Жесткий контакт Зайцев Михаил

– Вира, Хохлик! Вы, крокодилы, за червонцы на берег выползаете, а мы за песню. Разница, как чистый-нечистый, хоп?

Хоп! Все правильно! Две крупнейшие московские группировки руководствуются диаметрально противоположными принципами. Монахи толкают травку за идею. Нет, конечно, и монахи свою выгоду блюдут, но у них имеется своя религия, придуманная лидером по кличке Ксендз. Толкачи-монахи сами товар берут, сами сдают страждущим и сами же бабки в казну несут, сделав на доверии отстежку в карман (доверие – доверием, однако ежели чего не так, и монахи, так же как крокодилы, отвечают кровью). А люди Крокодила работают за интерес, и только за интерес, без всякой лирики, без всякого мажора и песен. Раньше и крокодилов, и монахов фифти-фифти поровну гасили. С тех пор как Ксендз и Аллигатор (неприятная кликуха, на которую Крокодил обижался) поделили город поровну – одному достались четные стороны улиц и участки тротуара на площадях подле домов с четными номерами, а другому, соответственно, перепало в вотчину все нечетное – с тех пор «правый берег» монахов патрули чешут гораздо чаще, чем левый, четный бережок. Реки-улицы и запруды-площади разделили идейных и алчных толкачей, облегчив жизнь силачам. И менты, и армейские, и жандармы, и, тем паче, особисты пуще ненавидят шибко идейного Ксендза, чем сухого прагматика Крокодила. Все правильно! Хоп! Но Хохлику вдруг стало обидно за своих, и он возразил:

– Хоп, Дюша. Хлоп! Аплодисменты, бис. Ты на ухо принимал песню про Белого Кахуну?

– Майна в миноре! Ксендз и на Черного Кахуну ухо не точит, а на Белого глохнет, хоп? Слезы бога – других тем нет. Плачет бог по человеку, из его слез, будто из семян, плакун-трава прорастает, и люди...

– Бис! Выключай радио. Мне проповеди монаха в ухо не прут. Жителям плыви пой. Правый берег прочесал, греби к себе, Дюша, мажорь, коллега. Хопи-и-хоп!

Запихнув портсигар обратно в накладной карман стильной рубашки, пристроив «смоченную» слезкой сигарету за ухом, Хохлик не спеша двинул к метро. Одетый в заляпанную краской робу строительного рабочего Дюша проводил стилягу хмурым взглядом и потянулся к ручке входной двери в магазин «Чай».

Хохлик шел краешком пешеходной дорожки, шаркая сандалией по бордюрному камню, зыркая по сторонам рыбьим глазом, выискивал среди редких прохожих «плаксу». Праздношатающихся граждан в центре столицы было, как всегда, мало. Беженцы предпочитали кучковаться за Садовым кольцом. Навстречу брели нищие, этим и патрули, и все вообще – копытом, шагали домохозяйки с тяжелыми плетеными сетками, полными продуктов, чеканили шаг мальчишки, курсанты ремесленного училища. Взгляд Хохлика продолжал искать клиента, который... Хохлик посмотрел на часы... который вот-вот должен появиться. Хохлик всегда назначал время толчка с запасом и учетом возможных собственных внеплановых задержек на маршруте.

Плакса возник секунда в секунду, как и предписывалось. Издали заулыбался, подобострастно прогибаясь в пояснице. Поравнялись. Плакса загородил Хохлику дорогу.

– Извините, молодой человек. Сигареткой не угостите безработного?

Плакса изображал попрошайку весьма убедительно. Канючил громко, ничуть не смущаясь случайных прохожих. Растрепанный ветеран умственного труда с лицом, изуродованным интеллектом, в костюме довоенного покроя, он, наверное, действительно тужил на карточки безработного. При всем старании Хохлик не мог догадаться, как этот потрепанный плакса добывает налик на слезинки. Впрочем, его, плаксы, дело бабки дыбать, а забота Хохлика толкануть слезу толково.

– Хоп. – Хохлик тряхнул головой. Сигарета, доселе торчавшая за ухом, упала на асфальт.

– Спасибо вам, молдой чек! – Клиент поспешно подобрал бумажный цилиндрик, начиненный табаком вперемешку с травкой, дарующей счастье всем без разбора, даже таким, как этот, жалким типам.

– Кури, копыто. Вира!

– Оо-о! – Плакса поднес сигарету к близоруким глазам. – Цигарка «Кишинев»! Богато живете, молодой человек. Я ее вечером дома выкурю, со вкусом. Роскошь! Что бы мы делали, если бы Молдову в Трехдневную разбомбили, правда?

– Курили бы самосад. Хоп! Ты, копыто, и на самосад кредита не имеешь. Застынь. – Хохлик с трудом просунул палец в карман тесных коротких штанишек. – Вира! Нащупал...

Хохлик вытянул из кармана копейку, вложил денежку в заранее растопыренную пятерню плаксы.

– Хоп! Дурил с мороза поправить тебя на семь копеек, отменил программу, мацай копчик.

Кодовое словосочетание «семь копеек» – понятная плаксе инструкция, где и когда в следующий раз на маршруте поджидать дилера.

– О, спасибо, молодой человек! Я копеечку в обменник снесу, разменяю и с нищим на паперти поделюсь, дам осьмушку меди и велю, чтоб за вас молился, за вашу доброту!

– Расколи копчик, раз замерз, – равнодушно пожал плечами Хохлик, а про себя подумал: «Попробуй не скинь нашему юродивому рыжий четвертачок за слезку! Раскроить сигарету, отделить травинки от табака на ходу – полный мажор, зажевать слезу с табаком – не будет песни, а задарма с товаром далеко не учешешь, цуцик!»

Сам того не желая, Хохлик огляделся по сторонам. Где-то здесь, недалече, сечет плаксу незнакомый Хохлику боевик. Секачу известно время толчка, и Хохлика боевик, конечно, знает в лицо. Сейчас пристроится боец хвостом за плаксой и поведет клиента, пока жаждущий счастья не рассчитается за дозу. Пока не отдаст рядящемуся под нищего человеку Крокодила плату за травку и пока псевдонищий не просигналит боевику-соглядатаю: «Хоп, мажор». И пусть только рискнет плакса на шару травкой попользоваться! У Крокодила оркестр сыгранный, каждый инструмент свою партию держит, не стучи копытом, хоп!

– Еще раз спасибо вам, моло...

– Хлоп! Аплодисменты. Соскреби иней, копыто. Дарю совет – домой дочапаешь, сними сельдь и выкинь. Селедка матерчатая?

– Галстук? Да, молодой человек, галстук старинный...

– Бис! Купи бумажного сельдя на шею. Патруль за тряпочную селедку легко пришьет ношение удавки, а вдруг и пращи. Хоп?

– Спасибо за совет. Я как-то не думал, что галстук возможно рассматривать в качестве оружия. Я...

Хохлик утомился слушать плаксу. Пнул клиента плечиком и пошел дальше, к метро. Копыто несчастное! Плакса не понимал, что про галстук Хохлик запел для проверки. Майнула плаксу мелодия про удавку и патруль, значит, страха не потерял, значит, часто еще им встречаться, этому, конкретному, клиенту и толкачу. Все плаксы одинаково кончают – жуют слезу и открывают газ. Или траву под язык, в ванну нырк и бритвой по венам. Но дозы за три до последней потенциальный самоубийца начинает забывать об элементарной осторожности, теряет чувство опасности. Заранее выявить такого плаксу и сообщить разводящему – обязанность правильного толкача.

Спустившись в метро, Хохлик с большой неохотой вытащил из нагрудного кармана портсигар, открыл железную коробочку, достал надежно спрятанную под крышкой именную кредитку. Как и все посетители метро, Хохлик просунул кредитную карточку в щель турникета и подождал секунд десять, пока считалась зафиксированная на карте информация о его модной личности и списались два кредита за вход. Мало радости осознавать, что вот сейчас тебя зафиксировали компьютеры силачей и, пока ты в подземке, пока на выходе не отметишься, сунув кредитку в приемник точно такого же, только бесплатного турникета, за тобой следят видеокамеры на станциях и в вагонах. И не бесплатно следят, что характерно. Полкредита из двух входных идут силачам «за услуги по оказанию безопасности», копыто им в горло! Можно, конечно, утешаться, воображая, как пьяный слоник спихивает тебя с эскалатора. Как его потом вяжут кроты, а тебе выплачивают червонец подземной страховки, входящей в перечень услуг по безопасности. Одна беда – слоники в метро не ездят. Дорого бивням под землю лазить. Метрополитен – транспорт для обеспеченных. Цены на метро подскочили еще во время Трехдневной. Подземка-то, она, помимо прочего, еще и бомбоубежище. Сейчас народ бомбежек не ждет, и все равно работяге с его трудовой кредиткой влом кататься по особо защищенным транспортным артериям. А вот у Хохлика карточка завидная, официально выправленная папашей-бизнесменом для сынули-иждивенца кредитка категории «Ч». Батяня у Хохлика крутой, валютную лицензию имеет и право на деятельность вне реального сектора экономики. Редкое право! Был бы батя по жизни не столь жаден, копыто в лед, стал бы Хохлик слезки толкать, ждите! Но папик скупердяй, и приходится Хохлику чуть ли не ежедневно подвисать у края, дабы налик звенел минором на кармане. Двойной край у Хохлика – на иглу по указу 2/4 подсесть боится и бойцов крокодиловых опасается. Все толкачи-крокодилы, когда их вяжут с поличным, обзываются стукачами, а Хохлик взаправду стукач, на самом деле месяцев десять как завербован внештатным осведомителем. И в данный конкретный момент толкач-стукач по кличке Хохлик спешит на встречу с куратором из МВД. Полная майна, не бей копытом, хоп?

Развалившись на диванчике в полупустом вагоне метропоезда, Хохлик скучал десять минут, без всякого интереса изучая рекламные плакатики над раздвижной дверью. Сошел с поезда на платформе «Октябрьская-радиальная». Не торопясь прошвырнулся по станционному залу мимо лесенки перехода на Кольцевую к ажурной решетчатой дверце в торце рукотворной пещеры. За дверцей – небольшая ниша и ступеньки вниз, еще глубже под землю. Хохлик смело открыл дверь, шагнул в нишу, спустился по ступенькам и очутился в кабачке со стебным названием «Сальери».

Тихо играла музыка. Из динамиков под низким потолком звучал хит последних недель, композиция «Сон» группы «Дэ Зэ». В слабоосвещенном пространстве питейного заведения Хохлик ориентировался лучше, чем дома. Уверенно лавируя между столиками, по большей части свободными, модник благополучно пробрался в самый дальний угол, взгромоздился на высокий табурет у стойки бара. Все табуреты справа и слева были пусты, скучающий бармен, облокотившись спиной о стойку, смотрел телевизор.

– Кока! – окликнул бармена Хохлик и, тут же вспомнив, что Кока глух, как пень, постучал костяшками пальцев по блестящей алюминиевой стойке.

Кока, уловив вибрацию алюминия, резво обернулся, сразу же узнал посетителя, заулыбался.

– Привет, Хохлик! Как всегда, «Желтый цветок»?

– Майна! Чисто водку. Стоху.

– Что? – не понял глухой, внимательно глядя на губы клиента.

– С-т-о г-р-а-м-м б-е-л-о-й, – внятно, по буквам, произнес Хохлик. Кока кивнул, обернулся к полкам, заставленным разнообразными бутылками и бутылочками.

ШЛЕП! Хохлик получил ощутимый удар неплотно сжатым кулаком промеж лопаток, едва не свалился с высокого табурета, вскрикнул:

– Ой!..

– Вира, Хохлик! Эт я, мой сладкий! – На соседний табурет слева, шумно сопя, забрался затянутый с ног до головы в черную мягкую кожу небритый, смазливый тип с сережками в лопоухих ушах. – Не засек, как я подкрался, милашка? Гы-гы-гы-ы-ы...

Тип гнусаво заржал, противно брызгая слюной.

– Здравствуйте, – на краешек высокого сиденья справа от Хохлика присела изящная, смуглая дама в мини-юбке и совершенно прозрачной блузке. С виду – классическая центровая путана.

Лопоухого Хохлик знал, дамочку видел впервые. Лопоухий мен, нарядившийся голубым, – куратор из МВД. Дамочка... Наверное, тоже офицер милиции в маскарадном костюме.

– Ваша водка. – Бармен Кока поставил на стойку перед Хохликом запотевший стопарик, взглянул на новых посетителей, подмигнул лопоухому. – Привет, Петя! Как всегда, «Розовый жемчуг»?

– Розовый, лапуля. Вермута побольше, без льда.

– Что?

– Бе-з ль-да.

– Спасибо, я понял. А вам, мадемуазель?

– А мне сок.

– Скотч?

– С-ок. А-пель-си-но-вый сок.

– Спасибо, понял. Сей момент.

– Он глухой? – спросила дама у Хохлика так запросто, будто была знакома с юношей давным-давно.

– Хоп. Кока на уши не принимает, – немного смутившись, ответил Хохлик, исподволь разглядывая соседку.

Красивая. Волосы черные, прямые, спадают на плечи непослушными жесткими прядями. Высокие скулы, глаза чуть раскосые. Губы... Губы – непонятно какие, ярко-красная помада маскирует их истинную форму. И соски сквозь блузку просвечивают, тоже ярко-красные, словно напомаженные.

– Не понимаю, что вы сказали? – Дама перехватила блуждающий по ее острым маленьким грудям взгляд Хохлика и едва заметно понимающе улыбнулась.

– Хоп... – Хохлик зарделся, поспешно отвел глаза от манящих упругих холмиков, между которыми, словно украшение, разместился татуированный ЗНАК. Точно такой же, как и на впалой груди толкача. – Мажор со слухом у Коки, майна...

– Бис! – Хохлика пихнул под ребра затянутый в кожу локоть куратора. – Майна, толкач! Подруга кольца не мотает! Иначе говоря, мадемуазель... гы-гы-гы... ах, простите, мадам, на сленге, привычном для молодежи, обитающей в пределах Садового кольца, разговаривать не обучена. Фатима Рустемовна два дня как приехала в столицу. Она у нас командировочная... Знакомьтесь, Фатима Рустемовна, – это Хохлик, копытом его в лоб... Опаньки! Спасибо, Кока, мерси, лапуля.

Бармен осторожно установил перед лопоухим фужер с соломинкой, протянул даме бокал с соком.

– Благодарю. – Фатима Рустемовна изящно приняла оранжевый бокал, подарив бармену белозубую улыбку.

– Еще что-нибудь?

– Спасибо, лапуля, ничего не надо. Смотри телик.

– Что?

– Ти-ви смо-три!

– Да. – Кока послушно отвернулся к экрану телевизора, где играли в футбол, кажется, «Зенит» со «Спартаком» (и, кажется, «Зенит» выигрывал).

Бармен превратился в часть интерьера, в одушевленную мебель, а лопоухий продолжил:

– Фатима Рустемовна, вы учтите, наш Хохлик – мальчик, облитый дерьмом с ножек до головенки. С ним церемониться нет резону. Откажется вам помочь, я ему живо указ два дробь четыре организую!.. Мотаешь, Хохлик? Полная тебе майна, хоп? Подруга – особистка, хоп? Споешь, о чем она попросит, фальшиво, и обещаю иглу прям здесь и щас! Мотаешь, толкач? Или мне к...

– Не нужно! – перебила милиционера особистка. – Зачем же пугать юношу? Рациональнее объяснить внештатнику всю серьезность проблемы, и, я убеждена, он нам... мне поможет. Хохлик... Хохлик – это кличка, а на нормальном языке как вас зовут, юноша? Представьтесь, пожалуйста.

Хохлик вконец засмущался. Уставился на стопарик с водкой, пробурчал еле слышно:

– Паша я...

– Павел? – Фатима Рустемовна смочила красные губы оранжевым соком, лизнула помаду кончиком розового языка. – Красивое имя, очень мужественное. А как вас по отчеству?

– Павлович.

– Вот как?! Вы у нас, получается, Пал Палыч. Солидно, мне нравится. Послушайте, Пал Палыч, я пришла сюда попросить у вас помощи. Я – офицер особого отдела. Из провинции, о чем уже было сказано. Я, Пал Палыч, попала в неприятную ситуацию. В нашей губернии некоторое время тому назад зародились слухи о некоем Белом Кахуне, мне поручили разыскать персону, являющуюся источником этих слухов, но я обманула ожидания начальства. Я упустила фигуранта Кахуну. Я имею данные о том, что господин, прозванный молвой Белым Кахуной, благополучно пересек нашу губернию вместе с курьерами так называемого Крокодила и в настоящий момент находится в Москве. Если мне не повезет разыскать Белого в столице, я лишусь офицерского звания. Помогите мне, Пал Палыч, очень вас прошу.

Хохлик залпом выпил водку. Юн был Хохлик Пал Палыч, однако соображал – тетка ломает комедию. Не бей копытом! Похожих зрелых женщин Хохлик побаивался. Даже проституток старше себя стеснялся снимать. Эдипов комплекс мучил Хохлика давно, с тех пор как у него приключилась первая полюция. Матери он не помнил, а папик, копыто, как раз и превратился в скупердяя из-за таких вот спелых телок, чтоб им всем...

– Пал Палыч, о чем вы задумались? Вам известно что-либо о Белом Кахуне? Прошу вас, пожалуйста, помо...

– Майна! – Кожаное колено больно ударило Хохлика по ляжке. – Фатима Рустемовна, попейте соку, а я в темпе Пашке Хохлику кое-чего напомню. Мажор, принимай на ухо – сегодня ты, копыто козлиное, монаху Дюше пел песню про Кахуну. Меньше часа назад пел, помнишь?

– Откуда вы...

– Знаю! Мотай, Хохлик! Стряхни иней и туго мотай. Хоп? Раньше я тебя майновал? А? Ну, скажи честно – было когда, чтоб я, твои песни послушав, лишние вопросы задавал, а?

– Не... – вынужден был признать Хохлик. До нынешнего дня куратор ни разу не напрягал стукача. Понимал куратор, пережмешь внештатника, сломается, и без того житуха у агента – сплошные нервы.

– Хоп! – Обтянутая черной кожей рука обняла Хохлика за плечи. – Хоп, братишка! Кончилась старая песня! Операция «Бредень» в провинциях близится к завершению. Все лежки и берлоги курьеров на трассе еще месяц назад обложили и только с группой Белого облажались, хоп? А завтра в шесть ноль– ноль по московскому времени в Первопрестольной начнется операция «Сеть», и Белому по-любому капут, хоп?.. Одному тебе из всех внештатных про «Сеть» сообщаю, хоп? Завтра к вечеру всех крокодилов и монахов вместе с Аллигатором и Ксендзом майнуем под землю на метр. Надоели честным людям слезки, пора жить и радоваться, братишка! У тебя конкретно есть шанс проскочить сквозь сетку, мотаешь? Отсидишься в камере на Петровке, как... придумаем, как тебя оприходовать, а после извинимся, скажем – перепутали честного гражданина с опасным преступником, хоп? Повезло тебе, милый, отцу твоему мы, силачи, не хотим анкету поганить. Хоп? Но откровенно предупреждаю – откажешься сейчас Фатиме Рустемовне помочь, пеняй на себя! Махну ксивой, приглашу Коку-глухаря в понятые и по указу два-четыре...

– По указу полагается меня с товаром на кармане...

– А ты не перебивай старших-то, копыто вонючее! – Обнимавшая плечи рука сместилась к тонкой мальчишеской шее, из ладони куратора в нагрудный карман модной рубашки перекочевала белая трубочка сигареты, конечно же, со слезкой!

– Я... – У Хохлика закружилась голова, перехватило дыхание. – ...Я...я все, чего знаю...

– Скажешь! Куда ты денешься. А ручонки опусти! За кармашек рубашечки ручонками цепляться не нужно. Дорогая рубашонка, еще порвешь случайно, потом жалеть будешь.

– Я... я мало знаю. От Марика на ухо принял. Белый Кахуна у Соньки Таможни спит...

– Адрес!

– Я адреса Соньки не зна...

– Адрес Марика! Ну?!

– Не зна...

– Фамилию Марика знаешь?

– Нет, я...

– Кликуха у Марика какая? Ну?! – Рука обхватила шею, напряглась, куратор обнял агента крепко-крепко, у Хохлика аж в глазах потемнело. Цепляясь за кожаный рукав, пытаясь ослабить хватку мусора позорного, Хохлик вытянул шею и прохрипел из последних сил:

– Пушкарь! Марик на Пушке сливает толкачам слезки, под разводящим Лешкой Пряником ходит.

– Марк Пушкарь? Гы-ы! Знакомая личность, хоп!

Хватка ослабла. Хохлик, широко разинув рот, начал вздох, закончившийся стоном. Ряженный гомосексуалистом мент схватил внештатника за волосы на затылке и приложил лбом об алюминиевую стойку.

– Спокойствие, граждане! – Милиционер соскочил с высокого табурета, повернулся улыбающимся лицом к публике, встревоженной гулким звуком удара лобовой кости о металл. – Спокойно. Я из милиции. Произведено задержание опасного преступника. Через пять минут мы вместе с задержанным покинем заведение. Извините за шум, отдыхайте, продолжайте пить и закусывать, все хорошо, все нормально, все под контролем!

Речь перед посетителями заведения мент в кожанке сопроводил демонстрацией собственного служебного удостоверения в раскрытом виде. Говорил громко, почти орал, чтоб всем было слышно, чтоб переорать визгливого солиста группы «Дэ Зэ». И его все услышали. Все, кто был в баре, оцепенело замерли на своих местах, не решаясь лишний раз пошевелиться. Даже глухой бармен Кока все понял, когда отвернулся от телевизора и увидел красные корочки удостоверения.

Глава 5

Чистый

Автобус с надписью «Интурист» вдоль правого борта мчался по Ленинскому проспекту, проскакивая перекрестки на желтый, нагло перестраиваясь из одного ряда в другой, не сбавляя скорости и беспрестанно пугая любителей чинной, неторопливой езды требовательным пиканьем клаксона. Как только лейтенант ГИБДД Пилипчук увидел хулиганствующий автобус, в лейтенантской груди все оборвалось.

– Сердюков! – толкнул лейтенант сонного напарника за рулем. – Глянь, чего делается! А ну, включай мигалку и по газам!

Сердюков тяжело вздохнул, выполняя приказ старшего по званию. Опять! Опять Пилипчуку неймется. Нет бы сообщить по рации о нарушителе дорожного движения, предупредить патрули впереди и спокойненько кататься по вверенному участку. Нет! Фиг! Копыто в горло! Лейтенанту Пилипчуку охота в казаков-разбойников поиграть! Добро бы еще догнали автобус и сняли с лихого водилы всю, что есть, наличку, так опять же фигу-две! Пилипчук у нас, видите ли, принципиальный служака. Взяток не берет, кайф ловит, когда власть свою показывает, хлебом его не корми, дай полосатой палкой перед мордой нарушителя помахать!

– Сердюков! Газу! Давай, давай, жми! – брызгал слюной Пилипчук, вцепившись в микрофон громкоговорителя. – Подрезай «зилок», не бзди!.. Ат, так его, скотину! Перестраивайся в крайний левый! По центральной жми! Жми давай!!!

От старого, довоенного «Мерседеса» ДПС шарахались перепуганные частники. Проклиная тот день, когда попал в пару с чумным лейтенантом, флегматик Сердюков крутил «баранку», вдавливая в пол до отказа педаль газа. А Пилипчук, весь без остатка отдаваясь азарту погони, все покрикивал:

– Не тормози, проскочим!.. Ии-ех! Проскочили, ядрена кочерыжка! Обгоняй! Обгоняй автобус! Справа! Справа, говорю!

«Мерс» вышел на финишную прямую. Зажмурившись, Сердюков наподдал и поравнялся-таки с «Интуристом». Пилипчук щелкнул тумблером, прижал пластмассу микрофона к губам, и выносной мегафон заорал суровым голосом лейтенанта на всю улицу:

– Водитель автобуса «Интурист»! Немедленно остановитесь! Я сказал...

Но повторить сказанное лейтенанту на довелось. Автобус резко тормознул.

– Сердюков! Стопорись!

Ремни безопасности спасли грудную клетку сержанта Сердюкова от удара о рулевое колесо. Стирая резину об асфальт, милицейский «мерс» остановился голова в голову с автобусом. Чуть было не наподдал по заднице «Мерседесу» следовавший сзади «Москвич-люкс». Повезло – чайник в «Москвиче» изловчился, свернул и проехал впритирку с милицейской машиной, даже не царапнув ее.

– Мать-перемать! – Пилипчук рванул ремешок, удерживавший его лейтенантскую спину вплотную к спинке кресла. – Я этому автобусу! Я этого «Интуриста»! Я его! Их! Всех перемать! Мать... ать!..

Задыхаясь от злобы, Пилипчук выскочил из машины, вприпрыжку подбежал к дверце автобуса, долбанул по ней кулаком что есть силы. Левым кулаком. Правый кулак лейтенанта тискал резиновую рукоятку полосатого регулировочного жезла.

– Открывай, мать твою в лоб!

Глазами навыкате Пилипчук таращился на собственное отражение в затемненных стеклах автобуса. Отражающийся в мрачных окошках милиционер Пилипчуку нравился. Лихой мент! Такой кому хошь раскроит полосатой палкой рожу и не поморщится!

– Открывай, я сказал!!!

Автобусная дверь не спеша отъехала в сторону, Пилипчук взлетел вверх по ступенькам и столкнулся нос к носу с молодой симпатичной женщиной. Занесенный для удара черно-белый жезл застыл вместе с согнутой в локте правой рукой лейтенанта. Гневный взгляд сполз со смуглого женского лица ниже, туда, где сквозь прозрачную блузку просвечивали красным соски.

– Лейтенант, ты прежде, чем гонки устраивать, номер автобуса по компьютеру пробил? – спросил спокойный, слегка насмешливый мужской голос.

Пилипчук повернул голову и увидел... Боже ж ты мой! С десяток спецназовцев в полной защитной форме. Сами по себе высокие, крупногабаритные парни, в шлемах, бронежилетах, наплечниках и налокотниках выглядели настоящими великанами. Каждый из отборных солдат едва помещался на сдвоенном пассажирском сиденье. В проходе торчали ножищи в шипастых наколенниках, в пластинчатых сапогах с проклепанными сталью подошвами.

– Подбери челюсть, летеха. Тебя спрашиваю: пробил номер «Интуриста» прежде, чем в бега пускаться? – С Пилипчуком говорил гигант, сидевший ближе всех. От прочих говоривший отличался отсутствием шлема и, наверное, возрастом. Морщинистое, обветренное лицо, седые длинные волосы, черная, коротко стриженная бородка – ни дать ни взять дядька Черномор, предводитель поредевшего в боях отряда богатырей.

– Разговаривать разучился, лейтенант?

– Никак нет... – ответил Пилипчук, еле двигая онемевшими губами.

– Смирно, лейтенант. Палку опусти, руки по швам. Выпишешься из больницы, напишешь рапорт, объяснишь, почему остановил автобус с номерами, занесенными в гибэдэдэшную базу в раздел спецтранспорта.

– Так точно. – Пилипчук встал по стойке «смирно», равнение налево. – Из какой больницы?

– Дурак ты, лейтенант, прости господи. Фатима! Дочка, не сочти за труд, накажи летеху месяцами тремя-четырьмя больнички за дурость.

– С удовольствием, товарищ полковник, – белозубо улыбнулась смуглая женщина в прозрачной блузке. – Товарищ лейтенант, будьте любезны повернуть ко мне лицо.

Удивленная, лупоглазая лейтенантская физиономия послушно повернулась к женщине. Ничегошеньки не понимал Пилипчук, туго соображал, весь сосредоточился на идеально прямой стойке «смирно». Женщина улыбнулась еще шире и совершенно неожиданно для вытянувшегося в струнку милиционера ударила кулачком по его вздернутому подбородку. Короткий апперкот швырнул Пилипчука на крутые автобусные ступеньки, придав телу вращательно-поступательное движение. Ломая суставы, лейтенант выкатился из автобуса на остывающий после жаркого дня асфальт, стукнулся затылком о камень и уже не услышал, как задорно, дружно и весело заржали дюжие спецназовцы.

– Отставить смешки! Кондратыч, едем дальше.

Водитель по отчеству Кондратыч дернул рычаг, закрыл дверь, так недавно радушно открывшуюся перед разъяренным гибэдэдэшником, и автобус плавно тронулся с места.

– Фатима, дочка, сидай обратно, ко мне рядышком. Продолжим разговор.

– Подвиньтесь еще немножко, товарищ полковник.

– Постараюсь... – Сочленения доспехов седовласого гиганта натужно скрипнули, жалобно застонал пассажирский диванчик. – ...Садись, худышка... Оп, умничка. Ближе двигайся, не стесняйся... От так, удобно?

– Терпимо. До Раменок осталось, по-моему, ехать не так уж и долго?

– Пустяки, двадцать минут.

– Остановимся за квартал до...

– Не учи папу любить маму ! Подумай еще раз, стоит ли тебе, доча, в одиночку выходить на объект. Хорошенько подумай, амбиции засунь в... Неважно куда.

– Шуточки у вас, полковник.

– Дурные шутки, признаю! Но и у тебя, дочка, юмор дурацкий. В одиночку брать объект надумала, егоза! А мы, значит, сиди, жди и потей?

– Дом точечный, из окон видна единственная парадная...

– Все помню, дочка! Подкатим на автобусе вплотную к порожняку, пусть объект в окно смотрит, мы шустренько...

– С ним так нельзя. Я его на своей земле шесть раз обкладывала, и каждый раз он уходил. Еще и курьеров за собой вытаскивал. Он осторожный и везучий. Пойду одна, вы на подхвате.

– Какая ты упертая, дочка! Спорить с тобой...

– А не надо со мною спорить. Ответственность на мне, правда? Столичный мэр всего лишь обеспечивает мою поддержку по просьбе нашего губернатора, верно?

– Ваш-то губернатор, говорят, как есть зверюга.

– Крут их благородие, правду говорят. Если я не возьму и не приволоку господину губернатору живым и здоровым Белого Кахуну, моей карьере конец.

– Рисковая ты деваха, Фатима! Или все лавры себе, или под трибунал, хы! Все на карту, без страховки. Боишься, что мои гвардейцы сгоряча уничтожат объект?

– Боюсь, полковник. В открытом бою Кахуна...

– Ай! Брось, дочка! Не верю я ни в Черного, ни в Белого Кахуну! В мальчишек своих верю, а в сказки про Кахуну...

– И я не верю! В действительности Белого Кахуны не существует, а есть ловкий и сильный мужик по кличке Шаман, который, кстати, сам себя Кахуной не называет. Народ его Белым Кахуной окрестил. У нас в губернии все с ума посходили, только и делают, что шепчутся про Белого Кахуну. Губернатор собирается Шамана народу по местному телевидению показать и разом развеять все мифы. Никуда не денется гражданин Шаман – расскажет в телекамеры автобиографию на открытом судебном процессе, как миленький!

– Дочура, а зачем усложнять? Предъявите народу труп, надо живого – загримируйте актера. Народ – дурак, все съест и не подавится, проверено.

– Была бы я генерал-губернатором, я бы распорядилась его пристрелить из снайперской винтовки и зафиксировать акцию на кинопленку.

– Ого! – Полковник смешно дернул седыми бровями. – Ого-го! Я не ослышался? Из винтовки? Твой Белый Шаман, он же Кахуна, – чистый?!

Женщина кивнула, наслаждаясь впечатлением, которое произвели на столичного полковника ее последние слова.

– Ого-гошеники-го-го! Зоосад! Дефицитное мясо! Чистый... чистый бред!

– В нашей губернии семь процентов мужского населения от пятнадцати и старше не имеют ЗНАКА. Штуки три чистых я лично видела. Жалкое зрелище. Но этот кадр, гражданин Шаман, должна вам доложить, полковник, – племенной самец. Могу поспорить, таких, как он, чистых ни одного не осталось.

Автобус плавно затормозил, дисциплинированно прижавшись к обочине. Полковник выглянул в окошко, прикрыл один глаз, другой прищурил.

– Фатима, девочка, на улице темнеет, может, все ж таки подкатим к парадному, и по заведенной схеме...

– Нет, товарищ полковник. Категорически нет! – В свою очередь женщина посмотрела в окошко, потом на водителя. – Филимон Кондратыч, приехали?

– Точно так, Фатима Рустемовна. Прямо по улице, налево пойдете, увидите двенадцатиэтажную башню. Около дороги старое здание с колоннами, типа клуба или кинотеатра, за ним дворик и двенадцатиэтажка. Дом семь дробь два.

– Поняла. – Женщина встала, поправила короткую юбку. – Я пошла, где моя сумочка?

– Вон, на пустом сиденье, – указал ручищей в кольчужной рукавице полковник. – Мы пять минут ждем, потом едем. Возле того клуба Кондратыч вроде сломается, остановит автобус и вылезет, вроде мотор чинить. С нашей точки до двенадцатиэтажки марш-бросок две минуты.

– Я поняла. Без крайней необходимости...

– Ясно! Обещаю не дергаться. Окошки квартиры мы под наблюдение возьмем, а ты, доча, «жука» в сумочке не потеряй.

– Постараюсь.

– Храни тебя Христос, дочка.

– Аллах акбар, полковник.

Острые каблучки коснулись асфальта, автобусная дверь закрылась. Женщина поправила ремешок сумочки на плече. Стильная сумочка, маленькая и прозрачная, под стать блузке. Сквозь целлофан, весь в «мелкую дырочку», просвечивает все содержимое дамского ридикюля – пудреница, помада, тушь для ресниц, салфетка, шесть копеек денег по копейке и кредитка. Не догадаешься, если не знаешь, что в рифленую коробочку с дешевой пудрой вмонтирован чуткий микрофон ценою в три золотых червонца.

Ранние сумерки, скоро зажгутся фонари и окна в домах, построенных во второй половине прошлого века. Фатима Рустемовна идет быстро, глядя прямо перед собой. Ее догоняет нищий беженец, гнусаво клянчит копеечку, Фатима не видит бомжа, она думает о своем. Навстречу шагает городовой, замечает попрошайку и орет, угрожая проколом в личном жетоне беженца, Фатима машинально благодарит городового кивком и улыбкой, но мысли ее далеки от окружающей действительности, и ей совершенно наплевать и на беженца, которому мало ежедневной порции благотворительного супа, и на городового, который сам недавно был беженцем и точно так же клянчил на пропитание у прохожих. Фатима Рустемовна не замечает, как проходит мимо остановки, где рогатый троллейбус извергает из безразмерного чрева толпу отработавших дневную смену усталых работяг, она смотрит на палатки цыган во дворике перед двенадцатиэтажным домом номер 7/2 и не видит толстых цыганок, кипятящих на костре воду для чая из листьев смородины, не чувствует взглядов цыганят-подростков, изучающих ее прозрачную блузку. Особистка Фатима, женщина-майор, мысленно сосредоточена на предстоящей операции. Разумеется, идти в одиночку брать Шамана – дело рискованное, но ничего не поделаешь, приходится рисковать. Или грудь в крестах, или голова в кустах, иного не дано, губернатор зол на Фатиму Рустемовну неимоверно. Она планировала провалившиеся акции по захвату Шамана на трассе, ей и отвечать.

Планировать акцию и исполнять ее – вещи принципиально разные. Когда аналитик берет на себя функции оперативника, как правило, это акт отчаяния. Но нет правил без исключений. В послужном списке Фатимы Рустемовны не одно, не два и не десять, а гораздо больше одиночных оперативных мероприятий. В глубине души Фатима не сомневалась, вот ни на столечко, в успехе предстоящей акции и, предвкушая бряцание наградных крестов, скорее дразнила себя, чем всерьез задумывалась о голове в кустах. В особый отдел она попала по набору из ополчения. Два года и четыре месяца работала в поле рядовым оперативником. Образно выражаясь – «рядовым», но по сути верно. И сержанты, и лейтенанты, и капитаны, весь оперсостав, наравне с рядовыми, работая в поле, ежедневно вступает в жесткий физический контакт с объектами спецразработки. Выжить в поле, где месяц службы приравнивается к году, Фатиме Рустемовне помогал прошлый спортивный опыт. Как-никак, до Трехдневной девушка Фатима успела стать чемпионкой Европы по самбо в своем легком весе. Практика полевой службы превратила спортсменку (какое глупое слово «спортсменка», буквальный перевод – «спортмужчинка», так, что ли?) Фатиму Рустемовну в боевую машину, внешне обманчиво красивую и хрупкую, но более опасную, чем иные мускулистые монстры мужского пола. На ее счету сорок восемь самостоятельных задержаний. Однако боевая машина с маркировкой «Фатима» несколько заржавела, получив майорскую должность, и теперь, в преддверии схватки, ей приходилось прилагать некоторые усилия, чтобы унять неестественный для практикующего оперативника нервный трепет.

Войдя в единственную парадную дома семь дробь два, Фатима Рустемовна глубоко вздохнула, резко выдохнула, пригладила непослушные волосы и прикоснулась наманикюренным пальчиком к сенсорной панели домофона. Три, три, пять, вызов. Домофон загудел, выдал длинное «пи-пии» и заговорил женским голосом :

– Алло, кто там?

– Здравствуйте. Я от Марика. Он обещал позвонить и предупредить о...

– Заходите, открываю. Квартира на последнем этаже.

Щелкнул замок, Фатима потянула за железо дверной ручки, вошла. Короткая пробежка по ступенькам мимо почтовых ящиков, толчок локтем кнопки вызова лифта, гудение разъезжающихся в сторону дверей. В кабине лифта чисто, если не считать матерных надписей на потолке. Но потолочный рукописный мат можно и не считать – потолок в зеркальной стене лифтовой кабины не отражается. Из зазеркалья смотрит на пассажирку подъемного устройства смуглая молодая женщина в прозрачной блузке с прозрачной сумочкой и в расклешенной мини-юбке. «Удобная юбчонка, не стесняет движения ног. Встречный городовой обязан был заинтересоваться удобной для драки одеждой, но его более интриговали длинные ножки, чем короткая юбчонка», – подумала женщина, подмигнула ободряюще своему отражению, примерила смущенную улыбку.

Лифт остановился на последнем этаже, Фатима покинула кабину, виляя бедрами, вошла в коридорчик с рядами железных «сейфовых» дверей, отыскала 335-й номер и потянулась к кнопке звонка, но нажать ее не успела. Дверь открылась.

– Проходи. – За порогом девушка лет двадцати двух. Ниже Фатимы на полголовы. Пухленькая. Крашеная блондинка. Миленькая.

– Вы Соня?

– Я, проходи.

Фатима переступила порог, белокурая Соня поспешила закрыть и запереть дверь. Пока она бряцает запорами, есть секунда осмотреться.

Холл. Из холла-квадрата три двери в комнаты, четвертая, на лестничную клетку, за спиной. Слева коридорчик на кухню. В квартире чисто и празднично. Вешалка, кресло в холле – все довоенное, добротное. Паркет. Хрустальные светильники. Богато.

– Погоди-ка... – Соня без стеснения обыскала глазами Фатиму. Задержала взгляд на прозрачной сумочке и осталась довольна беглым осмотром – ничего подозрительного визитерша с собою не притащила – и одновременно немного удивилась. – Погоди, а где сигареты, где слезы от Марика?

– Чо?! – Распахнулась одна из комнатных дверей, в холл выбежал голый по пояс, лысый мужичок, весь покрытый вязью выцветших синих татуировок. Лишь наколка ЗНАКА сияла яркой свежестью. Лысый подбежал к Фатиме. – Чо, это самое, соска пустая прихиляла? Без дури, в натуре?

Открылась другая комнатная дверь. В холл выглянул ладный, коротко стриженный, гладко выбритый мужчина. Одетый в спецовку простецкого работяги, он прижимал к уху трубку радиотелефона. Впервые Фатима видела Шамана столь близко, не знала бы, кто это, решила бы – инженер со средним доходом, трудяга-мастер с какого-нибудь ремонтно-станкостроительного.

Шаман выглянул в холл, секунд десять рассеянно взирал на Фатиму Рустемовну совершенно равнодушно, сказал «да, я слушаю» в телефон-трубку и исчез в комнате, неплотно прикрыв за собою дверь.

– Чувиха, это самое, ты чо, в натуре, без...

– Погоди, Псих, остынь, – перебила лысого Сонечка, заглянула в черные глаза Фатимы и спросила вполне доброжелательно: – Подружка, а где травка?

– Надежно спрятана, – успокоила Фатима, доверительно улыбаясь. – Под юбкой.

– Хо-хо! – Сонечка хлопнула в ладоши, умиляясь. – Какая прелесть! Я балдею, браво! Бис!

– Доставай это самое, ширево! – потребовал Псих, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. – Не томи больного человека, в натуре!

– Сейчас достану, но прежде... – Фатима посмотрела на Сонечку, ища у девушки поддержку. – ...я попросила бы вас, дяденька, уйти куда-нибудь. Я стесняюсь при вас...

– Оборзела, чувиха?! Буфера наружу, а как юбку задрать, так мы благородные? Не строй из себя целку, соска. Я тя...

– Ну ладно! Ладно. Хотя бы отвернитесь, хорошо?

– Отвернись, Псих, – поддержала Фатиму девица Соня. – Быстрее отвернешься, быстрее травки лизнешь, хоп?

– Бля! – Псих, топнув ножкой, резко повернулся татуированной спиной к женщинам. – Три секунды жду и сам, реально, полезу слезку искать!

Сонечка стоит по правую руку в полушаге от особистки Фатимы Рустемовны. Спина Психа в шаге напротив. Дверь в комнату, где разговаривает по телефону Шаман, почти (к сожалению – почти) закрыта. Лучшей диспозиции не будет, пора работать, товарищ майор!

Левая рука Фатимы тянется вниз, зрачки Сонечки следят за левой кистью, взявшейся за край юбки, и в это время ребро ладони правой руки особистки вскользь бьет по девичьей шее. Продолжая движение, правая ладошка женщины-майора ударяется о височную кость лысого черепа урки по кличке Псих, одновременно левая кисть снизу бьет в основание лысого черепа. Хрустят шейные позвонки. Псих умирает стоя, но через три четверти секунды мертвое тело упадет. Однако прежде, чем подхватить труп уголовника и не дать ему шумно свалиться на пол, необходимо довести до конца дело с пока что всего лишь легко травмированной девицей. Повезет, эти двое умрут тихо, Шаман ничего не услышит.

Не повезло! Шаман выскочил в холл быстрее, чем Фатима Рустемовна успела закончить с девушкой. Как он услышал? Что? Неважно. Теперь уже неважно!

Обутая в изящную туфельку длинная женская нога толкнула татуированную спину. Еще секунду назад живого Психа бросило навстречу Шаману. Прозванный Белым Кахуной боец, ничуть не смутившись, махом сильной руки отшвырнул в сторону труп уголовника, использовал мах для того, чтобы «зарядить» руку на бросок, и метнул в особистку трубку радиотелефона.

Фатима присела. Трубка радиотелефона, угодив в обитую дерматином входную дверь, отскочила, упала на пол, покатилась по паркетной доске. Но раньше чем трубка коснулась пола, кувыркнувшись через плечо, Фатима Рустемовна поймала руками щиколотки Шамана, встала на лопатки, обхватила коленями мужской торс и опрокинула бойца.

Десять лет назад, перед выходом на ковер, тренер науськивал спортсменку Фатиму: «В стойке не телись, переводи в партер и дожимай. Запомни – борьба в партере твоя коронка!» Заслуженный тренер РСФСР по самбо не учил женщину использовать в борьбе ногти и зубы. Это эффективное дополнение к работе в партере Фатима освоила самостоятельно, уже не участвуя в спортивных поединках, а работая, что называется, в полный контакт, уже не как спортсменка, а в качестве офицера особого отдела с удостоверением оперативника.

Ухоженные, наманикюренные ногти царапнули промежность Шамана, белые острые зубки вцепились в мускулистую ляжку, загорелые руки перехватили мужской кулак, зафиксировали запястье, женское колено нажало на мужской локоть. Клубок тел на полу застонал в два голоса. Низкий стон боли мужчины слился воедино с напряженным, свистящим выдохом женщины.

Странный стонущий звуковой дуплет был оборван глухим стуком твердого о твердое. Фатима разжала челюсти, закатила глаза, увидела Сонечку, которая занесла кулачок с зажатой в нем телефонной трубкой для повторного удара. Фатима мотнула головой, уводя висок от второго удара, однако недостаточно быстро. Пластиковая трубка стремительно опустилась, надсадно треснула, очаг боли вспыхнул над ухом особистки. Третий удар, на сей раз мужским кулаком в подбородок, высек из глаз Фатимы призрачные искры, и сознание покинуло женщину-майора...

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Роман известной американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу (1811—1896) «Хижина дяди Тома» появился...
Римская армия разгромлена монголами. Император Руфин умер. Его официальный наследник Элий Деций счит...
Вдалеке от галактических центров на захолустной планете Пустошь, или Полтергейст, люди живут в поист...
Две подружки – Ася и Матильда – узнают, что в соседней квартире завелся дух – музыкальный полтергейс...
«Больше всего на свете Волк любил маленьких девочек. Не важно, в шапочках или без, – Волк ценил соде...