Мир иной (сборник) Столяров Андрей

Хотя никакой луны в городе, разумеется, нет.

– Я видел гремлина, – сообщает он.

Сон с меня сразу слетает.

– Ну – повтори, повтори!..

Обермайер медленно опускает и поднимает веки. Он делает так всегда в минуты сильного напряжения.

Голос у него тоже – скрипучий.

– Повторяю: видел собственными глазами… Неподалеку от Трех Тополей… Ты придешь?..

– Через десять минут, – отвечаю я.

Сна уже окончательно нет. Я лишь трясу головой. Неужели гремлины действительно существуют? До сих пор мы довольствовались только набором слухов, легенд, коллекцией сплетен, которые, как считает Платоша, зарождаются из ничего. Якобы кто-то где-то, естественно в полночь, заметил выглядывающую из-за угла страшноватую тень. Якобы – ведьму с птичьими кривыми когтями. Правда, когда отважился подойти, там уже ничего не было. Или четверо рокеров, возвращавшиеся под утро с очередного сейшена, видели сгорбленного урода, карабкающегося, как таракан, по отвесной стене. Рассказывали, что урод даже обернулся и злобно пискнул. Правда, подтвердить свой рассказ они опять-таки не смогли. Или один из туристов, зачем-то бродивший ночью, пожаловался потом, что его укусило некое мохнатое существо, имеющее громадные уши и огненные, пылающие во тьме глаза. Он из-за этого целую неделю болел. Были, кстати, и некоторые косвенные следы: поцарапанная штукатурка на двух-трех домах, погрызы, как от острых зубов, на дверях и воротах, выбитое однажды стекло трамвайчика. А, например, Аспарагус, с которым я был немного знаком, недавно выложил в блог очередную сенсацию: якобы у него дома был полтергейст, мебель сдвинута, шторы сорваны и брошены на пол, постель смята, будто на ней кто-то валялся. Это при том, что в квартиру не мог войти никто, кроме него.

Сообщение комментировали иронически. Аспарагусу в основном советовали меньше употреблять. А если уж перебрал, сидеть на Земле.

Но то – Аспарагус.

Джефф Обермайер, знаете, это совсем другой разговор.

На всякий случай я беру с собой меч. Это, конечно, глупо, чем может помочь красивая никелированная игрушка? Разве что слегка кого-нибудь напугать. Меч, однако, довольно длинный, тяжелый, с острым сужающимся концом, которым при случае можно и ткнуть. Как бы там ни было, но с мечом я ощущаю себя гораздо увереннее.

Обермайер действительно ждет меня у Трех Тополей. Это там, где Безымянная улица заканчивается Глухим тупиком. Место, надо сказать, не очень приветливое: каменная стена, огораживающая границу квартала ремесленников, задники четырех домов, которые хозяева поленились доделывать. Ни одного светящегося окна, ни одной двери, которая показывала бы, что здесь кто-то живет. А названо оно так, потому что в свое время тот же Дудила вдруг загорелся энтузиазмом и «высадил» на углу сразу три дерева. Аль его честно предупреждал, что из этого ничего не получится: мощности сервера недостаточно, чтобы поддерживать сложную динамическую конфигурацию. Надо либо использовать модель типа «мультяшка», уплощенный рисунок, фактически – простой аппликат, либо писать и встраивать в данный участок совершенно самостоятельную утилиту. То есть, именно то, чем я занимаюсь последние дни. Но разве Дудилу переубедишь? Дудила, унылый-унылый, но если уж что-то втемяшилось, его не собьешь. Вот и чернеют теперь на перекрестке три мертвых веника, три подагрических древесных скелета, как будто сожженные молнией. Ни листика на них, ни движения. Сучья раскинуты в стороны, точно от внутренней боли. Некоторым, кстати говоря, нравится. В блогах неоднократно высказывались, что это придает месту колдовской колорит.

Так или иначе, я вздрагиваю, когда от одного из бугристых стволов темным призраком отделяется Обермайер и, сделав три легких шага, перегораживает мне дорогу.

Он по-прежнему без берета. И его жесткий ежик по-прежнему отливает старческим серебром. И глаза и у него по-прежнему расширенные, сумасшедшие, словно он знает то, чего не знает никто.

– Ну что, идем?

Я нервно пожимаю плечами.

Это только считается, что тупик тут абсолютно глухой. На самом деле в конце его, между домами, наличествует узкая щель. Двум встречным здесь разойтись трудновато, но если все же протиснуться, то попадаешь в сутолоку ремесленного квартала: вытянутые дворы, продолжающиеся один в другой, неожиданные повороты, за которыми открываются мелкие лавочки и мастерские. Непривычная в городе теснота, впечатление средневековья. Так и кажется, что сейчас вынырнут откуда-нибудь солдаты в кирасах.

– Здесь, – останавливаясь, говорит Обермайер.

Я лишь теперь замечаю, что в руках у него – тонкая никелированная цепочка, соединяющая между собой несколько шариков.

Вот те раз!

Оказывается, Обермайер ходит с нунчаками.

Мы напряженно вглядываемся в темноту. Впрочем, темнота эта, по сравнению с темнотой на Земле, весьма относительная. В городе и ночью все видно так, как будто он чуть-чуть озарен изнутри, как будто его просвечивает, вырисовывая детали, некий рентген. Аль утверждает, что это самопроизвольная адаптация: программа подстраивается под то, чего мы хотим. Мы хотим видеть ночью, значит мы будем видеть. А если не захотим – встанет непроницаемый мрак. Так или иначе, сумерки здесь необыкновенно прозрачны – я различаю даже блеск медных заклепок на ближнем строении. И не лень было хозяину их набивать? А если уж говорить о более далеких координатах, то прекрасно виден купол Стеклянной ротонды в квартале эльфов. Он так и переливается в пустоте. И отлично видна башня с часами, которые показывают сейчас половину четвертого.

В общем, все, кроме гремлина.

– Н-да…

Обермайер заметно обескуражен. Он скребет ногтем череп, так что слышен шероховатый прерывистый звук, сворачивает нунчаки, которые, блеснув в воздухе, наматываются ему на ладонь, достает из заднего кармана берет и, как панаму, натягивает его по самые уши.

– Н-да… Вроде бы сюда поскакал…

Я дипломатично молчу. Искать гремлина здесь – занятие совершенно бессмысленное. Он может часами прятаться между лавочками, мастерскими, перебегать по дворикам, прошмыгивать у нас за спиной.

Нечего и пытаться.

– Что ж… Тогда – извини…

На всякий случай мы пересекаем квартал. В проулочках в щелях его, в закутках царит сумеречная тишина. Никаким гремлином, разумеется, и не пахнет. И лично я думаю, что в действительности никаких гремлинов в городе нет. Платоша тут безусловно прав. Это только легенды, фантомы, рожденные нашим коллективным сознанием, нашим страхом перед бесплотной черной всепоглощающей пустотой, перед нечеловеческой тьмой, которая нас окружает. Ведь невозможно жить на пленочке бытия, нельзя беззаботно, на тающей паутинке, кружась, лететь в никуда. Ведь это даже не космос, к которому мы привыкли за миллионы лет, просто – бездна, ничто, развоплощенная экзистенция. Возможно, эманация смерти, как это однажды определил тот же Платоша. И что тогда? От смерти на паутинке не улетишь.

Эти мысли вгоняют меня в депрессию. Я хочу вернуться домой, лечь в постель, натянуть на голову одеяло. Будет день – все как-нибудь образуется. Хорошо еще Обермайер буквально через минуту приходит в себя и произносит страстную речь о том, что давно пора организовать в городе постоянные ночные дежурства. Триста лбов зарегистрировано у нас на данный момент. Три взвода, целую роту можно сформировать. А по ночам выползает всякая нечисть. Свободные граждане, кабальеро, ну – разгильдяи каких поискать!..

Он распространяется на эту тему довольно долго. Не знаю, кем уж является Джефф Обермайер там, на Земле, но то, что он имеет военный опыт, сомнению не подлежит.

Может быть, даже где-нибудь воевал.

Я отвечаю ему:

– Завтра будет Большой Чат – можешь внести предложение…

– Большой Чат?

– Ну да, ты разве извещения не получал?

Обермайер резко поворачивается ко мне. Вероятно за тем, чтобы высказать свое мнение о Большом Чате. Мне это мнение, впрочем, давно известно. И вдруг – приседает, выставляя ладони, готовый принять удар.

Вот он – гремлин!

Мы к тому времени уже покидаем квартал ремесленников. Теперь перед нами – две сонных улицы, расходящиеся под острым углом. Одна из них, как я помню, завершается у Эльфийских ворот, а другая, пошире, метров через четыреста обрывается в никуда. Тот участок города еще не застроен. Дом же, который они обтекают, образован крыльями флигелей, поставленных встык. Между ними, естественно, сгущается темнота, и я вижу, как из нее выдвигается уродливая опасная тень.

Гремлин оказывается крупнее, чем я ожидал. Вместе с раковинами ушей, оттопыренными над башкой, он, вероятно, доходит мне до груди. Глаза у него действительно пламенеют, как угли, а когда он противно, тоненько верещит, становится виден частокол акульих зубов.

– Берегись!.. – кричит Обермайер.

Дальше все происходит в одно мгновение. Обермайер крякает, распрямляется, взмахивает рукой – никелированные нунчаки, вращаясь, несутся по воздуху.

Шарики их предвещают верную смерть.

Гремлин, впрочем, тоже времени не теряет. Он подбирается, точно крыса, как-то весь даже складывается, уминаясь чуть ли не до земли, и вдруг бешено, невероятным прыжком взвивается вверх.

С нунчаками он разминается, видимо, на какие-то сантиметры. Шарики с грохотом впиливаются в твердь каменного фундамента. Сотрясаются, по-моему, оба флигеля. Сыпется на брусчатку сноп пестрых искр.

И, в отличие от Обермайера, гремлин отнюдь не промахивается. Челюсти его, точно капкан, смыкаются на выставленном вперед предплечье. Раздается треск рвущейся ткани. Обермайер отброшен, будто в грудь его ударило каменное ядро. А сам гремлин очень ловко перекатывается через голову, разворачивается и теперь оказывается прямо напротив меня.

Я непроизвольно отмахиваюсь мечом.

И тут происходит что-то не очень понятное.

Если уж гремлин так запросто сшиб Обермайера, то со мной, по идее, он должен бы справиться за пару секунд.

Какой из меня боец?

Клац-клац, и привет.

Однако все складывается не так.

Гремлин опять верещит, демонстрируя частокол страшных зубов, вновь подбирается, точно крыса, и снова прыгает. Во всяком случае, энергично взвивается вверх. Но там, куда он нацеливается, меня уже нет. За какое-то мгновение до прыжка я делаю быстрый шаг в сторону. Не знаю, как это получается, но я почему-то угадываю его намерения. Причем, даже раньше, чем он их успевает осуществить. Итак – шаг в сторону, выпад мечом, острие касается гремлина и порождает в теле его взрыв конвульсий.

Гремлин шмякается на брусчатку, словно мешок с тухлым тряпьем.

Встать он не может – лежит, распластанный, будто мышь, скрюченные когтистые лапы подергиваются и колотят по камню.

– Так!.. – кричит Обермайер откуда-то из-за спины.

Синее, электрическое искрение проползает по шерсти. Гремлин судорожно трепещет и на глазах начинает бледнеть. Становится тускло-серым, затем блекло-дымчатым, потом вовсе – полупрозрачным, как болотный туман.

Еще мгновение, и он распадается без следа.

Вот – уже ничего.

Теперь – что там, с Обермайером?

Я стремительно оборачиваюсь. Однако Обермайер в порядке. Он уже стоит на ногах, придерживая здоровой рукой лоскут, выдранный из комбинезона. Крови на нем не видно. Хотя, какая может быть в аватаре кровь? И, что странно, взирает он не на гремлина, не на меня – расширенными зрачками он упирается в угол флигеля, где едва теплится над самой землей оранжевое окно.

Обермайеру не хватает воздуха.

– Смотри, – сорванным голосом хрипит он. – Смотри, смотри!.. Дух – вернулся!..

Большой Чат назначают на пятнадцать часов. Это обычная практика чатов, которая сложилась сама собой. Мало кто из свободных граждан может появиться в городе прямо с утра и поэтому ставить мероприятие на более раннее время просто бессмысленно.

Свободные граждане – птицы вечерние и ночные.

Они вспархивают к небесам лишь тогда, когда их отпускает Земля.

Меня, в частности, она отпускает только по окончании рабочего дня. До шести часов вечера я как раб заключен в прозрачный офисный бокс. Справа от меня – ряд таких же стандартных прозрачных боксов, а слева – окно, чуть ли не вплотную к которому приткнуто унылое индустриальное здание. Оно какое-то из позапрошлого века: серого кирпича, зарешеченное, с пропыленными, очень мутными стеклами. Свет там горит всегда, даже днем. И в надрывной водянистой толще его, как в аквариуме, движутся какие-то тени.

Я, впрочем, и сам, как в тесном аквариуме. Непрерывно хочется всплыть, глотнуть свежего воздуха. Однако сделать это удается лишь после семи часов. Входить в город с офисного компьютера слишком рискованно. Не дай бог, в фирме отследят внеплановый трафик, потом замучаешься объясняться, рассказывать что и как.

В общем, к чату я подключаюсь, когда обсуждение уже в разгаре, когда блоги уже кипят, выплескивая неконтролируемые эмоции, когда уже сформированы первые ограничительные бастионы, и Платоша, взявший на себя, как обычно, функции модератора, уже заканчивает выделение базисных смысловых позиций.

В настоящий момент образовались четыре четких сенсориума. Они представлены динамическими гистограммами разных цветов.

Первый сенсориум обозначен ником «бойцы». Правда, справка, которая тут же приложена, извещает каждого желающего ее посмотреть, что первоначально Платоша маркировал эту группу как «экстремисты» и только после бурных протестов, указывающих на то, что подобное имя имеет множество отрицательных коннотаций, ник был заменен на другой.

Справка, однако, висит.

И, как я понимаю, делает свое дело.

Платоша – великий хитрец.

А идеологема «бойцов» предельно проста: исключить утилиту Коккера из основной базы данных. Более того – через обратный трафик вычислить его реальный ай-пи и заблокировать номер так, чтобы таможенный сервис отсеивал его автоматически. То есть, поступить с Коккером как с перегоревшей лампочкой: вывинтить из патрона, выругаться, выбросить в мусорное ведро. И навсегда про него забыть. Кстати, этот сенсориум имеет почти тридцать процентов поданных голосов.

Ну, что тут скажешь? Простые средства всегда кажутся самыми действенными. Сколько раз это уже было: расстрелять, посадить, выслать из страны, заставить молчать. Нет человека, и нет проблемы. И каждый раз выясняется, что этим ничего не решишь. Человека нет, а проблема все равно остается.

Платоша бомбит этот сенсориум без пощады. Впереди у него трудный вечер, и он явно не намерен растрачивать себя на всякую ерунду. Поэтому он сразу же вывешивает комментарий Аля о том, что утилита любого свободного гражданина встроена в фундаментальную часть программы. Ни исключить ее, ни идентифицировать с периферии практически невозможно. Для этого потребовалось бы заново написать весь активный, то есть непрерывно работающий лексикон, модифицировать саму логику операций, а не только управляющие драйвера. Иными словами – отключить город на неопределенный срок…

Уже этого, на мой взгляд, достаточно. Однако Платоша, видимо для надежности, наносит «бойцам» еще один сильный удар. Он вывешивает короткую справку Мальвины, что, согласно традиции, никто из свободных граждан не может быть лишен своего статуса. На том мы стоим. Если пользователь получил гражданство – это уже навсегда. Отказаться от прав гражданина он может лишь по собственному желанию.

Вот так, и иначе – никак.

После этого первый сенсориум начинает разваливаться на глазах. В течение получаса его рейтинг снижается аж до пяти процентов. Часть фигурантов, естественно, перетекает в соседний коммуникат, а часть впадает в задумчивость и, вероятно, не скоро оттуда вернется.

Одновременно Платоша блокирует частный, но очень неприятный вопрос: кто персонально отвечает за появление в городе Коккера? Система у нас выработалась такая: чтобы обрести полный статус, надо получить три рекомендации от свободных граждан. Тогда утилита соискателя встраивается автоматически. Так вот, Платоша квалифицирует данную интенцию как артефакт, и, пользуясь властью, имеющейся у модератора, маршрутизирует ее на возврат. Теперь каждый запрос, каждое высказывание на эту тему будет сбрасываться в периферический блог.

Пусть там обсуждают сколько хотят.

Ну и правильно. Не хватает нам только всяких расследований и подозрений.

Этого достаточно на Земле.

Протесты насчет такой модерации, конечно, немедленно вспыхивают, но не достигают по максимуму и четырех процентов.

Платоша, как всегда, победил.

С «радикалами», расположенными по соседству, он обходится несколько осторожнее. Это самый массивный сенсориум, возросший после распада «бойцов» до сорока двух процентов. «Радикалы» отстаивают концепцию «оправданного насилия», и у них есть вполне реальные шансы собрать необходимое большинство. Конкретно они требуют – запретить. То есть, без промедлений принять закон, который бы действия, наподобие предпринятых Коккером, категорически исключил, и уже на основе его, «следуя духу и букве», самым решительным образом восстановить статус-кво.

Здесь Платоша проявляет интеллектуальную гибкость. Прежде всего он изолирует в смысловом поле сенсориума явный бред: предложения типа «вывести „Мальчика“ и раскатать, елы-палы, Коккера до нуля» (это предложение, к моему удивлению, активно отстаивает Обермайер). Или воздвигнуть вокруг магазина стену в человеческий рост, чтобы никто ниоткуда не мог бы туда попасть. Согласитесь, что это абсурд, неофициально высказывается Платоша. Ну, какой «Мальчик», сами подумайте, какая такая стена? После краткой дискуссии эта модерация принимается, и удовлетворенный Платоша обращает свой взор на закон.

Он спрашивает:

– А нужно ли, уважаемые сеньоры, создавать прецедент? У нас ведь не было до сих пор никаких официальных законов. У нас были лишь ясные и понятные всем правила бытия. Подумайте, уважаемые кабальеро, зачем нам закон? Ведь один закон неизбежно потащит за собой и другой, другой – третий, четвертый, пятый, шестой. Возникнут джунгли, где мы сами начнем путаться и блуждать. Законы будут наслаиваться, противоречить друг другу, требовать уточняющего регламента, который сможет истолковать только специалист. Мгновенно появятся адвокаты, юристы, судьи, и, между прочим, им всем нужно будет платить. Мы получим именно то, что нам не нравится на Земле.

И, наконец, видимо для того, чтобы окончательно снять данный пункт, Платоша вывешивает на доске четкий комментарий Мальвины: никакой закон обратной силы иметь не может. Согласитесь опять-таки с очевидным. Мы не можем вменять человеку вину задним числом. К чему тогда мы придем?

Эта модерация вызывает очень сильные возражения. И тогда Платоша ставит перед сенсориумом «радикалов» простой вопрос. Если вы придерживаетесь концепции «оправданного насилия», то есть насилия, которое большинство законно совершает над меньшинством, то сформулируйте его, пожалуйста, таким образом, чтобы это было бы можно на самом деле осуществить. Короче, где разумные предложения?

«Радикалы» превращаются в аморфную массу. Они, конечно, не распадаются на дейтрит, как предыдущий «бойцовский» сенсориум, но теряют по крайней мере процентов двадцать людей, активно поддерживавших их концепт. Причем у меня складывается ощущение, что эти двадцать процентов они себе уже не вернут.

И в завершение Платоша обращается к сенсориуму «умеренных». Здесь, как обычно, ни внятной позиции, ни представляющей ее идеологемы нет. Просто множество неопределенных мнений, сводящихся в основном к тому, что ситуация неприятная и надо бы что-то делать. Тем не менее, Платоша отчетливо выделяет два смысловых мотива. Во-первых, тот, который предполагает начать с Коккером переговоры – попробовать его убедить, воззвать к лучшим чувствам; в конце концов Коккеру тоже здесь жить… Этот концепт Платоша, оформив, оставляет на доработку. Он только просит его мотивировать и разработать конкретный переговорный сюжет. Мгновенно образуется группа, которая берет это на себя. А во-вторых, он выделяет мотив, предполагающий изоляцию Коккера – от простого пассивного игнорирования его до действий в виде пикетов, демонстраций и митингов. Данный концепт он определяет как «сатьяграху» (тут же вывешивая комментарий, разъясняющий этот смысл) и связывает его через отдельный коммуникат с сенсориумом «радикалов».

Кажется, я начинаю понимать его замысел. Меня только слегка удивляет, что он практически без вмешательства оставляет объединение «инноваторов». Это последнее смысловое сообщество на дискуссионной на шкале, и оно однозначно поддерживает действия Коккера. Свою позицию «инноваторы» аргументируют весьма убедительно. Свобода, которую мы изначально провозгласили, по их мнению, подразумевает и свободу онтологических изменений. В противном случае мы будем иметь «застывшее бытие», что-то вроде архаики, непрерывно воспроизводящей себя. Конечно, негативные моменты свободы понятны: она не всегда приносит красивые и сладостные плоды. Однако это плата за сам модус свободы: рождая свет, мы тем самым порождаем и тень.

– Манихейство какое-то, – не отрываясь от дела, замечает Платоша.

Свою реплику, впрочем, он для общего обозрения не вывешивает.

«Инноваторов», кстати, почти семь процентов. Я прикидываю, что это от восемнадцати до двадцати трех человек. Точнее, к сожалению, подсчитать невозможно. Число пользователей, подключенных к чату, то падает, то растет.

И все равно – откуда столько взялось? Я бы никогда не подумал, что у нас обнаружится целых два десятка людей, желающих жить так же, как на Земле.

Зачем они тогда здесь вообще?

– Да они просто рехнулись, – говорит мне Квинта.

В девять вечера Платоша объявляет технический перерыв. К этому времени в чате зарегистрировались уже девяносто четыре процента свободных граждан. Цифра, надо сказать, необыкновенно высокая. Обычно у нас в дискуссиях принимают участие не более трех четвертей.

Расклад в примерных цифрах такой. Сенсориум «бойцов» (бывшие «экстремисты»), сейчас едва-едва дотягивается до трех процентов. Вероятно, это финал. Далее этот сенсориум со счетов можно списать. «Радикалы», так и не оправившиеся от удара, потеряли двадцать процентов и теперь удерживают еще около двадцати. Правда, это со вполне заметной тенденцией к уменьшению. Стабилизируются они, как считает Платоша, где-то около десяти. Зато сенсориум «умеренных» вырос аж до сорока трех процентов и теперь представляет собой самый крупный, пожалуй, самый осмысленный электоральный массив. Внутри него сейчас происходит структуризация, и если «умеренные» сумеют выработать четкий технологический позитив, то у них есть все шансы собрать в итоге квалифицированное большинство. Еще двадцать процентов граждан пока со мнением не определились и потому подпитывают собой хаотическую энергию блогов. На всякий случай я быстренько пробегаюсь по ним. Ничего разумного в блогах, естественно, нет. Идет в основном дублирование уже отработанных тем и, как всегда, фиксируется выплеск негативных эмоций, связанных с наплывом туристов. Туристов у нас и впрямь становится слишком много. Бывают дни, особенно выходные, когда в городе просто не продохнуть. Не знаю уж откуда они о нас узнают, но стоит выйти на улицу и тут же в тебя утыкается множество любопытных глаз: водянистых, бесцветных, вытаращенных как у лягушек, бесцеремонных, взирающих точно на экспонат. Разве что пальцем на тебя не показывают.

Ладно, туристы – это побочная тема. Аддитивный сюжет, «карман», как выразился бы, Платоша. Гораздо больше меня тревожит тот факт, что после модерации заметно увеличивается сенсориум «инноваторов». Он только что перевалил важный пятнадцатипроцентный рубеж и в новом электоральном пейзаже становится ощутимой силой.

Самого Платошу это нисколько не беспокоит. Он считает, что успех «инноваторов» – явление сугубо временное. Просто в этот сенсориум переместилась сейчас когорта разочарованных – те из «радикалов» и даже частично из непримиримых «бойцов», кто при любом раскладе стремится к экстремальным решениям. Теперь, по их мнению, чем хуже, тем лучше. Они опомнятся, для этого, собственно, и делается технический перерыв.

Вообще, не следует забывать о специфике нашего контингента, говорит Платоша. Конечно, демократия – это не идеальный способ организации власти. С одной стороны, она может выродиться в тиранию неквалифицированного большинства, в тиранию посредственности, о чем предупреждал еще Алексис де Токвиль, когда избирают не лучших, а подобных себе, то есть причесывают все общество на средний манер. А с другой она может выродиться в тиранию активного меньшинства, которое с помощью денег и демагогии навязывает большинству свою волю. Правда, это уже не демократия, а конкурентная олигархия: несколько политических корпораций бьются, прикрываясь знаменами, за свои интересы. Именно так дело обстоит на Земле… У нас ситуация принципиально иная. Мы – не квалифицированное меньшинство, мы скорее – квалифицированное большинство. Система рекомендаций, которой мы придерживаемся при натурализации, корректирует и наращивает общее психологическое подобие. Идет непрерывный отбор. Сюда эмигрируют те, кому не нравится на Земле. Те, кто, сознательно или интуитивно, отвергает земной негатив. И при всей композитности нашего небольшого сообщества, при всех дивергентных характеристиках, которые демонстрирует, например, нынешний чат, на фундаментальные вызовы оно будет реагировать как единый коллективный субъект…

Платоша слегка возбужден. Модерация в Большом Чате изматывает человека до крайности. Здесь ведь требуется не только умение выделить в хаосе мнений реальный, пригодный для дальнейших операций контент, очистить его от случайностей, представить в идеологеме, которая стягивала бы собой большие смысловые поля, то есть умение превратить дикий сумбур в нечто конкретное, но и гораздо более редко встречающиеся умение не обращать внимания на обиды и резкости тех, кто считает, что его гениальное предложение не было как следует учтено, умение не увязать в мелких конфликтах, умение сделать из оппонента сотрудника, а не врага. Платоша в этом отношении молодец. Я только что заглянул в ящик апелляционной комиссии и с облегчением обнаружил, что жалоб на модератора там практически нет. А те несколько штук, что были все-таки поданы, комиссия, избираемая каждый раз по случайному жребию, безоговорочно отклонила.

Это свидетельствует о высоком уровне модерации. Платоша может быть доволен собой. Он как раз, по-моему, и доволен: громоздится за столиком, так что занимает его чуть ли не целиком, широкими жестами поддергивает на руках ткань хитона, залпом выпивает поставленную перед ним чашку кофе, сильно морщится, причмокивает, громогласным голосом объявляет, что у кофе сегодня какой-то не такой, значит, вкус. Водой его, что ли, тут разбавляют? Тем не менее сразу же заглатывает еще одну. И затем объясняет всем желающим слушать его, что прямая демократия, которая возникла еще во времена Платона (помните, граждане Афин собирались для принятия законов на агоре), конечно, штука тяжелая, проголосовать было бы проще, но это, пожалуй, единственный механизм, при котором гражданское большинство оказывается причастным к выработке основных решений. Если мы не хотим формировать земные органы власти, всех этих «народных избранников», которые с удовольствием будут думать за нас, значит мы обязаны сами тащить этот воз. Тяжело, разумеется, но кто сказал, что будет легко? И кроме того, это отличный тренинг: расширяется интеллектуальный контекст, поддерживается уровень квалифицированного осмысления бытия. Мы таким образом страхуемся от управленческого идиотизма…

С Платошей никто не спорит. Он сегодня герой. Мы сидим в кафе, расположенном неподалеку от площади с Часовой башенкой. Это кафе, кстати, имеет особый статус: ни туристам, ни даже гостям сюда хода нет. Они его элементарно не замечают. Для них это обычная дверь, ведущая в чей-то дом. Сегодня здесь, впрочем, и без туристов народу хватает. В связи с Большим Чатом набилось чуть ли не пятьдесят человек. Я вижу команду Кэпа, оккупировавшую столик в углу: Чубакка рычит, принцесса Лея, сверкая глазами, грозит ему кулачком, сам Кэп так гогочет, что бренчит металлизированная оснастка костюма. Далее – Ковбой Джо и Кот-Бегемот тянут, почмокивая, безалкогольное пиво из толстых кружек. Кроме них, между прочим, пива у нас никто и не пьет. Программисты из компании Аля, сдвинув лбы, помешивают соломинками коктейли, в которых плавает лед, доктор Спок подносит к губам чашу с фейфлирисом: бог его знает, из чего приготовлена эта инопланетная дрянь, а перед Неккой и Альманзором, сидящими как бы рядом, но и отдельно от всех, светится в хрустальных бокальчиках эльфийский нектар. Пряный запах его чувствуется даже у нас. Художники заказали зеленоватый абсент, рокеры, как ни странно, сухое вино, налитое в громадный кувшин, ремесленники, впрочем, называющие себя «мастерами», чокаются пенистым элем, от которого по всему помещению распространяется густой хлебный дух. Воздух переполняет тревожный гул разговоров. Что бы там Платоша ни утверждал насчет «квалифицированного большинства», каким бы успокоительным образом ни распределялись сейчас голоса, а все равно что-то изменилось в атмосфере нашего существования, что-то сдвинулось, сместилось внутри, что-то стало не так.

Все это чувствуют.

Вон даже кофе, Платоша прав, имеет сегодня какой-то горелый вкус.

Словно настоян на желудях.

Неужели все рушится? Наш хрупкий кораблик получил пробоину и медленно погружается в пустоту? Мы вовсе не первопроходцы, прокладывающие для всего человечества дорогу за горизонт, не пионеры, как гордо возвещает тот же Платоша, осваивающие земли, которых еще не видел никто. Мы – неудачники, беглецы, не нашедшие себе места в жизни и потому отчалившие на утлом суденышке в никуда.

Эхо несбывшихся сновидений, тени самих себя.

– Да, все-таки они нас настигли, – подводит итог Квинта. – Что ж, этого следовало ожидать. От них никуда не деться, их больше, они намного сильней. Они проникнут сюда и превратят этот мир в подобие своей проклятой Земли…

Она говорит это мне. Однако Мальвина вздрагивает и выпрямляется, как бамбук.

– Альберт этого не допустит, – безапелляционным тоном заявляет она.

Вскидывает голову, обводит нас гневным взглядом.

Губы у нее дрожат.

Алиса роняет вскользь:

– Кстати, его опять нет.

– Скоро будет. У него какие-то трудности на Земле.

Наступает пауза.

Мальвина слово в слово повторила фразу Дудилы.

Сама она, кажется, этого не замечает.

– Пойду, его приведу…

Мальвина выскальзывает из-за стола. Чтобы добраться до двери, ей надо пересечь все кафе. И вот тут возникает картина, которую я уже не раз наблюдал. По мере того, как Мальвина надменно продвигается к выходу, по мере того, как она – цок, цок, цок каблучками – прокалывает разговорную маяту, все головы, словно притянутые, поворачиваются ей вслед. Будто исходит от нее некое излучение. Будто разом включается невидимый, но мощный магнит. Даже эльфы и то перестают вкушать свой нектар. Впрочем, ничего странного в этом нет. Аватара Мальвины заслуживает, чтобы на нее посмотреть. У нее исключительно правильное, фарфоровое кукольное лицо, глуповатое ровно настолько, чтобы каждый мужчина чувствовал свое неоспоримое превосходство, льняные локоны, яркие голубые глаза, впечатляющие, точно ромашки, длинные густые ресницы. Греза невинности и чистоты. Будто эта прекрасная фея ни разу в жизни не целовалась. Будто она понятия не имеет, что там и как. И вместе с тем, выразительно скульптурный рельеф: грудь оттягивает вырез так, что, по-моему, виден даже пупок, короткая юбка вздрагивает и подскакивает при каждом шаге. Платьице у нее вообще не столько прикрывает, сколько подчеркивает: лепесток тонкой ткани, случайно обернувшийся вокруг тела. Сочетание просто убийственное. Порок с глазами лани, как однажды ядовито выразилась Алиса.

И вот что тут, на мой взгляд, самое интересное. Обретая гражданство, пользователь выбирает себе аватару совершенно свободно. Причем, как правило, сильно отличающуюся от той, в которой он присутствует на Земле. Аватара выражает внутреннюю суть человека. Не то, что он есть, а то, чем он хочет быть. Более того, постепенно происходит подстройка – в аватаре акцентируются именно эти сущностные черты. Взять хотя бы Платошу: лысина на макушке, короткие завитки волос, борода лопатой, две резких складки на лбу, придающие физиономии мрачную сосредоточенность. Или Алиса с ее хитренькой лисьей мордочкой. Или сам Аль с гривой разлохмаченной седины. Так вот, на Земле Мальвина, по слухам – редкая стерва, возглавляет какую-то фирму, сотрудники боятся ее до дрожи в костях. Говорят, если что – горло перегрызет. Юридическое образование – с ней лучше не связываться…

В левом ухе у меня вдруг вспыхивает огонь. Это Квинта цепко хватает за мочку и поворачивает к себе.

– Ты куда смотришь? – яростно спрашивает она. – Ты зачем?.. Ты должен смотреть только сюда!

Лицо у нее грозное.

Брови сдвинуты, в зрачках – темный пожар.

– М… м… м… – мычу я, радуясь, что чувствую боль.

Что – вообще что-то чувствую.

– Ты понял?

– Понял…

– Что ты понял?

– Куда надо смотреть…

Боль в ухе ослабевает. Я растираю его, радуясь, что остался жив.

Могло быть и хуже.

– То-то же, – удовлетворенно говорит Квинта. – И запомни, пожалуйста: всегда – только сюда!..

К десяти часам вечера ситуация окончательно проясняется. Сенсориум «умеренных», медленно подрастая, набирает более восьмидесяти процентов всех зарегистрированных голосов. Остальной электорат распределяется так: три процента – «бойцы», которые так и не преодолели кризис, и примерно по семь процентов «радикалы» и «инноваторы».

Вряд ли эта картина принципиально изменится.

Платоша, снова подключившийся к модерации, выводит для всеобщего обозрения концепт сатьяграхи. Суть его заключается в следующем: пассивное несотрудничество, вежливое игнорировании всего, что предлагает Коккер. Проще говоря, Коккера для нас нет. Он – пустое место, условность, не существует как факт.

Голосование выходит на последний этап. Если в оставшиеся до полуночи два часа ничего серьезного не произойдет, то предложение сенсориума «умеренных» будет принято.

Примерно в это же время появляется Аль. Мальвина сопровождает его, вздернув хорошенький носик. Губы у нее плотно сжаты, глаза полыхают, и при первом же взгляде на это решительное лицо, каждому становится ясно, что Аля сейчас лучше не трогать.

Мы с Квинтой им все-таки машем. Однако Аль, не обращая внимания, втискивается между своих программистов. Минут десять они, сблизившись лбами, о чем-то напряженно беседуют, а потом программисты, все четверо, дружно встают и направляются к выходу.

Мне это не очень нравится.

Видимо, что-то произошло.

Только теперь Аль подсаживается к нам. Движения у него старческие, расслабленные, он все сильней, все опасней похож на свой прототип.

Грива седых волос кажется омертвевшей.

Брови приподняты, на лбу – сеть грустных морщин.

Гистограмма голосования его не слишком интересует. Он просматривает ее, сразу же отворачивается, как будто ничего другого не ждал, кивает Мальвине, чтобы та принесла ему чашечку кофе, отпивает глоток, секунд двадцать перекатывает его на языке, наконец глотает, морщится, нехотя говорит: Н-да… действительно дрянь… – И лишь потом также нехотя сообщает, что этой ночью видели еще одного гремлина. Эльфы заметили его со своего наблюдательного поста. Некка стрелял, не знает – попал или нет. Стрелу потом не нашли.

– И ты молчишь?!.. – в один голос восклицают Алиса и Квинта.

А Мальвина со всей строгостью вопрошает:

– Альберт, в чем дело?

Аля она называет исключительно полным именем.

Мне тоже становится не по себе. Еще один гремлин! В конце концов, к чему мы придем? И вместе с тем, несмотря на напряженность момента, я с радостью отмечаю, как сильно подросла у нас мимика. У Алисы глаза темнеют, словно перед грозой. У Мальвины, напротив, светлеют, наполненные тревогой. А про Квинту, сидящую рядом со мной, и говорить нечего. Губы ее растягиваются в бледную испуганную улыбку.

Нет, нет, мы все-таки существуем. Мы чем дальше, тем больше становимся не виртуальными куклами, а людьми. Этот мир нас безоговорочно принимает. Мы уже не играем, мы здесь живем так же, как на Земле.

Аль между тем спокойным голосом сообщает, что нынешняя ситуация отрабатывается уже третий день. Выдвинуто несколько интересных гипотез. Если их упростить, выглядит это примерно так. Во-первых, гремлины – это артефакты, порождаемые исходным несовершенством программы, говоря проще – глюки, информационные призраки, вспыхивающие и распадающиеся сами собой. В этом случае, они опасности не представляют, относиться к ним надо, как к пыли, то есть просто время от времени удалять. Во-вторых, гремлины – это активные вирусы. Инфильтрация, как можно предположить, происходит из внешней сети, за последние месяцы мы стали там весьма популярны: одних только запросов на визы каждый день приходит несколько сот. Ну, а идиотов в сети, конечно, хватает. Кто-нибудь мог свинтить этот вирус, необязательно, кстати, специально для нас, прицепить его, запустить через туристический трафик, чтобы похихикать потом, наблюдая, как мы сходим с ума… И, наконец, третье, на мой взгляд, самое неприятное. Из пятидесяти гномов, которые имелись в наличии, идентификационный регистр фиксирует сейчас всего сорок пять. Еще пять гномов либо распались…

– Либо они превратились в гремлинов, – со смешком завершает Алиса.

– Пожалуй, и так…

Квинта вздрагивает.

– Ой!.. – говорит она. – А вы помните, как они сгрудились у Коккера на площадке? Как они смотрели на нас? Как на врагов…

– Одно, кстати, не исключает другое, – говорит Аль. – Лично я полагаю, что нам просто не хватает мощности согласований. Размерность пространства, число степеней свободы наращивалось, наращивалось и постепенно стало настолько большим, что наша элементная база его уже не вытягивает. – Он поворачивается ко мне. – Вот ты жаловался недавно, что визуал у тебя искрит, или кофе сегодня, вы все пробовали, конечно, как из жженных опилок. Зато аватары, сами видите, несомненно улучшились. – Он принюхивается. – Бог мой, даже запах духов!..

– Это «Сага долин»… – с достоинством объясняет Мальвина. – Очень светлая гамма, с горчинкой, прозрачный, ободряющий аромат…

Теперь мы все поворачиваемся к ней.

Мальвина опускает ресницы:

– По-моему, мне идет…

– Вспомним синдром «рассеянного профессора», – говорит Аль. – Человек так сосредотачивается на чем-то одном, так погружен в себя, что забывает о самых элементарных вещах. Теряет шарф, зонтик, портфель… Аналогичный случай у нас. Подтягиваются аватары, зато, по крайней мере частично, проседает периферический антураж. Гномы, например, проваливаются на более низкие функциональные уровни.

– Альберт! Ты эту проблему должен решить!..

– Так мы, собственно, ее и решаем. Сейчас есть идея – распределить элементную базу по нескольким параллельным серверам. Мощность потока, операционная емкость должны возрасти.

Аль вновь пробует кофе. Вновь морщится – вкус, видимо, лучше не стал. Лицо у него немного растерянное, и, уж не знаю, как остальные, а я вдруг начинаю чувствовать бездонную темноту, которая окружает всех нас.

Темноту, где нет даже звезд.

Мы плывем сквозь нее на тонком световом лепестке.

Мир кажется эфемерным.

Одно дуновение, и он развеется без следа.