаю плечики, на которых аккуратно, по размерам, повешены чьи-то вещи: летние женские платья, мужские костюмы. Я надеюсь обнаружить хоть какой-то знак.
И выхожу в один из бесконечно длинных коридоров, а там стоит очередь, люди чего-то ждут, хотят что-то получить. Проходя вдоль очереди, я с надеждой вглядываюсь в лица: вдруг найдется кто-нибудь знакомый. Через некоторое время я наконец вижу среди ожидающих своих родителей. А рядом и Мелани, и Робер, и даже мадам Клеман – и все они стоят в очереди. Обрадованный – я же нашел их! – я громко кричу. Но они, один за другим, поворачиваются и смотрят на меня, не узнавая, как будто я им чужой.
– Папа! Мама! – кричу я. – Это же я, Ален!
Отец с сожалением поднимает брови, качает головой. Мама смотрит на меня пустыми, ничего не выражающими глазами.
– Мелани, где же ты пропадала столько времени! Я искал тебя… – Я все-таки не теряю надежды.
Но Мелани, пожав плечами, равнодушно отворачивается. Они как будто забыли меня, не помнят, не знают, все, даже мадам Клеман, которая тоже здесь, даже Робер, мой друг.
Моя паника неудержимо растет, я в глубоком отчаянии. Почему они стоят здесь? Почему словно не видят меня? Я иду дальше и различаю впереди фигуру, которая мне как будто знакома. Дядя Бернар! Только тут я замечаю, что очередь выстроилась к кассе «Синема парадиз».
Как же так? Ведь дядя Бернар умер, думаю я, но все-таки окликаю его. Старик оборачивается – ну наконец-то, вот она, умиротворенная, добродушная улыбка моего дядюшки.
– Кто вы? – спрашивает он удивленно. – Я вас не знаю.
В отчаянии застонав, я корчусь, как от боли.
– Не может быть! Дядя Бернар, это же я, Ален. Неужели не помнишь? Я же всегда приходил в кино, каждый день, мы вместе смотрели фильмы. Люмьер! – кричу я. – Поезд! Импрессионистическое кино! Кокто, Трюффо, Шаброль, Соте… – Я выкрикиваю имена великих режиссеров, все, какие приходят на ум, в надежде, что хоть что-нибудь дрогнет наконец в добродушном лице моего дядюшки, но теперь он смотрит на меня без улыбки, с тупым недоумением, и лицо у него как у старика с болезнью Альцгеймера. – Джузеппе Торнаторе! – кричу я. – «Новый кинотеатр „Парадизо“»! Это же твой любимый фильм, мы с тобой вместе его смотрели! Ну неужели не помнишь… В нашем кино смотрели, в «Синема парадиз»! – Я твержу одно и то же, точно заклинание, волшебное слово, отворяющее двери.
И вдруг по лицу дяди Бернара проскальзывает тень узнавания. Он на секунду закрывает глаза, потом смотрит на меня. Его губы чуть растягиваются – и вот он опять улыбается, все шире и шире.
– Да, – говорит он. – Да, конечно. Я помню. Хотя и очень смутно. Ты же Ален… Ален, мой мальчик… Но все это было так давно… Я тогда еще был жив…
Я плачу – так я счастлив, но я плачу и потому, что меня узнал умерший. Может быть, я тоже умер. И обретаюсь где-то в просторах вселенной, и нет у меня ни одного близкого человека.
Я пытаюсь растолковать дяде, как трагично мое бытие, но он лишь растерянно качает головой.
– Ну как же ты не понимаешь? Я все потерял! Все потерял! – твержу я упрямо.
Лицо дяди Бернара расплывается в моих глазах.
– Тебе надо в «Синема парадиз», мой мальчик. Иди в кино, там ты найдешь все… В «Синема парадиз»…
Его голос удаляется, затихает, я простираю к нему, умершему, руки и лечу вниз, вниз, вниз…
24
После того как я проснулся, прошло немало времени, но странный этот сон все снова и снова прокручивался у меня в голове. До самого обеда я не мог от него избавиться, он, словно навязчивый минорный мотив, сопровождал мои воспоминания о безумных событиях вчерашнего дня.
Когда я открыл глаза, когда услышал множество привычных негромких утренних звуков, я встал и первым делом подошел к окну – выглянул во двор, дабы удостовериться, что Париж никуда не улетел из области земной атмосферы. Убедился, что город на месте, и облегченно вздохнул. Но избавиться от мрачного настроения, в которое повергли меня образы ночного сна, так быстро не удалось. Да и маловато было поводов радоваться – к такому заключению я пришел, когда варил в кухне кофе, надеясь, что он поможет отделаться от ночных призраков.
Мне все еще виделось бледное лицо и слабая печальная улыбка, промелькнувшая в глазах Мелани в тот момент, когда поезд уносил ее в туннель метро.
На мобильнике, который я отключил, придя на праздничный ужин в Центре Помпиду, оказалось несколько новых сообщений. Три – от Солен, пытавшейся дозвониться до меня после того, как я сломя голову бросился из ресторана. От сообщения к сообщению ее голос звучал все более встревоженно и, как я заметил, немного смущенно. Один звонок был от Аллана Вуда, теперь в почте моего мобильника увековечено прославленное имя и знак внимания режиссера: он озабоченно спрашивал, уж не сделалось ли мне плохо от ресторанной стряпни. Следующий звонок был от консультанта налоговой службы – напоминание о непредставленных отчетных документах. Кроме того, позвонила мама, хотя она никогда не звонит по мобильному, да и нет у нее мобильника – она где-то услышала, что волны имеют канцерогенное действие. А тут позвонила, да еще из Канады, из туристской поездки. Мама беспокоилась, все ли у меня хорошо.
На этот вопрос ответить было проще простого – не то что на множество других вопросов, свалившихся на мою голову в последние недели…
Все плохо, а лучше сказать, так плохо, что хуже некуда. И отвечать не хотелось ни на один из звонков. Я хотел одного – покоя, хотел засесть в бочке, как Диоген, пускай я не философ, не важно, я чувствовал сильнейшую потребность забиться в тихое укромное место, чтобы побыть наедине со своими мыслями.
Я послал сообщение Солен – извинился и написал, что ушел, так как разболелась голова.
Потом позвонил Робер. Я решил, ладно, отвечу. Робер с его фатализмом, проистекающим от занятий естественными науками, был единственным человеком, с кем я в тот момент мог общаться. Я рассказал о непостижимом появлении Мелани и о погоне, совсем как в кино, в переходах парижской подземки. Уж на что трудно удивить Робера, но тут даже он на мгновение потерял дар речи.
– Робер? Ты тут?
– Да. – Голос Робера звучал растерянно. Помолчав, он сказал: – Уму непостижимо. Я тебе вот что скажу: эта малышка чокнутая, вероятность – сто процентов. Должно быть, она из тех, знаешь, психопатов, у которых мания преследования. Думаю, этим все объясняется.
– Да ты сам-то соображаешь, что за ахинею несешь? Мелани не психопатка. Нет-нет, тут что-то другое…
– Что – другое? Другой мужчина, наверное. С ней был кто-то?
– Нет. Никого не было. Она только посмотрела на меня и сразу побежала к выходу.
– Кто ее знает, – проворчал Робер. – Может, связалась с каким-нибудь, знаешь, жутким типом, и он ей угрожает, говорит, что сделает с ней что-нибудь ужасное, если она хоть однажды с тобой встретится… Елена Грин из фильма про Джеймса Бонда.
– Ева Грин, – поправил я без улыбки. – Да уж конечно, так оно и есть. А я-то дурак не догадался!
– Да ладно тебе. Я же стараюсь помочь. – Робер не обиделся. – Ага, есть! Эврика! Это ее сестра-близнец. – Он ужасно обрадовался своей замечательной идее. – Был я когда-то знаком с сестрами-двойняшками… И скажу тебе, ты не отличил бы одну от другой: обе блондинки, у обеих веснушки и фигура – обалдеть можно… Каждую минуту я гадал: может, я перепил и у меня в глазах двоится? – Он щелкнул языком. – Это и есть разгадка. Тебе-то никогда не приходило в голову, что у нее может быть сестра-близнец?
– Да-да… – Я прижал трубку к плечу, чтобы намазать маслом и джемом кусок багета. Конечно, мне даже такой экстравагантный вариант приходил в голову. Уже не осталось ни одной версии, какую я не продумал бы за последние часы. – Конечно, это не исключено. Чисто теоретически. Но с чего бы ее сестра-близнец, которая меня знать не знает, вдруг пустилась наутек? Это же абсурд. Понимаешь, я все-таки не такое страшилище, чтобы девушка, увидев меня, удирала во все лопатки.
– Да, пожалуй, это правда. – Робер замолчал, размышляя о моих словах, а я подумал, что физиономия-то у меня и впрямь устрашающая, с фингалом под глазом, да я еще и орал там, в метро, как оглашенный, и бился в закрытую дверь поезда…
– Честно говоря, я надеялся, что твоя история закончена раз и навсегда. А теперь твоя загадочная женщина вдруг снова появилась. В самом деле, можно спятить, – Робер вздохнул.
Вздохнул и я:
– Да. Насчет спятить, это точно.
И мы опять замолчали. Нарушил молчание Робер:
– Ален, надо с этим кончать. Все это ни к чему не ведет. Это в точности как черные дыры – чем больше в них попадает чего угодно, тем больше делаются они сами. Единственное, что тебе остается, – поместить эту историю в рубрику «неразгаданные тайны Вселенной» и направить свою энергию на достижение более реалистических целей.
Затем последовало то, что я и ожидал услышать:
– В пятницу ты ведь идешь с нами ужинать? Анн-Софи сказала, она будет очень рада познакомиться с тобой.
– Анн-Софи? – переспросил я, приуныв.
– Да. Подруга Мелиссы.
– Угу. – Мой голос сделался совсем угрюмым. – Не знаю, Робер, имеет ли это смысл. Мое состояние настолько неутешительно…
– Бог мой! Ален, ну, соберись же! Ну что ты себя жалеешь, это же ни в одни ворота! Сколько можно киснуть? Что, собственно говоря, стряслось?
– То и стряслось. Растянул ногу, и под глазом фингал.
– Фингал под глазом? – Робер от неожиданности расхохотался. – Да ну! Неужели подрался с кем-то?
– Не я подрался, а со мной подрались, – буркнул я. – Ревнивый дружок Солен Авриль прилетел в Париж и врезал всем, кого заприметил поблизости от нее. Это в довершение всего прочего.
– Ух ты! Ничего не скажешь, событий в твоей жизни хватает. Прославленные артисты и таинственные психопатки, погони, драки… Брюс Уиллис против тебя сопливый мальчонка. – Робер восхищенно присвистнул сквозь зубы. – Фингал под глазом, да-а… – уважительно протянул он. – Но, погоди, это же оптимальные параметры для интересного вечера! Женщинам безумно нравятся подобные…
– Робер, прошу тебя! Я повержен и сломлен. Давай отложим этот ужин. У меня не то настроение, чтобы болтать о том о сем с девушками, даже самыми хорошенькими. Мое сердце разбито.
– Ах, господи милосердный… Ален, умоляю, не впадай в пафос, ты же несешь текст из мыльной оперы. Сердца не разбиваются.
Я, стиснув зубы, дождался, когда он всласть насмеется, и мечтал в эту минуту страстно, как никогда, – пусть бы Робер раз в жизни, один-единственный разок, смертельно влюбился и на своей шкуре испытал, каково человеку, если сердце у него вдруг с тихим щелчком раскололось. Вот тогда настанет мой черед смеяться.
– Ну, смейся, смейся, – сказал я. – Погоди, найдется и по твою душу… Ты не знаешь, что это такое – увидеть, как ее уносит поезд метро… И вообще увидеть ее снова. Эта сцена не идет у меня из головы. Я пришел домой и не мог уснуть. Она дала мне отставку, а почему – не понимаю. Если бы понимал, мне было бы легче.
– Вот-вот, это негативная черта женщин, – деловито подтвердил Робер. – И не существует формулы, которой это можно выразить. Нет никаких аксиом. Так сам Стивен Хокинг[41] говорит, а он настоящий гений. Он сказал, женщина представляет собой абсолютную загадку.
Робер опять был в своей стихии.
– А как подумаешь, что вечно они носятся со своими настроениями и всякими там чувствами… Я лично ни в грош не ставлю всю эту эмпатическую трепотню. Вроде того, что всегда нужно стараться понять друг друга. Ну что это дает? Я хочу сказать: люди все равно не понимают друг друга, по крайней мере в пятидесяти процентах случаев. Ну да, мы касаемся друг друга, тянемся друг к другу, но в глубине сердца остаемся чужими. И в итоге понимания нет, каждый замкнут в себе самом. В том, что он считает истиной. Вот поэтому я так люблю астрофизику. Во вселенной царит ясность и существуют закономерности.
Я вспомнил о своем сне.
– Мне приснился ужасный, страшный сон, – сказал я. – Париж превратился в космический корабль, мы удалялись от Земли с постоянно возрастающим ускорением, и ни один человек не мог меня вспомнить, даже ты!
– Ну да, ну да, – нетерпеливо перебил Робер. – Сновидения всегда бывают путаными и безотрадными. Мозг перерабатывает отходы. Наверное, ты слишком плотно поужинал.
Я вздохнул:
– И почему ты все-таки мой друг, Робер? Что-то я забыл почему…
– Потому что крайности сходятся, и я, в отличие от тебя, должен бежать сейчас к студентам, пора растолковать им законы Ньютона. Вечером зайду, к концу последнего сеанса, сходим куда-нибудь, выпьем. Нет-нет, никаких возражений! Тогда вернемся к разговору об ужине, который будет в пятницу. Я не допущу, чтобы ты тут сидел один и предавался мировой скорби.
Робер повесил трубку.
Я допил кофе, поставил чашку в раковину. Орфей вскочила на мойку и укоризненно мяукнула, глядя на водопроводный кран. Я пустил воду и долго смотрел, как она лакает, довольная жизнью. В этот день мне хотелось перевоплотиться в кошку.
Главная черта моего друга – упорство в достижении цели. Вечером он, конечно, пришел в кино, и я, конечно, согласился пойти с ним выпить: никаких возражений Робер не принял. Но в одном пункте он, как выяснилось впоследствии, все-таки был не прав.
Мы не говорили о том, приду ли я в пятницу вечером на ужин, дабы произвести неизгладимое впечатление на Анн-Софи своим подбитым глазом. Мы вообще не вспомнили о пятнице. Мы сидели в полупустом бистро и обсуждали мужские имена. Потому что днем я сделал открытие, которое дало новую пищу для размышлений о старой истории.
В этот понедельник у мадам Клеман был выходной, как обычно, и поэтому не кто иной, как я, после окончания двух сеансов, на которых крутили один и тот же фильм, должен был прибрать в кинозале, пройти по всем рядам и собрать забытые зрителями вещи.
– Ты пока посиди тут, а я сейчас, я быстро! – крикнул я Роберу, который разглядывал новые плакаты и афиши в фойе. Мы были одни. Франсуа почему-то вдруг сорвался с места и убежал, едва дождавшись конца показа.
– «Английский пациент» – это что? Хорошее кино? – поинтересовался Робер.
Он стоял перед плакатом к фильму Энтони Мингеллы, намеченному мной для показа в среду на последнем ночном сеансе в программе «Les Amours au Paradis», и оценивающим взглядом смотрел на Рэйфа Файнса и Кристин Скотт Томас.
– Экранизация серьезного романа. Трагическая история большой любви. Так что это не для тебя, – поддел я Робера. – Смотри уж лучше «Основной инстинкт» и прочее в том же духе.
– А что такого? Держит в напряжении, и Шэрон Стоун такая сексапильная милашка.
– Вот именно.
С пылесосом наперевес я побежал в ярко освещенный зрительный зал, а Робер уселся на вертящемся стуле в моем кабинете и занялся ничегонеделанием.
Пылесосить кинозал, а может быть, вообще уборка при помощи пылесоса – занятие, создающее созерцательное настроение. Можешь предаваться размышлениям, и, пока гудит пылесос, никто тебя не станет отвлекать разговорами, все равно же не удастся.
Я не слышал, что зазвонил мой мобильник, я не слышал и когда Робер отвечал на звонки своего мобильника и сам кому-то звонил, разговаривал и громко смеялся. Размеренно шуруя туда-сюда щеткой, я проходил по рядам, посматривая, не завалился ли где платок или монета, и монотонное гудение окружало меня, словно кокон.
Вспомнилось, как много лет тому назад я сидел здесь, на первом ряду, с девочкой с косичками, как держал ее за руку. Дойдя до пятого ряда, я вспомнил, как под бдительным оком дядюшки впервые собственноручно зарядил кинопроектор, при этом я, конечно, засуетился и от волнения забыл, что, доставая пленку, нужно крепко держать ее обеими руками, и коварная лента вдруг шустро выскочила из коробки, извиваясь, как змея. В двенадцатом ряду я размышлял о том, что в моем странном космическом сне впервые мне приснился дядя Бернар. Тут я, как наяву, увидел его добродушную усмешку и в гудении пылесоса снова услышал последние слова, произнесенные в моем сне покойным дядюшкой: «Тебе надо в „Синема парадиз“, мой мальчик. Иди в кино. Там ты найдешь все… В „Синема парадиз“…»
Какой-то непонятный совет, да и не люблю я вообще всякие спиритические фокусы, но в этом пустынном зале, где я был наедине со своим сердцем, мне вдруг подумалось: а что, если все-таки существует что-то вроде посланий с того света? Может быть, слова покойного дяди Бернара в моем сне были таким посланием? Или пробудилось что-то в моем подсознании, всплыло наверх, чтобы я осмыслил это, понял, уразумел?
Ну вот я в кино, в «Синема парадиз», и что же? Я не нашел ничего сколько-нибудь примечательного, разве что шарфик в третьем ряду да тюбик губной помады в пятнадцатом…
Дойдя до семнадцатого ряда, я выключил пылесос. Попытка не пытка.
Мелани всегда брала билет в семнадцатый ряд. У меня это обстоятельство вызывало любопытство еще тогда, когда я гадал про себя, какая история могла бы подойти девушке в красном плаще.
Я вернулся в кабинет, нужен был фонарик.
– Ну как ты, управился? – Робер, все еще болтавший по телефону, поднял взгляд, но, по-моему, не заметил, что я преисполнен решимости и что-то задумал.
– Еще чуть-чуть, – сказал я.
С сильно бьющимся сердцем я вернулся в кинозал и принялся обстоятельно проверять семнадцатый ряд.
Согнувшись в три погибели, я обшаривал каждую складку и щель, светил фонариком в проходе. Я нашел два катышка жвачки, прилепленные под сиденьями, шариковую ручку, торчавшую в щели между креслами. Я рассматривал царапины на деревянных спинках кресел шестнадцатого ряда, я просовывал голову под каждое кресло. Чего искал, мне самому было неясно, но искал я усерднейшим образом, вишневые плюшевые кресла семнадцатого ряда еще никто не обследовал так тщательно. Я вдруг почувствовал абсолютную уверенность, что здесь я что-то найду.
И нашел.
Когда минут через двадцать в кинозал пришел Робер, я все еще сидел, глубоко задумавшись, сердце по-прежнему громко стучало. Я сидел в семнадцатом ряду на предпоследнем месте и водил пальцем по инициалам, вырезанным на спинке кресла, которая была передо мной. Две буквы нелегко было разглядеть, так они потемнели, – должно быть, их нацарапали очень давно.
Здесь сидели влюбленные, которым пришло в голову вот так увековечить свою любовь. Две буквы, между ними знак плюс, а вокруг сердце, тонкая линия, которая почти стерлась. Но буквы были четкие: М + В.
И мне вспомнились загадочные слова Мелани, те, что она сказала во время нашего первого свидания в «Ла Палетт». Ее слова меня тронули, но я, вполне понятно, подумал, что речь идет о моем кинотеатре и о замечательном репертуаре, который я составляю, да и вообще я весьма смело отнес эти слова к своей персоне.
«Когда я ищу любовь, я всегда иду в „Синема парадиз“», – сказала Мелани. И теперь я догадывался, в чем причина.
25
– О’кей! – Голубые глаза Робера заблестели. – Дело яснее ясного. «М» – это, конечно, Мелани. Ты абсолютно прав, это не случайное совпадение.
Я убежденно кивнул. Наконец-то Робер и я в чем-то сошлись. Мы сидели в «Ше Папа», уютном джаз-клубе, который как бы прячется за кафе «Де Маго» на улице Сен-Бенуа. Теперь, когда я сделал потрясающее открытие, обнаружив инициалы в семнадцатом ряду, мне было прямо-таки необходимо выпить бокал красного вина. А то и два. Негромко наигрывал пианист, второй джазмен лениво щипал струны контрабаса.
– Но кто же этот «В»? – сказал я.
– Ну, если исходить из того, что «М» не лесбиянка, то, наверное, это какой-нибудь, знаешь, типчик.
– Не какой-нибудь типчик. Это ее друг. Может быть, тот, который изменил ей с приятельницей с ее работы. У которой серьга с нефритом.
Робер отрицательно покачал головой:
– Нет-нет. Пораскинь мозгами. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы установить: инициалам не один год, а явно побольше. Тут, конечно, история, которая произошла довольно-таки давно. – Он вытащил из кармана куртки потрепанный черный блокнот-молескин и, полистав, открыл на чистой странице. – Так. Мужские имена, которые начинаются на «В»… В конце концов, не безумно много их… Валентин, Вирджил, Виктор, Винсент… Еще знаешь?
– Виан, Вивьен, Валер, Вито, Васко… А имя должно быть непременно французское или другие тоже годятся?
– Тоже годятся. – Робер педантично записал имена в столбик. – Так, ну кто еще? Вадим, Вар, Василий?
– Владимир, – добавил я и усмехнулся, вдруг вспомнив чокнутую русскую старушенцию, с которой я пытался объясниться через домофон в доме на улице Бургонь.
– Чего ты ухмыляешься?
– Да вот вспомнил Димитрия.
– Димитрия? А кто такой Димитрий? – заинтересовался Робер.
– Ох, это… – Меня разбирал смех. – В общем, не важно. Ну, скажем, старый приятель. – Все-таки я прыснул, не совладав со смехом.
– Мне кажется, ты относишься к делу недостаточно серьезно. – Робер удивленно поднял на меня глаза и чуть нахмурился, – похоже, у него появились опасения за свой авторитет. – Что это значит, Ален? Кончай дурачиться. Нам нужны только те имена, которые начинаются на «В».
– Да-да, понимаю. Извини. – Я взял себя в руки.
Робер отпил вина и придвинул ко мне свою записную книжку со списком имен:
– Вот. Теперь сосредоточься. Смотри и думай – не знакомо ли тебе какое-то из этих имен? Не упоминала ли Мелани какое-то из них?
Робер ждал.
Я уставился в список и, бормоча, несколько раз перебрал по порядку все имена. Потом попытался вспомнить, что рассказывала мне Мелани. Да нет, если даже она и назвала какое-то мужское имя, то оно не начиналось на «В».
– Очень жаль, но ни одно из этих имен ничего мне не говорит, – разочарованно заключил я.
– Подумай еще! Я уверен, этот «В» играет важную роль. Если мы выясним, что за субъект этот «В», сразу раскроются все прочие тайны.
– Вот черт! – Я разозлился. – Нет ли еще каких-то имен на «В»?
– Как не быть. – Робер состроил таинственную мину. – Во всяком случае, одно имя я знаю.
– Ну? – Я затаил дыхание.
– Верцингеторикс![42]
Мы попрощались в двадцать минут двенадцатого. Ни во сне, ни наяву я не мог бы вообразить, что около полуночи, поймав такси, куда-то поеду.
«Если вдруг что-нибудь вспомнишь или идея какая осенит – звони в любое время», – сказал Робер на прощание и сунул мне в карман список имен. Мой друг казался энергичным и преисполненным решимости, ни дать ни взять комиссар полиции из старых телесериалов; должно быть, он и чувствовал себя соответственно. Видно было, что расследования по делу о неустановленном «В» доставляли ему огромное удовольствие, он даже не вспомнил о своем грандиозном проекте – ужине с Мелиссой и Анн-Софи, который наметил на вечер пятницы.
Я спустился по улице Сен-Бенуа и повернул направо, на улицу Жакоб. Нога все еще ныла, но я был настолько поглощен своими мыслями, что почти не замечал боли. Конечно, разгадывая загадку мужского имени, мы не слишком преуспели, однако, несмотря на это, у меня появилась твердая уверенность, что мы вышли на след тайны, вернее – одной из тайн.
То, что Мелани ходила в мой кинотеатр и всегда брала билет в семнадцатый ряд, объяснялось ностальгическими воспоминаниями. Ностальгия! Вполне в духе Мелани.
Сколько же прошло времени с тех пор, как двое влюбленных, сидевших в этом ряду, нацарапали свои инициалы на деревянной спинке кресла, так сказать, увековечили свою любовь, в наивном убеждении, что чувства их будут вечными? Часто ли они ходили в «Синема парадиз» или заглянули один-единственный раз? Они сидели, прижавшись друг к другу, в семнадцатом ряду и смотрели любимый фильм Мелани «Сирано де Бержерак», самый прекрасный фильм для влюбленных, лучше которого нет и не может быть?
Я почувствовал укол ревности. Ну почему не я был парнем, державшим Мелани за руку в те минуты, когда Сирано писал красавице Роксане страстные любовные послания.
Вздохнув, я остановился перед витриной «Ладюре» и равнодушно скользнул взглядом по коробочкам бледно-розового и нежно-зеленого цвета, наполненным миндальными «макарон» и прочими изысканными лакомствами. Если бы я был не один, если бы Мелани была со мной, я однажды вечером принес бы ей, просто так, без всякого повода, коробку «макарон» с малиновой прослойкой. Ее губы, их нежность и цвет так напоминали малину… Да, я осыпал бы ее знаками внимания, лишь бы видеть ее улыбку. Вчера в метро ее улыбка была другой – надрывающей сердце. Она смотрела так, словно это я ее измучил, а не она меня. Какая же тайна нас разлучила, помешала нашему счастью? Связана ли эта тайна с «Синема парадиз»? И опять я словно воочию увидел два инициала. Что же стряслось с «М» и «В»? Что стало с их любовью?
Но я ведь помню слова, которые в тот первый и единственный вечер Мелани обронила о мужчинах, встретившихся ей в жизни, значит ничего хорошего эта любовь ей не принесла. «У меня талант влюбляться в неподходящих мужчин. В конце концов всегда появляется другая женщина». Вот ее слова.
Может, этот мистический «В» был женат, а Мелани морочил голову? Или действительно появилась другая женщина? А может, произошел какой-то трагический случай, парень погиб, и Мелани, потеряв любимого, осталась одна? Может быть, – кто знает? – у меня есть какое-то сходство, какая-то общая черта с пресловутым «В»? И потому Мелани, собственно, мной увлеклась? А кто тебе сказал, что она увлеклась?!
Ничего этого я не знал. Вообще я очень многого тогда не знал. И все-таки в тот момент я чувствовал, что Мелани очень близка мне. В стекле витрины отражалось мое лицо, и я чуть ли не ждал, что вот сейчас, в эту самую минуту, рядом с моим появится лицо Мелани.
Удивительно, но точно такое же ощущение возникло у меня и вчера вечером на террасе в Центре Помпиду, когда я стоял там у ограды и смотрел на Париж, словно в океанскую даль. Ко мне тихо подошла женщина, я не видел – почувствовал ее легкое беззвучное приближение. Это была Солен, и что это именно она, я тоже почувствовал. Но сегодня никакой женщины поблизости не было, никто бесшумно не подошел ко мне и в стекле витрины ничего не отразилось.
Я хотел уже двинуться дальше своей дорогой, но вдруг услышал шаги – торопливые, приближающиеся. Женщина в шляпе и с большой тяжелой сумкой через плечо спешила вверх по улице, махала рукой, подзывая такси, которое как раз повернуло с улицы Бонапарта в сторону бульвара Сен-Жермен. Женщина открыла дверцу и затолкала на заднее сиденье свою сумку. Садясь в такси, она, еще не отдышавшись, крикнула: «Авеню Виктор Гюго, и поскорей!»
Машина отъехала, а я зашагал дальше, размышляя о том, что вот и у писателя Виктора Гюго имя начинается на «В». Должно быть, у меня уже выработался рефлекс обращать внимание на все мужские имена, начинающиеся на «В». Не знаю, может быть, имя Виктор по невесть каким причинам мне особенно симпатично, но во всяком случае, из глубин подсознания всплыло какое-то смутное воспоминание. Имя Виктор… Оно что-то говорит мне? Нет, ничего не говорит…
И все-таки…
Пожав плечами, я прошел несколько шагов и вдруг остановился и хлопнул себя по лбу. В мозгу молниеносно промелькнула картина – я, как наяву, увидел тихую площадь, вспышку поднесенной к сигарете зажигалки и услышал слова ночной исповеди возле витрины ювелира.
Да, он таки есть, человек, всего несколько недель назад упомянувший в разговоре имя Виктор! Женщина, которая знала «Синема парадиз» еще в прежние времена – что опять же очень интересно! – и много лет спустя вернулась в поисках прошлого, в поисках моего кинотеатра, но не сегодняшнего, а того, каким он остался в ее памяти. В темноте передо мной проступило лицо женщины с белокурыми волосами, изумительно красивое лицо.
Но это было не лицо Мелани.
26
Ковер под ногами приглушал звук шагов.
Полчаса тому назад, почувствовав некий импульс, я прямо посреди дороги повернул в противоположную сторону, добежал до стоянки такси возле пивного бара «Липп» и приехал сюда. Мысли кружились и плясали, точно яркие осенние листья на ветру, однако сейчас, когда я подошел к двери ее апартаментов, в голове внезапно воцарилось безжизненное спокойствие. До полуночи оставалось несколько минут, я всем сердцем надеялся застать ее в номере.
Я постучал в дверь, сначала тихо, потом сильнее. Только тут заметил кнопку звонка. Но я еще не успел позвонить, как дверь медленно приоткрылась.
Босиком, в серебристо-сером ночном одеянии из струящегося атласа, передо мной стояла Солен, изумленно глядя мне в глаза.
Читать бесплатно другие книги:
