Субмарины уходят в вечность Сушинский Богдан

43

Март 1945 года. Германия. Замок Викинбург, ставка «фюрера подводных лодок» гросс-адмирала Карл Деница

К тому времени, когда слово взял Консул, бригаденфюрер Ропп и обергруппенфюрер Мюллер уже покинули замок. Ропп — потому, что ему разрешили быть свободным, а Мюллер отпросился у Гиммлера, заявив, что ему нужно быть в Берлине и готовиться к докладу фюреру.

— К докладу фюреру. Конечно же, к докладу фюреру… — безынтонационно как-то повторил Гиммлер, выслушав его объяснение, и непонятно было: поверил он обер-гестаповцу рейха или, как всегда, когда речь заходила о Мюллере, подверг сомнению.

Что касается Скорцени, то он не сомневался, что это бегство из замка заговорщиков, выражаясь словами Шелленберга, — очередная «пакостная хитрость Мюллера», и в то же время не понимал, как можно отказываться от возможности пообщаться с человеком из иной цивилизации, по существу из иного мира.

— Вы уж тут без меня посовещайтесь, друзья мои, — молвил шеф гестапо Кальтенбруннеру, прощаясь. Гестаповский Мюллер давно завоевал себе право обращаться к своим начальникам с той же бесцеремонностью, как и к подчиненным. — А старина Мюллер выполнит тот приказ, который получит. Хотя, как я понимаю, в антарктической Рейх-Атлантиде воссоздание гестапо как такового не предусматривается.

— Что станет величайшим благом для нее, — заметил гросс-адмирал Дениц.

— Грустно шутите, Дениц? Вам бы только задеть старика Мюллера за живое.

Прежде чем дать согласие на уход обер-гестаповца, Кальтенбруннер взглянул на Гиммлера, и лишь когда тот согласно кивнул, сказал:

— О задачах гестапо в осуществлении операции «База-211» вас, господин Мюллер, уведомят. — И тотчас же, вслед за Гиммлером, демонстративно уставился на Консула. Остальные последовали его примеру.

Консул поднялся, подошел к столу с противоположной от Гиммлера стороны и остановился там — рослый, по-эллински красивый, уверенный в себе.

— Я хочу знать, господин Гиммлер, находятся ли в этом зале люди, которые действительно готовы взять на себя ответственность за судьбу рейха, за исход его последних дней здесь, в Германии?

— Здесь находятся именно такие люди.

— Эти люди, — обращался он в рейхсфюреру так, словно никого из тех людей, о которых шла речь, в зале не было, — действительно осознают, к какой стадии разрушения и уничтожения пришли их страна и их народ?

— Да, они осознают.

Они осознают, что все то, что они сейчас услышат, как и те решения, которые здесь будут приняты, подлежат обету вечного молчания? — уточнил Консул.

— Полагаю, что осознают.

Консул Внутреннего Мира выдержал паузу, при которой так и не встретился взглядом ни с одним из участников совещания, ибо взгляд его был обращен куда-то вдаль, в никуда, и продолжал: — Все ли из присутствующих здесь готовы пожертвовать собой во имя сотворения Четвертого рейха как естественного наследника вашего Третьего рейха? Предупреждаю: это вопрос принципиальный.

Гиммлер и Борман переглянулись и вместе перевели взгляд на гросс-адмирала.

— Я всегда считал, что флот служит не Гитлеру, а Германии, — пожал плечами Дениц. — Гитлер — всего лишь олицетворение власти гибнущего рейха.

— И потом, что еще можно закладывать на руинах Третьего рейха, — поддержал его Кальтенбруннер, — как не фундамент рейха Четвертого?

— …Дьявол меня расстреляй! — завершил его мысль Скорцени.

— Продолжайте, господин Консул, — молвил Гиммлер, — Мы — именно те люди, на которых вы можете положиться. — В таком случае дальнейшие наши действия должны быть такими. Если фюрер решит, что долг обязывает его до конца, до последней возможности, до последнего защитника рейхсканцелярии оставаться в своем бункере, то у него будет только один достойный выход — уйти из жизни, приняв капсулу с ядом или выстрелив себе в висок. Как вы думаете, господин Борман: готов ли фюрер принять решение до конца оставаться на своем посту, а затем уйти из жизни, как подобает истинному фюреру? Борман почему-то поднялся, но затем, осознав, что перед ним не фюрер и даже не Гиммлер, вновь сел; нервно как-то облокотился на стол и так же нервно убрал оттуда локоть, чтобы столь-же безуспешно попытаться по-наполеоновски скрестить руки на груди. Но при всех этих жестах и движениях выражение лица у него оставалось по-идиотски наивным.

— Уверен, что он примет именно такое решение, — наконец произнес руководитель канцелярии фюрера, болезненно ощущая на себе гипнотизирующий взгляд Посланника Шамбалы.

— Почему вы так решили? — опередил Консула рейхсфюрер СС.

— Я уже неоднократно пытался выяснить его намерения, называя сроки и пути возможного ухода из Берлина. При этом я предлагал ему различные виды транспорта: от самолета до субмарины. Он сомневается, да, не скрою, сомневается… Но, скорее всего, чувство долга заставит его и впредь лично руководить обороной Берлина…

— Однако фюрер уже давно не руководит обороной Берлина, — возразил Гиммлер, не дождавшись ни окончания монолога Бормана, ни реакции Консула. — Он уже давно никем и ничем не руководит.

— Сам фюрер так не считает, — резко парировал Борман, но не потому, что пытался защитить Гитлера.

Скорцени хорошо было известно, что партайгеноссе Борман вообще не воспринимал такой формы принятия решений, как обсуждение, и терпеть не мог, когда ему кто-либо возражал, даже если возражающим оказывался обожаемый им Адольф Гитлер.

— В любом случае фюреру нужно помочь в принятии нужного вам решения, — спокойно, но как-то слишком уж твердо и навязчиво прозвучал голос Посланника Шамбалы. — Он действительно будет оттягивать свой отъезд из Берлина, но не потому, что руководствуется чувством долга, а потому, что больше смерти боится… потерять власть. Сила власти прежде всего заключается во власти силы. А фюрер успел познать обе эти власти. Он давно стал пленником власти и молит Господа, чтобы Тот позволил ему уйти в мир иной только вместе со своей властью. Так позволим же ему то, что не способен позволить даже Господь: пусть уходит! Ибо так нужно во имя спасения рейха.

Его слова были выслушаны как смертный приговор, вынесенный их соратнику: угрюмым молчанием, в котором сконцентрировалось все, что угодно, — от ужаса до молчаливого отступничества; от сострадания до откровенного предательства.

— Вы, господин Борман, — продолжал тем временем Консул, — до конца должны оставаться в бункере вместе с фюрером. Именно вы должны будете помочь господину Шикльгруберу свести счеты с жизнью, когда станет ясно, что из пленника власти он может превратиться в пленника коммунистов, а значит, в пленника собственного позора. Вы ведь не желаете, чтобы кремлевские коммунисты возили его по городам России в железной клетке как варвара, разрушившего и загнавшего в могилу половину Европы.

— В любом случае я намерен оставаться с ним до последней возможности, — взволнованно объяснил Борман.

«Странно, что Консул не опасается за свою жизнь и даже мысли не допускает, что его попытаются арестовать прямо здесь, как арестовали бы или же прямо здесь, на месте, пристрелили любого, кто осмелился бы столь безжалостно распоряжаться судьбой фюрера, — подумалось Скорцени. — Не иначе как гарантом его безопасности выступает сам Гиммлер. Да и Борман не спешит хвататься за пистолет. Не говоря уже о Денице. Впрочем, — возразил он себе, — Консул и сам способен постоять за себя, и ты был свидетелем этого»[80].

— Когда во дворе рейхсканцелярии ваши враги найдут облитый бензином и сожженный труп фюрера, они засомневаются в том, что покончил жизнь самоубийством именно фюрер, а не один из его двойников. — Консул прошелся по залу, на несколько мгновений остановился у окна, за которым редкие капли весеннего дождя благословляюще окропляли первую листву старинного дуба, и вновь вернулся к огромному овальному столу. Все присутствующие напряженно следили за каждым его шагом, каждым движением. Скорцени почти физически ощущал, какая мощная и властная энергетика исходит от этого могучего человека. Она совершенно не была похожа на ту струю истеричной нервозности, которую постоянно порождало присутствие фюрера. Обер-диверсант редко предавался психоанализу и с недоверием относился к оккультным изысканиям «аненэрбистов»,

однако в эти минуты он явственно чувствовал, как от Посланника Шамбалы исходит некая соборная благодать.

— Русские будут прекрасно осведомлены, — продолжал тем временем этот невесть откуда явившийся мессия рейха, — что у фюрера было достаточно времени, чтобы благополучно покинуть и бункер, и Берлин, и Германию, и даже пределы Европы. Кроме того, они не смогут поверить в то, что вы, его соратники по нацизму, не позаботились о спасении своего фюрера.

— Они в такое не поверят, — не удержался Скорцени. Хотел добавить еще что-то, однако, встретившись с гипнотизирующим взглядом Посланника Шамбалы, вновь умолк.

— И лишь немногие из них, — продолжил свой монолог глашатай Шамбалы, — будут понимать, что с некоторых пор создатель учения нацизма Адольф Гитлер стал самой большой помехой для развития рейха и для всемирного распространения идей национал-социализма. Решив, что погиб двойник фюрера, спецслужбы и журналисты стран-победителей ринутся на поиски настоящего фюрера. И настоящий фюрер действительно время от времени будет возникать то в Латинской Америке, то в Африке или Испании, то в какой-то германской глубинке. Но это будет двойник-дублер. Но следует подготовить еще одного двойника, который и будет выступать в роли Гитлера, появляясь то в Рейх-Атлантиде, то в латиноамериканских колониях германских эмигрантов.

— Это уже смахивает на некий «фюрер-пасьянс», — едва слышно проворчал Кальтенбруннер, нервно как-то покачивая головой: — Но раскладывать его так или иначе придется.

— Таким образом, — продолжил свою речь Посланник Шамбалы, — мы выиграем время, необходимое для того, чтобы вырастить генетического двойника фюрера, который, как вам уже известно, существует. Ваш представитель, Рудольф фон Риттер, имел возможность видеть его во время аудиенции у Повелителя Внутреннего Мира Этлэна Великого[81]. Напоминаю, что генетический двойник это ближе к оригиналу, нежели родной сын. Поскольку в рождении сына участвует женщина, существо с иной кровью, иной наследственностью, иной кармой. В то время как генетический двойник фюрера — это продолжение существования самого фюрера, одна из форм его бессмертия. К тому же продолжительность жизни генетического двойника фюрера будет достигать пятисот лет, являющихся средней продолжительность жизни антарктического атланта.

— То есть я так понял, что со временем германцы Рейх-Атлантиды получат в роли правителя Четвертого рейха генетического двойника фюрера?! — оживился Борман, единственный из присутствовавших, кто до сих пор то ли не знал о существований во Внутреннем Мире генетического двойника фюрера, то ли попросту не придавал ему значения.

— Но это уже будет вождь с иной психикой, иным характеров, иными взглядами на будущее арийской расы и арийской цивилизации, — объяснил Консул. — Причем этого не следует опасаться, поскольку и править ему, извините, придется уже не германцами-гитлеровцами, а настоящими арийцами, именующими себя арий-атлантами.

— Главное, что во главе Четвертого рейха будет стоять фюрер Адольф Гитлер, пусть даже это будет уже Адольф Гитлер Второй! — эйфорийно воскликнул Борман.

— А каковой окажется судьба остальных руководителей рейха

— спросил Кальтенбруннер, мгновенно разрушая атмосферу призрачного воодушевления. — Как вести себя им?

Однако отвечать на этот вопрос Борман не мог, да и не пытался. Он тотчас же перевел взгляд на Консула. Остальные последовали его примеру.

«А ведь идеальное решение судьбы рейха заключается в том, чтобы провозгласить фюрером этого красавца из Шамбалы или откуда он там… — подумалось Отто Скорцени. — Неужели никто не понимает этого? Может быть, сама судьба послала его нам, некие Высшие Силы? И потом, почему самому Посланнику Шамбалы не приходит в голову такая политическая комбинация? — Если кто-то из вас или из других известных миру высокопоставленных лиц решится убегать, то он должен знать, что за ним, семьей, а также ближними родственниками спецслужбы и мстители-одиночки из стана победителей будут охотиться по всему миру. Но даже если вы на это решитесь, то обязаны подставить русским и англо-американцам своих двойников, чтобы сбить их с толку. Если же кто-то окажется в руках врага, то обязан либо покончить жизнь самоубийством, либо взойти на эшафот, сохраняя тайну нашего совещания, тайну Рейх-Атлантиды. — Но ведь высшее руководство может укрыться в подземном мире Рейх-Атлантиды, — вновь нарушил поток своего глубокомысленного молчания несловоохотливый Вольфрам Зиверс.

— Уж вы-то, господин Зиверс, как никто иной, должны знать, что это невозможно, — резко отреагировал Посланник Шамбалы, и впервые Скорцени уловил, что голос его звучит как-то сыгранно, словно слова зарождаются не в гортани человека, а в утробе какого-то механического существа. При нормальной, не взволнованной речи этого не замечалось. — Там создается иной рейх, иная цивилизация, с иной жизненно-космической философией. В том-то и дело, что фюрер, а следовательно, и все вы вышли из-под контроля Высших Посвященных; вы нарушили все те требования, которые в свое время были предъявлены фюреру, попрали все те условия, на которые Гитлер в свое время согласился, и все те обязательства, которые он, в обмен на дарованную ему власть, принял на себя. Все эти концлагеря смерти, газовые камеры, крематории, массовое истребление сотен тысяч людей вне поля боя… Высшие Посвященные, которые выступают гарантами существования и мирного развития вашей цивилизации, не могут смириться с дальнейшим существованием подобного режима.

— А с коммунистическим режимом Москвы они согласны мириться? — спросил Кальтенбруннер.

— В войне, которая сейчас происходит в Европе, будут ослаблены обе империи тьмы. Но вашей суждено погибнуть первой. А теперь я завершу свою мысль. Если бы фюрер вел себя так, как ему было предписано свыше, вашим войскам не пришлось бы тысячами погибать в подмосковных лесах на космическом сорокаградусном морозе. Спросите, почему? Просто мороза этого не было бы, — хищно осклабился Посланник Шамбалы, давая понять, что ему приятно и предъявлять руководству рейха претензии, и объявлять ему приговор. — Да и ваш фюрер, возведший себя в ранг верховного главнокомандующего и главнокомандующего сухопутными силами, не принимал бы таких откровенно дилетантских, погибельных для вермахта решений, какие он принимал.

На сей раз даже Кальтенбруннер, который до сих пор казался самым храбрым, промолчал. Все были изумлены и на Посланника Шамбалы смотрели, как на человека не от мира сего. Коим он в действительности и был.

— Извините, господа, но вам нет места ни в Рейх-Атлантиде, ни в послевоенной Германии.

— И что же нам теперь делать? — язвительно поинтересовался

Гиммлер.

— Единственное, что вы как офицеры можете и обязаны сделать, — это разделить судьбу своей армии и тем самым отвлечь внимание спецслужб победителей от существования где-то там, в глубинах Антарктиды, нового рейха. Вот ваша роль, и вот задача, которая стоит сейчас перед вами! Кстати, если я не ошибаюсь, вы, господин Гиммлер, уже издали приказ, согласно которому ни один сотрудник СД не должен попасть в руки врага живым, — Да, такой приказ был, — как можно жестче ответил рейхс-фюрер СС. — Это закон и традиции нашей службы.

— Кроме того, вами же издан приказ, согласно которому «семьи тех, кто сдастся в плен, не будучи ранен, подлежат уничтожению». При этом вы разъяснили своим подчиненным: «Этого требуют долг перед народом и традиции германцев».

— Да, и такой приказ тоже был издан, — решительно поднялся Гиммлер, нервно одергивая свой френч. — Лично я уже решил для себя, что разделю судьбу своих воинов СС. Уверен, что к этому готовы и другие присутствующие здесь. И не только они. — Это по-арийски, — признал Консул Внутреннего Мира. — Кажется, у вас, господин Скорцени, все еще имеется двойник фюрера. Говорят, вам удалось взлелеять это редкостное создание.

— Будем надеяться, что удалось, — сдержанно ответил обер-диверсант рейха.

— Считаете, что пора вести речь о двойниках? — удивленно взглянул на него Гиммлер.

— Для чего-то же мы их сотворяли!

— Через три дня я готов встретиться с ним, — молвил Посланник Шамбалы.

— Готов организовать эту встречу.

— В таком случае мне лишь остается ответить на вопрос, который мучил вас в течение всего нашего совещания: почему я не стремлюсь к тому, чтобы возглавить если не этот, погибающий, рейх, то хотя бы Рейх-Атлантиду.

— Я такого вопроса не задавал, — отрубил обер-диверсант.

— Но задавались им. Так вот, объяснения мои будут краткими. Мне хорошо известно, что социально-политический эксперимент, затеянный в Германии, по созданию расы арийцев оказался не только неудачным, но и губительным. Как, впрочем, и жидомасонский эксперимент с построением так называемого коммунизма в России.

— Почему же вы не вмешались в этот эксперимент в России? — окрысился на него шеф института «Аненэрбе».

— Я — всего лишь инспектор, а не вершитель судеб. Вмешиваться в ход событий я могу только в самом крайнем случае, да и то с позволения Высших Посвященных.

44

Апрель 1945 года.Германия. Ставка рейхсмаршала Германа Геринга в Баварских Альпах, в районе Берхтесгадена

Когда Геринг, генерал Коллер и адъютант Инген спустились на первый этаж, оберштурмбаннфюрер приказал конвоировавшим их эсэсманам подождать его здесь, а сам вернулся в кабинет рейхсмаршала. Геринг решил было, что он захотел обыскать его письменный стол, но вскоре через открытую дверь до него донесся высокий фальцетный голос Франка, разговаривавшего с кем-то по телефону.

— С генералом — понятно! — кричал он в трубку, пробиваясь через помехи в связи, — созвонитесь, пожалуйста, с Берлином и выясните, что делать с этим их маршалом!

— Если вас освободят, — вполголоса проговорил Геринг, обращаясь к Коллеру, — сразу же постарайтесь связаться с майором Хартманном. Сегодня он звонил мне. Пусть свяжется с охраной аэродрома, может, удастся создать отряд. Номер — в записной телефонной книжке.

— Хартманну. Понял, — лаконично ответил Коллер. Он знал этого отчаянного парня, а главное, знал, что в летную школу Хартманн попал после службы в армейской разведке, а значит, в отличие от многих своих коллег-пилотов, имел представление о том, как вести себя в наземном бою, снимать часовых и уходить от погони. — Только вряд ли меня освободят.

Спустившись вниз, оберштурмбаннфюрер озабоченно как-то осмотрел арестованных, словно бы молчаливо спрашивал у них: «Ну и что мне с вами делать?!», — а затем обратился к Коллеру.

— Вообще-то мне было приказано арестовать лишь разжалованного рейхсмаршала и его адъютантов. Относительно вас как представителя люфтваффе при рейхсканцелярии никаких распоряжений не последовало. Поэтому пока что можете оставаться здесь.

— Благодарю, оберштурмбаннфюрер, — суховато поблагодарил генерал и, пристыженно опустив голову, поспешил отойти подальше от Геринга, за эсэсовское оцепление.

А как только Геринга, майора Ингена и доктора Ламмерса увели, то бросился наверх, в кабинет рейхсмаршала. Уже через несколько минут он сумел дозвониться до начальника штаба расположенного неподалеку авиаполка и сообщить, что, по какому-то недоразумению, местные зсэсманы арестовали главнокомандующего люфтваффе.

Командир полка лично знал генерала Коллера, и звонок его воспринял как приказ немедленно освободить арестованного.

Однако плохо представлял себе, как это сделать, чтобы самому не оказаться в казематах гестапо.

— Я, конечно, сообщу о вашем звонке Хартманну, как только он вернется из полета, да и сам попытаюсь кое-что предпринять,- проговорил он в трубку после небольшой предательской паузы. — Но прямо скажу: никто бы не решился арестовать рейхсмаршала Геринга, не имея на то приказа фюрера.

— Там есть люди, которые готовы и фюрера арестовать. — Но приказ из Берлина все же был? — не стал разочаровывать его полковник, доказывая, что людей, готовых арестовать фюрера, в бункере быть не может.

— Приказ был, — точно так же прямо ответил генерал-майор, — но вы, полковник Тилберг, должны понимать, что отдан он был не фюрером, а за его спиной, В окружении фюрера нашлись люди, которые, пользуясь тем, что вождь ограничен в своих полномочиях, затеяли грызню за власть. Арест Геринга — всего лишь месть его завистников.

— Я вызову Хартманна. И если только он решится… А главное, если вернется из полета.

— Слишком много «если», полковник, — проворчал Коллер, — а ведь речь идет о рейхсмаршале Геринге, о его судьбе, — и швырнул трубку на аппарат.

Тем не менее до конца дня Коллер пробыл в штабе, ожидая, что кто-то из люфтваффовцев — то ли майор, то ли полковник — позвонит. И был жутко разочарован, когда убедился, что звонка не последует. Зато вновь появились эсэсманы во главе со все тем же оберштурмбаннфюрером Франком. Пока унтерштурмфюрер и двое унтер-офицеров из гестапо обыскивали кабинет и рылись в сейфе Геринга, оберштурмбаннфюрер сидел в кресле в небольшом холле и, время от времени поглядывая на нервно прохаживающегося генерал-майора, молчаливо курил.

— Что же теперь будет с рейхсмаршалом? — наконец не выдержал пыткой молчанием Коллер.

— То, что обычно бывает с предателями.

— Но ведь вы же знаете, что Геринг не может быть предателем. Фюреру он предан, как никто иной. И потом, вы ведь не получили

личного приказа фюрера.

— Зато был приказ Бормана. Но от имени фюрера.

— В течение нескольких лет я был представителем Геринга при ставке фюрера и знаю, что он и раньше не очень-то доверял Борману.

— Я этого не слышал, господин генерал, но не вздумайте произносить нечто подобное при моих подчиненных. Не забывайте, что перед вами офицер гестапо.

— Не пройдет и двух недель, как гестапо прекратит свое существование, и я не уверен, что вы будете гордиться тем, что. служили в этой организации. — Франк порывался что-то возразить, однако резким движением руки генерал охладил его. — Не будем полемизировать, оберштурмбаннфюрер. Несомненным фактом является то, что война завершается, и не дай вам Бог предстать перед послевоенной Германией в роли палача самого Германа Геринга. Бормана будут судить и повесят или же он покончит с собой. Но при любом исходе этой драмы в роли виновника гибели знаменитого аса и рейхсмаршала предстанете вы. Извините, подполковник, но это так.

Завершив свой монолог, генерал по-наполеоновски скрестил руки на груди и, отвернувшись, демонстративно стал рассматривать огромную картину в массивной золоченой раме. Тем временем подполковник СС докурил сигарету, старательно растер окурок в хрустальной пепельнице и вдруг совершенно неожиданно произнес:

— Пожалуй, вы правы, господин генерал-майор. Слава палача Геринга мне ни к чему.

— Зато очень кстати пришлась бы слава спасителя Геринга. Спасителя приговоренного к казни рейхсмаршала.

— Нет, без приказа освободить господина Геринга я не смогу.

— Чей приказ вам нужен? Я старший по чину. Почему бы вам не выполнить приказ генерала Коллера, который потребовал от вас освобождения рейхсмаршала? Генерала, являющегося представителем люфтваффе при рейхсканцелярии фюрера, собственно при фюрере.

— Такой приказ должен отдать Борман или фюрер. Ну, еще Гиммлер.

— Гиммлер покинул Берлин и находится где-то на севере Германии. Найти его сейчас почти нереально.

— Бормана уговорить вам тоже не удастся. Наоборот, ваше вмешательство может спровоцировать резкую реакцию, в том числе и по отношению к вам.

— В таком случае попытайтесь хотя бы потянуть с его казнью. Не казните его, пока нет суда, нет приговора. А устраивать суд над рейхсмаршалом Борману уже будет некогда. Тем более что через несколько дней ему вообще будет не до Геринга и не до суда.

Вместо ответа Франк крикнул унтерштурмфюреру, чтобы тот прекращал обыск и спускался вниз. Когда унтерштурмфюрер сошел в холл, Франк даже не поинтересовался, обнаружил ли тот что-либо в бумагах Геринга, а движением подбородка указал ему на дверь. Сам он тоже уже вышел в коридор, но затем вернулся и, как только сапоги унтерштурмфюрера отгрохотали по старинному паркету, произнес:

— Мне сообщили, что завтра сюда прибудет обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер.

— Специально в связи с арестом Геринга?

— Об этом мне ничего сказано не было. Но точно знаю, что прибывает он не из бункера фюрера, а значит, не от Бормана, и, если я верно понял, даже не из Берлина.

— Но ему уже известно о том, что здесь происходит?

— Вряд ли он знает о решении Бормана и аресте рейхсмаршала. Впрочем, мне не смогли объяснить, с какой целью он прибудет. Не представляю себе, каким образом его появление может повлиять на судьбу Геринга, но не сомневаюсь, что может. Подумайте над этим.

— Я попытаюсь связаться с ним.

— И поговорить как генерал с генералом, — поддержал его Франк. — Честь имею, господин генерал-майор.

Эта беседа с оберштурмбаннфюрером немного взбодрила Коллера. Во всяком случае, появилась надежда, что с казнью Франк торопиться не будет. Еще больше надежды вселяло появление в Берхтесгадене начальника полиции безопасности и службы безопасности рейха Эрнста Кальтенбруннера.

Правда, Коллер не был близко знаком с ним. Так, несколько раз виделся с ним в рейхсканцелярии, однажды даже перекинулся несколькими словами. Вряд ли этого достаточно, чтобы считать их знакомство состоявшимся, тем не менее это уже хоть какое-то основание для трудной доверительной беседы по душам. И потом, вполне возможно, что рядом с Кальтенбруннером окажется его подчиненный и друг студенческих лет Скорцени, с которым будущий шеф Главного управления имперской безопасности подружился еще во времена пребывания в элитном студенческом добровольческом корпусе «Венский академический легион».

Историю об этой дружбе Коллер услышал от сотрудника аппарата Геббельса, начинавшего свою журналистскую карьеру в нацистской венской газете «Национал-социалистише нахрихтен», с которой когда-то сотрудничал и мододой Скорцени[82]. А, вспомнив о знакомстве с этим журналистом, подумал, что ведь это может быть хоть каким-то поводом для начала разговора с обер-диверсантом рейха. Во всяком случае, никакого иного подхода к любимцу фюрера подыскать генерал так и не смог.

«Было бы неплохо, если бы обер-диверсант действительно оказался здесь, — размечтался Коллер, пройдя в гостиную и открывая бутылку французского вина — Этот не стал бы ждать ничьих указаний. Да и Франка долго уговаривать тоже не станет. Знал бы Геринг, как я пытаюсь, какие усилия предпринимаю, чтобы спасти его! — горестно вздохнул генерал-авиатор. — Сумеет ли поверженный рейхсмаршал хоть когда-нибудь оценить то, что в момент нависшей над ним смертельной опасности во всем рейхе нашелся только один человек, который действительно пытался вытащить его из петли гибели и позора? И этим человеком оказался я — генерал Коллер!»

45

Апрель 1945 года. Германия. Баварские Альпы. Берхтесгаден

Утро 24 апреля Геринг встретил в одной из подвальных камер берхтесгаденского гестапо. Ночь выдалась прохладной, рейхсмаршал основательно продрог под тоненьким измызганным одеялом, и наутро в своем измятом маршальском мундире, небритый, голодный и простуженный, он казался самому себе церковным нищим, проснувшимся в немолитвенный день на заиндевевшей паперти.

— Доброе утро, господин рейхсмаршал, — поприветствовал его майор Инген, все еще укутываясь в свое одеяло.

— Ценю ваш оптимизм, майор. Оно будет добрым, если нам удастся вырваться на свободу.

— Ваше слово, господин рейхсмаршал, — как удар бомбардировщика.

Геринг поморщился, словно от боли в печени, но великодушно промолчал. В конце концов, раньше эта фраза его не раздражала.

Майор тоже спал в одежде, однако выглядел куда опрятнее своего патрона и уж, во всяком случае, бодрее и жизнерадостнее. И вообще, из всех четверых, находившихся теперь в «маршальской» камере, рассчитанной на восьмерых заключенных, только адъютант-полковник Бернд фон Браухич решился вечером снять форму и по-солдатски аккуратно сложить ее на лавке у стола. И только он умудрялся теперь безмятежно по-солдатски оглашать их тюремное пристанище мощным храпом.

Вслушиваясь в него, рейхсмаршал, давно избалованный комфортом своих «римских вилл», болезненно морщился от раздражения, нервничал и злился, однако окликнуть адъютанта так и не посмел. Впрочем, душевное равновесие главкома люфтваффе было нарушено еще вчера, когда он заметил, что оберштурмбаннфюрер СС Франк и прочие тюремщики относились к полковнику как сыну фельдмаршала фон Браухича с куда больщим уважением, нежели к нему, Герингу!

«Уж не за то ли эсэс-предатели так унизительно уважают Бернда, что в свое время фюрер отстранил его отца от командования сухопутными войсками за позорное поражение под Москвой?! — мысленно возмущался он, сожалея, что до сих пор терпел этого штабного кретина у себя под боком, вместо того чтобы отправить на Восточный фронт. — И неужели эти мерзавцы столь дурно воспитаны, что не могут выделить мне отдельную камеру?! Уважение к чину предусмотрено даже по отношению к военнопленным! — Но тут же одернул себя: — Вот именно, к военнопленным. А тебя содержат здесь, в гестапо, как предателя рейха!»

Поток его размышлений был прерван появлением оберштурмбаннфюрера Франка. Он вошел в камеру, постоял у двери, исподлобья осматривая помещение, затем скользнул взглядом по измятому мундиру Геринга и, иронично ухмыльнувшись, самодовольно промычал:

— Не надолго же вас хватило, бесстрашный ас.

— Я прошу позволить мне связаться по телефону с фюрером, — сдавленным от волнения голосом проговорил рейхсмаршал. — Уверен, что после общения со мной он прикажет исправить ту чудовищную ошибку, которую вы сейчас совершаете.

— …Которую совершил он, когда, доверившись вам, назначил главнокомандующим военно-воздушными силами рейха. Все что происходит сейчас в этих стенах, — всего лишь попытка самого фюрера и преданных ему людей исправить его же ошибку. Запоздалая, следует сказать, попытка.

Вновь саркастически хмыкнув, Франк прошелся до стенки с маленьким зарешеченным окошком под самым потолком и, широко расставив ноги в до блеска надраенных сапогах, стоял там, преисполненный собственного величия, упиваясь, пусть и временной, призрачной, но все же властью.

— Тем не менее я прошу позволить мне связаться по телефону с фюрером, — сдавленным от волнения голосом проговорил Геринг.

— Слишком неуверенно вы все это говорите, господин, э-э… Геринг, — едва удержался оберштурмбаннфюрер, чтобы не назвать его чина, — прекрасно понимая, что ни для меня, ни для фюрера вы уже не представляете никакого интереса. И не вздумайте повторять свою просьбу в третий раз.

— Однако же ваши обвинения в измене ничем не обоснованы, — вмешался в их разговор Ламмерс, — исходя из законов Великогерманского рейха.

Франк ухватил тщедушного начальника рейхсканцелярии за грудки, сорвал его с нар и, припечатав к стенке, прохрипел:

— Не сметь ссылаться в этих благословенных стенах на какие-то там законы рейха. Я не позволю осквернять это благословенное Богом и фюрером заведение цитированием статей уголовного кодекса. Когда-то господин Геринг объявил, что когда он слышит слово «культура», то хватается за пистолет[83]. Я прав, господин Геринг?

— Какое это имеет сейчас значение? — нервно передернул плечами рейхсмаршал, оглядываясь на двух рослых надзирателей, которые тоже переступили порог и готовы были наброситься хоть на Ламмерса, а хоть на него.

— А то, что я, лично я хватаюсь за пистолет, когда слышу в этих стенах упоминание о законах! О законах следовало думать тогда, когда вы благословляли господина Геринга на захват власти, данной германским народом фюреру, только фюреру и, пока он жив — а он, несомненно, жив! — никому, кроме фюрера.

— Давайте успокоимся, оберштурмбаннфюрер, — заговорил Бернд фон Браухич, все это время молчаливо сидевший за столом со склоненной, помеченной первыми сединами головой. — Что, по вашим предположениям, ждет нас дальше?

— Если вас интересует, какой вид казни вам изберут — расстрел или виселицу, то в отношении вас, полковник фон Браухич, я бы ограничился расстрелом, да и то исключительно из уважения к генерал-фельдмаршалу фон Браухичу, в штабе которого в свое время служил мой отец. Всех остальных, очевидно, вздернут. Впрочем, ваше любопытство будет удовлетворено уже через, — взглянул он на наручные часы, — десять минут.

— А что… должно произойти через десять минут? — еще более взволнованно поинтересовался Геринг.

— Должно. Сюда явится обергруппенфюрер СС Эрнст Кальтенбруннер. Он и решит: когда и каким образом. Кстати, напомню вам, господин Геринг, что ваш коллега и единомышленник адмирал Канарис повешен еще 9 апреля. И казнь производилась по личному приказу Кальтенбруннера[84].