Субмарины уходят в вечность Сушинский Богдан

32

Начало марта 1945 года. Германия. Замок Викингбург, ставка «фюрера подводных лодок» гросс-адмирала Карла Деница

Последним, в сопровождении десяти худощавых, никаким видимым оружием не вооруженных телохранителей, в замке появился Консул Внутреннего Мира. В считанные минуты его люди рассредоточились но залам, занимая все ключевые позиции, причем делали это с такой уверенностью, словно им приходилось бывать здесь множество раз. И поскольку действовать так, изучая расположение помещений в замке только по карте-схеме, невозможно, то следовало предположить, что они здесь действительно бывали. Или же отрабатывали план захвата по киносъемкам.

Сам Посланник Шамбалы остановился посреди небольшого, выложенного древним булыжником дворика и полновластно осмотрелся, словно бы оценивал только что доставшиеся ему владения. Когда он оглянулся на полуоткрытые ворота, Скорцени показалось, что сейчас он издаст какой-то истошный азиатский рык и во двор замка хлынет вся остальная орда, которая за стенами «Викингбурга» ждет боевого клича своего вождя.

Вдоволь насмотревшись на этот мирный, хотя и беспардонный, захват замка, Скорцени вопросительно взглянул на Гиммлера.

— Тибетцы, — пожал тот плечами, как будто этим все было сказано: мол, что с них возьмешь? — Обычная демонстрация предосторожности, — невозмутимо объяснил он, старательно протирая носовым платком стеклышки своих очков.

— Раньше он появлялся в рейхе без охраны, — как бы между прочим заметил обер-диверсант рейха, понимая, что нахождение в «Викингбурге» этих тибетцев было заранее согласовано с рейхсфюрером СС.

Они стояли на открытой, оборонной галерее замка, откуда обычно предпочитал ностальгически любоваться морем властитель этого бурга[57] гросс-адмирал Дениц, и могли наблюдать, как тибетцы беспрепятственно проникают во владения немногочисленной личной охраны Гиммлера, состоявшей из эсэсманов «Лейбштандарта СС».

— Раньше — да, без охраны, — бесстрастно признал Гиммлер. — Впрочем, он и сейчас не очень-то нуждается в ней. А с другой стороны, пусть его люди учатся взаимодействовать с солдатами моего «Лейбштандарта». Нам это может приходиться. Кстати, очень выносливые, исключительно исполнительные и совершенно неприхотливые солдаты.

Скорцени уже знал, что отношения с Гитлером у рейхсфюрера очень осложнились, по существу речь шла о полном разрыве между этими двумя руководителями рейха. Во время последней стычки между ними Гитлер даже пригрозил, что заставит эсэсовцев из «Лейбштандарта» снять с рукавов специальные нашивки[58], а то и вообще распустит его, чтобы показать этим солдатам и всему ордену СС, что рейхсфюрера СС у них больше нет, есть только он — фюрер!

— В таком случае следует подумать о том, чтобы несколько сотен тибетцев внедрить в охрану рейхсканцелярии.

— Несколько сотен тибетцев-смертников, которые бы, с одной стороны, укрепили оборону рейхсканцелярии, предупредив любую попытку переворота, а с другой — не допустили бегства господина Шикльгрубера из его последней западни, вне которой он будет еще опаснее, нежели пребывая в ней? — попытался продолжить его мысль Гиммлер, слишком придирчиво рассматривая прочищенные стеклышки на свете.

— Я имел в виду всего лишь усиление охраны фанатично преданными нашей идее смертниками.

— Понятно, оберштурмбаннфюрер СС, понятно, — долго и старательно водружал свои очки на переносицу Гиммлер. Этим «оберштурмбаннфюрер СС» он как бы напоминал Скорцени о

Стр 251 отсутствует

— Не менее тысячи[59], — не оценил его картежного юмора рейхсфюрер СС. — В это даже трудно поверить.

— Обычно Посланник свое слово сдерживает.

— Мы сможем усилить этими исключительно нашими и столь же исключительно бесстрашными людьми оборону фюрер-бункера. Правда, хотел бы я знать, откуда они сейчас возьмутся там, в Берлине, эти его тибетцы.

— Из тибетских монастырей.

— Они пришлют нам монахов?!

— Специально подготовленных… монахов. Скорее всего, их десантируют с дисколетов.

Гиммлер задумчиво потер подбородок и, ничего не ответив, впал в глубокое раздумье, словно обер-диверсант рейха только что сообщил ему о чем-то совершенно невероятном.

— Русских эти тибетцы сдержать, конечно, не смогут, — наконец произнес он.

— Но ведь основная их задача заключается не в этом, — напомнил ему Скорцени.

— Вы правы, не в этом.

— А в том, чтобы не допустить ухода фюрера из бункера, его бегства из подземелий рейхсканцелярии. Все переговоры между Борманом, Геббельсом и Посланником Шамбалы касались именно этой, секретной, части операции тибетцев.

Гиммлер опять задумчиво потер подбородок и вопросительно взглянул на обер-диверсанта, который по-прежнему оставался для него самой большой загадкой рейха. Более загадочной личности в современной Германии просто не существовало. Причем Гиммлера она интриговала даже больше, нежели личность Посланника Шамбалы.

— А ведь признайтесь, Скорцени, что вам хотелось бы спасти фюрера.

— Хотелось бы. В конце концов, речь идет о фюрере.

— Почему же до сих пор не прибегли к этой операции? Только откровенно, никаких гонений на вас не последует. Просто я пытаюсь понять, что происходит, разгадать загадку вашего поведения.

— Во-первых, этого спасения не желает сам фюрер…

— Точнее было бы признать, что он все еще колеблется, больше смерти опасаясь оказаться в русском плену. Однажды он даже высказал опасения, что русские поместят его в клетку и станут возить по своим городам, показывая его, как некое чудовище.

— Во-вторых, рядом с ним находятся Борман и Геббельс.

— Там находятся такие церберы, как Борман и Геббельс, — ужесточил формулировку Гиммлер, — которые делают все возможное, чтобы убедить фюрера остаться в бункере, сложить с себя полномочия и принять яд. Это мне тоже понятно. Но ведь вы совершали похищения дуче и адмирала Хорти. Что для вас операция по похищению или спасению — это не суть важно — Гиглера? Не убеждайте меня, что такая операция вам не под силу, иначе я попросту разочаруюсь в вас как в идеале всех европейских диверсантов.

— Я не стану разочаровывать вас, рейхсфюрер.

— Тогда же что происходит? Ждете приказа фюрера? Самолюбиво дожидаетесь, когда он попросит вашего заступничества?

— Меня тоже порой удивляет, почему до сих пор я ни от кого не получил приказа спасти фюрера: ни от него самого, ни от Бормана или Геринга, ни, простите, рейхсфюрер, от вас.

— При этом вы прекрасно понимаете, что окончательное решение принимает фюрер. Он решает: оставлять Берлин или оставаться в нем до последнего дня обороны. Хотя я согласен с вами, что в этой ситуации возникает вопрос: а зависит ли окончательное решение именно от него, от фюрера? Вы терзаетесь этим вопросом. Однако ни разу не попытались пробиться к фюреру и найти ответ на него. Вот почему я предположил, что вы ждете, когда фюрер попросит вашего заступничества. И объясняю: этого не будет, потому что фюрер уже не осознает, в какую западню загнали его люди, которых он считает самыми надежными и преданными.

Несколько мгновений Скорцени сверлил Гиммлера взглядом, решаясь на откровение перед ним как на самый рискованный шаг.

— Мне действительно очень хотелось спасти фюрера Велико-германского рейха.

— Вот-вот, — подбодрил его Гиммлер, как следователь — преступника, созревшего для трудного, убийственного для него самого признания. — Все-таки хотелось бы. Я вас понимаю, именно поэтому и задал этот вопрос.

— Но всякий раз, когда я задумываюсь над последствиями подобной операции, то начинаю понимать, что это я всего лишь буду пытаться спасти… фюрера, истинного вождя Великогерманского рейха, в котором так нуждается сейчас германский народ. А на самом деле спасу я всего лишь… Гитлера. Все того же Гитлера, который уже упустил свой шанс и при этом погубил армию, СС и всю Германию. Но если я способен спасти только Гитлера, тогда возникает вопрос: ради чего?

Дослушивал его Гиммлер, опустив голову и потирая носком сапога до блеска надраенную дощечку паркета.

— Вы не догадываетесь, Скорцени, насколько точно вам удалось сформулировать все то, что лично мне сформулировать так и не удалось. Даже для самого себя.

33

Декабрь 1944 года. Атлантический океан. Борт субмарины «U230» (позывной — «Колумбус») из состава секретного соединения субмарин «Фюрер-конвоя»

Когда на рассвете капитану почтово-пассажирской шхуны, шедшей под бразильским флагом, рулевой доложил, что справа и слева по борту всплыли германские подводные лодки, он попросту не поверил. И лишь увидев с бака своего судна две идущие параллельным курсом огромные субмарины со свастиками на бортах, понял: то ли все еще не пришел в себя после вчерашней вечерней попойки, то ли мир действительно перевернулся.

В этой части океана капитан «Императрнс» готов был увидеть все, что угодно, — хоть «летучего голландца», а хоть спускающегося с небес Огненного Змея, легенды о котором гуляли по портовым кабачкам всего латиноамериканского побережья, но только не германские субмарины! Только не эти призрачные подлодки со свастиками на бортах.

А еще через несколько минут двигатель шхуны был заглушён, а все двадцать шесть членов экипажа во главе с капитаном Манеасом, а также четверо почтовых служащих стояли на коленях в носовой части судна и, творя молитвы, наблюдали, как по двум абордажным трапам на борт поспешно поднимаются вооруженные автоматами германские матросы.

Вскоре в глубине пассажирских надстроек раздались два пистолетных выстрела и несколько коротких автоматных очередей. Это пытался оказывать сопротивление кто-то из троих почтовых охранников, однако пиратствующие германцы быстро пресекли его бессмысленную затею, и все трое охранников, один убитый и двое раненных, но еще живых, полетели за борт.

Ужаснувшись их участи, команда с еще большим рвением предалась молитвам, которыми уже не способна была растрогать ни германских пиратов, ни тем более — Господа.

Ухватившись руками за фальшборт, капитан Манеас, седовласый пятидесятилетний моряк в неприлично засаленном офицерском кителе, наблюдал, как с мостика «Черного призрака» по всплывшему охраннику моряки, подзадоривая друг друга, стреляли, как по живой мишени. По щекам его катились слезы. Вот только оплакивал он не охранника, которого почти не знал, и судьба которого ему была безразлична, а свое убийственное невезение.

Это был его последний рейс. По прибытии в бразильский порт Сальвадор капитан собирался продать «Императрис» местному плантатору и купить себе виллу на берегу океана, в небольшом курортном городке Канавиейрас.

Последние десять лет шхуна служила ему и домом, и местом работы, и местом отдыха. При этом он и экономил на всем, на чем только можно было, и подрабатывал, как только мог, не гнушаясь контрабандой и нередко превращая свои пассажирские каюты в плавучий притон. Да, и в притон — тоже. Самые большие деньги приходили к нему именно в те выходные и праздничные дни, когда он курсировал вдоль побережья, имея на борту двадцать девиц, «арендованных» в одном местном борделе.

Стоит ли удивляться, что теперь у него было достаточно денег, чтобы после десятилетия скромной жизни морского бродяги начать все сначала: новый дом, новая семья и, конечно же, новые, еще более длительные охотничьи выезды на предгорные берега реки Рио-Парда.

— Господин обер-лейтенант, на борту пятьдесят два пассажира, — доложил обер-ефрейтор, занимавшийся вместе с группой матросов обследованием нижних, пассажирских кают.

— Сколько из них женщин?

— Около двадцати.

— Германец не должен употреблять слово «около»; германец — это, прежде всего, точность и пунктуальность. Во всяком случае, так считают все, кроме самих германцев. Мужчин тщательно обыскивать, выводить по трое на корму — и за борт. Причем делать это без лишнего шума.

— А что с женщинами?

— Ты когда в последний раз сходил на берег, обер-ефрейтор, если забыл, что обычно делают с женщинами?

— Понятно! — возрадовался моряк.

— Однако ими займемся попозже и основательно. Без моего личного разрешения женщин не трогать.

— Ясное дело, только после офицеров, — ухмыльнулся молодой подводник ухмылкой мартовского кота.

Как оказалось, один из матросов «Черного призрака» неплохо владел английским. Через него-то обер-лейтенант Алькен, поднявшийся на борт последним из абордажной группы (моряки «Колумбуса» в захвате шхуны участия не принимали), решил провести переговоры с капитаном.

— Мои условия просты, как швартовый узел, — объяснил он бразильцу. — Ты даешь согласие служить нам или отправляешься кормить акул вслед за теми, кто, по глупости своей, оказывал нам сопротивление.

Благородство, проступавшее в тонких чертах лица капитана, мудро соединялось в нем с благоразумием, именно поэтому он ответил:

— В нашей ситуации большей справедливости ожидать трудно, сеньор офицер.

— А яснее выражаться ты не умеешь?

— Яснее не получится, пока вы не изложите свои собственные условия нашего сотрудничества.

— Какие еще, к чертям собачьим, условия? Мы конфисковываем твою шхуну, чтобы до прибытия в Аргентину она служила нам плавучим офицерским отелем. Или плавучим борделем.

— Это ваше решение, капитан, — едва слышно пробормотал Манеас, что тотчас же было истолковано Алькеном как непонимание капитаном «Императрис» всей глубины его замыслов.

— Вы с ним не согласны, капитан?

— Подводники нуждаются в свежем океанском воздухе. На вашем месте я, очевидно, поступил бы точно так же.

— Вот он — образец туземного благоразумия! — указал Алькен на Манеаса, обращаясь при этом к поднявшимся на борт шхуны барону фон Штуберу и двум его спутникам.

— Особенно если учесть ваш очень веский аргумент, — взглядом указал штурмбаннфюрер на пистолет в руке обер-лейтенанта.

— Вы, господа экскурсанты, способны предложить что-то более весомое? — огрызнулся Алькен, явно демонстрируя нежелание видеть «у себя на борту» штурмбаннфюрера и его людей.

— Вы как разговариваете со старшим по чину, обер-лейтенант? — не удержался Гольвег.

— Вы имеете в виду себя, господин в цивильном платье, или этого офицера, предстающего передо мной в мундире лейтенанта? — Алькен явно чувствовал себя хозяином положения.

— Продолжайте заниматься любимым делом, господин обер-лейтенант, — улыбнулся своей садистской улыбкой барон фон Штубер, — не обращая внимания на моих вспыльчивых спутников.

Командир субмарины даже не догадывался, что в эти минуты самим своим поведением он подписывал себе смертный приговор. Будь он чуточку проницательнее, то обратил бы внимание на то, какими взглядами обменялся Штубер со своим телохранителем Зебольдом. Однако Алькен все еще упивался властью, которую неожиданно получил на этой случайно встретившейся ему на пути бразильской шхуне. Только этим опьянением можно было объяснить высокомерность взгляда, которым он прошелся по Штуберу, Гольвегу и Зебольду. А, пройдясь, старательно пожевал нижнюю губу и наконец-то согласился со Штубером:

— Что я и делаю — не обращаю внимания. — Возможно, его ответ оказался бы значительно жестче, если бы не полтора десятка вооруженных моряков, рассредоточившихся по палубе «Колумбуса».

Это были те самые, отобранные Штубером бывшие морские пехотинцы Померанского полка, с которыми он намеревался совершить рейд на базу «Латинос». А пока что готовились они к своему любимому занятию — абордажному штурму.

— И правильно делаете, что не обращаете, — неожиданно подзадорил его Штубер. — Так и полагается вести себя истинному подводнику.

Командир «дойной коровы» еще более уничижительно прошелся взглядом по странной троице с «Колумбуса» и, победно ухмыльнувшись, вновь обратил свой взор на капитана «Императрис».

— По законам военного времени ваше судно поступает в распоряжение германского флота, — объявил он через переводчика.

— Я мог бы ответить, что Бразилия не находится в стадии войны с Германией, поэтому конфискация моего частного судна, идущего под флагом этой страны, незаконна, — ударился в дипломатию Манеас. — Однако не стану этого делать, понимая всю бессмысленность подобных заявлений.

— И мудро поступаете. Какое минимальное количество моряков вам нужно, чтобы вести шхуну дальше, только уже под присмотром моего офицера?

— А что будет с остальными?

— Закроем в трюме, а в Аргентине то ли выпустим, чтобы вы могли вернуться с ними в Бразилию, то ли передадим местным властям. В зависимости от ситуации и вашего, капитан, благоразумия.

— В таком случае прошу оставить два десятка моряков.

— Из двадцати пяти?! — неприятно удивился Алькен.

— Пятерых можете арестовать.

— Я не могу оставить под вашим командованием сразу два десятка бродяг.

— Но ведь это же шхуна. По штатному расписанию и судовым ролям…

Алькен неожиданно выстрелил, и пуля, обжигая, прошла в нескольких миллиметрах от щеки Манеаса. Причем Штуберу показалось, что выстрел этот произошел непроизвольно, просто у Алькена сдали нервы. Но именно этот неврастенический выстрел, свидетельствовавший о непредсказуемости обер-лейтенанта, вызвал у штурмбаннфюрера еще большую антипатию к нему.

— Остановимся на пятнадцати, — не замечал его реакции Алькен, — и прекратим этот неуместный торг. Отбирайте мотористов, штурмана, рулевых, остальные вакансии заполнят мои бездельники-матросы, которых все равно придется оставлять здесь.

— Но вы действительно не расстреляете тех, кто останется вне команды?

— Мое решение вам уже известно, — нервно отреагировал Алькен. Не хватало еще, чтобы он давал этому латиносу слово германского офицера. — И не испытывайте благосклонность моего отношения к вам, капитан.

Отбирал Манеас долго и мучительно. Он не полагался на слово командира субмарины и, предполагая, что сам, по своей воле, делит команду на живых и мертвых, чувствовал вину перед каждым, кто оказывался вне его выбора. Утверждало его в этом мнении и все то, что происходило на корме, где германские подводники завершали расправу с пассажирами-мужчинами: одних просто выбрасывая за борт, а других, пытавшихся сопротивляться или хотя бы протестовать, — расстреливая.

С облегчением капитан вздохнул только тогда, когда матросов, оказавшихся вне капитанского списка, Алькен действительно приказал запереть в трюме. Остальным же велел занять свои места согласно корабельному расписанию и под угрозой смерти запретил переговариваться о чем-либо, кроме того, что требовалось по службе, а также собираться в какие бы то ни было группы.

— Мы доведем шхуну до того порта, который вы укажете, — попытался успокоить его капитан «Императрис». — Можете не опасаться бунта, я его не допущу.

— Окажите любезность, — язвительно призвал Алькен.

В это время старший механик судна, немного владевший немецким, попытался заговорить со Штубером, по наивности своей узревший в нем офицера, способного вступиться за находящихся на судне женщин. Однако капитан Манеас так рявкнул на него, что бедняга мог забыть не, только чуждый ему немецкий язык, но и свой родной, португальский.

— Мы с вами оказались на германской тропе войны. Поэтому сейчас на этом судне каждый, в том числе и женщины, предоставлен своей собственной судьбе, — заявил капитан оставшимся с ним членам команды.- От всех мною отобранных я требую выполнения всего того, что ему будет приказано. Только ваша исполнительность подарит нам хоть какой-то шанс на спасение.

Штубер прошелся по палубе, размышляя о том, как поступить дальше. Оставаться на «Императрис» он не хотел, оставлять кого-либо из своих людей тоже было рискованно; через несколько минут здесь увлекутся спиртным и женщинами, а затевать перестрелку с командой германской подлодки было опасно — это может быть не так истолковано в Берлине и в ставке гросс-адмирала Деница. Да и зря терять людей тоже не хотелось.

— Что предпринимаем? — негромко спросил Гольвег, понаблюдав, как на корме моряки с «Черного призрака» расправляются с последними мужчинами — пассажирами шхуны. — Может, уложим «коровников», которые находятся сейчас на палубе, а дальше — по обстоятельствам?

— Бразильцы тоже будут на нашей стороне, — поддержал его Зебольд.

— Вы всегда поражали меня мощью своих стратегических замыслов, мой вечный фельдфебель Зебольд.

— Так добейтесь, чтобы мне, наконец, присвоили чин лейтенанта, — не упустил возможности Зебольд.

Барон уже дважды представлял его к этому чину, и оба раза где-то там, наверху, посчитали, что офицерский корпус Германии не многое потеряет, не увидев в своих рядах малообразованного, грубоватого фельдфебеля. После второго представления какой-то штабист из группы армий «Центр» так прямо и сказал Штуберу: «Я скорее добьюсь того, чтобы половину наших офицеров понизили в чинах до фельдфебелей, нежели стану хлопотать о повышении вашего фельдфебеля до чина офицера! Тем более что двое из его рода уже погибли в концлагерях».

Вот только подробности этого своего поражения Штубер от фельдфебеля скрыл. Особенно старательно он скрывал от него то,

что ему известно о двух казненных в концлагерях родственниках, Нe так уж много оставалось у Штубера таких проверенных и испытанных в боях да всевозможных передрягах людей, каковым представал перед ним Зебольд.

— Чем вас не устраивает чин фельдфебеля? — иронично поинтересовался Гольвег, все еще охватывая цепким взглядом то одну, то другую часть палубы и оценивая их со Штубером шансы на успех.

— Я заслужил того, чтобы закончить эту войну хотя бы лейтеантом.

— Я не знаю, что выиграет вермахт, увидев в своих рядах еще одного лейтенанта, — заявил Штубер, — зато прекрасно знаю, что он потеряет, лишившись своего единственного вечного фельдфебеля. Так стоит ли нам лишать вооруженные силы такого символа их непобедимости?

— Издеваетесь, штурмбаннфюрер… — не зло огрызнулся Зебольд.

— Скорее восхищаюсь.

— Так что, джентльмены, — обратился к «гостям» Алькен, — как вам эта моя императорская яхта «Императрис»?

— Смею полагать, что она принадлежит Германии, — пошел на обострение Зебольд.

— Она принадлежит мне, по старинному морскому праву добычи.

— Если учесть, что «Императрис» вы захватили на своей собтвенной субмарине… — язвительно заметил Гольвег.

— Я сказал: только мне! И океану.

— Что касается принадлежности к океану — возражений не последует.

— Но коль вы уж задержались на борту моей яхты, то прошу вниз, в номера лучшего из плавучих борделей мира!

— Благодарю за щедрость, — ответил Штубер. — Здесь и без нас будет тесновато, поэтому мы переходим на свой «Колумбус».

— В таком случае, до встречи на базе «Латинос», — не стал удерживать их Алькен» радуясь тому, что легко избавится от непрошеных визитеров.

— Вряд ли мы уже встретимся там, обер-лейтенант, поскольку задерживаться на базе не собираемся, сразу же вылетаем самолетом в рейх.

Гольвег и Зебольд удивленно взглянули на штурмбаннфюрера, однако тот сделал вид, что не заметил этого.

— Неужели не погуляете там даже недельки? После моего прибытия первый поход в бар — за мой счет.

— Не более суток. Таков приказ.

Штубер понимал, что Алькен опасается встречи с ним на базе, и умышленно заявил, что пробудет там не более суток. Командиру «Черного призрака» нетрудно будет вычислить, когда «Колумбус» прибудет на базу и когда штурмбаннфюрер улетит оттуда. Можно не сомневаться, что «Черный призрак» прибудет туда позднее…

— Не завидую. Счастливого прибытия в нашу благословенную Германию! Кланяйтесь от меня русским.

34

Начало марта 1945 года. Германия. Замок Викингбург, ставка «фюрера подводных лодок» гросс-адмирала Карла Деница

В зал, посреди которого за овальным столом уже сидели все участники секретного совещания, Посланник Шамбалы вошел последним. Причем Скорцени так и не понял, почему это произошло и кто еще, кроме Гиммлера, мог задержать Консула-Посланника на те почти десять минут, которые всем остальным пришлось ждать его «явления народу».

Гиммлер оставил для него кресло справа от себя, однако Консул без видимых усилий одной рукой поднял это массивное творение мебельщиков и переставил подальше от стола и чуть сбоку от камина.

Всеми участниками «тайной вечери» это его действие было истолковано одинаково правильно: Консул Внутреннего Мира демонстративно подчеркивал, что решение судьбы рейха — внутреннее дело германцев, он же — всего лишь гость этого высокого собрания.

Всеми, кроме самого Гиммлера, для которого усадить Посланника Шамбалы рядом с собой было делом престижа. Единственное, что его могло утешить в эти минуты, так это воспоминания о том, что и фюреру тоже, как правило, не удавалось усаживать Посланника возле себя. Иное дело, что он сам порой норовил усесться рядом с этим Посвященным, на что Гиммлер, конечно, не решился бы. Впрочем, в данной ситуации это выглядело бы по-идиотски.

Поскольку Консул оказался теперь почти рядом со Скорцени, тот смог внимательнее, нежели когда-либо, присмотреться к нему: крупное волевое лицо с чуть расширенными мощными скулами и прямым римским носом; бирюзовые, с голубоватой поволокой глаза; высокий лоб, над которым слегка курчавилась похожая на спартанский шлем грива светло-русых волос… Человек с такими внешними данными, наверное, стал бы находкой для любого скульптора, работающего над образами из античной древности. Кстати, первым обратил внимание на его эллинскую внешность фюрер, в душе которого в те минуты, очевидно, мучительно просыпался художник, творец.

«Чувствуете, Скорцени, какая мощная сила исходит от этого полубога?!» — воскликнул фюрер во время встречи с Посланником Шамбалы, на которой сам обер-диверсант оказался случайно. Узнав о прибытии в «Бергхоф» Консула Внутреннего Мира, Гитлер попросил Скорцени задержаться, хотя беседа с ним уже была завершена.

«Я не специалист по энергетике, — слишком сдержанно ответил Скорцени, — следовало бы пригласить кого-нибудь из института "Аненэрбе"».

«Это я имею в виду энергетику тела, надо улавливать, Скорцени, — сконфуженно упрекнул его Гитлер, обидевшись, что обер-диверсант не сумел подыграть ему. — Этому надо учиться и учить своих людей. А главное, мечтать о целых поколениях подобных германцев, о новой арийской расе, для создания которой, конечно же, понадобится не одно поколение». Отто подозревал, что фюрер попросту опасается оставаться с этим «полубогом» наедине, ему спокойнее было, когда рядом оказывался такой физически и морально сильный человек, как его личный агент по особым поручениям. Вот каких арийцев нам не хватает сейчас для победы над врагами и построения Великого рейха!»

«Они у вас будут, подобные германцы, — коротко и как-то неопределенно ответил Консул, прибывший в очередной раз в Германию как представитель Внутреннего Мира. Он вообще не желал выслушивать, чьи бы то ни было комплименты и суждения по поводу своей персоны или по поводу существования Шамбалы. Особенно если они исходили из уст фюрера, которого Посланник воспринимал все труднее и все невыразительнее.

Что касается Скорцени, то на сей раз он решил промолчать. Отто всегда чувствовал себя неловко во время подобных сцен и всячески пытался избегать их.

«А какие эллинские черты просматриваются в его облике! — все еще обращался фюрер к Скорцени, стараясь не придавать при этом значения реакции пришельца из другой цивилизации. — Когда я вижу этого полубога, я начинаю жалеть, что не остался верен кисти портретиста или резцу скульптора».

«Вы пробовали себя в искусстве скульптуры? — недоверчиво поинтересовался Посланник. — Об этом я почему-то не знал».

«Как всякий прочий, кто начинал свое вхождение в мир искусства с кисти живописца», — исподлобья взглянул на него Гитлер, чувствуя себя пойманным на лжи и разоблаченным.

«Есть музей или галерея, в которой я мог бы познакомиться с вашими скульптурными работами?» — безжалостно преследовал его шамбалист.

«К сожалению, мои работы так и остались в юношеских замыслах и фантазиях. О чем я все чаще сожалею. Иногда меня тянет то к холсту, то к резцу».

Ну а выбивал Консула из этого эллинского образа разве что новый, прекрасно сшитый из какой-то странной, голубовато-эластичной ткани костюм армейского покроя без каких-либо знаков различия, в котором он, конечно же, был похож уже не на древнего эллина, а на командующего какой-то неведомой обер-диверсанту повстанческой армии.

— Господа! Члены СС! Мои боевые соратники! — открыл совещание рейхефюрер СС Гиммлер, стараясь подражать в своей решительной доверительности теперь уже ненавистному ему Адольфу Гитлеру. — Мы собрались здесь с одной-единственной целью: задуматься над тем, как бы в нашей погибающей стране спасти все то, что еще можно спасти.

— Задуматься? — вполголоса молвил Мюллер, пожимая плечами и с ироничной ухмылкой поглядывая на Скорцени. — Теперь? Не поздновато ли?

— Самое время, — точно так же, едва слышно, ответил обер-диверсант рейха, потянувшись к шефу гестапо через стол. — Но уже без восторга, без эйфории.

— Поздно. Даже погибать мы теперь уже привыкли с восторгом, — набычившись, объяснил ему «гестаповский мельник»[60].

К счастью, Гиммлер не обратил внимания на их перешептывание, он вообще обладал редкой для ораторов способностью не отвлекаться на усмирение тех, кто отказывается его слушать.

Произнося свою речь, рейхсфюрер поднялся было, однако, поняв, что так, стоя, труднее будет скрывать свое волнение, вновь сел в кресло и даже как-то странно вжался в него, пытаясь быть незаметнее, чем это было возможно.

«А ведь он понимает, — сказал себе Скорцени, — что если Гитлер сочтет это тайное собрание заговорщицким, у него еще хватит власти и сторонников, чтобы расправиться с его участниками, как в свое время — с участниками заговора-покушения генералов.

Понимать-то он понимает, однако все еще не способен совладать ни со страхом своим, ни с желанием выступать в роли если уж не спасителя рейха, поскольку попытки спасти его уже бессмысленны, то, по крайней мере, в роли естественного преемника фюрера».

— Прежде всего, о реалиях. Они известны. Русские уже на подступах к Берлину. Англо-американцы тоже продвигаются к нему, предавая наши города чудовищным разрушениям. Все ссылки фюрера на некое сверхоружие, которое якобы вот-вот появится в его распоряжении и заставит врагов отступить от границ рейха, — несостоятельны. Такого оружия, — резко взглянул Гиммлер на невозмутимо сидевшего, на своем прикаминном троне Посланника Шамбалы, — он не получит.

Скорцени видел, что в эти мгновения взгляды заместителя фюрера по партии Бормана, начальника Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера, главнокомандующего военно-морскими силами гросс-адмирала Деница, шефа гестапо Мюллера, руководителя института «Аненэрбе» штурмбаннфюрера СС Вольфрама Зиверса и еще какого-то тучного и мрачноватого бригаденфюрера СС, имени которого Скорцени пока что не знал, — тоже были обращены к Посланнику Шамбалы и Консулу Внутреннего Мира.

Они ждали, что тот как-то отреагирует на заявление Гиммлера, подаст надежду на то, что сверхсекретное и сверхмощное оружие рейх все же получит, или объяснит, почему Высшие Посвященные, на благосклонность которых в течение всей войны так уповал фюрер, теперь вдруг отвернулись от него.

Однако Посланник, казалось, не замечал ни этих взглядов, ни воцарившегося напряжения. И эта безучастность шамбалиста порождала подозрение в том, что Гиммлер заранее обсудил с ним возможные действия Шамбалы и Внутреннего Мира Антарктиды по отношению к рейху и, в частности, к Гитлеру.

Их подозрения не развеялись даже после того, как именно он, Гиммлер, растерянно спросил:

— Неужели они действительно никоим образом не способны помочь нам?

— Способны, но не могут, — ответил Посланник Шамбалы, и все присутствующие обратили внимание, что говорил он вроде бы негромко, однако каждое его слово каким-то странным образом источалось куполом зала, словно где-то там, под черными дубовыми сводами и зарождалось.

— И как это следует понимать? — раздосадовано ринулся в атаку Мюллер, однако слова его сводов не достигали, хотя произносил он их значительно громче, нежели Посланник. — Что значит: «Способны, но не могут»?

— Нам не позволили бы этого Высшие Космические Силы, — последовал ответ из-под купола.

— Вы, именно вы, да и все вы там, в своей Шамбале, разве не Высшие?! — простаковато изумился Мюллер. И Скорцени начал побаиваться, что незаметно для себя шеф гестапо начал входить в роль следователя. — Или вы попросту дурачите нас своей Шамбалой, а на самом деле представляете англичан, американцев или еще кого-то там?

— О чем вы, господин Мюллер? — попытался урезонить его Вольфрам Зиверс.

— Я обращаюсь к этому господину, который стал гостем нашего собрания.

— Вам прекрасно известно, что перед нами — посланник Шамбалы и Консул Внутреннего Мира. Благодаря ему мы поддерживаем связь с Повелителем Внутреннего Мира, позволившим нам создать в своем мире «Базу-211» и заняться основанием Четвертого рейха.

— А я почему-то подумал, что он возглавляет какую-то секту, наподобие той, которую создавала в Англии и по другим странам продавшаяся русским княгиня Роттенштейн-Ган, она же Блаватская[61].

— Вижу, вам пошло на пользу увлечение делом и слежкой за знаменитым членом «Аненэрбе» Марией Воттэ, — въедливо заметил штандартенфюрер Вольфрам Зиверс. — Мне приходится заниматься всеми вами, — как можно внушительнее произнес Мюллер, — в том числе и этой вашей люциферисткой — прорицательницей Марией Воттэ. Кстати, замечу, что это единственный мудрый человек из всех известных мне «аненэрбистов». Я уж не говорю о том, что она еще и прекрасная женщина. Впрочем, я, кажется, увлекся.

35

Декабрь 1944 года. Атлантический океан. Борт субмарины «U-123Q» (позывной — «Колумбус») из состава секретного соединения субмарин «Фюрер-конвоя»

Вернувшись на «Колумбус», Штубер приказал Зебольду привести к нему Хорна, а сам, в сопровождении Гольвега, направился в кают-компанию. Лейтенант появился через несколько минут. На бледном, посеревшем лице его еще виднелись следы «задушевных бесед» с Зебольдом и двумя унтер-офицерами Померанского полка. Бывший старший офицер субмарины был уверен, что его ведут на расстрел, и не знал, как ему реагировать на чинно восседавших во главе стола кают-компании двух офицеров СД.

— Представьтесь, — мрачно потребовал Штубер, внимательно осмотрев Иохана Хорна.

— Лейтенант Хорн, старший офицер субмарины…

— Бывший лейтенант и бывший старший офицер, — прервал его барон. — Поскольку приказом Главного штаба военно-морских сил вы отстранены и разжалованы. По первичному приговору, военного трибунала сегодня вы должны быть расстреляны. Но только что получена радиограмма, согласно которой решение о расстреле отменено.

Штубер обратил внимание, как после этих слов Хорн выпрямился и с надеждой взглянул на пустую бумажку в руках своего палача, которую тот выдавал за трибунальную радиограмму. Он действительно отправил шифрограмму Скорцени с сообщением о необходимости отстранить старшего офицера Хорна от должности в связи с его неблагонадежностью. Но ответ был лаконичным:

«Хорн — на ваше, усмотрение. Действовать по обстоятельствам. Ускорить формирование рейдерской стаи субмарин особого назначения. Гросс-адмирал дает вам неограниченные полномочия в этом вопросе».

В своих приказах и наставлениях Скорцени обычно был бесподобен. Он формулировал их таким образом, чтобы оставлять своим подчиненным плацдарм для маневра и неограниченные возможности для оправдания любых своих действий, любого провала. К этому его побуждал собственный опыт диверсионной работы, в которой любой неразумный, негибкий приказ мог привести не только к провалу операции, но и к гибели всей группы, а главное, давал затем военным чиновникам возможность обвинять диверсантов в непрофессионализме и даже в измене.

— Значит, там все-таки поняли, что я ни в чем не виновен? Мои высказывания следует истолковывать лишь как предложения, связанные с тактикой ведения дальнейшей войны в Атлантике.

— Там поняли только одно: что расстрела, этой вполне цивилизованной и достойной офицера казни, вы, наш пиратствующий полудезертир Хорн, побочный сын пирата Синей Бороды, не заслуживаете. Как не заслуживал ее ни один из тех генералов и высших офицеров, которых мы, офицеры СД под командованием Скорцени, арестовывали и которые затем были осуждены народным трибуналом по делу об июльском заговоре против фюрера. — Славное было времечко, — не упустил своей возможности вклиниться в монолог штурмбаннфюрера фельдфебель Зебольд. — Не такое славное, как вам кажется, мой вечный фельдфебель! Нет, я, конечно, понимаю, что вылавливать и отправлять на виселицу своих собственных генералов куда легче и приятнее, нежели вылавливать и вешать русских партизан, но имейте же сотрадание!

— Однако время-то действительно было славное, — простодушно настаивал на своем Зебольд, все еще возвышаясь за спиной Хорна, словно палач, примеряющийся к нему своей секирой. — Тем более что за подавление мятежа все мы были отмечены наградами фюрера.