Белое, черное, алое… Топильская Елена

Судя по имеющимся в деле показаниям, которые я помнила практически дословно, Ольга Чванова вообще была домашней клушей, в бизнес не совалась, никуда не выходила, за собой особо не следила, не ездила в бутики и фитнесс-клубы. Вплоть до того, что Чванов на банкеты и презентации вынужден был брать свою референтшу, — то ли стеснялся жены, то ли она сама отказывалась вести светскую жизнь. Другой бы, может, и был счастлив, что жена при детях и оставила его в покое, но все отмечали, что Чванов искренне это переживал, хотя и не делал особенности своей семейной жизни достоянием общественности. При этом референт Чванова, с которой он учился в одной группе в институте, на допросе обмолвилась, что до замужества и первое время после свадьбы Ольга Чванова была совсем не такой; тогда она как раз любила светскую жизнь, и новые платья, и непростые украшения. Ее мать умерла от сердечного заболевания, когда Ольга заканчивала школу; отец баловал Ольгу, как мог, — все эти бесконечные наряды, авторские работы известных ювелиров, каникулы в Испании придумывал он, пытаясь хоть как-то отвлечь дочь. Когда Ольга вышла за Чванова, эстафету с удовольствием принял муж. Она и в замужестве продолжала оставаться кокетливой, веселой любительницей хороших вещей и пристойных развлечений.

Отец Ольги дожил только до рождения первого внука, Эльдара, а когда Ольга рожала дочку, с ним случился инфаркт и — скоропостижная смерть. Алла Королькова, та самая референтша Чванова, дома у шефа, конечно, не бывала, но по слегка изменившемуся поведению Чванова, обрывкам телефонных разговоров и прочим мелочам стала замечать, что его семейная жизнь дала легкий крен. Королькова готова была поклясться, что сам Чванов был примерным семьянином, налево никогда не ходил — в этом она была абсолютно уверена, собственноручно составляя для него ежедневное деловое расписание; времени на какие-то амуры у него в принципе не оставалось. И каждую свободную минуту он звонил или мчался домой. Она это знала потому, что он всегда оставлял ей свои координаты, объяснял, где он будет, предупреждал, что, допустим, с трех до пяти он будет дома, поэтому отключит мобильный. Как-то он попросил: «Алла, найди мне…» — и осекся; а она потом на его рабочем столе случайно наткнулась на газету, сложенную на рекламном объявлении о лечении женского алкоголизма. За два года до убийства она по его поручению сняла, якобы для представительских нужд, номер в приличной гостинице, а потом случайно узнала, что три недели в этом номере жил сам Чванов. Конечно, расспрашивать она его не могла, — воспитана была хорошо (так она и ответила на вопрос следователя), а сам он не откровенничал.

Единственное, что он сам ей сказал — мол, пытался сбежать от проблем, а куда от них убежишь, только и понял за это время, что Ольга его крест на всю жизнь, хотя бы ради детей. На него тогда было больно смотреть. И после этого Королькова стала замечать, что Чванов постоянно возит домой бутылки с хорошими спиртными напитками — французскими столовыми винами, «мартини», коньяком, иногда «виски». Для жены, решила она, поскольку сам Чванов практически не пил.

На приемах мог пригубить шампанское или коньяк, только чтобы не привлекать к себе внимания, но если позволяла обстановка, вполне обходился бокалом минеральной воды.

Правда, в допросе матери Чванова никаких подобных фактов не содержалось.

Показания очень ровные, без «бомб», хотя, казалось бы, мать должна была знать больше всех. Конечно, отношения между родственниками бывают разными, иные родственники хуже заклятых врагов и вместе собираются только на похоронах, куда не прийти нельзя. Есть еще вариант: скрывать что-то друг от друга родственники могут не по причине отдаленности в общении, а просто уберегают близких людей от отрицательных эмоций. Но мать Чванова утверждала, что отношения с сыном были нормальными, да и, судя по тому, какое участие она принимала в его бизнесе, они действительно были по-родственному близки. Однако в ее показаниях записано, что у сына была прекрасная семья, отношения с женой были замечательные, Ольга была образцовой женой и матерью. Видимо, следователь цитировал мамаше слова Аллы Корольковой, потому что Дальше в протоколе записана фраза о том, что если кто-то и распускал грязные сплетни про какие-то нелады в личной жизни Дмитрия, то причина кроется в зависти либо в том, что источники слухов сами имели виды на Дмитрия и злились, что остались с носом. Что ж, может, эта мама и права, тем более что Королькова, как это следовало из данных о ее личности, зафиксированных в протоколе, не замужем, детей у нее нет. Надо еще посмотреть на нее, может, она страшнее атомной войны, поэтому и не имела никаких шансов.

Хотя какой смысл Корольковой, даже если она и имела виды на шефа, распускать сплетни про его жену уже после смерти обоих Чвановых? Да и показания ее изложены весьма сдержанно и интеллигентно, с уважением к памяти покойного шефа и однокашника.

Более того, прочитав взаимоисключающие допросы Аллы Корольковой и матери Чванова, я сразу полезла в акт вскрытия трупа Ольги Чвановой и убедилась, что алкоголем она все-таки злоупотребляла, и не один год; состояние внутренних органов, и в частности печени, о том красноречиво свидетельствовало. А может ли это осложнить семейную жизнь с человеком, который спиртного в рот не берет, — судите сами.

Самое интересное, что по делу не была допрошена ни одна подруга Ольги Чвановой, — либо у нее не было подруг, либо следователь не стал копать семейную версию. А я бы тут еще покопалась; несмотря на то, что из скудных показаний вырисовывался портрет женщины, не имеющей врагов хотя бы потому, что ей негде было с ними встретиться, Ольга могла знать что-нибудь про скрытую от чужих глаз жизнь мужа и кому-то об этом обмолвиться, а какой-нибудь маленький факт, которому не придали значения, может натолкнуть на разгадку. В таких случаях надо стаскивать в один ворох всю информацию, которую можно откуда-либо выделить; собирать все, что можно, и уже потом анализировать и сортировать узнанное.

Я вытащила из видика перемотавшуюся кассету с информацией, не убавившей и не прибавившей ничего к моему представлению о деле, и стала собираться на работу.

— Машка, ты хреново выглядишь, — поприветствовала меня коллега, помощница прокурора Лариса Кочетова в коридоре прокуратуры. — У тебя круги под глазами и волосы сегодня плохо лежат…

— Спасибо, дорогая, — отозвалась я. — Ты прямо как Толстой: «Не могу молчать»…

— Ну, если ты сегодня перед выходом из дому смотрелась в зеркало, тогда это для тебя не новость. Не выспалась, что ли?

— Не выспалась.

— Хочешь кофейку? Сразу проснешься.

— Ну давай, — согласилась я, хотя вообще-то кофе не люблю, предпочитаю чай; может, и правда встряхнусь. Чайник в кабинете у Лариски уже кипел.

— Ленечка-то сегодня приедет? — спросила она, пододвигая мне банку растворимого кофе. — Он обещал супчики привезти.

— Какие супчики? — удивилась я.

— «Галина Бланка», гороховый с хересом, грибной и куриный.

— Откуда?!

— Да у него приятель супчиками торгует, Ленька и раньше иногда привозил, ты что, не помнишь?

— Не помню, — честно призналась я.

— Да еще когда в районе работал.

— Вообще странный парень, — задумчиво сказала я, пытаясь пропихнуть в себя крепкий кофе, не вызывающий у меня аппетита.

— Ленечка-то? О да! — засмеялась Лариса.

— А ты его откуда знаешь? Неужели еще по району помнишь?

— Хо-хо! Я же с Ленечкой образование вместе получала, мы учились на одном курсе. Ты знаешь, он человек сложный. Всегда готов помочь; если у тебя что-то случилось, он все бросит и кинется тебе помогать, причем, даже если он тебя второй раз видит. Но иногда ему вожжа под хвост попадет, и он становится таким душным, что так бы и убила его. Душным и вредным. Может, это болезнь? Вот ты заметила его болезненную аккуратность? По-моему, это признак шизофрении, а?

— Да уж, — я ухмыльнулась. — Он меня уже тыкал носом в грязные выключатели.

— Что, дома у тебя был? — Лариска засмеялась. — Да, визит Ленечки — это пострашнее, чем приезд свекрови. Ты знаешь, у меня какое сложилось впечатление?

Что ему надо где-то самоутверждаться, и не по работе, а в быту, а жены, чтоб над ней поизмываться, нету. Вот он на окружающих тетках и самоутверждается.

— Слушай, у меня точно такое же впечатление. А жену-то он как во Францию заслал?

— Черт ее знает, темная история. Но я бы на ее месте хоть в шалаш в Разливе сбежала, хоть в Урюпинск, не до Франции. Ты представляешь, каково с таким занудой жить в одном помещении? Лучше удавиться… Он, когда у нас в районе работал, иногда заезжал ко мне с бутылкой. Приедет и сидит. Один раз до трех ночи сидел, я ему и так, и сяк, — мол, Ленечка, завтра на работу, наконец, он говорит: «Мать, хочешь, чтоб я ушел?» — «Ну», — говорю. «Тогда дай денег на такси!»

— Но какой он хозяйственный: и чем посуду мыть, знает, и какой гарнир к чему полагается, и тарелки мне помыл после обеда, и супчики, говоришь, возит.

— Ты знаешь, — Лариска понизила голос, — мы раньше виделись довольно часто, и я имела счастье долгое время лицезреть его отношения с женщинами, с разными, и на работе он кого-то клеил, и на улице знакомился. Почему-то это ничем не кончалось. Может, он импотент?

— Ну уж. Дочка-то у него есть.

— А тогда не был импотентом. Дочке-то уже восемь лет. А потом у него могло наступить снижение половой функции…

— Бедный, бедный!..

Дверь открылась именно в этот момент, не раньше и не позже.

— Девчонки! А чего это вы такие грустные? Кого вы обсуждаете? У кого-то из ваших мужиков снижение половой функции? Сочувствую.

— Леня, ты в больницу позвонил? — осведомилась я, скрывая смущение.

— Вот! Ну все как обычно! Ни здрасьте, ни до свиданья, ни «как дела, Ленечка»; нет, чтобы кофейком напоить сначала…

— Да пей ты кофе, жалко, что ли?

Лариска шваркнула перед ним на стол чистую кружку.

— И это женщины! Женщина должна быть мягкой, приветливой, ласковой, а не такой хабалкой, как вы. Что вы орете как резаные? На полтона ниже, самим же будет приятнее, приговаривал Леня, насыпая себе растворимого кофе, потом сахара, наливая кипятку, и, устроившись в Ларискином кресле, стал громко прихлебывать из кружки. — Ну вот, теперь можно и о деле поговорить, — сказал он, допив до конца. — Скородумов в четвертой больнице, в кардиологии, пока в реанимации, без сознания, разговаривать с ним нельзя еще будет минимум дня три, лечащий врач Пискун. — Он достал из кармана бумажку и бросил ее мне на колени.

— Тут все записано. Я в тюрьме договорился с оперативниками, в очереди ждать не надо будет. Отвезу вас в тюрьму, так уж и быть, вы идите собирайтесь, а я еще кружечку выпью.

— Лень, а ты не узнавал, у Скородумова родственники есть? — спросила я уже в дверях, выходя от Лариски.

— А где я это узнаю? В адресе прописан он один.

Только я зашла к себе в кабинет и стала складывать в папочку нужные бумажки, как в дверь постучали:

— Разрешите?

На пороге стоял представительный мужчина в рыжей замшевой куртке, с зачесанными назад густыми волосами и хозяйским выражением лица.

— Мария Сергеевна? Я двоюродный брат Олега Скородумова.

— Очень приятно, — искренне сказала я. — Вы уже, судя по всему, знаете, что он в больнице. Вас тоже к нему пока не пускают?

— А… да! Да-да, но я бы хотел забрать его вещи. У вас ведь что-то осталось?

— Проходите, пожалуйста, садитесь, — пригласила я его, испытывая облегчение от того, что смогу отдать вещи Скородумова его родственнику, и особенно бумажник, в котором неизвестно что находится.

Мужчина сел к столу и стал оглядываться.

— Вот его куртка на вешалке…

Я не успела сказать про бумажник, мужчина вскочил со стула, подбежал к вешалке и цепко схватил куртку, как будто она у него была единственной памятью о брате. Более того, он стал лихорадочно осматривать ее карманы, и у меня вдруг промелькнула мысль, что, не будь тут меня, он бы распорол подкладку.

— Как ваше имя-отчество? — окликнула я его, но он был так поглощен исследованием куртки, что мне пришлось повторить вопрос.

Однако мужчина как будто меня не слышал.

— Это все? — спросил он, не выпуская куртку из рук. Я положила на стол лист бумаги и ручку:

— Напишите мне расписку и, пожалуйста, покажите паспорт, чтобы я занесла сюда паспортные данные.

— Что? — удивленно спросил он.

— Вы извините, но такой порядок — я должна знать, что передаю вещи надлежащему лицу.

— У меня нет с собой паспорта, — после минутного замешательства сообщил мужчина, упорно не желавший назваться.

— А какого-нибудь другого документа с фотографией, хотя бы водительских прав?

— А… нет. А так вы не можете мне выдать? Я напишу расписку…

— Извините меня, пожалуйста, но я должна указать ваши данные. Вы же понимаете, вещи достаточно дорогие, я не хочу потом отвечать за них, может быть, вы съездите за паспортом, а вечером приедете?

— Как вы можете! Ведь человек может каждую минуту умереть! — в отчаянии воскликнул посетитель, прижимая к себе куртку Скородумова.

— Но ведь он еще, насколько я знаю, не умер! — возразила я, шокированная таким поведением близкого родственника. — И, полагаю, во всяком случае, не умрет от того, что его куртку вы заберете на полдня позже, приехав, как полагается, с паспортом. Да и вообще, — спохватилась я, — Олег Петрович не уполномочивал меня никому передавать его вещи.

— Но ведь он может умереть! — настаивал на своем мужчина, видимо, не зная, как еще убедить меня отдать вещи. Мне это надоело.

— Мне трудно к вам обращаться, не зная вашего имени-отчества, — подчеркнуто вежливо сказала я, — но я вынуждена прервать нашу дискуссию. Я не обязана выдавать вам вещи вашего брата, даже если вы представите паспорт. Олег Петрович по выписке из больницы получит их у меня сам, и я могу заверить вас в том, что здесь они будут в целости и сохранности до его выздоровления.

Повесьте, пожалуйста, куртку на место.

— Почему вы не хотите отдать мне его вещи? — скорбно сведя брови, вопросил безымянный посетитель.

Он и в третий раз не среагировал на мою просьбу назваться.

— Я вам уже объяснила. Почему я должна отдавать вам его вещи? Он пока, слава Богу, жив и, повторяю, не просил их никому отдавать. Куртку повесьте, пожалуйста.

Он продолжал стоять, вцепившись в куртку, и я стала бояться, что он сейчас откроет дверь и элементарно сбежит вместе с чужой вещью, которой я обещала обеспечить целость и сохранность. Я подошла к нему, мягко, но настойчиво высвободила куртку из его цепких пальцев, свернула ее и убрала в сейф. Даже если он напишет жалобу, какие ко мне могут быть претензии?

Он немного постоял возле вешалки, потом крутанулся на каблуках и, не прощаясь, хлопнул дверью. Я не удержалась и вышла вслед за ним в коридор; стоя возле своего кабинета, я наблюдала, как он быстрым шагом, не оглядываясь, миновал наш длинный коридор и скрылся за дверью, ведущей на лестницу.

Из Ларискиного кабинета вышел Кораблев с довольным видом, приглаживая волоски на макушке.

— Кто это был? — спросил он сытым голосом.

— Это? Слушай, Леня, какой-то странный мужик. Представился двоюродным братом Скородумова, отдайте вещи, говорит, паспорт показывать не хочет, насилу у него из рук куртку скородумовскую выдрала.

— Я сейчас, — кинул мне Леня через плечо, поворачиваясь и устремляясь по коридору.

Я вернулась в кабинет и стала терпеливо ждать. Минут через десять он вернулся и сказал, что нам давно уже пора ехать.

— А мужик?

— А что мужик? А-а, мужик? Да я не за ним ходил. Я машинку погрел, думал, вы спуститесь. Ну, вы собрались? Вперед.

Я пожала плечами и двинулась за Леней на выход. Ждать он меня отказался, в следственном изоляторе довел до оперативников и был таков. Через полчаса мне привели арестованного Пруткина. Конвоир положил передо мной на стол талон вывода арестованного и ушел.

— Садитесь, Владлен Ильич.

Пруткин, настороженно на меня глядя, присел напротив.

— Давайте познакомимся: меня зовут Мария Сергеевна Швецова, я старший следователь районной прокуратуры…

— Почему без адвоката? — перебил меня Владлен Ильич.

На нем была тускло-черная униформа с фамилией на грудном кармане; значит, осужденный Пруткин ни в какую колонию отсюда не поедет, а останется отбывать свой невеликий срок за кражи тут, в следственном изоляторе, в хозобслуге. Такая честь выпадает немногим, чем же он-то ее заслужил? Надо будет поинтересоваться у оперативников, за какие красивые глаза Владлен Ильич переоделся в черную униформу. Тем более хозобслуга ему не светила после фортеля в суде — мол, били, показания вымогали…

— Владлен Ильич, вы мне даже закончить не дали. Если я буду проводить следственные действия, то обязательно приду с адвокатом.

— А щас чего пришли? — мрачно спросил он, глядя в стол.

— Владлен Ильич, закурить хотите?

— Закурить? — глаз он так и не поднял.

— Угощайтесь, — я вытащила из сумки пачку «Мальборо» и зажигалку.

— Спасибо, — Пруткин взял сигарету. — А вы?

— Я не курю. Я и в сигаретах не разбираюсь, поэтому купила, на мой взгляд, самые крепкие из приличных.

— Это вы что, для меня? — удивился Пруткин.

— Ну, чтобы разговор завязать. Я раньше все время, как в изолятор иду, покупаю сигареты для подследственных, а в последнее время что-то «Стрелы» не вижу, — помните, было такое дешевое курево, и крепкое достаточно, и продавалось оно в угловом магазине, очень удобно: из трамвая вылез и через магазин к изолятору. Раньше мне многие первоходки сразу заявляли, при первом же разговоре в изоляторе: а где сигареты, вам же деньги нам на курево выписывают?..

Почему-то они все думали, что следователям выделяют деньги на паек клиентам…

— Клиентам? Вы прямо как адвокат говорите…

— Нет, я следователь, уже двенадцать лет в прокуратуре работаю. Хотите, всю пачку берите, мне все равно ее девать некуда.

Я, конечно, не рассчитывала, что тертый вор Пруткин, по четвертой ходке, купится на пачку сигарет, пусть и дорогих. Но хоть заинтересуется.

— А прикурить чем?

Я подала ему зажигалку; не «Зиппо», конечно, китайскую одноразовую.

— Можете взять ее с собой, раз я сигареты вам отдала, значит, мне и зажигалка не нужна.

— А чего пришли, меня сигаретками угостить?

— Вы не торопитесь?

— Тороплюсь? Нет. Я хоть стою, хоть лежу, а все равно сижу, так что мне торопиться некуда. О чем говорить-то?

— Да о жизни, — я улыбнулась.

— Милая девочка, — Пруткин перегнулся ко мне через стол. — Давайте ближе к делу. Я эти душеспасительные разговоры много раз слышал и ничего с них не поимел. Чего надо? Про убийство говорить не буду.

— Нет так нет. Я пришла просто познакомиться. Согласитесь, что лучше знакомиться вот так, один на один, а то никакой задушевности…

— А мне никакой задушевности и не надо.

— Нам же с вами работать придется. Разве лучше, если мы будем волком друг на друга смотреть?

— Как вас там, Мария Сергеевна? Может, хватит ля-ля, вы конкретно говорите, чего пришли. Про убийство говорить не буду.

— А почему? Мне кажется, если вы действительно не убивали, — в ваших интересах рассказать мне все как было. Даю вам честное слово, что я тщательно проверю все, что вы мне скажете, и если приду к выводу, что вы не виноваты, я прекращу на вас дело и попрошу у вас прощения за своих коллег.

— Дело вы и так прекратите. Суд те доказательства, которые в деле были, отверг, а новых вы уже не соберете.

— А если соберу?

— Вот видите, вы все гнете к тому, что это я убил.

— Да я вас уже битый час прошу рассказать мне все как было. Вы ведь в суде говорили только про то, как вас били да показания вымогали. А меня интересует, как получилось, что ваша куртка в крови потерпевших и ножик у вас в печке. Вы ведь наверняка сами об этом задумывались?

— Ну и что? Я задумывался, а вы не будете. Вам деньги платят за то, что вы сажаете, а не отпускаете.

— Почему вы все время сопротивляетесь, Владлен Ильич? Я честно хочу разобраться. К вашему сведению, я уверена, что вы убийства не совершали.

— Вот как? — тут он в первый раз на меня посмотрел. — На сто процентов?

— На девяносто. Учтите, я могла бы сказать, что на все сто, чтобы втереться к вам в доверие. Но при этом думаю, что вы там все же были, только не один. А тот, кто был с вами, — тот и убил.

— А! — он махнул рукой. — Это бесполезно.

— Почему бесполезно?

— Вы все равно мне не поверите. И никто не поверит.

— Я постараюсь.

— Да? — Пруткин прищурился. — Хорошо: со мной был президент Ельцин.

Проверяйте.

— Хорошо, что не Клинтон, — я усмехнулась.

— Проверяйте!

— Владлен Ильич! Это несерьезно.

— Вот! Я же говорил, что вы мне не поверите, и никто не поверит. Вызывайте конвой, без адвоката разговаривать не буду. В камеру! А почему вы решили, что со мной был кто-то еще?

Теперь прищурилась я:

— Владлен Ильич, откровенность за откровенность. Вы мне говорите, с кем были, а я вам — почему догадалась.

— Я не говорил, что со мной там кто-то был. Я и сам там не был, и ничего не совершал.

— Владлен Ильич, а что вам мешает сказать мне правду? Я же протокола не пишу, при нашей беседе никто не присутствует, мы только вдвоем…

— А в кармане у вас диктофончик… — перебил меня Владлен Ильич.

— Да нету у меня диктофончика. Вот, посмотрите мою сумку: куда я могу его засунуть?

— А в карманах?

— Вы же видите, на мне узкая юбка без карманов и блузка, тоже без карманов. А в карманах куртки ничего нет, проверьте сами. Проверьте, проверьте, — я вывернула перед Пруткиным карманы куртки. — Владлен Ильич, я своих подследственных на пушку никогда не беру. Если говорю, что не записываю, значит, не записываю.

— Нет… Как вас… Мария Сергеевна… Не выйдет, — сказал Пруткин после долгих раздумий. — Отправьте меня назад, в камеру.

— Владлен Ильич!

— Я сказал — в камеру! Не буду я говорить.

— Ну почему, почему?! — : спросила я в отчаянии, не зная, как к нему достучаться.

Мне казалось — в середине нашего разговора он почти оттаял и почти готов был хотя бы намекнуть мне на правду.

— Да потому, что жить хочу еще.

— Ну кто вам угрожает? Сюда-то не каждый доберется.

— Вот он как раз сюда и доберется, кто другой не доберется, а он-то… Все равно мне никто не поверит. Ну, все! Чао, бамбино, сорри. Как вас? Мария Сергеевна…

— Хорошо, Владлен Ильич. Как хотите. Я вас сейчас отправлю назад. Только знаете, что? Поспрашивайте среди своих знакомых про меня, может, кто-то из них про меня слышал. Я допускаю, что кто-нибудь скажет, что я стерва, но думаю, что ни от кого вы не услышите, что я когда-то сыграла в нечестную игру или подставила своего подследственного. На пушку никого никогда не брала, повторяю.

Спросите?

Он без выражения посмотрел на меня.

— Ну что, приходить мне еще без адвоката?

Он продолжал смотреть на меня так же, без выражения. Ну, это уже победа, он ведь не кричит во все горло, что видеть меня не хочет. А гонор не дает согласиться. Или страх…

— Ждите меня в начале той недели, Владлен Ильич. Приду еще раз без адвоката, хотя, если вы пожалуетесь, мне влипнет за это.

— Вы там поспрашивайте у своих, Мария Сергеевна, — без улыбки проговорил он, — и вам скажут, что Пруткин своих следователей никогда не подставлял.

В прокуратуре я, не заходя в свой кабинет, завалилась к Лешке Горчакову.

Бухнувшись на стул и бросив рядом сумку, я вытянула ноги и заявила Лешке, что скоро раскрою дело Чванова.

— Ты понимаешь, он готов был мне сказать! Я не стала давить, приду к нему после выходных. Но он мне скажет, провалиться мне на этом месте!

— Ты, Машка, поосторожнее, — вяло отреагировал Горчаков. — Помнишь, ты уже дома провалилась!

— Правда ваша, Алексей Евгеньевич.

Я вздохнула. Действительно, в Новый год, выплясывая какой-то невообразимый краковяк вокруг елочки, я громко выкрикнула, что с первого января начну делать зарядку, провалиться мне на этом месте, и именно в этот момент подо мной проломился паркет, и я увязла в треснувших досках-сама судьба дискредитировала мой порыв.

— Лешка, точно говорю: он мне скажет. Я чувствую… Он мне скажет, кто с ним был.

— А почему ты решила-то, что с ним кто-то был?

— Ах да, ты же видеозапись не смотрел. Понимаешь, по всему получается, что, по крайней мере, до участка, где чвановский дом стоит, он тогда, в день убийства, дошел. А вот что с ним дальше было, вопрос. Когда выезд с ним делали, весь участок был под снегом. Он же сразу сказал, где там канава, где кусты, а их и не видно было из-за снега. И прошел правильно. А самое интересное — в одном-единственном месте он проговорился. Везде говорит — я шел здесь, я вошел туда. А в одном месте, когда показывал, с какой стороны дом огибали, он сказал:

«Мы шли вот здесь…» «Мы шли»! И плюс куртка и нож в его доме. С чего бы вдруг такое совпадение? С одной стороны, был он там, все указывает на то, что он там был. А с другой стороны, не убивал. У меня такое впечатление, что его специально взяли с собой, чтоб подставить… Да, Лешка, я тебе самого главного не сказала: Скородумов мне, перед тем как ему плохо стало, заявил, что Денщиков у него обыск учинил не только в связи с шантажом, он считает, что интерес к нему Денщикова связан с убийством Чванова. Надо срочно Денщиковым заниматься!..

— Машка, у тебя телефон надрывается, — прервал меня Горчаков. Я вскочила:

— Вдруг это мама мне звонит по поводу Хрюндика! Вбежав к себе и схватив трубку, я услышала радостный голос бывшего практиканта Игоря Денщикова:

— Машка, ну привет! Давненько мы не общались! Но я, конечно, по делу!

— Ну?! — сказала я, переводя дыхание и усаживаясь у стола с телефонной трубкой.

— Как дела-то вообще?

— Да ничего себе.

— Я слышал, ты на осмотре по депутату отличилась?

— Да ладно, чего там!

— А еще чего хорошего?

Ясно. Проверяет, нет ли на него какого-нибудь компромата. Похоже, он пока не знает про жалобу Скородумова. И слава Богу.

— Работаем.

— Маш, у меня дело на сто рублей. Ты знаешь, у меня семья есть знакомая — Скородумовых. Так вот, человечка, говорят, прямо из твоего кабинета на «скорой» увезли. Я, как услышал, сразу сказал: она может, у нее генералы плачут, как дети… — Денщиков хохотнул и замолчал, видимо, проверяя мою реакцию. — А чего он у тебя был-то?

— Да ты знаешь, нам же из пригородного района дел напихали, как и всем.

Мне досталось дело об убийстве бизнесмена, у которого твой знакомый охрану возглавлял. Я ему и «здрасьте» сказать не успела, как он чуть коньки не двинул.

— Это Чванова-то убийство? Слышал… Ну, а Олег тебе чего-нибудь сказал дельного? — осторожно гнул свое Денщиков.

— Да нет, к сожалению. Я ж тебе говорю — только вошел, сразу упал. Он же сердечник, у него уже инфаркт был. Мы и не поговорили.

— Маш, так я вот о чем, — продолжал Денщиков, по всей видимости, уже успокоившийся, раз я так безмятежно проглотила сообщение о дружбе семьями. — Семья хочет вещи его забрать. Ну, знаешь, люди далекие от юриспруденции, думают, что если шмотки будут дома, то спокойнее… В общем, они чокнулись на этом, плачут, говорят, как же это так — Олежка в больнице, а вещи где-то в прокуратуре. Я к чему: к тебе брат его приходил двоюродный, он слегка заторможенный, объяснить ничего не смог толком. Ты его погнала и правильно сделала, — Денщиков опять хохотнул. — А он, тютя, даже не сказал, что паспорт потерял. Ты уж. выдай ему шмотки, а?

— Да нет проблем, Гарри. Пусть с правами приедет.

— Ой, Машка! А у него и прав тоже нет.

— А на нет и сам знаешь, чего нет.

— Маш, ну, мне ты доверяещь? — Денщиков интимно понизил голос.

— А как же! Хочешь сам расписочку написать?

— Ха-ха! Ну так чего — он зайдет после обеда?

— С документами.

— Маш, ну не выпендривайся, мы свои люди.

— Гарри, ты в уме или нет? Куртка баксов пятьсот стоит, я что, потом из своей зарплаты буду ее оплачивать?

— Маша! Я тебе слово даю, что ты ничего оплачивать не будешь!

— Нет, Гарри, и не проси. И вообще я никому ничего не обязана отдавать.

Скородумов еще не труп.

— Да, еще не труп, — уныло согласился Денщиков, он не мог скрыть, как он сожалел об этом.

— Так что ничего с курткой не случится, если она побудет у меня.

— А кроме куртки, он ничего не оставлял? — небрежно поинтересовался Денщиков.

— А что он еще мог оставить? — очень натурально удивилась я.