Ночной гость Макфарлейн Фиона

3

Дом принял Фриду, он открылся ей. Рут, сидя в кресле, наблюдала за этим превращением. Книжные шкафы с облегчением вздохнули, когда Фрида вытерла с них пыль и расставила книги. Кабинет избавился от копившихся годами бумаг Гарри. Рут никогда не ела таких чудесных апельсинов, как те, что приносила Фрида в маленькой плетеной сумке. Каждое утро дом, апельсины и Рут ждали появления Фриды, приезжавшей в золотом такси, а после ее ухода погружались в тишину облегчения и сожаления. Рут обнаружила, что с нетерпением ждет нарушения своей привычной жизни. Ее даже слегка огорчило, что она сдалась так быстро.

Но Фрида была великолепна. Начать с того, что каждый раз ее волосы были уложены по-новому: завиты, распущены, покрыты лаком, заплетены в косички. Каждое утро незадолго до девяти Рут распахивала дверь в гостиную, которую тщательно закрывала на ночь, и подходила к окну, чтобы увидеть появление Фриды из такси. Ее волосы то были уложены в замысловатую прическу, то падали прямыми прядями на плечи. Иногда они меняли цвет. Однажды Фрида появилась с такими светлыми волосами, что голова перестала подходить к ее могучему телу. В то утро она казалась немного утомленной. Она первым делом приготовила себе чашку чая и уселась на ступеньку заднего крыльца с видом роскошной крашеной блондинки. Из-за резкого химического запаха кошки старались держаться от нее подальше. Платиновый цвет продержался всего несколько дней, затем он превратился в желтый, отливавший медью, а тот в свою очередь сменился цветом пшеницы, более изысканным и в то же время более детским. На смену белокурому пришел рыжий, затем цвет красного дерева и, наконец, блестящий иссиня-черный и вновь каштановый, готовый повторить весь цикл сначала. Фрида выслушивала комплименты по поводу своих волос с горделивой улыбкой и осторожно, не касаясь головы, поднимала к ним руку.

– Это мое хобби, – говорила она.

Прежде Рут не приходилось встречать людей, превративших в хобби собственную голову.

Великолепные прически Фриды не мешали исполнению ее обязанностей. В первые недели она трудилась в бодром расположении духа, которое однако нельзя было назвать радостным. От нее исходили решительность и деловитость и одновременно некоторая томность и осторожная неторопливая податливость. В чемодане оказались огромные бутылки с дезинфицирующей жидкостью, источавшей запах эвкалипта. Каждое утро Фрида драила полы этой скользкой субстанцией, направляя швабру грациозными движениями крепких ног. Поначалу в доме появился приятный запах леса, но затем этот запах стал настолько едким, что кошки предпочитали спать на возвышенных местах, подальше от отмытого дерева и кафеля. Когда Рут заикнулась об этом, Фрида встала на безупречный пол и глубоко и шумно втянула в себя воздух, демонстрируя полезные для бронхов качества своей уборки.

– Только понюхайте! – воскликнула она и заставила Рут дышать, пока у той не защипало в горле. – Разве это не прекрасно? Разве это не лучше водорослей и мух?

Фрида с самого начала дала понять, что не любит запаха моря.

Во время уборки она продолжала оценивать «ситуацию» Рут. Она заметила отсутствие поручней в ванне и ограды в саду. Она выспрашивала Рут о состоянии ее здоровья, подвижности суставов, потере волос, качестве сна, пищевом рационе («Вы теряете вес», – говорила она с упреком, как будто давно была знакома с очертаниями тела Рут) и социальных контактах. Она заставила Рут заполнить несколько опросников: «Как часто вы моетесь: а) ежедневно, б) раз в два-три дня, в) время от времени, г) по особым случаям» или «Обведите кружком графу, соответствующую вашему доходу в прошлом финансовом году».

Итогом этого опроса было заявление Фриды о том, что Рут не имеет права на социальное жилье.

– Людям вроде вас обычно его не дают, – произнесла она с явным удовольствием.

В ответ на возражение Рут, что социальное жилье ее не интересует, Фрида со сведущим видом сказала:

– Бедняки не выбирают.

– Беднякам не приходится выбирать, – сказала Рут.

– Бедняки не выбирают, – твердо поправила Фрида.

– Да, я знаю, – ответила Рут, с иронией оценив свою попытку усложнить разговор. – Я повторила прежнюю версию этой поговорки шестнадцатого века, от которой происходит современная. Только представьте себе, она употреблялась уже четыре сотни лет назад.

Брови Фриды высоко поднялись.

– И этому вы учили своих студентов?

– Да, этому, – ответила Рут.

Она гордилась тем, что помнит эту фразу. Ей показалось, что сейчас она могла бы поднять руку и перечислить дни недели девять или десять раз подряд. Или, возможно, всего лишь снова и снова повторять нараспев: «Не имеет права на социальное жилье».

Однако на Фриду это не произвело никакого впечатления. Об этом говорил еле заметный наклон ее подбородка. Она тихонько фыркнула. Рут этот звук показался почти одобрительным.

– Ну что ж, миссис Филд… – сказала Фрида.

– Пожалуйста, называйте меня Рут, – не в первый раз попросила Рут.

– С учетом всех ваших обстоятельств часа в день недостаточно. Я рекомендую вам увеличить время до трех часов. То есть с девяти до двенадцати. И если вы хотите, я могла бы задержаться еще на полчаса, чтобы приготовить вам ланч. При условии, что вы сумеете смириться с моими поговорками.

Рут ощутила раскаяние. Ей нравились поговорки Фриды, нравилось, как она в них верит, нравилось, что в них удобно было верить. Я рисуюсь, подумала она, но не высказала эту мысль.

– Договорились, – сказала Рут, соглашаясь на три часа плюс полчаса на ланч.

– Хорошо, – сказала Фрида. Казалось, она чего-то стеснялась. Потом она добавила: – Мне нравится ваше имя. Рут.

За ланчем Фрида смягчилась. Она приготовила для Рут сэндвич с ветчиной и по ее настоянию сварила себе яйцо и съела его из подставки с Микки-Маусом, из-за которой обычно ссорились Филип с Джеффри. Во время еды она ознакомила Рут с требованиями строгой диеты, которой ей пришлось придерживаться, потому что раньше она была гораздо толще, чем сейчас.

– В нашей семье все крупные, – сказала Фрида. – Ширококостные. – Она отправила в рот ложечку с яйцом. – Мама с папой умерли, и моя сестра Шелли тоже, все они были толстыми, и после ее смерти я сказала себе: «Фрида, пора меняться». Тогда я жила в Перте. Я там и училась, в Перте. И я сказала: «Фрида, теперь или никогда».

Эти откровения за ланчем граничили с похвальбой. Фрида напоминала евангелиста, описывающего свое обращение с кафедры своего преодолевшего искушения тела.

– Я написала еде письмо и перечислила все неприятности, которые она мне принесла, – продолжала она. – А потом потребовала развода. У меня было заготовлено свидетельство о разводе, его сделала на компьютере моя подруга, девушка, с которой я работала. Я подписала его, и все.

– Боже мой, – сказала Рут.

– И посмотрите на меня сейчас! – сказала Фрида, предъявляя свое объемистое тело широким взмахом ладоней.

– Но вы что-нибудь едите?

– Конечно. После развода вам что-то остается, верно? И я взяла кое-что с собой: здоровую пищу. С остальным я развелась, и мне пришлось забыть об этом. Так бывает, когда порываешь с кем-то и люто его ненавидишь, но иногда тебе хочется дотронуться до его плеча, знаете? Или взять за руку.

Рут попыталась представить себе Фриду, держащей кого-то за руку. Это ей почти удалось.

– Но даже если тебе хочется, тебе нельзя это сделать. Это развод, – сказала Фрида. И также смерть, подумала Рут. – А потом ты забываешь. Есть вещи, вкус которых я забыла. Спросите меня, какой у них вкус.

– Я даже не знаю, – сказала Рут. – Какой вкус у салата?

– Салат мне можно. Я ем салат. Спросите меня о чем-нибудь другом. Спросите про мороженое.

– Хорошо. Какого вкуса мороженое?

– Не помню, – ответила Фрида. – Это развод.

Рут была в восторге от развода Фриды. Ей захотелось позвонить знакомым и рассказать об этом. Но кому позвонить? Филипа никогда нет дома, или, возможно, она не сумеет верно вычислить разницу во времени. Можно рассказать об этом Джеффри, но он никогда не одобрял того, что называл ее «извращенным чувством юмора», под которым явно подразумевался «налет жестокости». И если она скажет ему: «Эта женщина, Фрида, развелась с едой», он, возможно, заставит Рут подробно все объяснить, а затем ответит: «Тем лучше для нее». Джеффри уже склонялся к тому, чтобы одобрить визиты Фриды. Рут, как и обещала, отправила ему бумаги. Он также, по словам Фриды, регулярно посылал ей электронные письма с инструкциями о том, как ухаживать за его матерью. Этому ее учили, спасибо большое, но, как вы вскоре убеждаетесь, самая трудная часть их работы – это родственники. Ох уж эти родственники.

Наконец Фрида съела яйцо.

– Вы от природы тоненькая, верно? – спросила она с оттенком жалости в голосе.

– У меня появился животик, – сказала Рут, но Фрида уже не слушала. Она стучала по краю пустой скорлупы, пока та не провалилась внутрь.

– На моей работе хорошо быть крупной. Вот что я заметила. Хотя я встречала медсестер, крошечных девчушек, которые стоили десятерых мужчин. Никогда нельзя недооценивать сестер.

– Мне кое-что известно о сестрах, – сказала Рут, и Фрида посмотрела на нее с некоторым изумлением. – Моя мать была медсестрой.

– Она брала вас с собой на работу? – спросила Фрида с некоторым беспокойством, как будто у нее была куча ребятишек, которых ей велели оставить дома.

Рут рассмеялась:

– Ей приходилось это делать. Мои родители были миссионерами. Мать была медсестрой, а отец врачом. У них была клиника при больнице. На Фиджи.

Она впервые за несколько недель после появления Фриды упомянула о Фиджи. Фрида никак не отреагировала. Казалось, она испытывала непонятное недовольство.

– Я видела, как тяжело трудится моя мать и как она устает, – продолжала Рут веселым и непринужденным тоном, начиная нервничать. – И как мне кажется, ее никогда по-настоящему не ценили, хотя и очень любили. Ценили работу моего отца и самопожертвование матери. Вот как воспринимали это люди.

– Какие люди? – спросила Фрида, как будто ставя под сомнение существование вообще каких-нибудь людей.

– Ну, знаете ли, – ответила Рут, неопределенно махнув рукой. – Люди из больницы, люди из церкви, семья. Работа медсестры всегда казалась мне очень недооцененной.

Фрида фыркнула.

– Это я не называю работой медсестры, – сказала она.

Потом встала с места, казалось полагаясь на безопасность своего роста. Воздев подставку для яиц, подобно кубку, она прошла на кухню и толкнула сетчатую дверь бедром.

– Это для улиток, – сказала она, швырнув расплющенную скорлупу в сад.

Вскоре прозвучал гудок такси, и Фрида в прекрасном расположении духа покинула дом.

4

Рут часто просыпалась с ощущением, что ночью случилось что-то важное. Быть может, ей опять приснился тигр. Быть может, ей опять приснился, как обычно, Ричард Портер у нее в постели – хотя наверняка подобный сон ей должен был сниться про Гарри. После того как в доме появилась Фрида, она все чаще думала о Ричарде, как будто дневная компания напомнила ей о существовании других людей. С Ричардом, Фридой и ощущением необычайной важности происходящего недели наполнились смыслом. Еще они наполнились, как заметила Рут, странным, густым, оранжерейным теплом. Она сняла одеяло с кровати и облачилась в легкую одежду – летние платья или хлопковые шорты с маленькими мягкими футболками, которые носили в детстве ее сыновья. Кошки теряли зимний мех в весенних колтунах, и Рут по-прежнему слышала ночами птиц и насекомых. Но ничего не происходило. Фрида установила в ванне поручни и научила Рут ложиться и вставать, почти не напрягая спину. Она мела и драила полы и давала Рут таблетки, рекомендованные натуропатом, другом Джорджа; они якобы улучшали память и функцию мозга и были сделаны из обычной кухонной оранжевой приправы, окрашивающей мочу в ярко-желтый цвет. Звонили Филип и Джеффри. Все это занимало время, но ничего необычного в этом не было.

Однако оставался вопрос с машиной. Рут не любила водить и боялась машины Гарри. Она смотрела на нее из окон на кухне, беспокоилась о ней ночью. Так как Рут питалась дарами Фриды, фруктами и консервами, полученными от мифических друзей Джорджа, необходимость ездить в город на машине или даже на автобусе отпала. Рут теряла вес. Она доела последние тыквенные семечки, и они прошли насквозь. Раз в неделю по указанию Джеффри она садилась в машину и заводила мотор, испытывая при этом практичное и деловитое чувство возрождения, сменявшееся тревожным ощущением того, что она едет на собственные похороны.

Однажды, когда Рут сидела на водительском месте, в окне появилась голова Фриды, подобно голове неожиданно нагрянувшего полисмена. Сердце Рут подпрыгнуло, но руки остались на руле. Она ощутила гордость, как будто это, вразрез с ее собственным мнением, служило доказательством того, что она хороший водитель.

– Вы никогда на ней не ездите, – сказала Фрида. – Вам нужно ее продать.

Рут боялась машины, но не хотела ее продавать. Это казалось непреложным.

– Я не могу, – сказала она.

Через неделю Фрида вновь подняла этот вопрос.

– Я знаю людей, которые купили бы эту машину хоть завтра, – сказала она.

– Машина дает независимость, – сказала Рут, цитируя Гарри, который заставлял ее водить раз в неделю. Это называлось «не терять сноровки».

Фрида покачала головой:

– Не дает, если вы никогда не водите. – Она пообещала, что такси ее брата всегда будет в распоряжении Рут, бесплатно. – В конце концов, теперь вы член семьи, – сказала она с необычной веселостью.

Она также предложила взять на себя покупки Рут, приобретать марки, отправлять письма, оплачивать счета и, если нужно, вызывать врача.

– Нельзя же каждый день есть консервированные сардины, – сказала Фрида. – Если правительство платит мне за то, чтобы я делала для вас покупки, можете доверить мне покупки. Для этого я здесь и нахожусь.

Фрида любила повторять эти слова, словно их регулярное употребление подчеркивало исключительность ее роли. Они адекватно выражали меланхолическую важность ее желания услужить. Однако, несмотря на это, Рут воспротивилась предложению продать машину. Что, если ночью она услышит, что кто-то проник к ней в дом, и ей придется бежать? Или ей понадобится срочная медицинская помощь, а телефон не будет работать?

– Но как вы тогда поведете машину? – спросила Фрида.

– Это может быть разрыв барабанной перепонки. Или что-нибудь случится с кошками, и мне придется везти их к врачу. Ведь кошкам не вызовешь «скорую», верно?

Однако по-настоящему ее тревожил – она с удивлением это поняла – тигр. Разумеется, это было смешно. Но вдруг он вернется однажды ночью, когда она забудет закрыть дверь в гостиную? Она услышит, как он решительно идет по коридору к ее спальне на своих проворных лапах, и бежать можно будет только через окно. Рут представила себе, как выбирается в сад и, пригнувшись, бежит в кустах, страшась, что тигр учует ее своим великолепным носом. Как будто с ее больной спиной она была способна выпрыгнуть из окна и пригнуться! Или это был короткий, освещенный луной бросок по морскому берегу с горячим дыханием тигра за спиной, в то время как ее машина тихо стояла на удобной подъездной дорожке какого-нибудь более удачливого незнакомца.

– Я ее не продам, – сказала она и повернула ключ в зажигании, чтобы заглушить мотор. И это было ошибкой, если она намеревалась так продемонстрировать свою решимость. Машина содрогнулась и взревела, как сделала бы гораздо более старая модель.

– Делайте что хотите, – сказала Фрида, пожимая круглыми плечами. – Я просто хотела помочь.

После этой дискуссии волосы Фриды погрузились в состояние покоя, приняв форму строгого пучка на затылке. Она уделяла больше времени полам и эвкалиптовой швабре и шумно передвигалась по дому, издавая вздохи, тихое ворчание и стоны. Все отнимало силы, сопровождалось жалобами или, напротив, агрессивным рвением. Проходя мимо Рут, она что-то бормотала себе под нос о престарелых водителях и просроченных правах. Не раз она жаловалась на то, как трудно помочь людям, которые сами не хотят себе помочь. Ощутимое недовольство Фриды захлестнуло дом, и Рут сочла за лучшее держаться от нее подальше. Она удалилась в свое кресло. Вела счет кораблям и притворялась, что читает газету. Звонил Джеффри и просил приютить на уик-энд его приятельницу из Сиднея, незамужнюю женщину, которая, как знала Рут, была тактичным и благодарным гостем и вместе с тем великолепным шпионом для озабоченных детей ее пожилых друзей. Рут кивала и улыбалась в телефон. Фрида драила полы, а машина ждала.

Через неделю Рут сидела на водительском месте, глядя на море, гладкое и зеленое, если не считать дорожки утреннего солнца, где оно отливало серебром. Повернув ключ зажигания, она ощутила привычный страх, и сегодня он был даже сильнее обычного. Ей казалось, что машина давит на нее, сжимается вокруг. Машина стала такой маленькой и тяжелой, что могла в любой момент провалиться в дюну, похоронив ее в песчаной дыре.

– Ты ненавидишь эту машину, – громко сказала Рут и положила руки на руль, туда, где пластик стерся под руками Гарри.

Он верил в то, что дорогие европейские машины служат долго, и его машина это доказала. Ее окружала оболочка нерушимости.

– Ты ненавидишь эту машину, – повторила Рут, потому что на самом деле ненавидела ее и боялась, причем не только ее водить – она боялась сложного механизма ее европейской души. Фрида, как всегда, была права. Похоже, она права во всем.

Но правота Фриды раздражала Рут, поэтому она, дав задний ход, двинулась по длинной подъездной дорожке с уверенностью, какую дает только бравада. Фрида подошла к окну в гостиной. Рут видела, как руки отодвигают кружевную занавеску. Но было слишком поздно, Рут ехала вперед. На шоссе она свернула вправо, в сторону от города. Слева от нее тянулись холмы, справа простиралось море. Пока она ехала, длинная полоса облаков рассеялась. Был июль, середина мягкой зимы. Дорога была прямой и серой, машина – такой проворной под ее горячими руками. Ей на ум пришло слово «ртуть». Это было важное слово, оно подходило для пиратов и матерых котов. У ее собственных кота и кошки были глупые имена греческих атлетов, человеческих имен она не одобряла и отказывалась употреблять. Она отметила, что ее мысли, даже несмотря на пиратов и котов, сосредоточены на определенной цели, и ей было интересно знать, в чем она состоит. Она найдет ее и вернется домой. Но ее возвращение должно быть безупречным, жестом капитуляции и вместе с тем победы. Оно должно продемонстрировать, что Рут, хотя и соглашается продать машину, не полностью подчинена воле Фриды.

Рут двигалась вдоль широкого изгиба холмов, пока у нее слегка не закружилась голова, и там, где дорога выпрямлялась, стоял прилавок с фруктами и маленькой парковкой рядом. Рут часто недоумевала, кто останавливается у таких прилавков. Гарри этого никогда не делал. Она свернула с дороги, проехала, трясясь, по заросшей травой обочине и некоторое время сидела в затихшей машине. Когда она вышла, воздух вокруг был хрустально-чистым. Он одновременно и бодрил, и вдохновлял.

За прилавком стоял подросток, загорелый и светловолосый от долгого пребывания на солнце. С его унылого лица было смыто все, кроме скуки, а доска для серфинга объясняла тоску по морю в глазах. Его прилавок был завален авокадо, но Рут заметила превосходный ананас. Откуда он здесь появился? Ананас, на юге, в июле! Она подошла и положила руку на его рифленую кожуру.

– Много покупателей сегодня? – спросила Рут.

Она освободила пепельницы машины от мелочи, которая теперь оттягивала ей карманы.

– Да нет, – ответил мальчик, пожав плечами и устремив взгляд к прибывающему морю. – Я мог быть на море уже несколько часов.

– Мог бы, – поправила Рут. Она вынула мелочь. – Не знаю, сколько здесь, но я хочу потратить все.

Мальчик считал быстро.

– Девятнадцать долларов сорок пять центов, – объявил он.

Гарри не одобрил бы того, что предварительно она не сосчитала монеты.

– Сколько на это можно купить?

Мальчик посмотрел на море, потом на Рут:

– Все.

На то, чтобы погрузить все в машину, ушло десять минут. Казалось, грудь мальчика становится шире с каждой картонной коробкой. Он начал болтать о погоде, зыбучих песках в заливе и наконец позволил себе роскошным жестом почесать пробивающуюся щетину на подбородке. На заднем сиденье сгрудились авокадо, но ананас ехал отдельно, впереди. Рут захотелось пристегнуть его ремнем. Освобожденный мальчик помахал ей на прощанье. Ананас слегка перекатывался на поворотах, и что-то в нем – величавые движения, тяжелый золотистый запах и нелепая, колючая зеленая стрижка – рождало в Рут ощущение праздника. Как будто она будет ехать вечно и никогда не вернется домой. Но, подумала она, как можно взять праздничный отпуск, когда ты и без того в отпуске? Не успела она это подумать, как приехала к себе.

Рут надеялась, что Фрида будет ждать ее перед домом или по меньшей мере у дверей. Но ее там не было, и Рут поставила машину на место. Тревожное ощущение исчезло. Теперь машина и почва казались надежными. Рут вспомнила время, когда была молодой, а дети были маленькими. В то время она выглядела строгой лишь тогда, когда вела машину: губы плотно сжаты, локти под балетным углом торчали по обеим сторонам руля, а лицо принимало пугавшее детей выражение. Будет правильно оставить все это позади.

Рут позвала Фриду из сада и прихожей, вернулась назад, открыла задние дверцы машины, посмотрела на коробки с авокадо и задумалась о том, как их поднять. Лишь тогда из дома появилась Фрида, вытирая руки краем белой юбки.

– Авокадо? Зимой?

– В подарок, – ответила Рут.

– Какой это подарок, если мне приходится самой его таскать, – сказала Фрида, но Рут видела, что она довольна.

На нее произвело впечатление количество. Фрида была создана для переноски грузов. Она таскала и пыхтела, пока все фрукты не оказались в доме, и Рут пошла запереть машину. На переднем сиденье остался ананас. Она взяла его с особой осторожностью: из-за спины, не из-за ананаса.

Когда Рут вошла в дом, Фрида была в столовой. Она стояла у окна и издавала необычные звуки: низкое гортанное воркование, как у птиц. Выглянув в окно, Рут увидела сорк. Наблюдая за ними, Фрида издавала тихие вибрирующие звуки. Когда Рут сказала: «Я решила продать машину», настала тишина.

Потом Фрида обернулась с улыбкой.

– Хорошо, – сказала она.

Когда она улыбалась, ее миловидное пухлое лицо становилось красивым. Протянув руки, она взяла ананас, как будто давно его ждала, заказала заранее. Рут положила ключи от машины на стол. Ее руки, теперь пустые, пахли мелочью.

– Мне действительно будет так спокойнее, – сказала она.

– Джордж даст вам хорошую цену, – сказала Фрида и на следующий день привела человека по имени Боб, который осмотрел машину – он упорно называл ее автомобилем – и предложил за нее тринадцать тысяч долларов.

Мысль о том, чтобы освободиться от машины, привела Рут в восторг, как и мысль о том, чтобы продать ее, не советуясь с детьми. Ее восторг увеличился, когда Боб вручил ей чек. К слову сказать, Рут заметила, что наряду с другими несчастьями – Фрида упомянула вероломную жену и камни в пчках – Боб обладал необычной фамилией Фретвид. Он вернулся в тот же день с тощим помощником, который искусно провел автомобиль по подъездной дорожке. Рут услыхала особый звук знакомого мотора, который, как ей казалось, врезался ей в память сильнее других звуков, даже голоса Гарри. Но машина исчезла из виду, унося с собой знакомый звук. И Гарри отправился в последний путь по этой дорожке. Фрида в тиши дома тоже отозвалась на это событие. Когда их маленькое противостояние закончилось, она почувствовала облегчение и усталость, и это проявилось в приятных мелочах: был приготовлен чай, воцарился покой, исчезло соперничество за благосклонность кошек. Трава под машиной пожелтела и стала салатовой. Фрида прикрепила чек магнитом к холодильнику и сказала Рут, что утром в понедельник отнесет его в банк.

5

Фрида взяла на себя заботу о банковских операциях Рут. Она приносила ей выписки и письма из банка, но Рут царственным жестом как бы отмахивалась от них. Фрида обращалась с чековой книжкой Рут как со священным предметом: всегда спрашивала разрешения ею воспользоваться и торжественно возвращала на место в картотечный шкаф Гарри. Джеффри объяснил Рут, как пользоваться пластиковой картой, но та предпочитала надежность и удобство чековой книжки, ей нравилось, как просто было ею распоряжаться, как она легко помещалась в руке.

У Фриды не было желания возиться с пластиковыми карточками.

– Деньги не пластик, – говорила она, хотя на самом деле именно так и было.

Рут собиралась незаметно проверять все эти документы ночью. Она помнила наставления матери о том, как вести себя с прислугой: никогда не давай им повода подумать, что ты им не доверяешь. Но ночью дом не подходил для осуществления дневных планов, он подталкивал к другим решениям. С наступлением темноты зной в комнате настолько сгущался, что каждый звук напоминал о тропиках: шелестели пальмы, крылья насекомых шуршали в кронах деревьев, с которых капала влага. Весь дом потрескивал и жужжал. От жары у Рут чесалась голова. Она напряженно вслушивалась, не появится ли тигр, но все звуки производились травоядными и не сулили ничего плохого. Однажды ночью она проснулась от собачьего воя и подумала о диких собаках – наверное, вспомнила гиену из «Книги джунглей». Мать читала ей «Книгу джунглей», когда она была совсем маленькой, тогда из-за мучивших ее кошмаров ее кроватку отодвинули от окна. С подушки был виден зеленый комод со стеклянным ночником, бросавшим розоватый свет на картину в рамке, изображавшую Сиднейскую бухту (очевидно, она родилась в городе под названием Сидней). Значит, тогда ей было лет шесть-семь.

Теперь Рут лежала без сна, прислушиваясь к гиене, которая, без всякого сомнения, была собакой на берегу. Рядом с ней заволновались кошки, но снова заснули. Ощущение необычности происходящего было особенно сильным. Должно быть, когда она прислушивалась, не вернулся ли отец поздно ночью из клиники, ей было лет семь. Должно быть, ей было девятнадцать, когда она ждала, что в холле раздастся голос Ричарда; он приходил домой даже позже отца и так осторожно проходил мимо ее трепещущей двери, что она легко могла его не услышать. Что-то очень важное возникало из тех звуков, которые она слышала сейчас, и тех, которые она всего лишь помнила. Оно появлялось где-то между ними и там, найдя себе место, росло. Рут лежала, прислушиваясь, а потом устала ждать. Я слишком стара, подумала она, чтобы, как девочка, ждать важных звуков. Почему бы не выйти им навстречу, почему бы не подготовиться заранее? Она поднялась с постели, чтобы наполнить ванну, и, пока зеленоватая вода с шумом текла из крана, стала искать в кабинете Гарри старую адресную книгу. Если я найду ее прежде, чем наполнится ванна, подумала она, там будет адрес Ричарда. Она нашла ее прежде, чем ванна наполнилась наполовину, открыла, и на букву «П», Портер, был адрес Ричарда. Едва прочтя его, она ощутила неотложную потребность действовать.

Рут погрузилась в воду с помощью установленного Фридой поручня. В воде ее белые ноги увеличились, но складки на коже разгладились и исчезли, так что одна половина ее тела была старой и настоящей, а другая морской и молодой.

После ванны Рут сделалась счастливой и неуклюжей. Она надела новую ночную рубашку, светлую, без рукавов. Несмотря на то что рубашка была короткой, она показалась ей свадебной. Купив ее, Фрида привела в смятение Рут с ее рубашками в цветочек, подобающими почтенной женщине. Теперь, среди ночи, она светилась. Знойный воздух окутал прихожую, через окошко в форме веера над дверью проникал лунный свет. Он лежал на деревянном полу, словно колода карт, и Рут видела, что в прямом и длинном коридоре нет ни тигров, ни птиц, ни пальмовых деревьев. Она пересекла его с вытянутыми руками, потому что боялась упасть (мать Гарри, женщина отменного здоровья, упав в преклонном возрасте, так и не восстановилась), и, когда она открыла дверь в гостиную, свет из окон как будто прыгнул на нее. В комнате было относительно прохладно и тихо, но все равно в ней слышались отголоски знойного шума. Она искала этот шум.

Рут обнаружила в гостиной только неподвижную мебель, стоявшую в тени или покрытую узором кружевных занавесок, сквозь которые проникал лунный свет. Когда бы Рут ни смотрела на луну, та всегда казалась ей большой и полной, но сегодня она светила особенно ярко и как бы раздулась, чтобы показать, что в гостиной нет ничего необычного. Пространство перед домом освещалось полной луной, но за его пределами свет поглощался травой на подъездной дорожке. На этой дорожке могло скрываться что угодно, тигр или такси. Миновав столовую, Рут выглянула в сад. Со стороны моря все было выбелено лунным светом. Вся эта пустота казалась вырезанной из бумаги, и Рут захотелось выругаться. Ей нравились спрессованная громогласность ругательств, чувство аудитории. В них было что-то человечное. Стоя у полуоткрытой задней двери, она сказала: «Черт!» – и ей захотелось вернуться в уютные, жаркие, щелкающие и поющие джунгли, потревоженные тем, что она встала с кровати. На самом деле звук джунглей был не таким, как на Фиджи. Ночью на Фиджи слышался шум проезжавших машин, ее родители ходили по дому, в холле звонил телефон и отец шел смотреть пациента, ветви миртовых деревья бились в ее окно, из крана текла горячая вода, когда мать принимала ванну. Но, несмотря на это, этот звук напомнил ей о Фиджи, о комнате с ночником и изображением Сиднейской бухты. Звук джунглей был полным, а здесь все было пустым.

Рут вернулась в гостиную и некоторое время прислушивалась. Каждый услышанный ею звук был обычным, а прохладная комната тесной и душной. Рут лежала на диване, спиной к окну с кружевными занавесками, и ждала. Ей казалось важным, что кто-то может до нее дотронуться. Главное – не открывать глаза, чтобы посмотреть, кто это. Прекрасно, если это тигр, но это может быть все, что угодно. Птица, например, но не обязательно птица. Просто бабочка, просто ветвь, раскачивающаяся под желтым ветром. Лежа на диване с закрытыми глазами, Рут чувствовала, как возвращаются ее джунгли: желтый свет, тигр, тычущийся широким носом в спину. Или хотя бы вода, стучащая в трубах. Наутро ее разбудила Фрида. Перевернув ее на спину и глядя ей в лицо, она сказала: «Господи, я едва не умерла от страха. Мне показалось, вы умерли».

6

В то утро Фрида в мрачном расположении духа терла полы с особым усердием, шлепая голыми ногами по нанесенной грязи и оставляя серые следы независимо от того, как долго сушился пол. Но она не сдавалась, и в конце концов полы опять стали гладкими и блестящими. Тогда она сделалась щедрой и сердечной. Сидя в столовой, она великодушно глядела на море и ела сушеные абрикосы. Ее волосы были уложены в сложную тройную косу, а полы, без лишних слов, великолепны.

Рут, подсев к ней за стол, сказала:

– Джеффри предлагает мне пригласить его приятельницу.

Фрида жевала абрикосы.

– Хелен Симмондс. Она разумная женщина, они знакомы целую вечность. Потом она позвонит ему и все расскажет.

Фрида весело щелкнула по нёбу языком.

– Но я хочу пригласить одного мужчину.

Фрида присвистнула. Ее лицо просияло восторгом.

– Ну и ну! – сказала она. – А я-то думала, что хорошо вас знаю.

Довольная этим двусмысленным намеком, Рут тем не менее прервала ее легким движением руки.

– Кто он? – спросила Фрида. – Ваш бойфренд?

– Мы не виделись пятьдесят лет.

– Бывший бойфренд?

– Нет, что-то вроде.

– Ха! – торжествующе воскликнула Фрида. – Тихони вечно что-нибудь откалывают.

– Ах, Фрида, это было в пятидесятые годы! Тогда никто ничего не откалывал. Во всяком случае, никто из моих знакомых. Пятидесятые, а на Фиджи тогда вполне мог быть и тысяча девятьсот двенадцатый год.

Фрида фыркнула, как будто 1912 года вовсе не было.

– Я имела в виду Фиджи в пятидесятые, – поправилась Рут. – Только это, я не хотела сказать, что Фиджи отсталая страна.

– Да мне плевать, отсталая страна Фиджи или нет, – проговорила Фрида; абрикосы один за другим исчезали в ее доброжелательном рте.

Рут начала беспокоиться за пищеварительную систему Фриды, но решила не переживать. В свое время мать Фриды с одобрением говорила, что она здорова как бык. В детстве Рут боялась быков, у них были глаза навыкате, они ели верхушки сахарного тростника и сверкали боками на солнце, но теперь она поняла, что мать Фриды, делая эти комплименты, никогда не имела в виду настоящих быков.

– Его звали Ричард Портер, – сказала Рут.

– О да, – сказала Фрида, подняв выщипанную бровь, как будто давно ожидала появления Ричарда. Но такова была Фрида: удивить ее было невозможно. Она скорее умрет, чем покажет, что ее застали врасплох. Она сама это не раз говорила. Спрашивать Фриду, хочет ли она услышать что-нибудь о Ричарде, было бесполезно, потому что она лишь пожмет плечами, или вздохнет, или, на худой конец, скажет: «Как хотите». Так что лучше было сразу начинать.

– Он был врачом и приехал помогать моему отцу в клинике, – сказала Рут. – Мне было девятнадцать. Он был старше.

Казалось, Фрида при этом ухмыльнулась, как будто слушала непристойную историю. Трудно сказать, чт она при этом чувствовала. Она сидела неподвижно и смотрела на залив, где пронзительный ветер, разогнавший дымку, поднял флаги над серф-клубом.

Ричард, объяснила Рут, приехал на Фиджи скорее как врач-филантроп, чем миссионер, хотя и согласился соблюдать некоторые религиозные формальности, чтобы получить место в клинике. После войны найти квалифицированного специалиста было трудно, поэтому отец Рут пошел на этот компромисс. Еще до приезда Ричарда родители Рут отзывались о нем как об «одаренном, но заблуждающемся молодом человеке» и готовили дом к его приезду: так он какое-то время поживет у них, пока не подыщет себе жилье. Он тоже был австралийцем. Родители Рут в молитвах благодарили Бога за то, что Он послал им Ричарда, и Рут молилась вместе с ними. Ей было интересно, красив ли он. Он прибыл в грозу. Рут стояла на боковой веранде и смотрела, как он бежит под ливнем из такси. У нее возникло отчетливое ощущение, что это судьба, потому что ей было девятнадцать и потому что ей казалось, что он ниспослан Богом: молодой австралиец, доктор, бегущий под дождем к ней в дом. Поэтому она обогнула угол, понимая, какое впечатление произведет – в девятнадцать лет она была хорошенькой светлой блондинкой, – готовая, сознательно готовая, к началу новой жизни. Но он промок и беспокоился о чемоданах, которые водитель нес под дождем. Ричард захотел ему помочь, но ему помешал ее отец, приготовивший приветственную речь, которую он произнес, держа его в отеческих объятиях. В суматохе Рут была забыта и представлена Ричарду только некоторое время спустя. Она удалилась в спальню, тоскливо вспоминая темные волосы и худощавую фигуру Ричарда.

Позже вечером волосы высохшего Ричарда оказались светлыми, а тело не таким худым. Его нельзя было назвать красавцем, но он был привлекателен – изящен, аккуратен, хорошо причесан, с прямым носом и бледными губами. Как будто он спрятал свою красоту – вежливо и бесповоротно, – чтобы она не мешала ему в жизни, но она все равно проявлялась в блеске волос и тонких чертах лица. Едва заметные морщинки на лбу говорили о серьезности. Рут все это понравилось. Она это одобрила. Порой она туго стягивала волосы на затылке, потому что распущенные серебристо-золотые пряди мешали ей и не имели ничего общего с созданием Божьим.

Они сидели вместе за обеденным столом – Рут, ее родители и Ричард, – и Рут видела столовую его глазами: какая она длинная и узкая, грязно-белая, с поцарапанным буфетом, в котором хранилось фамильное серебро (супница, перечница, чаша для пунша с шестью стеклянными бокалами, любовно привезенные из Сиднея, из прошлого, и редко употребляемые. Забавно, думала Рут, что некоторым предметам суждено пережить определенные события вроде морских путешествий и войны). Вверху крутился вентилятор. Мать Рут не верила в люстры, только в яркий антисептический свет, поэтому обеденный стол, как экватор в этой продольной комнате, был расположен так, как будто в любой момент на нем могли производиться неотложные операции. Теней не было. Все сверкало, словно под полуденным солнцем. По бокам от фотографии короля висели акварели. Когда Ричард склонил голову, чтобы ее отец прочел молитву, Рут заметила белую полоску кожи на проборе. Кончики его ушей были красными, а лоб коричневым и влажным. Его глаза были открыты, и длинное красивое лицо спокойно, но губы произнесли «аминь». Наверно, его можно обратить. Она смотрела на него слишком долго, и он это заметил.

Они все были необычайно поглощены едой, из-за неловкости и добрых намерений. Или это относилось только к Рут, ее матери и Ричарду, а отец был расслаблен и явно счастлив наконец-то оказаться в компании мужчины и врача, как будто он много месяцев плавал в разговорном море. Рут предположила, что так оно и было. Ее отец всецело завладел разговором, а она почти все время молчала. Она надеялась горячностью чувств передать ему тайное послание. Ричард отвечал на вопросы ее отца с вежливостью, означавшей, что он хранит свои истинные чувства при себе. Рут распознала и одобрила эту сдержанность. Решила, что он нравственный и тактичный человек. Добрый. Вероятно – как она призналась себе впоследствии, – он мог бы оказаться вовсе лишенным всяких принципов и чувств, и она все равно бы им восхищалась. Она твердо решила в него влюбиться.

После обеда они все сидели на веранде (про себя Рут называла ее террасой) и пили чай. Чай всегда был недостаточно горячим. Как будто они пили сгустившийся вокруг них воздух, как будто недавний дождь наконец перестал и повис в воздухе. Над головой плавали летучие мыши. Ричард закурил сигарету, и Рут представила, как дым входит и выходит у него из легких. Все вокруг казалось паром: чай, влажный воздух, дым – все, кроме Ричарда. Она почти не смотрела на него и почти не говорила, но старалась с особой грацией отмахиваться от москитов. Они редко ее кусали, но вились перед лицом. Наконец ее мать, устав, произнесла:

– Надеюсь, молодые люди найдут о чем поговорить.

И Рут заметила удивленное лицо отца, как будто мысль о том, что между Ричардом и Рут может быть что-то общее, пусть даже молодость, никогда не приходила ему в голову. Потом они ушли. Мать – потворствуя им, а отец – взбудораженный. Его прервали на середине монолога. Уход родителей был в высшей степени неловким, и Рут, помертвев, едва не убежала.

Ричард сидел и курил. Его окружала особая атмосфера: усталость, облегчение и вынужденная вежливость. Все это сказывалось на том, как он сидел и курил. Рут нравилось, что он твердо держал руку. Некоторые мужчины, на ее взгляд, курили, как женщины. Ей нравилось, что он курит по-другому. Он носил обручальное кольцо, но на другом пальце, гораздо позже она узнала, что это было кольцо его покойного отца. Рут, страшась недолгой тишины, задавала вопросы. Он сказал, что приехал на Фиджи, чтобы открыть амбулаторию для лечения индийских женщин.

– Для лечения… чего? – удивленно спросила Рут, так как ей показалось, что он имел в виду, что индийские женщины страдают какой-то особой болезнью, неизвестной австралийцам, фиджийцам и англичанам, и, хотя она подозревала, что это может вызвать неловкость, й хотелось знать, что это такое.

– Индийских женщин, – повторил он.

Неужели он подумал, что она не знает о существовании индийских женщин? Это было плохим началом.

– О, – сказала Рут, – я думала, вы приехали сюда нам помогать. В нашей клинике.

– В вашей? – спросил он.

Рут показалось это грубым, и она охотно возмутилась. Но вместе с тем испытала стыд: все вокруг казалось таким убогим, таким очевидным: из кухни доносился звон тарелок, которые мыл мальчик-слуга, буйно разросшийся сад не содержался в должном порядке, а ее семья была одновременно и слишком привилегированной (они не относились к числу индийских женщин с их загадочными недугами), и привилегированной недостаточно (наверняка, развлекая молодого человека на террасе, ей не полагалось слышать, как в кухне моют посуду). Поэтому Рут, поправившись, сказала:

– В клинике.

Тогда он улыбнулся, и она невольно улыбнулась в ответ.

– На самом деле я хочу, – (подавшись вперед, где начинался дым, Рут могла окунуть в него голову), – открыть свою больницу. Для начала вести прием раз в месяц, а если будет интерес и средства, чаще. Здесь есть один человек, по фамилии Карсон. Вы знаете его?

– Да, – с сожалением ответила Рут.

Эндрю Карсон был довольно молодым человеком, работавшим в Южно-Тихоокеанской комиссии. Его подозревали, вполне беззлобно, в том, что он коммунист; в основном из-за того, что он не посещал церковь. Карсон с одобрением относился к отцу Рут, потому что тот мог заколачивать деньги в Сиднее – «серьезные деньги», как он говорил, как будто существуют какие-нибудь еще, – но приехал сюда лечить фиджийцев. Отцу Рут не нравилось это мирское одобрение. Мысль о том, что Ричард и Эндрю Карсон станут друзьями – и союзниками, – приводила Рут в отчаяние.

– Он полагает, что нашел для меня кое-какие средства. Я собираюсь ездить по деревням. Хочу купить грузовик.

– Грузовик, – торжественно повторила Рут, проникаясь планами Ричарда.

– А пока – да. Я здесь, чтобы помогать в вашей клинике.

– Я рада, – сказала она, – и тому и другому. Что вы будете помогать моему отцу и индийским женщинам. – Это было самое осмотрительное заявление, какое она когда-либо делала мужчине, не бывшему ее родственником, и она почувствовала, что уши у нее краснеют.

Ричард вознаградил ее еще одной улыбкой. Он был окутан дымом, который не опускался и не поднимался.

– Ваш отец любит поговорить, верно?

Рут остро реагировала на критику в адрес отца, смутно относя ее на свой счет, как дети, опасающиеся за авторитет своих родителей. Ее очень беспокоило, что подумают о нем чужие люди.

– Не всегда, – ответила она. – Ему приятно было с вами разговаривать.

– Мне он очень понравился, – сказал Ричард. – Я прочел все его работы о коклюше. – Она ждала, что он скажет: «Но вам это неинтересно», но он не сказал. Его сигарета обгорела до самых кончиков пальцев, и, выбросив ее, он потряс рукой. – Я всегда докуриваю до самого конца. Дурная армейская привычка.

– Где вы были?

– В основном на Новой Гвинее, а потом еще немного в Токио. – Он явно рассматривал возможность закурить еще сигарету, но решил воздержаться.

– А вы здесь на каникулах? Потом вернетесь в школу в Сиднее?

Рут встала:

– Вы, вероятно, устали.

– Знаете, я на самом деле устал, – сказал он, тоже вставая. – Вы встретили меня очень приветливо. Спасибо.

Он не протянул руки. Он стоял, держа свои сигареты и выпив только половину чая. Он не имел представления о цене хорошего чая в Суве. Квадрат кухонного окна стал катастрофически темным.

– Надеюсь, вам здесь понравится, – сказала Рут и слишком быстро пошла прочь с террасы. – Я уже окончила школу. Мне девятнадцать лет. Спокойной ночи.

Она поднялась по ступенькам, думая: идиотка, идиотка.

Теперь же она сказала Фриде:

– Я влюбилась в него в первый же день. Какая дура! Я совсем его не знала.

– Лучше не влюбляться, – сказала Фрида.

– Возможно, вы правы. Но Ричард был особенным.

– И вы не вышли за него замуж.

– Нет, – ответила Рут.

– Ну и глупо!