«Морская волшебница», или Бороздящий Океаны Купер Джеймс

Глава XXIV

— В Англии будут продавать семь полупенсовых булок за один пенс; кружка пива будет в десять мер, а не в три; и я объявлю государственной изменой потребление легкого пива.

Джек Кедnote 152

Даже если бы олдермен ван Беверут участвовал в описанной выше беседе, то и тогда он не произнес бы слов более уместных, чем те, с которыми он вошел во флигель.

— Штормы и климаты! — воскликнул коммерсант, появляясь на пороге с распечатанным письмом в руке. — Я получил через Куракоа и побережье Африки известие о том, что превосходный корабль «Выхухоль» встретил у Азорских островов противные ветры и возвратится на родину не раньше чем через четыре месяца. Ах, сколько драгоценного времени теряется попусту между торговыми сделками, капитан Корнелий Ладлоу! А ведь это может опорочить прекрасное судно, которое до сих пор пользовалось самой доброй славой — плавание его в оба конца никогда не занимало более обычных семи месяцев. Если все наши суда будут так лениво ползти, мы никогда не сможем доставить кожи в Бристоль вовремя, а тогда какой от них прок!.. Но что я вижу, племянница! У вас здесь торговля! И чем — подозрительными товарами! У кого же бумаги на эти товары и какое судно доставило их сюда?

— На эти вопросы лучше всего ответит сам их владелец, — сказала девушка дрогнувшим голосом и указала на контрабандиста, который при появлении олдермена отошел в сторону, чтобы не привлекать к себе внимания.

Миндерт быстро опытным глазом окинул содержимое тюка, а затем остановил тревожный взгляд на каменном лице капитана королевского крейсера.

— Капитан Ладлоу, я вижу — мыши изловили кошку! — сказал он. — Наш крейсер носился по Атлантике больше недели, совсем как еврей-откупщик бегает взад-вперед по Роттердаму, чтобы как-нибудь сбыть за границу попорченный чай, и вот нас самих так ловко заманили в ловушку! Какому падению цен или перемене благосклонности Торговой палаты обязан я честью видеть вас, любезный… э… э… развеселый торговец зелеными волшебницами и яркими тканями?

Куда только девалась самоуверенность и бесстрашие контрабандиста! Теперь он выказал несвойственные ему растерянность и смущение, явно не зная, что ответить.

— Тот, кто идет на риск, удовлетворяя требования жизни, само собой разумеется, ищет покупателей в тех местах, которые славятся своим либерализмом, — сказал он после долгого молчания, которое лишний раз подчеркнуло перемену, происшедшую в нем. — Надеюсь, вы будете снисходительны к моей дерзости, учитывая те побуждения, которые привели меня сюда, и выскажете прекрасной леди свое авторитетное суждение о качестве моего товара и умеренности цен.

Миндерт был не меньше, чем Ладлоу, удивлен такими речами и смиренным поведением контрабандиста. Он-то ожидал, что ему придется решительно пресечь обычную безрассудную фамильярность Буруна, по возможности скрыв свои связи с Бороздящим Океаны, но, к своему удивлению, обнаружил, что сделать это легче легкого, потому что контрабандист проникся к нему неожиданным почтением. Осмелев и, быть может, несколько возгордившись от этой внезапной почтительности, которую достойный олдермен, вообще-то довольно проницательный, не преминул приписать своим моральным достоинствам, он заговорил уверенным и покровительственным тоном, каким при других обстоятельствах едва ли счел бы благоразумным обращаться к человеку, который так часто доказывал ему свое бесстрашие и прямоту суждений.

— Я вижу, нетерпение торговца заглушило в вас благоразумное доверие к кредиту, — сказал он, показывая в то же время горделивым жестом, что он снисходит к столь простительному заблуждению. — Но мы не должны слишком строго судить его за эту ошибку, капитан Ладлоу, поскольку, как справедливо заметил этот молодой человек в свою защиту, стремление к прибыли в честной торговле похвально и полезно. Пусть тот, кто притворяется, будто не знает законов, помнит мнение нашей доброй королевы и ее советников, согласно которому мать Англии может производить почти все, что способен потребить колонист! Да, да! А сама она может потребить все, что способен произвести колонист!

— Не стану притворяться, сэр, будто я не знаю законов, но, занимаясь этой скромной торговлей, я лишь следую принципу природы, так как стараюсь обеспечить свои интересы. Мы, контрабандисты, ведем рискованную игру с правительством. Если нам удается проскользнуть благополучно, мы выигрываем; а если нет — выигрывают слуги королевы. Ставки равные, и такую игру нельзя назвать нечестной. Если бы правители мира освободили торговлю от оков, которые они на нее наложили, наше ремесло бы исчезло, а словом «контрабандист» стали бы называть представителей самых богатых и уважаемых торговых домов.

Олдермен тихонько присвистнул. Жестом пригласив своего собеседника сесть, он сам тоже тяжело опустился на стул, с самодовольным видом закинул ногу на ногу и возобновил разговор:

— Ваши чувства весьма похвальны, любезный… э… э… как там вас… не сомневаюсь, что у вас есть какое-нибудь достойное имя, мой друг, так умно рассуждающий о торговле?

— Люди зовут меня Буруном, когда не Хотят обозвать как-нибудь похлеще, — ответил молодой человек, послушно садясь.

— Так вот, чувства ваши весьма похвальны, любезный Бурун, и вполне подобают джентльмену, который извлекает средства к жизни из практического истолкования таможенных законов. Наш мир мудро устроен, капитан Ладлоу, и в нем немало людей, в чьих головах, словно в тюках с товаром, имеется богатейший выбор мыслей. Грамотеи и сочинители! Вот, не угодно ли, я как раз получил из торгового дома ван Буммеля, Шенбрека и ван дер Донка аккуратнейшим образом сложенную статейку, написанную на чистейшем лейденском диалекте, где доказывается, что торговля — это обмен «эквивалентами», как называет их сочинитель, и что всем странам стоит только открыть свои порты — и в торговле сразу начнется золотой век.

— Многие умные люди разделяют этот взгляд, — коротко заметил Ладлоу, верный своему решению оставаться молчаливым наблюдателем происходящего.

— Чего только не выдумает хитрая голова, лишь бы марать бумагу! Нет, джентльмены, торговля — все равно что скаковая лошадь, а торговец — это наездник. Та лошадь, которая несет на себе самый тяжелый груз, может проиграть; но, увы, природа не наделила людей одинаковым ростом и толщиной, а потому в торговле судьи так же необходимы, как и в скачках. Сядьте на своего мерина, если, на ваше счастье, злодеи негры не загоняли его вконец, скачите в Гарлем в погожий октябрьский день и поглядите, как там соревнуются в резвости. Плуты наездники то и дело погоняют лошадей то хлыстом, то шпорами, и, хотя начинают они честно, что не всегда можно сказать о торговцах, кто-нибудь должен же победить. Если лошади приходят голова в голову, заезд повторяют до тех пор, пока достойнейший не завоюет приз.

— Но почему же многие умные головы считают, что торговля расцветает именно тогда, когда перед ней меньше всего препон?

— А почему одному человеку суждено писать законы, а другому — нарушать их? Разве лошадь не бежит резвее, когда у нее свободны все четыре ноги, чем когда она стреножена? Но в торговле, любезный Бурун и капитан Ладлоу, каждый из нас сам наездник; и, если оставить в стороне вмешательство таможенных законов, мы садимся в седло такими, какими создала нас природа. Толстый или худой, с широкой или тонкой костью, каждый должен так или иначе достичь финиша. Поэтому, чтобы уравнять тяжелый вес, нужен балласт — мешки с песком. Конечно, конь может пасть под тяжестью груза, но это еще не значит, что его шансы на выигрыш не возрастут, если всех остальных поставить в такие же точно условия.

— Однако давайте отвлечемся от этих сравнений, — заметил Ладлоу, — и, если торговля не что иное, как обмен эквивалентами…

— Убытки и разорение! — перебил его олдермен, который в споре частенько забывал об учтивости. — Так может рассуждать только человек, читавший какие угодно книги, кроме счетных. Вот, не угодно ли, я получил извещение от лондонской фирмы «Танг и Туэдл» о том, что тюль благополучно отправлен на бриге «Олень», который вошел в устье реки шестнадцатого апреля. Все сведения об этом грузе можно бы упрятать в детскую муфту… Капитан Ладлоу, я рассчитываю на вашу скромность; что же касается вас, любезный Бурун, то это дело вообще не по вашей части… Итак, повторяю: вот кое-какие сведения, изложенные всего две недели назад в памятной записке. — С этими словами олдермен надел очки и вынул из кармана блокнот. Повернувшись к свету, он продолжал: — Уплачено по счету фирме «Сэнд, Фернес и Гласс» за бисер — 326 фунтов стерлингов. Упаковка и тара — 1 шиллинг 10,5 пенса. Погрузка и фрахтnote 153 — 11 шиллингов 4 пенса. Страховка в среднем — 1 шиллинг 5 пенсов. Фрахт, погрузка и комиссионные агенту, работающему среди мохоков, — 10 фунтов… Так, так… Фрахт и продажа мехов в Англии — 7 фунтов 2 шиллинга. Общие затраты — 20 фунтов 1,5 пенса, все полновесными денежками. Заметьте, продажа мехов «Фросту и Ричу», чистая прибыль — 196 фунтов 11 шиллингов 3 пенса. Актив — 175 фунтов 12 шиллингов 5,5 пенса; совсем недурной эквивалент, дорогой Корнелий, появился в счетных книгах торгового дома «Танг и Туэдл», а я выложил 20 фунтов 19 шиллингов и 1,5 пенса, и здесь еще не указано, сколько получат «Фрост и Рич» за эти товары с германской императрицы.

— Так же, как не указано, что ваш бисер продан мохокам по цене гораздо более высокой, чем куплен, и меха обошлись покупателю дороже, чем они стоили на месте.

— Фью! — присвистнул коммерсант, пряча свой блокнот. — Можно подумать, что сын моего друга читал этого лейденского писаку! Если дикарь так низко ценит свои меха и так высоко — мой бисер, я не стану его разубеждать, иначе в один прекрасный день, с соизволения Торговой палаты, мы увидим, как его каноэ превратится в настоящий корабль и он сам отправится добывать для себя украшения. Паруса и смекалка! Как знать, вдруг этому мошеннику вздумается доплыть до самого Лондона: тогда наше отечество потеряет все прибыли от торговли с Веной, а мохок будет извлекать выгоду из разницы в ценах. Вот так-то, теперь вы сами видите — чтобы скачки были честными, лошади должны начинать разом, нести на себе равный груз, и в конце концов какая-нибудь из них придет первой. Ваша метафизика ничуть не лучше философского камня, из которого ловкий теоретик добывает широченный золотой лист больше самого большого из американских озер, чтобы убедить тупиц, что всю землю можно превратить в этот драгоценный металл; а человек простой и практический просто-напросто кладет стоимость этого металла себе в карман полновесной монетой.

— И все-таки вы сетуете на парламент за то, что он издал слишком много законов, а это идет во вред торговле, и говорите о нашем законодательстве в таких выражениях, которые, простите меня, скорее пристали голландцу, чем подданному английской короны.

— Разве я не сказал вам, что лошадь резвее побежит без наездника, чем навьюченная тяжелым грузом? Если хотите выиграть, дайте своему жокею поменьше груза, а жокею соперника — побольше. Я сетую на членов парламента потому, что они издают законы для нас, а не для себя. И я не раз говорил моему достойному другу олдермену Гэлпу, что гурманство — занятие легкое и приятное, а вот для воздержания нужна воля.

— Из всего этого я заключаю, что олдермен ван Беверут не разделяет мнения лейденского сочинителя.

Олдермен приставил палец ко лбу и некоторое время молча глядел на своих собеседников.

— Эти лейденцы — умный народ! Будь у Соединенных провинций точка опоры, они, подобно философу, который хвастался своим рычагом, перевернули бы мир!note 154 Эти продувные бестии полагают, что амстердамцы от природы отличные наездники и хотят уговорить всех остальных скакать без груза. Я пошлю это сочинение в страну индейцев и найму каких-нибудь ученых, чтобы они перевели его на язык мохоков, — пусть их знаменитый вождь Шендо, когда миссионеры обучат его грамоте, усвоит правильный взгляд на эквиваленты! Почему бы мне не сделать такой подарок достопочтенным проповедникам, дабы добрые плоды созрели возможно скорее?

Олдермен покосился на своих слушателей и, смиренно сложив руки на груди, по-видимому, ожидал, что его красноречие потрясет их.

— Выходит, вы не очень-то высоко оценили занятие вот этого… этого джентльмена, который оказывает нам честь своим присутствием, — сказал Ладлоу, бросив на контрабандиста красноречивый взгляд, показывавший, насколько затруднительно было ему найти подходящее обращение к человеку, чья внешность так не соответствовала его ремеслу. — Если ограничения в торговле необходимы, тому, кто торгует беззаконно, никак не найти себе оправдания.

— Скромность вашего поведения восхищает меня ничуть не меньше, чем справедливость суждений, капитан Ладлоу, — сказал олдермен. — В открытом море долг велел бы нам захватить бригантину этого человека, но здесь, так сказать, в семейном кругу, вы лишь отводите душу, читая мораль! Я тоже считаю своим долгом высказаться на эту тему и, воспользовавшись благоприятным случаем, когда все так тихо и мирно, поделюсь с вами кое-какими соображениями, которые, вполне естественно, возникают при подобных обстоятельствах.

Затем Миндерт повернулся к контрабандисту и продолжал тоном судьи, делающего внушение какому-нибудь возмутителю общественного порядка:

— Вы, любезный Бурун, явились сюда, так сказать, под чужим флагом, если воспользоваться выражением, принятым среди людей вашей профессии. С виду вы ничем не отличаетесь от честного подданного королевы, а ведь вас подозревают в некоем занятии, которое я не назову бесчестным или даже позорным, так как мнения на этот счет сильно расходятся, но которое отнюдь не помогает ее величеству победоносно завершить войны против врагов Англии, так как не дает европейским доминионам возможности сохранять ту торговую монополию, посредством которой она желает избавить нас, живущих в колониях, от необходимости оберегать свои интересы за воротами ее таможни. Мягко выражаясь, это по меньшей мере нескромно, и я с прискорбием вынужден добавить, что некоторые обстоятельства еще более отягощают вашу вину.

Ван Беверут замолчал и испытующе поглядел на контрабандиста, желая узнать, какое впечатление произвели его слова и как далеко он может зайти в своей хитрости; но, увидев, к своему удивлению, что молодой человек потупил глаза с виноватым видом, олдермен набрался смелости и продолжал:

— Сюда, в комнаты моей племянницы, которая по своему полу и возрасту не может нести перед законом ответственности за подобные проступки, вы принесли всякие безделки, на которые подданным ее величества в колониях по воле королевских советников и смотреть не пристало, поскольку они изготовляются не под надзором искусных мастеров нашей матери Англии. Женщине, любезный Бурун, нелегко бывает устоять перед соблазном, особенно трудно бывает ей бороться с искушением, когда дело касается изящных вещей, украшающих ее внешность. Я вполне допускаю, что моя племянница, дочь Этьена Барбери, унаследовала от своих предков эту слабость, поскольку французские женщины особенно увлекаются нарядами. Однако я отнюдь не собираюсь судить ее слишком строго, потому что если старый Этьен и передал своей дочери по наследству какие-то прихоти, то он оставил ей и средства, чтобы иметь возможность их оплатить. А потому давайте-ка сюда счет, и, если долг сделан, он будет погашен. А теперь я подхожу к последнему и самому серьезному из ваших проступков. Без сомнения, для торговца капитал — это фундамент, на котором держится здание его репутации, — продолжал Миндерт, опять пристально поглядев на контрабандиста. — Но кредит — это орнамент на его фронтоне. Капитал для него — краеугольный камень, кредит же — узорчатые пилястры, которые придают зданию красоту; порой, когда время разрушит фундамент, весь дом держится на колоннах, без них рухнула бы крыша, лишив хозяина крова над головой. Богатому человеку кредит дает уверенность, среднему торговцу — успех в делах и всеобщее уважение, и даже в бедняка он вселяет надежду на будущее, но, разумеется, когда под домом нет прочного фундамента, оба — и покупатель и продавец — должны соблюдать осторожность. Вот сколь велика ценность кредита, любезный Бурун, и никто не должен хвататься за него без достаточных оснований, ибо он слишком хрупок и не терпит грубого обращения. Еще юношей, путешествуя по Голландии на лошадях достаточно медленно, чтобы извлечь пользу из всего виденного, я понял, как важно сохранить кредит в безукоризненной чистоте. Поскольку одно, событие может послужить мне удачным примером, я осмелюсь предложить его вам как бы в виде задатка. В нашей быстротечной жизни, капитан Ладлоу, все так непрочно, и это служит как бы предостережением для людей молодых и безрассудных, потому что гордыня не доводит до добра, и даже сильную руку можно отсечь так же легко, как косят нежные травинки в поле! Банкирский дом ван Гелта и ван Стоппера в Амстердаме занимался по большей части операциями с военными процентными бумагами, выпущенными императором. А судьба в то время покровительствовала сынам Оттоманской империи, которые не без успеха осаждали Белград. И вот, джентльмены, одна неразумная и своенравная прачка взяла в аренду балкон высокого дома в центре города, чтобы сушить там белье. Однажды на рассвете она начала развешивать свои муслины и холсты, как вдруг гарнизон был поднят по тревоге — это мусульмане пошли на приступ. Некоторые из защитников города, которым удалось унести ноги, вдруг увидели на высоких перилах какие-то красные, зеленые и желтые узлы и приняли их за головы турок; и они разнесли повсюду слух о том, что целая банда нехристей под водительством множества главарей в зеленых тюрбанах захватила самый центр города и вынудила их отойти. Слухи эти, обрастая подробностями, вскоре дошли до Амстердама, и государственные процентные бумаги сразу упали в цене. На бирже только и говорили об убытках, понесенных ван Гелтом и ван Стоппером. Когда паника была в разгаре, у одного француза в лавке, где торгуют орехами, в нескольких домах от банка сорвалась с привязи обезьяна, и целая толпа еврейских ребятишек собралась поглазеть на ее ужимки. Умные головы, приняв это за демонстрацию со стороны сынов племени израилева, взволновались, боясь за свои денежки. Изъятие вкладов пошло еще быстрее, и достойные банкиры, чтобы доказать свою платежеспособность, не закрыли двери в урочный час. Всю ночь не прекращались платежи, а на другой день, около полудня, ван Гелт перерезал себе горло в беседке на берегу Утрехтского канала, а ван Стоппера видели в банке — он курил трубку, сидя среди совершенно пустых сейфов. В два часа почта принесла известие, что приступ мусульман отбит, а прачка повешена; правда, я до сих пор не могу понять, за какое преступление ее казнили, поскольку точно известно, что она не брала ссуды в этом несчастном банке. Вот, джентльмены, какие уроки порой дает нам жизнь; и, так как я уверен, что говорю с людьми, которым это пойдет на пользу, я позволю себе посоветовать всем вам поменьше говорить о торговых делах.

Умолкнув, Миндерт еще раз окинул взглядом присутствующих, желая убедиться, что его слова произвели должное впечатление, а терпение контрабандиста не иссякло и можно не опасаться протеста с его стороны. Олдермен был в растерянности, видя, с каким подчеркнутым и необычайным почтением обращался с ним тот, кто, никогда не допуская грубости, редко выказывал уважение к словам человека, с которым он водил короткое знакомство в денежных делах. Пока олдермен говорил свою горячую речь, молодой моряк с бригантины слушал его скромно и внимательно, изредка поднимая глаза лишь для того, чтобы украдкой бросить тревожный взгляд на Алиду. Красавица Барбери также внимала красноречию дядюшки прилежнее обычного. На взгляды контрабандиста она отвечала благосклонно; словом, даже безразличный наблюдатель мог заметить, что обстоятельства породили между ними взаимное доверие и понимание, которое свидетельствовало если не о нежности, то о задушевности их отношений. Все это не укрылось от Ладлоу, тогда как олдермен ничего не заметил, поглощенный своими соображениями, которыми он так щедро делился с присутствующими.

— А теперь, когда я усвоил столько торговых правил, которые, надеюсь, послужат мне дополнением к инструкциям лордов и адмиралтейства, — заметил капитан после короткого молчания, — позвольте мне обратить ваше внимание на вещи менее возвышенные. Нам представляется как нельзя более удобный случай узнать о судьбе нашего товарища, которого мы потеряли во время последнего плавания. Не будем же пренебрегать этим случаем.

— Ваша правда, мистер Корнелий. Владелец Киндерхука не такой человек, чтобы сбросить его в море, словно бочонок запретного зелья, и даже не поинтересоваться, что с ним сталось. Предоставьте это дело моему благоразумию, сэр, и, поверьте, арендаторы третьего среди лучших имений нашей колонии недолго останутся в безвестности о судьбе своего хозяина. Если вы с мастером Буруном соблаговолите ненадолго пройти в другую комнату, я сам разузнаю все, что может способствовать выяснению истины.

Капитан королевского крейсера и молодой моряк с бригантины, видимо, полагали, что, согласившись на это, они составят самое необычайное общество, какое только можно себе представить. Однако колебания Буруна были тем более явными, что Ладлоу по-прежнему был преисполнен хладнокровной решимости оставаться в стороне, пока не наступит время действовать как подобает верному слуге королевы.

Он знал наверняка или, во всяком случае, был твердо уверен, что «Морская волшебница» снова стоит на якоре в бухточке, скрытая среди деревьев, и, так как контрабандист однажды уже перехитрил его, он решил действовать осторожно и вовремя вернуться на свой корабль, чтобы решительно и, как он надеялся, с успехом атаковать бригантину. К тому же в поведении контрабандиста и его манере говорить было нечто такое, что ставило этого человека выше его собратьев, благодаря чему он возбуждал любопытство, которое поневоле чувствовал и королевский офицер. Поэтому он поклонился довольно учтиво и дал понять, что охотно принимает предложение олдермена.

— Мы встретились на нейтральной почве, — сказал Ладлоу своему собеседнику, когда они вышли из «Обители фей», — и, хотя цели у нас разные, мы вполне можем дружески потолковать о событиях прошлого. Бороздящий Океаны пользуется своеобразной славой, которая даже дает основания считать его моряком, чьи способности заслуживают лучшего применения. Я готов подтвердить где угодно, что он проявил удивительное искусство и хладнокровие, хотя мне очень жаль, что эти прекрасные качества используются столь печальным образом.

— Вы выражаетесь с достойной сдержанностью по отношению к правам короны и с подобающим уважением к королям биржи, — отвечал Бурун, к которому, едва олдермен вышел, вернулась его прежняя и, надо добавить, природная живость. — Такое уж у нас ремесло, капитан Ладлоу, судьбу каждого решил случай. Вы служите королеве, которую никогда не видели, и стране, которая использует вас в тяжелую пору и станет презирать в пору благополучия, а я служу самому себе. Пусть же разум рассудит нас.

— Я ценю вашу откровенность, сэр, и надеюсь, что теперь, когда вы перестали обманывать меня и морочить мне голову со своей волшебницей в зеленой мантии, мы скорее найдем общий язык. Комедия была разыграна превосходно, кроме Олоффа ван Стаатса да тех умников, которые под вашим начальством бороздят океан, она немногих заставила уверовать в черную магию.

На красивых губах контрабандиста мелькнула улыбка.

— Что ж, у нас тоже есть своя повелительница, — сказал он. — Но ей не нужны деньги. Вся прибыль идет в пользу ее подданных, а все ее знания в любой миг к нашим услугам. Если мы слепо повинуемся ей, то лишь потому, что испытали ее справедливость и мудрость. Надеюсь, королева Анна так же милостива к тем, кто рискует ради нее жизнью?

— А не велит ли вам ваша волшебница открыть мне, что сталось с ван Стаатсом? Ибо, хотя мы с ним и соперники, которым дорога одна и та же особа, или, вернее, поскольку мы соперники, я не могу остаться равнодушен к судьбе гостя, столь неожиданно покинувшего мое судно.

— Вы совершенно правы, — сказал Бурун, улыбаясь еще многозначительнее. — «Соперники» и впрямь самое подходящее слово. Олофф ван Стаатс храбрый человек, хоть он и не знает морского дела. Тому, кто проявил такое мужество, нечего бояться на судне Бороздящего Океаны.

— Я не собираюсь опекать Олоффа ван Стаатса, но все же я капитан корабля, с борта которого он был… как бы это назвать его исчезновение… мне не хотелось бы сейчас употребить слово, которое было бы неприятно…

— Прошу вас, не стесняйтесь в выражениях и не бойтесь меня оскорбить. У себя на бригантине мы привыкли ко всяким словам, которые оскорбили бы менее привычное ухо. Теперь уже поздно говорить о том, что профессия контрабандиста, чтобы стать почтенной профессией, нуждается в одобрении правительства. Вам было угодно, капитан Ладлоу, сказать, что морская волшебница — это обман; в то же время вы как будто безразличны к тем обманам, которые творятся вокруг вас в мире и, не имея того очарования, далеко не так невинны.

— Едва ли можно назвать оригинальным желание оправдать проступки отдельных людей пороками общества.

— Да, пожалуй, оно скорее справедливо, нежели оригинально. Выходит, истина и банальность — родные сестры! И все же мы вынуждены прибегать к этому оправданию — ведь мы у себя на бригантине еще не научились понимать все преимущества новой морали.

— Мне кажется, есть достаточно древняя заповедь, которая велит отдавать кесарю кесаревоnote 155.

— Эту заповедь наши нынешние кесари истолковывают в высшей степени вольно! Я плохой казуистnote 156, сэр; к тому же не думаю, чтобы капитан королевского крейсера стал отстаивать все, что по этому поводу говорит софистикаnote 157. Взять, например, монархов, и сразу же оказывается, что христианнейший из королей стремится прибрать к рукам столько владений своих соседей, сколько вообще может жаждать честолюбие, громко именуемое славой; а самый католический из монархов прикрывает мантией католицизма больше всяких гнусностей на этом континенте, чем могло бы скрыть самое снисходительное милосердие; и наша собственная возлюбленная королева, чьи достоинства и доброта превозносятся в стихах и в прозе, проливает потоки крови для того только, чтобы островок, которым она правит, раздулся, как лягушка из басни, до чудовищных размеров, а ведь в один прекрасный день его ждет такая же жалкая смерть, какая постигла тщеславную обитательницу болота. Мелкому воришке уготована петля, а разбойника, творящего бесчинства под королевским штандартом, посвящают в рыцари! Человек, наживающий богатство неустанным трудом, стыдится своего происхождения, а тот, кто грабит церкви, облагает данью деревни и перерезает глотки тысячам людей, чтобы урвать свою долю из добычи галеонаnote 158 или войсковой казны, оказывается, приобрел свое золото на поле славы! Слов нет, цивилизация в Европе достигла немалой высоты; но, как ни банально может прозвучать такое суждение, я должен сказать, что обществу, прежде чем так сурово осуждать проступки отдельных своих членов, следовало бы хорошенько поразмыслить о том, какой пример оно подает в целом.

— Мне кажется, расхождение наших взглядов в этом вопросе настолько велико, что мы едва ли скоро придем к соглашению, — сказал Ладлоу, напуская на себя суровость, как человек, который чувствует, что на его стороне весь мир. — Отложим наш спор до более подходящего случая, сэр. Так как же, узнаю ли я что-нибудь об Олоффе ван Стаатсе или судьбой его должны будут заняться официальные представители власти?

— Владелец Киндерхука отважно бросился на абордаж, — со смехом отвечал контрабандист. — Он смело вторгся в жилище нашей повелительницы, а теперь почиет на лаврах! Мы, контрабандисты, живем в своем кругу веселее, чем принято думать, и тот, кто садится за наш стол, редко изъявляет желание его покинуть.

— Что ж, быть может, мне представится случай поглубже заглянуть в эти тайны, а до тех пор — прощайте!

— Постойте! — с живостью воскликнул контрабандист, видя, что Ладлоу хочет выйти из комнаты. — К чему томить вас безвестностью? Наша повелительница подобна насекомому, которое принимает окраску того листа, на котором сидит. Вы видели ее в одеждах цвета морской волны, которые она неизменно носит, разгуливая близ ваших американских берегов, там, где лот достает до дна; но в открытом море синева ее мантии может поспорить с цветом океанских глубин. Так вот, уже появились первые признаки такой перемены, а это означает, что она намерена пуститься в далекое плавание.

— Послушайте, любезный Бурун! Конечно, до поры до времени вам, быть может, удастся морочить людям голову. Но помните, что если за контрабандную торговлю закон карает лишь конфискацией захваченных товаров, то за хищение человека полагается тюрьма или даже смертная казнь! Мало того: помните, что границу, отделяющую торговлю контрабандой от пиратства, переступить очень легко, а назад возврата уже нет.

— Благодарю от имени моей повелительницы за этот благородный совет! — отвечал веселый моряк с серьезностью, которая скорее подчеркнула, нежели скрыла его иронию. — Ваша «Кокетка» отлично оснащена и очень быстроходна, капитан Ладлоу, но как бы своенравна, упряма, коварна или даже могущественна она ни была, повелительница бригантины будет ей достойной противницей и никакие угрозы ей не страшны!

После этого предупреждения со стороны капитана королевского крейсера, на которое контрабандист отвечал с таким хладнокровием, оба моряка расстались. Контрабандист взял книгу и присел на стул, сохраняя полнейшую невозмутимость, а Ладлоу поспешно покинул виллу.

Тем временем разговор между олдерменом ван Беверутом и его племянницей все еще продолжался. Минута тянулась за минутой, а молодого моряка с бригантины все не звали во флигель. После ухода Ладлоу он почитал еще немного и теперь, как видно, ждал какого-нибудь знака, указывающего на то, что его хотят видеть в «Обители фей». В эти тревожные минуты вид у контрабандиста был скорее удрученный, чем нетерпеливый, а когда за дверью послышались шаги, он обнаружил признаки сильного волнения, с которым не мог совладать. Вошла горничная Алиды, сунула ему листок бумаги и исчезла. Молодой моряк жадно прочитал следующие слова, торопливо нацарапанные карандашом:

«Мне удалось уклониться от ответа на все его вопросы, он почти готов поверить в черную магию. Сейчас не время открыть правду, для этого он еще не готов, так как и без того сильно обеспокоен возможными последствиями появления бригантины у здешних берегов, так близко от виллы. Но клянусь, он скоро признает справедливость твоих прав, я заставлю его сделать это, а если мне не удастся их доказать, он не посмеет отвергнуть их перед грозным лицом Бороздящего Океаны. Приходи сюда, как только он уйдет».

Молодой моряк не заставил себя долго ждать. Едва олдермен отворил одну дверь, как он проворно юркнул в другую, и изнемогший хозяин, который ожидал застать здесь своих гостей, увидел лишь пустую комнату. Однако Миндерт ван Беверут не слишком удивился и еще менее опечалился, о чем свидетельствовало безразличие, с которым он отнесся к этому.

— Причуды и женщины! — подумал он вслух. — Негодница, как лиса, заметает следы, и легче заставить торговца, который дорожит своей репутацией, сознаться в подделке документов, чем эту девятнадцатилетнюю девчонку — проговориться! Она вся в старого Этьена, и в жилах ее течет нормандская кровь, а потому не следует доводить дело до крайности; но теперь, когда я уверен, что ван Стаатс сумел воспользоваться благоприятным случаем, девчонка при одном упоминании его имени прикидывается монахиней. Конечно, надо сознаться, что Олофф мало похож на Купидона, иначе за неделю плавания он покорил бы сердце этой сирены. А тут еще новые осложнения — вернулась бригантина этого контрабандиста, и Ладлоу вбил себе в голову невесть какие представления о долге. Жизнь и нравоучения! Рано или поздно придется бросить торговлю и свернуть дело. Надо серьезно подумать о том, чтобы подвести окончательный баланс. Если бы итог оказался хоть немного в мою пользу, я сделал бы это завтра же!

Глава XXV

Ты, Джулия, виновна в том, что я

Теряю время, от наук отбившись,

Не слушаю разумных рассуждений,

Не сплю, не ем, томлюсь, коснею в лени.

Ш е к с п и р. Два веронца

Ладлоу покинул виллу в нерешимости. Пока продолжался описанный нами разговор, он ревниво ловил каждый взгляд красавицы Барбери, не сводя с нее глаз, и, так как на лице девушки был написан живейший интерес к контрабандисту, молодой капитан не преминул сделать из этого свои выводы. То спокойствие и самообладание, с каким она встретила своего дядю и его самого, лишь ненадолго заставили Ладлоу поверить, что она вовсе не была на «Морской волшебнице»; когда же появился веселый и самоуверенный моряк, который командовал этим необыкновенным судном, он не мог более льстить себя такой надеждой. Теперь он был уверен, что выбор Алиды сделан бесповоротно, и, горько сожалея о безрассудной страсти, заставившей эту замечательную девушку забыть о своем положении и репутации, он был слишком справедлив, чтобы не видеть, что человек, который в столь короткое время приобрел власть над чувствами Алиды, обладает многими достоинствами, способными покорить воображение молодой женщины, принужденной вести жизнь столь уединенную.

В душе молодого капитана происходила борьба между долгом и чувством. Помня о той уловке контрабандистов, из-за которой он недавно оказался в их власти, Ладлоу на этот раз принял все меры предосторожности и твердо был уверен, что нарушитель закона в его руках. Теперь он размышлял, воспользоваться ли этим преимуществом или же удалиться, предоставив сопернику пользоваться свободой и служить своей повелительнице. Прямой и бесхитростный, подобно большинству моряков того времени, Ладлоу был преисполнен самых возвышенных чувств как и подобает джентльмену. Он питал к Алиде глубокую нежность, а гордая его душа не вынесла бы упрека в том, что он действовал под влиянием ревности. К тому же ему, королевскому офицеру, противно было унизиться до такого дела, которым, как он думал, скорее пристало заниматься людям, стоящим гораздо ниже его. Он считал себя защитником законных прав и славы своей королевы, а не наемником, не слепым орудием тех, кто взимал для нее пошлину; и хотя он не поколебался бы пойти на любой оправданный риск, чтобы захватить судно контрабандиста или арестовать хоть бы часть его команды в открытом море, ему претила мысль о преследовании одинокого человека на берегу. Это чувство подкреплялось собственным его заверением в том, что он встретился с нарушителем закона на нейтральной почве. Но как бы то ни было, королевский офицер должен повиноваться приказу, и Ладлоу не мог уклониться от исполнения своего прямого долга. Бригантина нанесла такой ущерб королевской казне, особенно в Западном полушарии, что адмиралтейство отдало специальный приказ о ее преследовании. И вот теперь представилась возможность лишить команду бригантины ее главаря, который, при всем совершенстве конструкции этого судна, один мог провести его целым и невредимым через целый флот из сотни крейсеров. Обуреваемый столь противоречивыми чувствами и мыслями, молодой моряк переступил порог виллы и вышел на лужайку, чтобы спокойно поразмыслить на свежем воздухе.

Началась первая ночная вахта. Тень горы все еще покрывала окружающий виллу сад, реку и берег, погрузив их во мрак еще более густой, чем темнота, стлавшаяся над неспокойной поверхностью океана. Очертания предметов были расплывчаты, и, лишь долго и внимательно разглядывая их, можно было разобрать, что это такое, а ландшафт смутно и туманно вырисовывался вдали. Занавеси на окнах «Обители фей» были задернуты, и, хотя в комнатах горел свет, взгляд не мог проникнуть внутрь. Ладлоу огляделся и нерешительно направился к реке.

Желая скрыть свои комнаты от посторонних глаз, Алида по нечаянности оставила уголок занавеси незадернутым. Когда Ладлоу дошел до ворот, которые вели на пристань, он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на виллу, и отсюда вдруг увидел сквозь неплотно задернутые занавеси ту, которая владела всеми его помыслами.

Красавица Барбери сидела за тем же столом, у которого ее застали в тот вечер Ладлоу и олдермен. Локоть ее покоился на драгоценном дереве, а красивая рука касалась чела, которое, вопреки обыкновению, было омрачено задумчивостью и даже печально. Капитан «Кокетки» почувствовал, как сердце у него в груди бешено забилось, — он вдруг вообразил, что прекрасное и задумчивое лицо выражает раскаяние. Вероятно, эта мысль оживила его угасшие надежды, и Ладлоу решил, что, быть может, еще не поздно спасти эту женщину, которую он любил так искренне, не дать ей упасть в пропасть, над которой она повисла. Проступок ее, так недавно казавшийся ему непоправимым, был позабыт, и благородный молодой моряк хотел уже бежать назад к «Обители фей» и умолять свою возлюбленную быть справедливой к самой себе, как вдруг она отняла руку от безукоризненно белого лба и подняла голову, причем по выражению ее лица Ладлоу понял, что она уже не одна. Капитан отступил на несколько шагов и стал смотреть, что будет дальше.

Алида подняла глаза с нежностью и искренней простотой, какими целомудренная девушка встречает человека, пользующегося ее доверием. Она улыбнулась, хоть улыбка эта и была скорее печальной, чем радостной; потом заговорила, но на таком расстоянии Ладлоу, разумеется, не мог расслышать ни слова. А через миг в поле его зрения появился Бурун и взял девушку за руку. Алида не сделала попытки освободиться; напротив, она взглянула в лицо моряку с еще более живым интересом и, казалось, внимала ему, затаив дыхание. Ладлоу рывком распахнул ворота и, не останавливаясь более, вышел на берег реки.

Вельбот с «Кокетки» стоял на том самом месте, где Ладлоу приказал ждать своим людям, и капитан уже хотел сесть в него, как вдруг ворота, захлопнутые ветром, громко стукнули, и он оглянулся. На фоне светлых стен виллы отчетливо виднелась человеческая фигура; она спускалась к реке. Ладлоу велел гребцам спрятаться, а сам, притаившись в тени забора, стал поджидать неизвестного.

Когда человек этот проходил мимо, Ладлоу узнал в нем ловкого контрабандиста. Тот вышел на берег реки и несколько минут осторожно оглядывался вокруг. Потом он издал тихий, но явственный свист, вызывая лодку. Вскоре вслед за этим небольшой ялик выскользнул из камышей у другого берега реки и подплыл к тому месту, где ждал Бурун. Контрабандист легко прыгнул в ялик, и он тотчас понесся к устью реки. Когда он проплывал мимо Ладлоу, тот заметил, что на веслах сидит всего-навсего один матрос; а поскольку у него на вельботе было шесть сильных гребцов, он понял, что человек, которому он так завидовал, теперь наконец-то по всем законам чести и справедливости в его власти. Мы не станем подробно разбирать те чувства, которые переполнили душу молодого капитана. Достаточно сказать лишь, что он немедля прыгнул в вельбот, и погоня началась.

Поскольку вельбот плыл не вслед за контрабандистом, а почти наперерез ему, нескольких сильных ударов весел оказалось достаточно, чтобы подойти к ялику совсем близко, и Ладлоу остановил ялик, ухватившись рукой за его борт.

— Как ни легок ваш ялик, а судьба, видно, покровительствует вам здесь не так щедро, как на большом судне, любезный Бурун, — сказал Ладлоу, сильной рукой подтягивая ялик вплотную к вельботу, так что теперь он оказался всего в нескольких футах от пленника. — На этот раз мы оба в своей стихии, где между контрабандистом и слугой королевы не может быть и речи о нейтралитете.

Пленник явно был захвачен врасплох — он вздрогнул, издал приглушенное восклицание и тут же умолк.

— Ну что ж, вы превзошли меня в ловкости, — промолвил он наконец тихо и теперь уже без тени волнения. — Я ваш пленник, капитан Ладлоу, и мне хотелось бы знать, как вы намерены поступить со мной.

— Сейчас узнаете! Пока что до утра вам придется удовольствоваться скромной каютой на «Кокетке», вместо той роскоши, к которой вы привыкли у себя на «Морской волшебнице». А что решат завтра власти нашей провинции, этого простой офицер знать не может.

— Но лорд Корнбери отправлен в…

— …в тюрьму, — подсказал Ладлоу, видя, что Бурун скорее размышляет вслух, чем задает вопрос. — Родственник нашей милостивой королевы теперь раздумывает о превратностях человеческой судьбы за тюремной решеткой. А новый губернатор бригадир Хантер, как говорят, менее снисходителен к слабостям человеческой натуры.

— Не слишком ли непринужденно говорим мы о высокопоставленных особах! — воскликнул пленник с прежней своей развязностью. — Вы вознаграждены за ту непочтительность, которую испытали на себе ваше судно и его команда не далее как две недели назад; однако я сильно ошибаюсь в вас, если вашему характеру свойственна излишняя жестокость. Могу ли я снестись с бригантиной?

— Разумеется. Но не ранее, чем она будет под командой королевского офицера.

— О сэр, вы недооцениваете моей повелительницы, полагая, что она похожа на вашу! «Морская волшебница» будет бороздить моря до тех пор, пока вам не удастся поймать еще кое-кого. Могу ли я снестись с берегом?

— Против этого мне нечего возразить — при условии, что вы укажете способ.

— Со мной человек, который будет надежным гонцом.

— Да, он надежно одурачен, как и все на бригантине. Этот матрос должен отправиться вместе с вами на «Кокетку», любезный Бурун, — сказал Ладлоу. И печально добавил: — Если кто-нибудь на берегу так заинтересован в вашей судьбе, что предпочтет правду неизвестности, я пошлю верного человека, который исполнит ваше поручение.

— Пусть так, — согласился контрабандист, видимо понимая, что рассчитывать на большее едва ли разумно. — Пускай ваш человек отнесет это кольцо хозяйке вон того дома, — продолжал он, когда Ладлоу назначил гонца, — и скажет, что пославшему его предстоит отправиться на борт королевского крейсера в обществе капитана. Если тебя станут расспрашивать, как это случилось, — добавил он, обращаясь к матросу, — можешь рассказать о моем аресте.

— А теперь слушай, — сказал капитан. — Когда выполнишь это поручение, хорошенько следи за всяким, кто станет шататься по берегу, и смотри в оба, чтоб ни одна лодка не проскользнула из реки в бухту и не предупредила контрабандистов.

Матрос, вооруженный, как всякий вельботный, выслушал эти приказания с обычной почтительностью, после чего шлюпка подошла к берегу, и он выпрыгнул на сушу.

— А теперь, любезный Бурун, когда я исполнил ваше желание, надеюсь, вы не откажетесь выполнить мое. Вот свободное место на моем вельботе, и я буду очень рад, если вы соблаговолите его занять.

С этими словами он учтиво, но вместе с тем небрежно, что до некоторой степени подчеркивало разницу в их положении, протянул руку, чтобы помочь контрабандисту пересесть на вельбот, а в случае нужды — принудить его повиноваться. Но контрабандист отклонил эту фамильярную услугу — сначала он слегка отпрянул, словно стремясь стыдливо уклониться от прикосновения, а потом, не приняв столь двусмысленно протянутую руку, без посторонней помощи легко перешел из ялика в вельбот. Едва он сделал это, как Ладлоу прыгнул в ялик и занял его место. Он приказал одному из своих людей обменяться местами с гребцом, а после этого снова обратился к своему пленнику:

— Я поручаю вас заботам старшины вельбота и этих достойных матросов, любезный Бурун. Пути наши расходятся. Вы займете мою каюту, которая целиком в вашем распоряжении; а еще до начала послеполуночной вахты я вернусь на борт крейсера и позабочусь о том, чтобы королевский флаг не был спущен, а ваше зеленое знамя не заставило моих людей забыть свой долг.

Затем Ладлоу шепотом отдал старшине какие-то распоряжения, и шлюпки разлучились. Вельбот продолжал путь к устью реки, и весла его размеренно и красиво рассекали воду, как гребут на шлюпках с военных кораблей, а ялик скользил бесшумно и благодаря своему темному цвету и малой величине был почти невидим.

Когда обе шлюпки вышли в залив, вельбот повернул к стоявшему в отдалении крейсеру, а ялик взял вправо и поплыл прямо в глубину бухты. Контрабандист из осторожности обмотал весла тряпками, и теперь Ладлоу, различив впереди воздушные очертания высокого и легкого такелажа «Морской волшебницы», поднимавшегося над верхушками карликовых деревьев, которые росли на берегу, имел все основания полагать, что его приближения никто не заметил. Убедившись, что бригантина в бухте, и точно зная место ее стоянки, он двигался со всеми предосторожностями.

Через десять или пятнадцать минут ялик был уже под самым бушпритом красивого судна, не замеченный часовыми, которые, без сомнения, дежурили на палубе. Все удалось как нельзя лучше, и вскоре он ухватился за якорный канат, а с бригантины по-прежнему не доносилось ни звука. Ладлоу пожалел, что не вошел в бухту на вельботе — столь глубоким и невозмутимым был покой, царивший на бригантине, — он не сомневался, что мог бы нанести ей решительный удар. Раздосадованный своей непредусмотрительностью и возбужденный надеждой на успех, он начал обдумывать всякие хитрости, которые, естественно, пришли бы на ум всякому в его положении.

С юга тянул не очень сильный, но ровный и насыщенный ночной сыростью ветер. Бригантина, укрытая от морских течений, была, однако, подвержена течениям воздушным; она стояла носом к океану, а кормой — к берегу бухты. От берега ее отделяло менее пятидесяти морских саженей, и Ладлоу сразу увидел, что судно стоит на одном якоре, а все остальные подняты. У капитана королевского крейсера мелькнула мысль, что он может перерезать единственный канат, который удерживает судно контрабандиста на месте, и, если это ему удастся, бригантину наверняка снесет к берегу, прежде чем команда, поднятая по тревоге, успеет поставить паруса или отдать якорь. Хотя ни у него, ни у гребца не оказалось никакого подходящего орудия, кроме длинного матросского ножа, соблазн был слишком велик, чтобы не сделать попытки. План выглядел очень уж заманчиво, так как хотя бригантина и не получила бы серьезных повреждений, но, чтобы стянуть ее с песчаной мели, пришлось бы провозиться довольно долго, а тем временем подоспели бы шлюпки или даже сам крейсер, чтобы ее захватить. Взяв у матроса нож, Ладлоу сам полоснул по твердому, неподатливому канату. Но едва стальное лезвие коснулось прочных смоленых волокон, как ослепительный яркий свет ударил капитану в лицо. Придя в себя от изумления и протирая глаза, пылкий искатель приключений поднял голову с тем смущением, которое испытывает человек, застигнутый в то время, когда он делает что-либо постыдное, как бы похвальны ни были его побуждения; это своего рода дань, которую человеческая натура во всех случаях жизни отдает открытому образу действий.

Хотя Ладлоу, застигнутый врасплох, понимал, что рискует жизнью, тревога, проснувшаяся в нем, мгновенно была забыта — такое удивительное зрелище представилось его взору. Бронзовый неземной лик фигуры, стоявшей на носу бригантины, был ярко освещен; глаза ее в упор глядели на Ладлоу, словно следили за малейшим его движением, а на лице играла зловещая многозначительная улыбка — казалось, она презирала его тщетную хитрость! Гребца не пришлось понуждать налечь на весла. Едва он увидел это таинственное лицо, как ялик понесся прочь от бригантины, словно вспугнутая морская птица. Хотя Ладлоу каждый миг ждал выстрела, даже крайняя опасность не помешала ему внимательно рассмотреть фигуру. Свет, которым она была озарена, сильный, яркий, резкий, слегка заколебался, вырвав из темноты ее одежды.

И тут капитан убедился, что Бурун сказал правду: с помощью какого-то механизма, разглядеть который у него не было времени, зеленая, как морская волна, мантия вдруг сменилась ярко-синей, словно океанская глубь. Затем свет погас, словно только для того и загорелся, чтобы обнаружить намерение волшебницы пуститься в плавание.

— Недурной маскарад, — пробормотал Ладлоу, когда ялик отплыл на безопасное расстояние. — Это означает, что контрабандист намерен вскоре покинуть наши берега. Перемена цвета ее одежд — это какой-то сигнал для суеверной и одураченной команды. Мой прямой долг — расстроить планы этой их повелительницы, как он ее называет, хотя слов нет — она не дремлет.

Не прошло и десяти минут, как наш незадачливый искатель приключений, поразмыслив, понял, что всякий план, осуществляемый сомнительными средствами, оправдан лишь в том случае, если он увенчается успехом. Если бы Ладлоу удалось перерезать канат и бригантину снесло на берег, возможно, он снискал бы себе славу человека умного и наделенного разнообразными талантами; тогда эта счастливая мысль принесла бы ему богатые плоды, но теперь его терзало предчувствие, что неудавшийся план может получить широкую огласку. На веслах в ялике сидел Роберт Болтун, тот самый фор-марсовый, который в прошлый раз во всеуслышание уверял, что он уже видел повелительницу бригантины, озаренную светом, когда вместе с другими матросами убирал фор-марсель «Кокетки».

— Мы с вами взяли не тот курс, мистер Болтун, — сказал капитан, когда ялик, выскользнув из бухты, плыл по заливу. — Но нам дорога честь нашего крейсера, а потому мы не занесем это происшествие в судовой журнал. Надеюсь, вы меня понимаете: ведь когда имеешь дело с умным человеком, достаточно одного слова.

— Поверьте, ваша честь, я знаю, что мой долг повиноваться приказам и не рассуждать, — отвечал фор-марсовый. — Перерезать канат ножом всегда дело долгое; но хоть не годится простому матросу высказывать свое мнение в присутствии столь сведущего джентльмена, а только сдается мне, что еще не выкован тот нож, который перережет хоть одну веревку на бригантине без согласия той колдуньи, что стоит у нее под бушпритом.

— А что думают матросы об этой странной бригантине, за которой мы гоняемся столько времени без всякого успеха?

— Думают, что мы будем гоняться за ней без толку, покуда не съедим последнюю галету и не выпьем последний глоток пресной воды. Конечно, не мое дело учить вашу честь, но на крейсере нет ни единого человека, который надеялся бы получить хоть фартинг за то, что захватит ее. Матросы разное говорят о Бороздящем Океаны, но все сходятся на том, что ежели только ему не помогает какое-нибудь неслыханное счастье — а это ведь все равно что запродать душу тому, кто не очень охоч помогать в честных делах, — то второго такого моряка не сыщешь на всем океане!

— Обидно слышать, что мои матросы такого низкого мнения о собственном своем искусстве. Просто у нас еще не было ни одного подходящего случая. Было бы только открытое море да свежий ветер, и наш крейсер потягается с этой колдуньей, которая плавает на бригантине. А что до Бороздящего Океаны, то будь это человек или дьявол, но он теперь в наших руках.

— Ваша честь уверены, что этот ловкий и ладный джентльмен, которого мы схватили в ялике, и вправду знаменитый контрабандист? — спросил Болтун и даже бросил грести, сгорая от любопытства. — На крейсере поговаривали, что Бороздящий Океаны еще выше ростом, чем тот здоровенный чиновник, знаете, в Плимутском порту, а плечи у него…

— У меня есть основания считать, что эти люди ошибаются. Вы ведь образованнее других матросов, мистер Болтун, так что будем держать язык за зубами. Вот вам крона с изображением короля Людовика. Он наш заклятый враг, и вы можете проглотить его целиком или по кусочкам — как вашей душе угодно. Но помните, что наше плавание на ялике — строжайший секрет, и чем меньше будет разговоров о том, кто на бригантине несет вахту во время стоянки, тем лучше.

Честный Бобnote 159 взял серебряную монету с радостью, которую не могло омрачить никакое воспоминание о чуде, и, почтительно приподняв шляпу, не преминул заверить капитана, что будет нем как могила.

Вечером товарищи напрасно пытались вытянуть из фор-марсового подробности о его поездке с капитаном; уклоняясь от прямых ответов, он отделывался намеками столь туманными и двусмысленными, что суеверный страх среди матросов, который Ладлоу хотел успокоить, возрос вдвое против прежнего.

Вскоре после этого разговора между капитаном и матросом ялик причалил к борту «Кокетки». Пленника капитан нашел в своей каюте — он был озабочен и даже печален, но тем не менее прекрасно владел собой. Он произвел сильное впечатление на офицеров и команду, но почти все, подобно Болтуну, отказывались верить, что красивый и нарядный юноша, для встречи которого их вызвали на палубу, и есть знаменитый контрабандист.

Поверхностные наблюдатели, замечающие лишь внешние проявления человеческого характера, сплошь и рядом ошибаются. Хотя вполне разумно предположить, что человек, который нередко участвует в грубых и жестоких делах, неизбежно сам проникается злобой и отталкивающей свирепостью, но если, как говорят, в тихом омуте черти водятся, то и под скромной, а порой даже холодной внешностью скрываются иногда способности самые удивительные. Нередко люди, с виду мягкие и смирные, оказываются самыми отчаянными и своенравными, а тот, кто глядит настоящим львом, на поверку выходит немногим лучше ягненка.

От Ладлоу не укрылось, что недоверие фор-марсового разделяет почти вся команда. Но так как он не в силах был совладать со своим нежным чувством к Алиде и ко всему, что ее касалось, а раскрывать карты покуда не было необходимости, он промолчал и тем самым только укрепил своих людей в их убеждении. Отдав несколько мелких распоряжений, он пошел в каюту и попытался поговорить с пленником по душам.

— Вон та свободная каюта в вашем распоряжении, мастер Бурун, — начал он, указывая на маленькую каюту напротив своей собственной. — Похоже, что нам предстоит поплавать вместе несколько дней, если только вы сами не ускорите дело, сдав «Морскую волшебницу», а в этом случае…

— Вы, кажется, хотите мне что-то предложить?

Ладлоу замялся, оглянулся вокруг, чтобы убедиться, что его никто не слышит, и подошел поближе к своему пленнику.

— Сэр, я буду говорить с вами прямо, как подобает моряку. Красавица Барбери мне дороже всех женщин, каких я встречал в своей жизни; боюсь, что ни одна женщина на свете никогда уже не будет мне так дорога. Вам незачем знать, что обстоятельства… Скажите, вы ее любите?

— Да.

— А она… не бойтесь доверить эту тайну человеку, который не употребит ваше доверие во зло… она вас любит?

Моряк с бригантины с достоинством отстранился от капитана; но в тот же миг он снова обрел прежнюю непринужденность и, словно боясь выдать себя, сказал потеплевшим голосом:

— Главный грех мужчины — это его пренебрежение к женским слабостям. Кроме нее самой, капитан Ладлоу, никто не может судить о ее чувствах. Что же касается меня, то я никогда не буду испытывать к представительницам прекрасного пола ничего, кроме почтительного сочувствия их зависимому положению, их преданности и постоянству в любви, их верности в любых испытаниях и сердечной искренности.

— Эти чувства делают вам честь; и ради вашего собственного счастья, так же как и ради счастья других, я желал бы, чтобы ваш характер не был столь противоречив. Можно лишь сожалеть…

— Вы хотели что-то предложить относительно бригантины?

— Да, я собирался сказать, что, если судно будет сдано добровольно, мы могли бы найти средства смягчить удар, который был бы особенно тяжек кое для кого в случае ее захвата.

Лицо контрабандиста утратило свою обычную веселость и оживление; румянец его щек уже не был так ярок, а взгляд — не так беззаботен, как во время прежних разговоров с Ладлоу. Но, когда капитан заговорил о бригантине, на его тонком лице мелькнула уверенная улыбка.

— Еще не заложен киль того судна, которое догонит бригантину, и не сотканы паруса, которые понесут его по воде, — сказал он твердо. — Наша повелительница не так безрассудна, чтобы спать, когда ее помощь необходима.

— Эта басня о сверхъестественной помощи годится лишь на то, чтобы дурачить невежественных людей, которые покорно следуют за вами, но меня вам не провести. Я нашел то место, где стоит бригантина, и даже был у нее под самым бушпритом, так близко от ее водореза, что мог осмотреть якоря. А теперь я принял меры, чтобы узнать еще кое-что и захватить бригантину.

Контрабандист выслушал его, не выказывая ни малейшей тревоги, после чего воцарилась такая тишина, что слышно было его дыхание.

— Надеюсь, мои люди были бдительны? — Это был даже не вопрос, а, скорее, небрежно оброненное замечание.

— До такой степени бдительны, что мы подгребли под самый мартин-штаг и наш ялик никто не окликнул! Будь у нас при себе топор, нам ничего не стоило бы обрубить якорный канат, и ветер выбросил бы ваше прекрасное судно на берег!

Глаза контрабандиста сверкнули грозно, как у орла. Он поглядел на капитана крейсера испытующе и в то же время с негодованием. Под этим проницательным взглядом Ладлоу съежился и покраснел до корней волос — нет необходимости объяснять, о чем он вспомнил в эту минуту.

— Достойная же мысль пришла вам в голову! И мало того — я уверен, что вы попытались ее осуществить! — воскликнул Бурун, видя смущение Ладлоу. — Но нет… не может быть, чтобы вам это удалось.

— Удалось или нет, покажет результат.

— Повелительница бригантины не дремлет! Вы видели ее сияющие глаза! Ее таинственный лик излучал свет — о, я знаю, что так оно и было, Ладлоу: ты молчишь, но твое честное лицо не может лгать!

Молодой контрабандист отвернулся от капитана и залился веселым смехом.

— Мог ли я сомневаться в этом! — продолжал он. — Что значит отсутствие одного скромного пажа из ее свиты! Поверьте, она и на этот раз будет неутомима и не пожелает беседовать с крейсером, чьи пушки изъясняются на столь грубом языке… Но погодите! Кто-то идет!

Вошел офицер и доложил о приближении шлюпки. При этом известии Ладлоу и его пленник вздрогнули — не трудно догадаться, что обоим пришла в голову одна и та же мысль: не парламентер ли это с «Морской волшебницы»? Ладлоу поспешил на палубу, а Бурун, несмотря на свое многократно испытанное искусство владеть собой, не смог скрыть волнения. Он поспешил в отведенную ему каюту и, весьма вероятно, прильнул к иллюминатору, чтобы увидеть, кто это так неожиданно пожаловал на крейсер.

Услышав обычный оклик и отзыв на него, Ладлоу понял, что это не парламентер с бригантины. Отзыв был, как сказал бы моряк, «не форменный» — иными словами, не было в нем той особой четкости, которая всегда и во всем отличает моряка, позволяя сразу уличить самозванца. Когда часовой, стоявший у трапа, быстро и отрывисто крикнул «кто гребет?», а из лодки донесся испуганный отклик «что вы говорите?», команда «Кокетки» разразилась насмешками, какими человек, едва обучившийся какому-нибудь делу, всегда готов осыпать желторотого новичка.

Но на борту крейсера воцарилось глубокое молчание, когда двое мужчин и две женщины поднялись по трапу, а гребцы остались сидеть на банках с веслами наготове. Множество фонарей ярко осветили незнакомцев, но лица их, плотно закутанные, нельзя было разглядеть, и все четверо, никем не узнанные, спустились в каюту.

— Капитан Корнелий Ладлоу, мне, пожалуй, лучше бы надеть на себя королевскую ливрею, чем плавать вот так без конца неизвестно зачем между «Кокеткой» и берегом, словно опротестованный вексель, который переходит из рук в руки, прежде чем он будет оплачен, — сказал олдермен ван Беверут, невозмутимо разоблачаясь в просторной каюте, в то время как его племянница, не дожидаясь приглашения, опустилась на стул, а двое слуг в почтительном молчании стали рядом. — Вот Алида, это она пожелала предпринять столь неразумную поездку и, что еще хуже, потащила меня за собой, хотя я уже давно вышел из того возраста, когда мужчина следует за женщиной только потому, что у нее красивое личико. Час для визита неподходящий, а что касается повода… ну, если Буруну и пришлось немного уклониться от своего курса, что ж, в этом большой беды нет, поскольку он в руках такого скромного и доброжелательного офицера…

Олдермен вдруг осекся, так как дверь каюты отворилась и на пороге появился тот, о ком он говорил.

Ладлоу, узнав, кто его гости, уже не нуждался в объяснениях — он сразу понял, что привело их на крейсер. Повернувшись к олдермену ван Беверуту, он сказал с горечью, которой не мог скрыть:

— Мне кажется, я здесь лишний. Располагайтесь в этой каюте как у себя дома и можете быть уверены, что, пока вы оказываете ей эту честь, никто не посмеет сюда войти. А меня долг призывает наверх.

Молодой капитан поклонился и поспешно вышел. Проходя мимо Алиды, он увидел, как ярко блеснули ее темные, выразительные глаза, и принял этот взгляд за изъявление благодарности.

Глава XXVI

О, будь конец всему концом, все кончить

Могли б мы разом.

Ш е к с п и р. Макбет

Слова бессмертного поэта, из уважения к литературной традиции предпосланные нами событиям, о которых пойдет речь в этой главе, как нельзя лучше выражают главное морское правило, записанное во всех уставах и повелевающее моряку даже в мелочах всегда действовать быстро и решительно. Корабль с большой командой, подобно силачу, любит щегольнуть своей силой, так как в этом один из главных секретов его мощи. В морском деле, среди непрестанной борьбы со свирепыми и переменчивыми ветрами, когда человеку приходится, напрягая все силы, покорять коварную стихию, то тихую и ласковую, то бурную и грозную, это правило приобретает первостепенную важность. Там, где, как говорится, «промедление смерти подобно», самое это понятие перестает существовать, и все юноши, мечтающие стать лихими моряками, должны прежде всего усвоить ту истину, что, хотя спешка до добра не доводит, всякое дело нужно делать проворно и в то же время четко.

Капитан «Кокетки» с самого начала усвоил мудрость этого правила и не пренебрег им, устанавливая порядки на своем судне. Поэтому, когда он, предоставив свою каюту гостям, вышел на палубу, то увидел, что приготовления, которые он приказал начать, как только вернулся на борт крейсера, близятся к концу. Поскольку приготовления эти непосредственно связаны с событиями, о которых нам предстоит рассказать, мы опишем их подробно.

Как только Ладлоу отдал приказ вахтенному офицеру, раздался свист боцманской дудки, вызывавшей команду наверх. Матросы, выбежав на палубу, спустили на воду шлюпки, стоявшие в рострахnote 160, и вставили весла в уключины.

Спустить шлюпки, висевшие на боканцахnote 161 было, разумеется, гораздо легче, и это заняло еще меньше времени. Как только все шлюпки, кроме одной, помещавшейся на корме, были спущены, раздалась команда: «Поднять брам-реи!» Реи были подняты, а тем временем все другие работы шли своим чередом, и не прошло и минуты, как верхние паруса взлетели на мачты. Затем раздался обычный возглас: «Всех наверх, с якоря сниматься!» — и быстрые команды младших офицеров: «На шпиль!», «Пошел шпиль!»note 162. На крейсере и на торговом судне снятие с якоря — маневр разной трудности и быстроты. На «купце» десяток матросов налегает на скрипучий, неподатливый брамшпиль, а ворчливый кок с превеликим трудом укладывает канат, причем обычно ему больше мешает, чем помогает какой-нибудь проказник мальчишка, состоящий на побегушках у хозяина. А ведь настоящий, четко работающий шпиль не терпит задержки. Вертящийся барабан всегда наготове, а исправные младшие офицеры не отходят от бухт, следя за тем, чтобы толстый якорный канат не загромоздил палубу.

Команда выхаживала якорь, когда Ладлоу вышел наверх. Быстро проходя по шканцам, он встретил хлопотливого старшего офицера.

— Все готово к отплытию, сэр, — сказал этот незаменимый во всяком деле человек.

— Поставить марселя.

Паруса были мгновенно поставлены, и едва лишь матросы успели их поставить, как они туго натянулись на реях.

— Куда прикажете взять курс, сэр? — почтительно осведомился старший офицер.

— В открытый океан.

Реи на фок-мачте были обрасоплены по ветру, и капитану доложили об этом.

— Доложите, когда якорь будет поднят, канат — в бухте, а команда — отпущена вниз.

Этого короткого и выразительного разговора было достаточно, чтобы все было исполнено в точности. Один привык отдавать приказы без объяснений, другой — повиноваться не рассуждая, а потому подчиненный редко осмеливался спрашивать о целях того или иного маневра.

— Панер!note 163 Канат уложен, сэр, — доложил старший офицер через несколько минут, когда приказ был исполнен.

Только теперь Ладлоу словно пробудился от глубокой задумчивости. До сих пор он говорил и действовал скорее машинально, чем сознательно, мысли его были далеко отсюда. Но вот настала пора собрать офицеров и отдать распоряжения, не совсем обычные, а потому требовавшие сосредоточенности и предусмотрительности. Ладлоу приказал вызвать гребцов к шлюпкам и раздать людям оружие. Когда почти половина матросов приготовилась сесть в шлюпки, на каждую был назначен офицер, которому капитан подробно объяснил задачу.

Старший офицер на капитанском вельботе с гребцами и еще с полдюжиной матросов получил приказ: обмотав тряпками весла, плыть прямо к бухте, войти в нее и ждать сигнала от лейтенанта, а если бригантина попытается удрать, ему было строжайше приказано любой ценой взять ее на абордаж. Пылкий молодой офицер, едва получил этот приказ, приказал гребцам отваливать и направил вельбот на юг, держась мыса, о котором мы так часто упоминали.

Лейтенанту было поручено командовать баркасом, Ладлоу приказал ему тотчас плыть на этой большой и тяжелой шлюпке с многочисленной командой ко входу в бухту и подать оттуда сигнал вельботу, а потом спешить к нему на подмогу, предварительно убедившись, что «Морская волшебница» не может ускользнуть, как в прошлый раз, через какой-нибудь скрытый ход. Два катера под командованием второго лейтенанта должны были идти к широкому проливу между загнутой крючком оконечностью мыса и длинным, узким островом, который тянется к востоку от Нью-Йоркской гавани более чем на сорок лиг, защищая все побережье Коннектикута от океанских штормов. Ладлоу знал, что, хотя суда с глубокой осадкой вынуждены прижиматься к самому мысу, чтобы выйти в открытое море, такая легкая бригантина как «Морская волшебница» вполне может пройти гораздо севернее. Поэтому катера были посланы к проливу, чтобы как можно прочнее его блокировать и, если представится возможность, взять бригантину на абордаж. Наконец, ялик должен был все время держаться между входом в бухту и протокой, репетоватьnote 164 все сигналы и вести наблюдение.

Пока офицеры получали все эти указания, крейсер под командой Триселя двигался по направлению к мысу. Невдалеке от его оконечности катера и ялик отвалили от крейсера, гребцы налегли на весла, а вслед за ними отвалил и баркас, после чего шлюпки разошлись в разные стороны.

Если читатель хорошо помнит место действия, описанное нами выше, он поймет, на чем основывался расчет Ладлоу. Послав баркас к протоке, он надеялся окружить бригантину со всех сторон; она не может уйти ни через вход в бухту, ни через протоку до тех пор, пока он будет держать крейсер в виду берега. Три шлюпки, посланные на север, должны были, по его замыслу, следить за бригантиной, а если представится благоприятная возможность, попытаться напасть на нее врасплох.

Когда баркас отвалил, крейсер был медленно приведен к ветру, фор-марсель взят на гитовы, и судно остановилось, ожидая, пока шлюпки доберутся до назначенных мест. На крейсере теперь осталась лишь половина команды, и на борту не было ни одного офицера, кроме капитана и Триселя. Вскоре после того как судно легло в дрейф и команду просвистали вниз, или, иными словами, матросам позволили располагать собой как им вздумается, предоставив им возможность прикорнуть в награду за то, что ночью им не дали выспаться, Трисель подошел к своему начальнику, который стоял, осматривая бухту поверх уложенных в бортовые гнезда коек.

— Темная ночь, спокойное море и сильные гребцы — благодать сейчас на шлюпках! — заметил он. — Матросы исполнены храбрости и надежд. Эх, молодость, молодость!.. Но взять эту бригантину на абордаж, по моему глупому разумению, совсем не так легко, для этого мало будет просто вскарабкаться к ней на палубу. Я был на передовой шлюпке, которая брала на абордаж одного испанца близ острова Мона еще в прошлую войну, и, хотя мы пошли в дело как на прогулку, не один из наших свалился за борт с проломленным черепом. А знаете, капитан, мне кажется, фор-брам-стеньга лучше стоит с тех пор, как в последний раз вытянули такелаж.

— Она стоит превосходно, — рассеянно отозвался капитан Ладлоу. — Если считаете нужным, подтяните еще.

— Как прикажете, сэр, мне ведь все равно. По мне, пусть даже мачта хоть вовсе набок съедет, как шляпа на голове у деревенского франта; но когда такелаж стоит по всей форме, лучше всего оставить его как есть. Старший офицер говорит, что нужно подтянуть топенанты грота-рея, но когда реи подняты до отказа, тут уже ничего не поделаешь, и я готов из собственного кармана возместить ее величеству разницу между износом шкотов в том положении, как они поставлены теперь и как того хотел лейтенант, хотя карман мой часто бывает пуст, как приходская церковь, когда священник увлекается травлей лисиц. Однажды я зашел в Церковь, когда служил пастор — заядлый охотник, а один безбожник из соседних помещиков как раз напал с гончими на след лисы неподалеку от церкви, так что все было слышно! На этого болтуна шум травли производил такое же впечатление, как порыв ветра на наше судно; короче говоря, он привелся к ветру, и хотя продолжал что-то бормотать, я не разобрал ни слова; мысли его были в поле все время, пока охотники не скрылись из виду. Но это еще не самое худшее, потому что, когда он снова принялся за свое дело, ветер перевернул страницы в его книжке, и он давай шпарить венчание прямо с середины. Я не большой дока по этой части, но послушать сведущих людей, так просто счастье, что он не перевенчал половину молодых парней в приходе с их бабушками!

— Надеюсь, такой союз был бы приятен семьям, — заметил Ладлоу, опуская руку, которой поддерживал голову, и подпирая ее другой.

— Ну, на этот счет я ничего не могу сказать, потому как причетник вернул священника на правильный курс, прежде чем беда совершилась бесповоротно. А тут как-то между мной и лейтенантом был небольшой спор, капитан Ладлоу, насчет размещения груза. Он полагает, что груз у нас слишком смещен к носу от того места, которое он называет «центром тяжести», — послушать его, так будь груз ближе к корме, контрабандисту бы от нас никак не уйти; а я говорю, пусть кто угодно меряет ватер-линию…

— Зажечь огни! — перебил его Ладлоу. — Баркас подал сигнал!

Трисель умолк и, встав на лафет пушки, начал пристально смотреть в сторону бухты. Фонарь или какой-то другой источник света медленно мигнул три раза. Сигнал был подан где-то под самым берегом, у бухты, так что сомнений не оставалось.

— Прекрасно! — воскликнул капитан, отходя от борта и словно только сейчас заметив присутствие своего подчиненного. — Значит, они уже у входа в бухту и путь свободен. Сдается мне, Трисель, что теперь удача нам обеспечена. Оглядите внимательно горизонт в подзорную трубу, а потом мы подойдем поближе к этой хваленой бригантине.

Оба поднесли к глазам подзорные трубы и несколько минут внимательно наблюдали. Оглядев весь горизонт — от берега Нью-Джерси до Лонг-Айленда, они убедились, что за мысом нет ничего заслуживающего внимания. Сделать это было нетрудно, так как на востоке небо прояснилось. Теперь они были уверены, что «Морская волшебница» не ушла через протоку, пока на крейсере готовились к нападению.

— Прекрасно, — повторил Ладлоу. — Теперь ему не миновать встречи с нами… Зажгите «треугольник».

На гафеле «Кокетки» были подняты три фонаря, расположенные треугольником, — приказ шлюпкам, вошедшим в бухту, действовать. Баркас тотчас откликнулся — над прибрежными деревьями и кустами взвилась маленькая ракета. На борту «Кокетки» все напряженно прислушивались, ожидая, что вот-вот какой-нибудь шум возвестит о начале схватки. Один раз Ладлоу и Триселю показалось, что они слышат в ночной тишине крики «ура»; потом они снова услышали или им только почудился грозный окрик, приказывающий контрабандистам сдаться. И снова потянулись тревожные минуты ожидания. Весь борт крейсера со стороны берега был усеян любопытными лицами, хотя из уважения к капитану все держались на почтительном расстоянии от юта, куда он поднялся, чтобы удобней было наблюдать.

— Пора бы уж нам услышать мушкетные выстрелы или увидеть сигнал победы! — сказал молодой капитан. Поглощенный своими мыслями, он даже не заметил, что разговаривает вслух.

— А сигнал поражения вы не забыли назначить? — спросил чей-то голос рядом с ним.

— А! Это вы, любезный Бурун? А я-то хотел избавить вас от неприятного зрелища.

— Ничего, для меня это дело привычное. Живя на море, я привык видеть ночной мрак, даль океана и темный берег с горой вдали!

— До чего же вы уверены в человеке, который сейчас командует вашей бригантиной! Если она и на этот раз ускользнет от моих шлюпок, я сам уверую в вашу зеленую волшебницу!

— Глядите! Вот знамение ее счастливой звезды! — сказал Бурун, указывая на три фонаря, показавшиеся у выхода из бухты, и в той стороне вспыхнуло целое море огней.

— Снова неудача! — воскликнул Ладлоу. — Увалить судно под ветер и обрасопить реи! Выбрать шкоты до места! Живо, ребята! Трисель, надо спешить к устью залива. Мошенникам снова улыбнулось счастье!..