Белое, черное, алое… Топильская Елена

— Валентин Яковлевич? Здравствуйте. Это Швецова из Санкт-Петербурга…

Я витиевато изложила ему суть проблемы, используя цитаты из речи прокурора города на методсовете о необходимости раскрытия общественно-значимых преступлений в кратчайшие сроки, для чего требуется провести следственные действия в Москве.

— У вас когда срок по делу? — деловито спросил зональный.

— Срок? — я растерялась. — Сейчас соображу: через полтора месяца.

— Ну что ж, времени у вас достаточно, направляйте отдельное поручение, это же прямо предусмотрено законом: если требуется выполнить следственные действия на территории другого района, вы вправе послать поручение о их выполнении в территориальный орган прокуратуры. Я проконтролирую, чтобы здесь оно долго не валялось, исполнят по закону, в течение десяти дней.

— Но мне надо лично! — взмолилась я.

— Ничего страшного, — утешил меня зональный по телефону. — Пошлите подробные вопросы, которые необходимо будет выяснить у допрашиваемого.

— Ну что? Вызова не будет? — спросил шеф, впрочем, совсем не злорадно, а даже сочувственно, улыбаясь уголками рта.

— Нет, я понимаю, что можно послать отдельное поручение для непринципиального допроса или если точно известно, о чем надо человека спрашивать, вопрос-ответ. Но в такой ситуации, как у меня, допрашивать отдельным поручением все равно, что жениться по доверенности!

— А вы уверены, что вам надо в Москву, если вы даже не знаете толком, кого и о чем вы там будете спрашивать? — прищурился шеф. — Лучше потратьте это время на расследование взрыва.

Я стиснула зубы.

— Хорошо, Владимир Иванович. А что я должна делать?

— Экспертизы все назначены?

Я про себя усмехнулась. Что покажут экспертизы, и так ясно.

— И дело подшито, и опись документов составлена, и план размечен цветными карандашами. А какие еще действия выполнять по взрыву, я не знаю.

— Подумайте, — шеф усмехнулся.

Я пошла к себе и, заперевшись на ключ, чуть-чуть всплакнула, так, чисто символически. Потом набрала номер Сашкиной поликлиники и, когда доктора Стеценко подозвали к телефону, спросила, какие у него планы на выходные.

— Никаких, а что? — поинтересовался доктор Стеценко на фоне жужжания бормашин.

— Давай в Москву съездим на уик-энд.

— Давай, — с ходу согласился он.

Вот за что люблю своего спутника жизни, так это за здоровый авантюризм; мне кажется, что он исповедует принцип «все вопросы потом», и если завтра я назначу ему встречу у заброшенной часовни на кладбище, попросив предварительно купить пистолет, он с такой же готовностью скажет: «Давай!» — и придет на место встречи с пистолетом…

Получив принципиальное согласие на авантюру, я посчитала денежки в кошельке. Убедилась, что их хватит на дорогу туда и обратно и на дешевую гостиницу. А вот на жизнь до следующей зарплаты не хватит, тем более что вообще неизвестно, когда она будет. Ну и плевать! Я уже увлеклась и не буду ночью спать спокойно, пока я не выясню то, что хочу. А хочу я поговорить с теткой Нателлы Редничук о том, в каких они отношениях, почему умер отец Нателлы, он же брат Алевтины Аркадьевны Богунец, что за семья была у Нателлы, что за семья была у ее сына, — в общем все, что Богунец мне расскажет. Если захочет рассказывать.

Очень своевременно прибыл Леня Кораблев, элегантный и притихший. И привез мне протокол допроса доктора Балабаева.

— Да не при делах он, тоже мне, профессор кислых щей, — вспомнил он забытое детское выражение. — Бился там головой о стенку в тоске, что труп похоронили, а он с него какие-то соскобы не взял.

— Ну, ты его успокоил?

— Конечно, успокоил, что я, зверь, что ли? Я ему сказал — чего ты, дурень, бьешься тут из-за своей диссертации, ты лучше о высоком думай, пора, все равно тебе кранты, раз ты крупного преступного авторитета Вертолета уморил. Жить тебе осталось, ровно сколько метлой машешь принудительно. Ну, это я, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, чтобы он так по своей научной работе не убивался…

— Да, Кораблев, тебя могила только исправит, — вздохнула я, пряча улыбку. — А что с продавцами и покупателями креста?

— Вам какую сначала новость — плохую или очень плохую?

— Леня, ты меня не пугай, мне уже плохо. Начинай с какой хочешь.

— Вот эти двое, — Ленька ткнул пальцем в листочек с адресами и фамилиями, — давно выехали на ПМЖ в Израиль. Почему и бранзулетками торговали. А вот этот телефон, — он указал на третью позицию в списке, — не соединяет, и все тут. Я даже не могу представить, в каком это районе…

— А ты по справочному пробивал?

— Ma-ария Сергеевна! Кого вы учите! Говорят, нет такого телефона…

Наврал, что ли, старый хрыч, ювелир этот, или вы не правильно записали.

— Это у тебя, Леня, мозги набекрень, — возразила я, прочитав еще раз номер телефона. — Ну, я забыла написать, что этот адрес в Москве, а ты, между прочим, мог бы и догадаться, хоть по номеру, хоть по названию улицы. Да, в Москву надо ехать.

— Что, в Москву едем? — оживился Леня.

— Нет, в Москву еду я, а ты едешь в Жмеринку.

— Ну, правда?

— Отстань, я еду.

— Врете! Вам давно уже командировок не дают, денег нет.

— Я на свои еду.

— Вам, Мария Сергеевна, тоже бы надо о высоком задуматься. Вы бы лучше на эти деньги ребенку фруктов купили, — стал назидательно говорить мне Кораблев, поняв, что я не шучу.

— Справку напиши, что двое из списка выехали на постоянное место жительства за границу, — велела я ему, не отвечая на слова про деньги и фрукты.

— Между прочим, Кузьмич недоволен, — посплетничал Кораблев. — Он тоже говорит, что вы дурью маетесь, по Чванову что-то лишнее ищете. Надо взрыв раскручивать.

— Леня, объясни мне как, — я разозлилась.

— Объясню. Надо брать бойцов вертолетовских, которые Бурдейко мочканули, в камеру их и работать с ними.

— Допустим. На чем ты их в камеру посадишь?

— На чем?

— Да, на чем.

— Ну, на телефонном разговоре.

— Правильно. О чем разговор? Они что там, в убийстве признаются? Осудить на этом за убийство может только судья с очень сильно развитым воображением. А еще что? — А эти, фээсбэшники?

— А что ты с них возьмешь? Они вели наружное наблюдение, я их даже допросить не могу.

— А рапорта их?

— А рапорта не документы. Тем более что в деле у меня рапорта не их даже, а оперативников комитетских, чье задание они выполняли.

— Так что, их и посадить не на чем? — расстроился Кораблев.

— Выходит, что не на чем. Пока. Надо подумать, как легализовать данные наружного наблюдения. И такая же петрушка со всем остальным. Чем доказывать, что Бурдейко собирался взорвать — неважно там, Бисягина или Вертолета — лифт в парадной?

— Ну это уж вообще… — протянул Кораблев. — Получается, что по чердаку он мог лазать совершенно независимо от взрыва и от Вертолета?

— Если только те, кто из него информацию выбивал, все вам подробно не расскажут.

— А тех, кто из него информацию выбивал, хрен посадишь, так как не на чем, — закончил Кораблев.

— За исключением одной возможности. Как там в сто двадцать второй статье?

Может быть задержано в качестве подозреваемого лицо, на которого прямо укажут очевидцы? Почему бы сотрудникам комитетской наружки не побыть запоздалыми грибниками, на глазах у которых в лес приехала машина с четырьмя людьми, а уехала с тремя на борту? Вот они, как и любые другие напуганные обыватели, записали номер и марку машины и сообщили об увиденном в милицию и прокуратуру.

Вот сюда уже можно и разговор телефонный присобачить.

— Остались пустяки: уговорить ФСБ.

Ленька как будто прочитал мои мысли.

— А на что нам Василий Кузьмич и генерал Голицын? Пусть тоже принесут пользу обществу.

— Ну что, вперед? Поставите перед Кузьмичом задачу? А то он все ворчит, мол, реализация под угрозой, Швецова своими делами занимается…

— Леня, ты знаешь, где у твоей подружки Анджелы лежбище? Не адрес регистрации, а та хата, где она действительно живет?

— Ну-у…

— Леня, срочно выясняй!

— Ну, есть у меня некоторые предположения…

— Пусть они в самое ближайшее время превратятся в уверенность. Хотела бы я посмотреть, как там у нее — порванные трусишки лежат как в картотеке, под номерами? И узнай тихонько, где Сиротинский.

— Что значит где? Ходит на работу в свою охранную структуру, ларек у метро охраняет, ведет себя тише воды, ниже травы. Час назад был еще жив.

— Ну, и слава Богу. Как Скородумов?

— Все так же.

— Ты мне обещал узнать, нет ли у Пруткина куратора, не состоит ли он на связи с кем-нибудь.

— Все, что смог узнать, это то, что за него хлопотал кто-то из УУРа.

— Ладно. Ленечка, посиди немножко. Я постановления на обыски отпечатаю, у шефа подпишу, и ты съезди, пожалуйста, сначала к Вертолету. Там меня интересуют только фотографии, абсолютно все, сгреби в мешок и привези. Если найдешь мешок патронов, я тоже не обижусь. Ну, если хочешь, поехали к Кузьмичу, я его обрадую, что в понедельник, наверное, сможем начинать. Только надо еще Денщикова найти, он же из дому ушел, у Петровской живет.

— Это у такой хорошенькой, из приемной прокурора города?

— У нее.

— Там тоже обыск будем делать?

— Пока нет. Какие еще вопросы?

— Задача ясна: всех держать под колпаком…

После получасового разговора Василий Кузьмич снял все свои претензии ко мне и стал готовиться к реализации. Я доехала до наших криминалистов, забрала у них фотографии из архива Нателлы Редничук, которые давала им переснять, и экспертизу по следам покойного Бурденко и по телефону договорилась с Нателлой, что она через полчаса будет у меня в прокуратуре. Я испытывала странное возбуждение перед встречей с этой женщиной, она одновременно и завораживала меня, и пугала. Вернее, мне в ее присутствии было одновременно и очень комфортно, и неуютно, если такое может быть.

Ровно через полчаса она сидела у меня в кабинете, наполняя служебное помещение головокружительным запахом дорогих духов. Я предупредила ее, что у меня будет несколько вопросов, касающихся личной жизни ее и ее сына. В частности, я очень деликатно задала вопрос об отце Дмитрия.

— Я вышла замуж рано, в восемнадцать лет, в двадцать родила сына, а когда Дмитрию было два месяца, муж умер, и я долго не могла прийти в себя.

— А потом, Нателла? Извините, я могу показаться вам нескромной, но потом ведь были какие-то мужчины в вашей жизни? Вы больше не пытались выйти замуж?

— Нет, не пыталась. Мне было некогда. Я работала, как проклятая, чтобы обеспечить Дмитрия. Чтобы он ни в чем не нуждался. А поскольку я могла работать только в том случае, если за Дмитрием кто-нибудь присматривал — показы ведь в основном вечерние, — я отдала сына жить к моей матери и в конце концов так привыкла одна, что даже не скучала по сыну.

Она улыбнулась едва заметной извиняющейся улыбкой, и я подумала: каково ей сейчас вспоминать об этом, когда сына нет в живых.

— Но может быть, был кто-то? — настаивала я. Она искоса взглянула на меня, помолчала, потом чуть подалась ко мне и сказала негромким голосом:

— Ну, если вам так хочется знать интимные подробности моей жизни… Много лет назад я очень непродолжительное время жила с одним мужчиной. Вы не поверите, — она коротко рассмеялась и сделала большие глаза, — он работал в уголовном розыске. Все говорили, что он был очень талантливый сотрудник, чуть ли не лучший в Ленинграде, тогда еще был Ленинград. Домой он приходил поздно, а иногда вообще не приходил. Его часто вызывали на работу в выходные, а если он бывал дома, он лежал перед телевизором и смотрел футбол. Иногда он мыл за собой посуду и стирал свои вещи, так сказать, заметал следы своего биологического существования.

Она саркастически усмехнулась, и я поразилась постепенной перемене ее облика — она как будто леденела и из мягкой улыбчивой женщины постепенно превращалась в Снежную королеву, красивую, но дышащую безжизненным холодом…

— Он был очень добрым и хорошим человеком и готов был сделать все, о чем бы я ни попросила. Только вот просить я не люблю. И не любила никогда.

Теперь у нее были совершенно ледяные, холодные глаза, которыми она смотрела сквозь меня.

— Я хотела, чтобы он сам догадывался, чего я хочу. А он не догадывался и ничего не делал для меня по собственной инициативе. Мы развлекались, только если я брала билеты в театр или заказывала столик в ресторане. Я украшала наше гнездышко, а он был равнодушен ко всему: к модным вазочкам, к необычному ночнику, — так же как и к текущему крану, неисправному унитазу, перегоревшим лампочкам, некрасивым обоям. Я брала дополнительные показы, зарабатывала деньги, делала то, что должен был делать он, — а он приходил домой, целовал меня, говорил дежурную фразу: «Натулечка, как красиво!» — и снова заваливался перед телевизором. Он мог вообще не выходить из дому в свободное время, а я ведь была манекенщицей, мне нужно было общество, нужно было себя показывать…

Я поражалась, как можно быть талантливым специалистом, делать карьеру — и ничего не хотеть рядом с любимой женщиной. И вот однажды я простудилась на открытом показе, лежала с пневмонией. А он пошел с друзьями на футбол, правда, предварительно отпросившись у меня: «Натулечка, я недолго, ты меня отпускаешь?»

И вот он ушел и его долго не было, а я лежала одна в темной и пустой квартире, не в силах даже протянуть руку и зажечь лампу, и вдруг почувствовала, что умираю. Я почувствовала, как мне на грудь легла лапа смерти, такая мягкая и мохнатая, и придавила меня. Я хотела закричать, но не смогла исторгнуть из себя ни звука. Так и лежала в черной тьме, чувствуя мягкую лапу смерти на своей груди. А он пришел под утро, нетрезвый, поцеловал меня, уколов щетиной, даже не заметив, что я при смерти. Сказал: «Натулечка, извини, я задержался», и отправился спать. У меня тогда был кризис, после этого я поправилась. А пока поправлялась, стала думать: а зачем он мне? Если он претендует на звание мужа, то пусть ведет себя как мужчина, отвечающий за семью, пусть зарабатывает деньги, а не посылает меня на показы, где я зарабатываю вместо денег пневмонию.

Пусть он договаривается с мастерами, которые делают в квартире ремонт, пусть защищает и развлекает меня. Но он не будет этого делать, это придется делать мне до конца дней: зарабатывать деньги, договариваться с мастерами, защищать и развлекать ; его. А нужно ли мне это, особенно если взамен я получаю только секс сомнительного качества, и то нерегулярно. Если даже отбросить в целом то, чего я хочу от мужчины, то пусть уж секс будет, когда я захочу, а не тогда, когда в районе нет происшествий, или в перерыве между футбольными таймами.

Обдумав все это, я указала ему на дверь. Он очень обиделся. Ах, как он плакал!

Даже порвал на себе рубашку. Мы были очень молоды тогда… Но в конце концов он понял, что я не шучу, собрался и ушел. А я навсегда разочаровалась в мужчинах.

— В мужчинах или в работниках уголовного розыска? — тихо спросила я.

— Во всех, деточка, потому что они все одинаковые. Просто некоторые поддаются дрессировке. Их при определенном усилии можно научить лаять по звонку и приносить тапочки. А если вы позволите им проявить свою сущность, то будете в благодарность за труды иметь посредственный секс между футбольными таймами, а больше ничего, я вас уверяю.

— А может, вы просто не любили его? — максимально деликатно спросила я, надеясь, что она не обидится.

— А он меня? — возразила она. — Сказать «люблю» — это еще не все. На это обычно и покупаются простушки с комплексом неполноценности. Но вы, похоже, не простушка, хотя у вас имеется некоторый комплекс того же рода. Посмотрите, как вы сидите: на краешке стула, как будто вас сейчас сгонят. И могу утверждать — дома на диване вы тоже стараетесь занять как можно меньше места.

Я вздрогнула. Сашка не раз обращал мое внимание на то же самое, даже грозился вышить на диване крестиком пограничную линию, чтобы наглядно продемонстрировать мне, как по-сиротски я сижу, как будто меня вот-вот сгонят.

И на ноги мои, заплетенные в косичку, когда я сижу за столом, он обращал внимание, — это тоже, по его мнению, указывает на мощный комплекс; это выражает желание закрыться, отгородиться от пугающего внешнего мира. А вот Горчаков неоднократно говорил, что многие считают меня высокомерной, и я ему объясняла, что это, возможно, следствие тщательно и длительно подавляемого комплекса неполноценности. Как говорил Николай Гаврилович Чернышевский: если палка долгое время была перегнута в одну сторону, то чтобы ее выпрямить, ее должно сильно перегнуть в другую.

Вот так: коллеги не разглядели за высокомерием элементарную застенчивость, реагируя намой признания словами: «У тебя комплекс?! Не смеши!» — а пришла Нателла Редничук, пообщалась со мной походя, и я у нее как на ладони.

— А в квартире у сына никаких фотографий и писем не осталось, — сказала она с милой улыбкой, снова волшебным образом оттаяв, так, что я и представить ее сейчас не могла в жестком панцире Снежной королевы.

В квартиру к Вертолету я поехала вместе с Ленькой; уговаривать безутешную вдову предстояло мне. Я с иронией называла ее безутешной вдовой, поскольку не представляла, как можно с серьезным чувством относиться к мужчине, который любил пожрать, а чтобы больше влезло, после обильной трапезы засовывал себе два пальца в рот и освобождал место для новой порции пищи, — именно о такой его привычке, в частности, ходили слухи.

Квартира вертолетовская напоминала Эрмитаж. Мы с вдовой быстренько договорились, что изымем фотографии осмотром, и сейчас мы с хозяйкой чинно сидели на какой-то старинной козетке, а Кораблев с двумя соседками понятыми подробно записывал в протокол фотоальбомы и фотографии россыпью. Соседки время от времени отвлекались от протокола, и от Кораблева, который умел быть обаятельным, когда хотел, и поочередно вскрикива-ли что-нибудь вроде: «Ах, Наташа, какая у тебя вентиляционная решетка! Я за такой гоняюсь уже полгода!

Почем брала?» — «Четыреста долларов», — томно отвечала Наталья Леонидовна, и составление протокола продолжалось. Я между делом спросила, кто подарил ее мужу пресловутый крест. Вдова призналась, что понятия не имеет и даже догадок высказать не может.

Улов был свезен нами в прокуратуру и брошен в угол. Его еще предстояло серьезнейшим образом разбирать, чем я и занялась в оставшееся до конца рабочего дня время. Фотографий было штук четыреста, весь славный путь бандитского бригадира был отражен в фотодокументах. Я рассыпала их по полу и ползала между кучками снимков, пока не находила нужные и не откладывала их. К семи часам вечера в прокуратуру, озираясь, вошли фээсбэшники и присоединились ко мне.

Выловив из общей кучи несколько снимков, они отложили их на край стола и кивнули. Те снимки, что приглянулись мне, и выбранные ими кадры не совпадали.

На тех снимках, что выбрали они, стояли обнявшись крепкие ребята в кожанах, на фоне черного «линкольна-навигатора», — я хоть рассмотрела, что это такое…

Один из обнимавшихся был явно Вертолет, остальные имели не такое уверенное выражение лица. Судя по всему, это они возили в лес, в один конец, застуканного ими Бурденко. Я пролистала дело о взрыве, найдя координаты мастера РЭУ, присутствовавшей при осмотре чердака, и, позвонив ей домой, спросила, брал ли у нее накануне взрыва ключ от чердака кто-нибудь из милиции.

— Да, — охотно вспомнила она. — Из милиции был такой вежливый молодой человек. Дней за пять брал.

— А что же мне сразу тогда не сказали?

— Так вы же спрашивали про посторонних? А посторонним я никому не давала… Милиция же не в счет.

— Вы его узнать сможете?

— Смогу, конечно, у меня хорошая зрительная память.

Мысленно благословив свидетелей с хорошей зрительной памятью, и пусть их число растет и множится, я произвела до конца недели последние приготовления к атаке и вместе с Александром отбыла в Москву, потащив за собой еще и Хрюндика.

Перед этим я успела потрясти Лешку Горчакова на предмет характерологических особенностей мадам Чвановой.

— Маш, ты прости, но я добросовестно поднял все свои старые знакомства в мире моды и смог выяснить только одно: близких подружек у Чвановой-Редничук нет и не было, с кем она общается и в каких вращается кругах, никто не знает. Но все мне сказали одно: она улыбается-улыбается, а потом челюсти раскроет и съест.

— Леша, ну что это значит? Какую-нибудь конкретику бы…

— Ну вот был случай, когда она еще участвовала в показах, то есть очень давно, она уже лет пятнадцать не ходит по подиуму. Там нашлась одна сушеная вобла с фигурой Наоми Кемпбелл, с нашей Нателлкой вместе начинала, так вот она сказала, что ради дополнительного показа, то есть ради дополнительных бабок, Нателла готова была удавиться, и когда кто-то из других манекенщиц ее попросил отдать показ, для той другой это было очень важно, кто-то должен был прийти ее смотреть, короче, вся судьба ее решалась, на Нателлку все это никакого впечатления не произвело. «Тебе нужен показ, а мне нужны деньги, — якобы сказала она несчастной девушке, — если ты мне отдашь эту сумму, я тебя пропущу». Естественно, у девушки нужной суммы не оказалось, судьба ее оказалась поломанной. И естественно, сушеная вобла рассказывала про себя.

— Ой, подумаешь! Еще неизвестно, как там было на самом деле! — возразила я. — Во-первых, я ничего смертельного в этом поступке не вижу, может, ей правда нужны были деньги до зарезу, а во-вторых, надо еще Нателлу послушать, ее вариант этой истории.

— А вот знаешь, почему у нее подружек нет? — продолжал Лешка. — Раньше были. Но у Нателлы есть такое свойство: если она ссорится или обижается, то это навсегда.

— То есть?

— То есть если ей близкая подружка намекнет, что у Нателлы шов на чулке перекручен, образно говоря, — ну, я не знаю, какие там еще изъяны внешности могут быть у манекенщиц, — эта подруга для Нателлы существовать перестает, причем не до вечера, пока обида уляжется, а навсегда. Наверное, у нее был определенный круг, но она со всеми по той или иной причине расплевалась.

— Ты знаешь, если человек не общается с тем кругом, в котором вращается, то это значит либо что он им не подходит, либо что они его недостойны. Нателла женщина незаурядная, может, ей с этими фифами и разговаривать-то не о чем, вот они и злятся.

— Слушай, по-моему, ты лоббируешь интересы Нателлы Редничук, — заметил Горчаков.

— Ну, нравится она мне, я этого и не скрываю. Люблю сдержанных людей, хотя со мной она, по-моему, приоткрылась.

— Ой, вряд ли сдержанность можно назвать главным качеством Нателлы Редничук, — противным голосом сказал Лешка. — Желаю вам успехов в столице, не зря тебе съездить, главное только, чтобы в Генеральной о твоем вояже не пронюхали.

— А, победителей не судят, — небрежно сказала я.

— Вот как? — удивился Лешка. — Думаешь, там тебя ждет раскрытие?

— Думаю, да.

— Машка, ну вот откуда ты это знаешь? Ну откуда? Знаю, Лешка. Чувствую.

Для моего ребенка путь в Москву был первым столкновением с железной дорогой, до этого он только два раза летал на самолете. У нас в купе было три места, а на четвертом ехала приятная пожилая особа, которая деликатно предложила не только запереть дверь купе на все возможные запоры, но и для совсем уж надежной гарантии прикрутить дверь веревочкой. Ребенок внимательно смотрел на эти манипуляции и на обратном пути тревожно спросил, почему мы веревочкой не заматываемся. Решил, что так положено.

Почувствовав, что из окна дует, несмотря на опущенную штору, я уложила ребенка головой к двери, но, посмотрев, как легли другие, он устроил тихий скандал со слезой в голосе и доказывал мне, что хочет спать в поезде как все, по правилам, а не наоборот. Пришлось плюнуть на возможную простуду и восстановить статус-кво. После этого все уснули, а я ни на секунду не сомкнула глаз, опасаясь, что какие-нибудь преступники снимут двери купе (мне рассказывали, что так делают поездные воры, ; чтобы не вскрывать замок) и похитят ребенка. Почему его должны похитить, я себе объяснить не могла, но было страшно. Проснувшийся под утро Сашка известным жестом обозначил степень моей дурости, а я ничего не могла с собой поделать.

Когда мы устроились в гостинице, ребенок категорически отказался идти смотреть столицу, мотивируя тем, что Москва ему не нравится, слишком шумная, никакие достопримечательности его не увлекают, и он лучше в номере посмотрит мультфильмы. Плюнув на упрямого ребенка в переносном смысле и задав себе риторический вопрос — а зачем мы его тащили сюда? — мы с Александром отправились по адресу, где, как значилось на конверте, давно проживала Алевтина Аркадьевна Богунец. Я очень рассчитывала, что тетушка Богунец не сменила за это время место жительства и не отдала Богу душу.

Мы пришли на улицу Восстания, которая ввела в заблуждение Кораблева, поскольку тут проживал и еще один наш адресат, из ювелирского списка. Но его — на потом. Войдя в парадную, я сжала кулаки и про себя коротко загадала, чтобы все получилось, чтобы Богунец была жива, здорова и дома. Может, это Сашка приносил мне удачу, но все оказалось именно так: Богунец была жива, здорова и дома. Дверь нам открыла пожилая, чрезвычайно подтянутая женщина с седыми волосами, уложенными в аккуратную прическу, и даже не спросила через дверь, кто там и зачем. Я представилась, а Александр просто кивнул, и Богунец в ответ кивнула, как на само собой разумеющееся, что следователь прокуратуры прибывает из Петербурга с телохранителем. Конечно, она спросила, что случилось, но тут же сама предположила, что наш визит связан с убийством Дмитрия и его жены.

— Понимаете, Алевтина Аркадьевна, убийство Дмитрия не раскрыто, а чтобы выдвинуть версии происшедшего, надо располагать как можно более полной информацией о его жизни. Что касается вопросов его производственной деятельности, то на них в деле есть ответы, а вот про личную жизнь ничего не известно. А учитывая, что в бизнесе ему помогала Нателла Ивановна, возможные версии могут иметь корни в ее жизни.

— Вы ее Ивановной называете? — улыбнувшись, спросила Богунец. — Она ведь всегда терпеть не могла свое отчество и сейчас требует называть ее по имени только. Но я вас хочу спросить: вы ведь с поезда? Давайте позавтракаем, и за завтраком, с вашего позволения, все обсудим.

— Спасибо вам большое, мы уже завтракали, мы ведь сначала приехали в гостиницу и устроились, — поспешно отказалась я.

— А вот я не наелся и с удовольствием позавтракаю с Алевтиной Аркадьевной, — неожиданно проявил своеволие Сашка. — Пусть моя начальница не ест, вы знаете, она худеет, — объяснил он Алевтине Аркадьевне, принимающей все за чистую монету.

— Ну что ж, — вздохнула та и постелила на стол, стоящий в комнате, белоснежную крахмальную скатерть, извлеченную ею из ящика буфета, поразительно похожего на буфет в квартире Редничук в Питере.

Вообще дом был очень похож на дом Редничук, но здесь бее было вычищено и вылизано, а у Нателлы все покрывала патина царственно небрежного отношения к вещам. Как говорила Коко Шанель: как жаль, что нельзя научить людей быть небрежными, в том смысле, что это не наука, это искусство быть небрежным…

На скатерть был выставлен серебряный кофейный сервиз (наверное, серебряный, вообще-то я не большой знаток, никогда раньше не видела серебряной посуды, поэтому могу ошибиться), серебряные же ложечки и кольца для салфеток. И когда первые чашечки кофе были выпиты хозяйкой и моим своевольным телохранителем, я достала фотографию Нателлы и ее матери у гроба.

Богунец взяла фотографию и долго смотрела на нее, но было заметно, что она ее не видит и думает о своем…

— Это была страшная трагедия, — наконец тяжело вздохнула она. — Надеюсь, я могу говорить с вами откровенно? Вы меня почему-то сразу расположили к себе, и кроме того, это уже дела давно минувших дней, все сроки давности должны были пройти. Мой брат, — начала она обстоятельный рассказ, — был человеком порядочным и слабохарактерным. В этом смысле Нателла пошла не в него, а целиком и полностью в свою мать. — Губы ее недовольно скривились. — Сначала мы были в восторге от Нюши, она казалась такой утонченной и нежной, — как раз то, что нужно было Ивану… А поскольку они жили отдельно, мы долгое время не подозревали, как она себя ведет в действительности. Она пила, — не алкоголичкой была, конечно, а приводила всякие компании, пока Иван работал на двух работах, чтобы Нюша могла тратить его деньги. И она ему изменяла, он много раз заставал ее, что называется, in flagranti, на месте преступления… Это случайно стало известно нам — я имею в виду моего мужа и меня, родителей наших к тому времени уже не было в живых. Мы пытались образумить Нюшу. Конечно, очень деликатно, не позволяя себе вторгаться в святая святых — супружеские отношения. Это было бесполезно, у меня все время болело сердце за Ивана, я как предчувствовала трагедию. Я все время жила в ожидании страшного. Она его поколачивала, не стесняясь маленькой Нателлы, а он не в силах был поднять на нее руку, даже чтобы защититься… Вот вы молоды, скажите, неужели бывает такая всепоглощающая любовь, что человек прощает своему objet все — измену, ложь, пьянство, побои, пренебрежение к ребенку?

Мы с Сашкой переглянулись, и я подумала, что я, наверное, на такое глобальное чувство не способна.

— Однажды она чуть не повесила его, напоила и надела на шею веревку. Он спасся чудом, усилием воли и даже после этого не разошелся с нею. Боже, неужели он не чувствовал неминуемой беды?

На глазах у Алевтины Аркадьевны показались слезы, она аккуратно промокнула их платочком, но голос у нее от этого не изменился и спина была такой же прямой.

— Так вот. Мы с мужем тогда жили в Ленинграде, в нескольких троллейбусных остановках от дома Ивана. И вот как-то вечером я места себе не находила. Меня трясло, я непроизвольно ломала руки, и вдруг раздался телефонный звонок Нателлочки, ей было тогда шесть или семь лет. Пожалуй, семь уже ей было. Мы сразу взяли машину и приехали к Ивану. Он лежал на кушетке, в рубашке и брюках, в виске у него торчали ножницы. Господи, как я все это пережила, теперь сама удивляюсь! — Она опять промокнула глаза платочком. — И главное, как Нателлоч-ка это пережила! Ведь это все происходило при ней, у нее на глазах. Когда мы приехали, она не плакала, сидела на кушетке рядом с отцом. Нюша, эта тварь, понесла что-то про пьяного Ивана, который якобы упал на ножницы, но Нателлочка перебила ее и твердым голосом рассказала нам, как все произошло. Как папа пришел и разогнал пьяную компанию, как мама потом уговорила его выпить, и они вместе выпили, и как после этого стали ссориться, и мама бросилась на папу с ножницами, видимо, это было первое, что попалось ей под руку. А он только защищался и говорил ей — осторожно, сама поранишься. И она ударила его острием ножниц в висок. А потом уложила на диван, прямо так, с ножницами в виске, и даже не вызвала «скорую помощь». Она даже не вызвала врачей! Мы, конечно, сразу набрали «ноль-три», а врачи приехали и немедленно вызвали милицию. Нюшу сразу не арестовали, но потом следователь нас вызывал и сказал, что это, конечно, убийство и он арестует Нюшу. Он спрашивал нас, сможем ли мы позаботиться о Нателлочке. Господи! — Теперь она заплакала в голос и, уже не стесняясь, истерически всхлипывала, и утирала нос платочком. — Господи! Я ведь на коленях перед ним стояла, умоляла его ради всех святых закрыть дело.

— Что? — Я не поверила своим ушам. — Вы просили не привлекать жену вашего брата?

— Да, милая моя. — Она немного успокоилась и качала головой. — Невероятно, правда? Я стала для Нюши лучшим адвокатом…

— Но почему?! — Я не могла прийти в себя от изумления.

— Почему? Вы еще молоды, милая моя, и вам трудно это понять. Конечно, я всей душой хотела возмездия для нее. Всей душой! Я мечтала об этом, если только можно мечтать о возмездии. В своей душе я сотни, тысячи раз сжигала ее, разрубала на части, но только в глубине души. И я стояла перед следователем на коленях, умоляя закрыть дело. Подумайте, какое будущее ждало Нателлочку. Отец убит, и кем! Матерью. Мать в тюрьме. Вы только представьте детство ребенка при таких страшных условиях. А ведь это все моментально стало бы известным, ее бы дразнили, она бы стала изгоем, с клеймом дочери преступницы. Разве такой судьбы хотел бы Иван своему ребенку? И разве я могла это допустить?

Я смотрела на нее во все глаза.

— Поэтому я умолила следователя отпустить ее и признать, что это было не убийство, а несчастный случай.

— А как же ему это удалось? — удивилась я. — Удар ножницами в висок, в левый…

— Мне пришлось заплатить достаточно большую сумму, чтобы это получилось, — сказала Богунец почти спокойно. — У нас была фамильная драгоценность, передававшаяся из поколения в поколение, крест с сапфиром. Мы продали его, чтобы спасти имя Нателлочки, ее дальнейшую судьбу. Что этот крест! Я могу об этом говорить, не опасаясь повредить кому-то, потому что прошло уже много времени, гораздо больше двадцати пяти лет. Нателла не забыла добро. Сколько времени прошло, а она это помнила. Как дела у нее пошли хорошо, в прошлом году она смогла найти и выкупить крест обратно. Господи, я была так тронута! Да куда он мне сейчас! Я буду только бояться, что меня могут ограбить. Конечно, я подарила его Нателлочке.

— Алевтина Аркадьевна, а вам известно, у кого и каким образом Нателла выкупила крест?

— У кого — не знаю, а покупала она его вместе с моей двоюродной сестрой, Клепа живет здесь недалеко, на улице Восстания:

— Клепа?

— Клеопатра Антоновна… Ну что делать? — Богунец слабо улыбнулась. — Дали такое имя родители, вот и носит его всю жизнь.

— А почему понадобилась помощь Клеопатры Антоновны?

— Вы понимаете, это как-то с налогами связано, Нателлочке не очень выгодно было оформлять покупку на себя из-за каких-то налоговых сложностей. Ой! — Она закрыла рукой рот и с ужасом посмотрела на меня. — Я не должна была этого говорить, двадцати пяти лет еще не прошло. Я навредила Нателле?

— Не волнуйтесь, Алевтина Аркадьевна. Дело житейское.

— Правда? — обрадовалась Богунец. — Вы меня успокаиваете?

— Я же не из налоговой инспекции… А какой телефон у Клеопатры Антоновны?

— Все-таки я навредила Нателлочке, — опять испугалась Богунец. — Ну, да что теперь делать! — И она продиктовала телефон, который совпал с номером телефона последнего покупателя в списке ювелира.

— Ас каким сапфиром крест, Алевтина Аркадьевна?

— Ой, сапфир большой, девять с половиной карат, овальный, темный, почти черный.

— Спасибо вам большое, вы нам очень помогли, — от души сказала я.

«Только Нателлочке навредили», этого я вслух не произнесла. Какая-то это была удивительно чистая тетка, из старых интеллигентов.

— Алевтина Аркадьевна, мне уже неловко вас затруднять, я хочу задать еще несколько вопросов, можно?

Она кивнула и приготовилась слушать.

— Сколько времени вы прожили в Ленинграде после смерти вашего брата? Я имею в виду, до какого возраста Нателла росла у вас на глазах?

— Ой, — Богунец задумалась, — мы уехали в Москву, когда Димочка уже ходил в школу. Нателлочка, конечно же, как только представилась возможность, ушла от матери. Она с шестнадцати лет зарабатывала самостоятельно и жила на свои деньги..

— А десять лет она все-таки прожила с матерью?

— Да, — подтвердила Богунец. — Нателла часто бывала у меня, я, естественно, к ним ни ногой и не знаю, как складывались их отношения. Нателла очень гордая девочка и никогда не сказала ни одного плохого слова про мать.

— А мужа ее вы знали?

Я не ожидала, что этот вопрос так смутит мою собеседницу. Она покраснела, потом кровь отхлынула от ее щек и задрожали руки.

— Нет, вы знаете, я видела его всего раз, мы были практически не знакомы.

— А отчего он умер?

— Умер? — переспросила она, и руки у нее опять задрожали. — Я точно не знаю.

— А каких-нибудь подруг Нателлы вы знаете? Хотя бы давних, еще тех времен.

Богунец честно задумалась и никого не вспомнила.

— Вы знаете, — сказала она, — Нателлочка вела замкнутый образ жизни, все-таки трагедия, пережитая в детстве, наложила на нее отпечаток. Мне казалось, что она избегает людского общества.

— И работает при этом моделью?

— Да, как ни парадоксально это. Там она отделена от людей подиумом, и нет необходимости общаться, а за кулисами во время показов некогда.

— А про жизнь ее сына вы что-нибудь знаете?

— Понимаете, Димочку я в последний раз видела, когда он пошел в третий класс. На свадьбе у него я не была, с женой не знакома. Но все равно, их гибель была для меня ужасной трагедией. Порой мне кажется, что на нашей семье лежит какой-то рок. Может быть, это связано с крестом? — задумалась она. — Ведь все несчастья происходят, пока крест в семье. Когда крест был на стороне, у нас в семье был относительно спокойный период… Хотя нет… — И она оборвала себя на полуслове.

— Вы что-то хотели сказать?

— Я? Нет, я была несправедлива к кресту.

По тому, как она решительно сжала губы, я поняла, что больше мы ничего не добьемся.

Следующей нашей инстанцией была кузина Алевтины Аркадьевны, которая оказалась не такой утонченной, как Алевтина, даром что носила имя Клеопатра.

Она тут же сдала нам все секреты. Похохатывая, с сигаретой, зажатой в зубах, она поведала, что согласилась на просьбу племянницы выступить официальным покупателем, та ей что-то объясняла о причинах, но ей было все равно. А муж Нателлочки был посажен вместе с нею, по одному делу, и погиб в местах лишения свободы. Нателлочка получила пять лет за хищения, что-то они там с мужем химичили с левыми показами. Маленький Димочка был отдан на попечение матери Нателлы, и, вернувшись из заключения, она не спешила его забирать. Он вырос практически на руках бабушки, которая к старости, видимо, в шоке после счастливого избавления от тюрьмы, взялась за ум, пить бросила, посвятила себя внуку. Может, Диме и повезло, что мать его села и он оказался на попечении бабушки… Нателла, вернувшись из заключения, жила с каким-то оперативником, он за ней надзор осуществлял, там, где она квартиру снимала, и доосуществлялся, охмурила она его. Но что-то они быстро расплевались, и с тех пор, насколько известно Клеопатре, племянница живет одна, мужиков у нее нет. Вообще она с племянницей в последнее время общается крайне редко и ничего про нее не знает.

Когда оформляли покупку креста, сапфир в нем был темным, почти черным. Сейчас крест должен быть у племянницы, о его продажах и дарениях ей ничего не известно. Хотя формальной владелицей креста является она, крест с согласия Алевтины подарен племяннице, и ей абсолютно все равно, как племянница им распорядится.

Когда мы вышли на улицу, Сашка задумчиво сказал, что у моей Нателлы, как он выразился, должно быть что-то не в порядке с психикой; такие вещи, как убийство отца матерью на глазах ребенка, бесследно для ребенка не проходят. А потом еще зона; и мужика у нее-нету уже много лет…

— Да она лесбиянка, Машка, тебе в голову такое не приходило?