Ветер с севера Вилар Симона
Теперь Ренье задумался. Эмма – дочь Эда Робертина, короля франков, помазанника Божьего. Племянница самого сильного сейчас в Западной Франкии человека – графа Роберта Парижского. В свое время тот и сам мог бы после смерти брата стать королем, и стал бы, если бы старый канцлер Фульк Реймский своевременно не помазал Карла. Что, однако, не помешало Роберту именоваться герцогом франков, защитником христиан, даже сам Простоватый величал его «вторым после нас во всех наших королевствах». Хотя, в сущности, Роберт имел куда больше владений во Франкии, чем Карл. Да, Робертины были и оставались могучей силой. Породниться с ними – приобрести сильных союзников. А Эмма к тому же еще и дочь помазанника Эда, в ее жилах королевская кровь, по матери же она приходилась племянницей зазнавшемуся Простоватому. Карл отказал Ренье в руке своей внебрачной дочери. Что ж, он возьмет себе в супруги его племянницу от самого блестящего союза во Франкии, и кто тогда осмелится болтать, что Ренье обрел супругу, недостойную поднять его до королевского трона!
Невозмутимый голос Леонтия заставил Ренье вернуться на землю.
– Дело за малым. Узнать, как обстоит дело с дочерью Эда и где она.
Ренье сразу помрачнел. Сидел, глядя в огонь, машинально вращая на запястье золотой наручень.
– Все, что я знаю – она пропала еще при жизни Эда. Могут понадобиться годы, чтобы разыскать ее. А я не так молод и не могу долго ждать.
Леонтий улыбнулся, поплотнее кутаясь в пелерину.
– Здесь, за твоей дверью, стоит палатин Эврар Меченый. Кому, как не ему, приближенному Эда, дать тебе совет, где может пребывать дочь его былого хозяина.
Однако оказалось, что Эврару ведомо не так уж много. Да, он помнил принцессу еще рыжеволосой девчушкой. В роду Каролингов после того, как без малого сто лет назад Людовик Благочестивый женился на рыжей красавице Юдифи из рода Вельфов, порой рождались именно такие огненногривые отпрыски. Покойница Теодорада тоже была рыжей, и дочь удалась в нее.
Ренье всегда удивляло, что обычно угрюмый мелит сразу становился словоохотлив, едва начинал вспоминать молодость и службу у Эда. Он прервал его, нетерпеливо спросив, что же все-таки сталось с девочкой. Но Эврар, как ни морщил лоб, не мог припомнить, ибо служил Эду не до последних дней его правления. Но именно он и посоветовал Ренье разузнать обо всем у одной из придворных дам, прибывших из Франкии, той, которую прозвали Аранбюржа Сплетница. Та помнила все слухи и тайны двора, знала всю родословную Каролингов, вплоть до побочных отпрысков, прижитых с простолюдинками. Она-то уж наверняка наведет Ренье на след Эммы. Правда, добавил мелит, сделать это будет нелегко. Аранбюржа важная персона, к ней просто так и не подступишься, и расспросить ее будет отнюдь не легко. Вот тогда-то Леонтий и предложил доставить эту даму в старую Молчаливую Башню, а уж он – грек улыбнулся, предвкушая забаву – сможет принудить Аранбюржу освежить память.
Ренье поднялся с низкого сиденья и потянулся, хрустнув суставами. Что-то долго никто не едет. Леонтий, конечно, мастер развязывать языки, даже самого Ренье порой пробирала дрожь, когда он ловил дьявольское сладострастное выражение в глазах нотария, докладывавшего о проделанной работе, и тем не менее что-то в этот раз он тянет. Неужто благородная дама столь строго хранит придворные тайны? А если и ей ничего не ведомо?
Ренье не на шутку встревожился. Шагнул к двери и, распахнув ее, едва не столкнулся с Эвраром.
– Все дьяволы преисподней! Что так долго?
Эврар с поклоном уступил герцогу дорогу, кивнув в сторону любопытных лиц столпившихся неподалеку монахинь. Пришлось герцогу, сдерживая нетерпение, последовать за придворным. По дороге тот негромко проговорил:
– Заминка вышла из-за королевской охоты. Благородный Каролинг, разочарованный неудачным ловом, пожелал пострелять галок и почему-то выбрал для этого окрестности Молчаливой Башни.
Они покинули стены обители, ведя лошадей под уздцы.
– К черту Каролинга, – кипел Ренье. – Что Аранбюржа?
– Умерла под пыткой.
– Это неплохо. Все равно нам не удалось бы вернуть ее назад.
Уже положив руку на луку седла, он вдруг замер.
– Умерла? Что ж, выходит – все зря?
Эврар спокойно сел в седло.
– Как же! Когда это бывало, чтобы ваш еретик не справился с работой? Старуха отдала Богу душу, уже когда ее оставили в покое. Но Леонтий выглядел вполне довольным. Мне-то он ничего не поведал, оставив для себя честь передать все светлейшему герцогу.
Ренье торопливой рысью мчался к Молчаливой Башне. После прозрачного морозного воздуха зимнего дня из подземелья на него дохнуло смрадом. Немудрено, что Эврар, как и ранее, предпочел оставаться снаружи, Ренье же по выщербленным старым ступеням сошел под землю. Леонтий с улыбкой поклонился ему как коронованной особе – трижды в пояс. Его подручные после проделанной работы ели похлебку из общего котелка, чавкая и гремя ложками. Со свету Ренье не сразу заметил тело дамы Аранбюржи в углу. Его накрыли дерюгой, из-под которой торчали лишь желтые голые пятки. Ренье брезгливо поморщился. В душном и одновременно сыром воздухе подземелья стоял густой дух паленого мяса, крови и пота. Его всегда занимало, отчего при пытках люди столь обильно потеют?
Леонтий, проследив за взглядом господина, пожал плечами.
– Здоровенная бабища, а ведь какая хилая оказалась на деле. Мы всего раз прижгли ей колено, чтоб голову освежить – и она вспомнила и выложила, как на исповеди. Потом лежала и хныкала – и вдруг стихла. Бруно глянул, а она уже отошла. Нехорошо как-то. Мы и священника не успели кликнуть, взяли грех на душу…
Ренье махнул рукой:
– Пустое. Говори скорей, что она поведала?
Леонтий, улыбаясь, протянул герцогу шуршащий пергамент с записью допроса. Византиец был аккуратен и любил, чтобы все было по форме. Однако, завидев нетерпение на лице герцога, вернул его обратно на столик, где виднелась чернильница. Заговорил, пряча руки в складках хламиды.
– У короля Эда и Теодорады было двое детей – сын Гвидо и дочь Эмма. Гвидо родился еще в осажденном норманнами Париже, Эмма же – года три спустя. Рождение второго ребенка, девочки, будто бы огорчило и разочаровало Эда. Новому королю нужны были сыновья. К тому же, когда родилась Эмма, дела у Эда шли не лучшим образом. Он разбил норманнов, но не мог справиться с собственной знатью, которая никак не хотела смириться с тем, что ими правит король из княжеского рода. Все недовольные Робертином стали объединяться вокруг мальчика-подростка Карла, сына и брата трех королей, который хоть и продолжал еще прятаться за складки сутаны канцлера Фулька Реймского, но все же был прямой Каролинг, потомок дома, который франки привыкли видеть у власти. Да и в семье у Эда не ладилось. Король часто бывал в разъездах, и Теодорада, считавшая, что Эд должен ценить ее и уделять больше внимания, памятуя, что ради него она пошла против воли своих царственных родственников, беспрестанно закатывала сцены со слезами и битьем посуды. И все же дама Аранбюржа, да пребудет душа ее в мире, утверждала, что их брак был счастливым. Эти двое бешеных крепко любили друг друга. Столь крепко, что даже дети для них не много и значили. Особенно это касалось дочери, ведь принц Гвидо все же был наследником… Едва девочка родилась, ее отдали кормилице, и не какой-нибудь крестьянке, а супруге одного из ближайших друзей и соратников Эда графа Беренгара из Байе. Звали ее Пипина, и она была из рода Анжельжер, который так возвысился при Робертинах на Лигере, или, как говорят сейчас, – Луаре.
Леонтий заметил, что герцог, все это время нетерпеливо вращавший на запястье браслет, насторожился, взгляд его стал внимательным. Грек снова взял со стола свиток, бросил на него взгляд, словно опасаясь что-то упустить, а затем неторопливо продолжил. Говорил, явно наслаждаясь собственным красноречием, изящно сплетая фразы, так, что даже иноземный выговор казался незаметным.
– У графини Пипины в то время как раз тоже родился ребенок, – так утверждала дама Аранбюржа, – сын, названный в честь короля Эдом. И Эмма с самого детства была куда ближе к ней, чем к собственной матери. Вскоре Теодорада умерла. Упала с лошади, сломала хребет, и через несколько дней ее не стало. Эд был безутешен. Смерть жены и помазание на царство Карла Простоватого – оба эти события совсем лишили его разума. Он стал мрачен, озлоблен, надменен и груб даже с собственными палатинами, придирался к ним, жестоко карая за малейший проступок. Он пошел войной против Карла, и такова была сила и воля этого короля из князей, что войско Простоватого разбежалось, так и не приняв боя, а сам Карл укрылся в Бургундии. Однако именно тогда вы, мой светлейший господин, и Цвентибольд взялись помочь Карлу. Эд же вновь отправился сражаться против норманнов. И тем не менее император Арнульф в том же году подтвердил, что признает Эда королем западных франков. Эда не было в Париже, когда до него дошла страшная весть о безвременной смерти его сына. Он примчался на Остров франков сам не свой. В то же время много говорили об отравлении наследника престола ради перехода власти к Каролингам. Эд сам принялся расследовать дело. В пыточной ночами не гасли огни, крики жертв сливались с воем волков, а по утрам от башни отъезжала повозка с изувеченными телами тех, кого король заподозрил в пособничестве отравителям. Эд Робертин был поистине великий король и умел за все взяться с размахом.
– Какого черта, Лео! – взорвался наконец герцог. – Все, что меня интересует, так это жива ли его дочь и где она.
– Терпение, мессир. Дело в том, что дама Аранбюржа, опасавшаяся, что подозрения короля падут и на нее, поспешила покинуть Париж и перебраться в Лион, старую столицу Каролингов, где в то время обосновался второй король франков Карл. Однако каленое железо заставило ее припомнить, что, возвращаясь из пыточной, король часто шел в то крыло дворца, где с четой графов из Байе жила его дочь. Похоже, у Эда только теперь появились отцовские чувства к девочке. Позднее граф Беренгар с супругой покинули Париж и двинулись в свое графство, дабы уберечь его от набегов норманнов, с которыми он затем долго и успешно воевал.
– А принцесса?
– Ее с тех пор никто не видел при дворе Эда. Она исчезла, ибо король, по-прежнему вынужденный часто покидать свою столицу, опасался, что враги постараются избавиться и от последнего его отпрыска. Разумеется, Эмма не сын, но она – Робертина. Дочери также способны играть роль наследниц и этим опасны. Я помню из истории Рима, что, когда заговорщики убили императора Калигулу, у которого была единственная дочь-наследница, малютку схватили за ноги и били головой о каменную стену до тех пор, пока она не превратилась в кровавое месиво.
Нотарий герцога любил посмаковать подобные сцены. Даже видавшему виды Ренье порой становилось мерзко. Но сейчас он думал о другом. Леонтий видел нетерпеливое, злое выражение на лице герцога и потому поспешил продолжить. Самое главное известие он приберег под конец.
– После смерти короля Эда какое-то время еще вспоминали об Эмме, но потом ее постепенно позабыли. Словно ее и не было никогда. Даже те, кто считал, что дочь Робертина уехала с Беренгаром и Пипиной в Байе, не ведали ничего. Дело в том, что еще до смерти Эда в Париже передавали из уст в уста, что граф Беренгар, так долго отражавший норманнов, был убит после того, как его город был захвачен разбойником Ролло (у Ренье дрогнул угол рта). Говорят, этот безбожник и идолопоклонник превратил цветущий город в руины. Редким удачникам удалось спастись.
– Так, значит, выходит, что все зря… – вновь не утерпел Ренье. На сей раз голос его был полон уныния.
Леонтий торжествующе улыбнулся в бороду, но внимательный глаз герцога не упустил этого.
– Велю пороть, – тихо, но внушительно проговорил он. Грек тотчас заторопился, панически шурша сворачиваемым свитком.
– Совсем недавно стало известно, что Пипина из Байе не погибла. Потеряв близких, подвергшись поруганию, она все же сумела уйти из Байе и с толпой беженцев прибыла в Анжу к своему брату Фульку Рыжему, виконту города. Он позволил ей жить в одном из окрестных монастырей, где она пребывает и по сей день. Вместе с дочерью.
– С дочерью? Я не ослышался? Ведь ты сказал, что у них с Беренгаром сын?..
Он внезапно осекся, поняв. Губы его медленно поползли в сторону в усмешке.
Леонтий тоже блеснул зубами.
– И дочь как будто бы тоже зовут Эммой.
Герцог откинулся в кресле, расправил плащ с драгоценной фибулой, на которой глухо сверкнул рубин.
– Ты хорошо поработал, еретик.
Потом, глядя на уголья, герцог пробормотал:
– Выходит, все так просто…
Он умолк, глядя на седеющие пеплом уголья на подиуме очага. Улыбка не сходила с его лица, но глаза смотрели в пространство.
Леонтий, возвышаясь над герцогом, смотрел на него со скучающим видом. Он хорошо знал своего господина и теперь словно читал у него в мыслях. Сейчас Ренье осознавал, что забытая, но обладающая огромными правами принцесса станет для него легкой добычей. Разыскать девушку в глуши, убедиться, что их сведения не ошибочны (в чем Леонтий не сомневался – ему никогда не лгали на допросах) и Эмма из Байе суть та самая Эмма из рода Робертинов, и привезти ее, никому не известную девушку, сюда.
– Это следует поручить Эврару Меченому, – неожиданно вслух произнес Леонтий и прикусил язык, опасаясь, как бы герцог не заподозрил его в чтении собственных мыслей.
Однако Ренье Длинная Шея лишь задумчиво кивнул.
– Да, именно. Он добрый воин и преданный пес. И он единственный из моих людей сможет опознать Эмму. Он видел ее. Как ты думаешь, Лео, может ли человек узнать во взрослой женщине девочку, которую видел совсем ребенком?
– Ну, – Леонтию стало смешно, – ваш вавассор скорей с первого взгляда отличит ковку секиры – рейнская или норманнская. Что же до женщин… Хотя этого вояку Бог разумом как будто не обидел. И он помнит, что девочка была рыжей, как и королева Теодорада. Что ж, возможно.
– Ступай, кликни его, – отрывисто приказал Ренье.
И прищурился на вскинувшиеся от дуновения хламиды грека язычки на угольях.
– Итак, Эмма… Рыжая Эмма.
Глава 2
Аббат Ирминон, тучный, рослый, с похожей на гладкий шар головой, увенчанной раздвоенной митрой, придерживая полы нарядной ризы, обходил хозяйственный двор аббатства Святого Гилария-в-лесу. Было тихое предрассветное время после Вальпургиевой ночи,[78] в которую особенно сильна всякая нечисть, и хотя братия лесного монастыря окропила все вокруг святой водой и вечером обошла процессией все село, ударяя веточками освященного самшита по кустам и деревьям, а чтобы скотина была спокойна – сыпля в стойла и хлева соль, настоятель Ирминон лично пожелал убедиться, что силы тьмы не хозяйничали нынче в его владениях.
Но, кажется, везде царил мир. В предрассветном сумраке монахи меняли на скотном дворе подстилку, где навоз был перемешан с солью. Над дверьми сараев прибивали крест-накрест веточку ракитника. Курили ладаном даже в свинарнике. От нечистой силы, портящей скот, не должно остаться и духу. Но сами четвероногие (хвала Создателю!), кажется, не пострадали – мулы шумно хрустели овсом, свиньи томно похрюкивали, блеяли овцы, еще не обросшие после зимней стрижки, подавали жалобные голоса ягнята. Полное лицо аббата расплылось в отеческой улыбке при взгляде на крохотных агнцев, и он не удержался, чтобы не войти в загон и не приласкать кое-кого из них, нисколько не заботясь о том, как странно выглядит его шитое золотом облачение в овечьем хлеву. Его посох с резным золоченым завитком на конце попридержал брат-ключарь – тощий старичок со скорбным лицом и венчиком седых вьющихся волос вокруг тонзуры, носивший имя Тилпин.
– Ваше благочестие, – негромко, но настойчиво проговорил ключарь, – скоро служба, вам пора быть в храме, а не среди безмозглых тварей.
– Помолчи, брат Тилпин, – с самым благодушным видом приняв у ключаря посох и грузно перебравшись через заплот, заметил аббат. – Это ты должен не спускать глаз с хозяйства, а не я. Но уж если ты больше святой, чем ключарь, так позволь мне заняться тем, что мне кажется богоугодным в это утро светлого майского дня.
И, не слушая больше нытья монаха, аббат широкими шагами направился к молочным фермам. Здесь тоже все было в порядке. Мерно били в донца подойников молочные струи, братья-скотники весело улыбались своему аббату, не вставая из-под коров, чтобы испросить благословения. Их было немного, и Ирминон спросил:
– Где брат Авель?
– В лесу. Пошел собрать росы, чтобы омыть ею вымя коров. Говорят, от этого они лучше доятся и молоко становится жирным.
– Доброе дело. А где блаженный брат Ремигий?
– В чаще. Тоже росу собирает. Он как дитя радовался, что его взяли с собой.
– А каноник Серваций?
– Там же. С вечера ушел в селение к супруге, чтобы еще до рассвета вместе с толстухой Тетсиндой и близнецами отправиться за целебными травами.
Маленький брат Тилпин сплюнул и топнул ногой.
– Да поможет нам святой Гиларий! Язычники! Вместо святой мессы подались в лес за бесовскими зельями! Май – праздник неприкаянных блуждающих душ и плотских утех. Ведь известно же, что именно в мае в языческие времена, чтоб дать земле плодородие, темные люди спаривались на пашне. И это вы прославляете, преподобный отец! Тьфу! Первый день мая должно встречать молитвой и покаянием, а не хвалой. Похоже, в аббатстве все сплошь скоро обратятся в язычество. Постом, воздержанием и молитвою, молитвою и воздержанием!..
Аббат Ирминон повернулся и весьма чувствительно огрел своего помощника посохом между торчащих лопаток.
– Когда станешь аббатом, Тилпин, тогда и будешь указывать, что здесь должно, а что нет. А пока, ученый ключарь, припомни-ка лучше слова нашего наставника блаженного Бенедикта – нет ничего необходимее для монаха, чем послушание, и посему укороти свой язык, любезный брат. Далее, у того же Бенедикта сказано…
Он остановился у входа в сыроварню и, с важным видом воздев перст, зычно продекламировал:
– Обо всем заботится аббат, начиная от пищи и одежды и кончая духовным спасением детей своих.
Брат Тилпин прослезился – то ли от боли в спине, то ли от осознания вины за то, что посмел поучать своего пастыря, то ли от унижения, ибо не мог не заметить, как ухмыляются в рукав молодые послушники. Ирминон, заметив огорчение старика ключаря, оттаял и даже приобнял его – огромный аббат голубил старика, как иная нянька жалеет дитя.
– Успокойся, брат Тилпин. Такой уж сегодня день. И не ворчи. Ибо обычай собирать зелень в первое майское утро – добрый обычай отцов. Всем известны целебные свойства росы в этот час – она смягчает кожу, отвращает кожные болезни, врачует суставы. А ходить босыми стопами по этой росе – не знать усталости и ломоты в дальних переходах либо же в часы долгого стояния коленопреклоненными. Нет, праздник первого дня мая – праздник здоровья и любви. И после неистового шабаша нечисти в Вальпургиеву ночь никак нельзя отменить этот добрый старый обычай, как нельзя запретить жечь костры в день Святого Иоанна или сжигать чучело Карнавала в начале весны.
– Язычество! – упрямо ворчал Тилпин. – Добрый христианин, тем паче духовный пастырь призван искоренять эту скверну как гнусную ересь и колдовство.
Но аббат Ирминон его уже не слушал, весь уйдя в дегустацию свежеприготовленного сыра. Как и роса в утро первого мая, молочная пища в этот день обладает целебными свойствами. К тому же молодой сыр был и сам по себе хорош, хотя, если дать ему дозреть, становился еще вкуснее. Впрочем, аббат отведывал его с видимым удовольствием. Он щурился, как огромный кот, и косил глазом в низину, где в предрассветном сумраке, словно стога сена, серели кровли деревни, блестела полоска ручья, высилось мощное здание храма. Ближе, за частоколом из заостренных бревен, проступали очертания бревенчатых построек аббатства, покатых крыш скотных дворов, украшенных резной колоннадой галерей монастырского дворика с высоким кельтским крестом посреди большой клумбы. Глядя на все это, преподобный испытывал истинное удовлетворение. Монастырь вырос буквально у него на глазах. Когда-то он пришел в эту глушь простым каноником, а ныне – гляди – носит сан аббата! Лишь его неуемная энергия и хозяйственное чутье подняли из праха братьев-бенедиктинцев и всю эту обитель. А в те поры им просто было разрешено поселиться на землях у лесной башни монахинь монастыря Девы Марии. Аббат и сейчас отчетливо различал темный силуэт древней каменной башни, таившейся у самой опушки леса. Сестры-монахини ничего не смогли бы сделать сами. Их обитель давным-давно утратила свое значение, и лишь небольшой деревянный палисад да несколько окружающих его хижин оставались в ведении святых сестер. Остальным распоряжалось аббатство, которое особенно разрослось после падения города Сомюра-на-Луаре, когда в лесную долину хлынули беженцы. Ирминон тогда же добыл грамоту на владение этим угодьем, и селившиеся в долине беглецы вскоре были закреплены за владениями Святого Гилария. Теперь это было крепкое селение со своей кузницей, водяной мельницей у протекавшего в низине ручья и прекрасной церковью с колоколенкой в центре долины.
Там, на пустыре перед обителью, среди расступившихся, словно из робости, крытых тростником глинобитных хижин сегодня должно было состояться майское празднество. За церковью, у самого ручья, шли приготовления к пиру. Монахи второпях рассекали туши выделенных специально для пиршественного стола овец, свиней и быка. Пожилые замужние женщины из тех, кому уже не пристало до восхода солнца бегать за росой или плясать на рассвете в лесу вокруг дольменов – огромных каменных столбов, прячущихся в чащобах луарских лесов еще со времен язычников-кельтов, – сидели рядами, ощипывая птицу. Утро истекало блеклым молочным светом. Скоро из леса должна была возвратиться молодежь с зеленью, дабы украсить все постройки, пройдет праздничная месса и будут устроены пляски у майского шеста. Ирминон знал, что жители окрестных деревушек также придут к Гиларию, и тогда начнутся торги, попойки, настоящее веселье.
Могли ли все это устроить сестры Святой Марии? Что вообще могут женщины? Если бы в старой башне не жила среди монахинь сестра виконта Анжера Пипина Анжуйская и ее властолюбивый брат Фульк Рыжий не помогал ей, Ирминон уже давно распоряжался бы здесь всем безраздельно, хотя и без того грешно было жаловаться. Пипина Анжуйская кроткая дама, она вся погружена в молитвы, а в остальном полагается на братьев Святого Гилария и их аббата. Потому-то в лесной долине царят мир и покой.
Ирминон вытер пальцы о вышитую полу ризы и кротко вздохнул. Мир и покой… Он и сам когда-то бежал от насилия, крови и жестокости людского мира в эту глушь, создав здесь свой особый мирок, и, возможно, не слишком радел об обращении лесных обитателей-язычников, не журил местных женщин за колдовство, не разрушал старые языческие алтари у лесных источников, и тем не менее Господу, видимо, была угодна его деятельность, раз он сподобил его в мире дожить до седых волос и принести покой всем обитателям этого края. Пусть иногда он и бывал суров и, как поговаривали, скуп, пусть проявлял себя недостаточно ревностным христианином, но все же Гиларий-в-лесу стал уже почти городком. И то, что на праздник мая в него стеклось столько людей, что все они почитают аббата и охотно повинуются власти монастыря – в этом он видел очевидное проявление небесной благосклонности к грешному слуге божьему Ирминону.
Аббат посмотрел в сторону бревенчатых стен странноприимного дома. Лесные обитатели с их женами и полудикими ребятишками расположились там со всем своим скарбом, и монахи угощали их утренней похлебкой. Среди этого дремучего племени выделялся рослый светловолосый торговец-разносчик, бог весть как пробравшийся через лес со своим ящиком с товаром, вызвав смятение всех деревенских кумушек. Сейчас он сидел в стороне от своих диких попутчиков, молча поедая похлебку. Рослый, длинногривый, с крепким дубовым посохом, явно предназначенным служить не только дорожной палкой, но и оружием. Ирминону пришло в голову, что неплохо было бы оставить торговца в обители, ибо он как раз намеревался набрать для аббатства вооруженную охрану. Не столько от неожиданных напастей, от коих доселе Бог миловал, сколько от наездов чрезмерно полюбившего распоряжаться здесь Фулька Рыжего. Вчера он велел призвать к себе торговца, но остался разочарован. Тот оказался немым, глухо мычал в ответ, явно не понимая, чего от него хотят, и только крепче прижимал к себе свой короб, словно опасаясь, что Ирминон позарится на его побрякушки.
Сейчас, когда аббат наблюдал за ним, торговец, покончив с едой, сидел на своем коробе, свесив голову так, что его нечесаная грива скрывала лицо. Внезапно он резко выпрямился и замер, быстрым движением отбросив волосы с лица, а затем оглянулся и напряженно застыл, словно животное, заслышавшее звуки ловли.
«Пусть он и нем, но слух у него, несомненно, превосходный. Но что же его встревожило?»
Ирминон поглядел туда, куда устремил взгляд лоточник. За частоколом, едва видимый сквозь клубы дыма очагов и утреннюю дымку, там, где у расщепленного дуба из леса выбегала тропа, возник вооруженный всадник. У Ирминона болезненно сжалось сердце. Он видел, как свет зари отразился на коническом шлеме, блеснул на стальном острие копья. Но более всего его обеспокоило изображение на вымпеле, что развевался на древке копья воина, эта черная птица с раскинутыми могучими крыльями на светлом фоне! Черная птица бога язычников. Ворон. Значит… У Ирминона перехватило дыхание. Это норманн!
В первый миг аббат подумал о молодежи и монахах, разбредшихся по лесу. Закрыть сейчас ворота означало бросить их на произвол судьбы. Оставить же створки открытыми, не подперев их брусом из цельного дерева и не затянув цепью, значило дать жадным норманнам уничтожить все, чему он, Ирминон, посвятил всю жизнь.
Другие монахи тоже заметили всадника и взволнованно зашумели:
– Храни нас Господь от ярости и безумия норманнов! – простонал один из них слова обыденной молитвы, вмиг ставшие злободневными.
Кто-то заплакал в голос. Ирминон пытался отдать какие-то распоряжения, но из его горла вырвался лишь слабый хрип, и он бессильно осел на колени.
Маленький брат Тилпин опомнился первым. Даже своими близорукими глазами он заметил, что воин в знак мира опустил копье к земле.
– Хвала Создателю! Этот человек не язычник-северянин. Те бестии нападают скопом и всегда неожиданно. Этот же едет в одиночестве.
Позже Ирминон, багровый от стыда из-за проявленного малодушия, хмуро стоял перед спешившимся воином, объявившим, что его послал правитель Анжу Фульк Рыжий, дабы передать, что он сам направляется сюда с отрядом, о чем и надлежит знать настоятелю. Аббат лишь кивнул. Этого воина с черными длинными усами и угрюмым лицом, пересеченным багровым шрамом, он не видел прежде в свите Фулька.
– Ты новый вавассор Анжуйца? – только и спросил он.
Тот кивнул без всякого выражения.
– Это так, святой отец.
Но под благословение не поспешил.
– Мое имя Эврар. Люди зовут меня Меченый – из-за шрама. Я лишь недавно вошел в свиту Фулька Рыжего.
– А почему ты носишь с собой ворона язычников?
Эврар равнодушно взглянул на вытканную на белом полотнище зловещую птицу.
– Это новый знак Фулька. Герцог Нейстрии возвел его в графское достоинство, и мой господин взял себе знак черного сокола… А сюда он едет с сыном, дабы обвенчать его с Эммой, своей племянницей.
Брат Тилпин второй раз за это утро топнул ногой.
– Богомерзкое дело – венчать столь близких по крови родичей. Я не позволю совершить сего с моей воспитанницей. Эмма подобна ангелу, и не ей пребывать в смертном грехе…
Теперь Эврар Меченый усмехнулся.
– Что ж, попытайтесь, святой отец.
Ги, сын Фулька, тоже не торопился к своей невесте и даже, чтобы избежать брака, едва не принял постриг в монастыре Святого Мартина Тирского, однако отец едва не за волосы выволок его из соборной ризницы и теперь везет сюда.
Ирминон заметил, что рослый торговец тоже стоит среди монахов, прислушиваясь к речам посланца, но не придал этому значения. Сейчас он вспоминал, как одиннадцать лет назад Фульк Рыжий заставил его участвовать в обручении двух детей – шестилетней девочки с рыжими косичками и хрупкого девятилетнего мальчика с красивыми мечтательными глазами. Он тогда тоже не преминул указать на кровное родство между женихом и невестой, но уж если сама Пипина Анжуйская – в высшей степени благочестивая дама – ничего не имела против, то Бог им всем судия. Внезапно Ирминон почувствовал, что даже рад приезду Фулька. Анжуец, конечно, вспыльчив, упрям, властолюбив и безудержен. Их встречи в аббатстве редко проходили мирно. Но Фульк приносил в дремотную тишину Гилария-в-лесу бурлящую мощь своего неуемного темперамента, с ним было забавно, и никогда нельзя было знать, что придет ему на ум в следующую минуту. Если бы только он не стремился подчинить своей власти обитель Святого Гилария… Да что там! Главное – ох, благодарение Богу! – это все-таки именно Фульк, а не свирепые язычники-норманны. И Ирминон, все еще не оправившийся от противной дрожи в коленях, облегченно перевел дух.
Однако прослышавший о грядущем венчании сына Фулька Тилпин не на шутку разошелся. Он взывал к небесам, топотал ногами, грозился отправиться в Реймс к архиепископу Эрве с жалобой. Монахи вокруг лишь посмеивались. В мире столько беззакония и зла, крови и преступлений, что духовному отцу франков нет никакого дела до того, что где-то в глухой деревне обвенчаются двоюродные брат с сестрой. Всем было известно, что брат-ключарь души не чает в девочке, выросшей у него на глазах, которую он обучил грамоте, а позже давал читать редкие рукописи и свитки пергаментов, спасенные при бегстве из разгромленного Сомюра. Позже, когда открылось, что дочь Пипины из Байе Господь наделил великолепным голосом и слухом, брат Тилпин заявил, что Эмма избранница Божья, и настоял, чтобы она с клириками пела в церковном хоре, пророча ей духовную жизнь среди монахинь Девы Марии. И всякий раз искренне огорчался, когда Эмма убегала от него поплясать с парнями на лугу или откровенно кокетничала с молодыми послушниками. А теперь еще и это решение Фулька о скоропалительной свадьбе…
Между тем преподобный Ирминон принялся отдавать распоряжения, готовясь к приему гостей. Фульк Рыжий хоть и являлся в лесную долину, чтобы повидать сестру, но останавливался всегда под гостеприимным кровом Святого Гилария. К тому же крохотный монастырь, где обосновалась его сестра, жил совершенно замкнутой жизнью и, повинуясь строгому уставу, не допускал за свою ограду мужчин. Поэтому, когда большой вооруженный отряд появился на тропе у расщепленного дерева, всадники сразу же направились в сторону деревянных башен Гилария-в-лесу.
Воины Фулька Рыжего наполнили долину шумом, лязгом оружия, громкими выкриками. Их лошади испуганно ржали, шарахаясь от зашедшихся лаем деревенских собак. Привыкшие к тиши лесов местные жители откидывали дерюжные завесы дверных проемов и с любопытством взирали на явившихся из какого-то другого мира воинов. Женщины испуганно скликали детей. На опушке леса показались стайки привлеченной шумом молодежи, возвращающейся из чащобы с охапками майской зелени.
– Помилосердствуй! – едва не застонал Ирминон, когда новоявленный граф, соскочив с седла, едва не задушил его в объятиях. – Сын мой, уважай хотя бы мой сан и облачение!.. Ах, дьявол, как же я рад тебя видеть!
Они обнимались, раскачиваясь, как два дюжих медведя. Дорогой посох с резной завитушкой, забытый, валялся в траве у монастырского крыльца.
Граф Фульк Рыжий был на полголовы ниже аббата Ирминона, но почти вдвое шире его в плечах. Кряжистый, коренастый, кривоногий, в удлиненном панцире из нашитых на буйволову кожу металлических блях с разрезами спереди и сзади для удобства езды верхом – он являл собой совершенный образ воина-правителя того времени. У него было живое и в то же время надменное лицо с рыжими вислыми усами и рябой от веснушек кожей. Рыжие брови срастались косматой грядой над яркими голубыми глазами, а оранжево-золотые, до пояса, волосы были заплетены в три косы – две лежали на груди, позвякивая вплетенными в них золочеными украшениями, еще одна покоилась на спине. Крепкие ноги графа выше колен были оплетены крест-накрест толстыми ремнями с золотым тиснением, а голову венчал яйцевидной формы шлем из темной стали с золотым ободом, богатой чеканкой и опущенными по бокам пластинами, защищавшими уши. Только длинный щит он нетерпеливо отбросил в сторону, чтобы обнять аббата, и теперь хлопал настоятеля по плечам, шутливо тыкал кулаком в тучные бока святого отца.
– Сатана тебе в голову, Ирминон! Ты стал еще круглее с тех пор, как мы виделись последний раз во время тяжбы за Бертинскую пустошь. Я привез тебе в подарок лучшее вино из виноградников Совиньера. Слаще его не найти во всей Луаре. Что скажешь, старый пьяница-святоша, не опоздал ли я на празднование прихода мая в твоем аббатстве? А где моя сестра? Пусть пошлют за ней. Кстати, поп, известно ли тебе, что мы ехали в Гиларий, не сводя коней с рыси? Это в твою-то глушь, куда раньше едва удавалось прорубиться сквозь терновник! Скоро не только беглецы да бортники смогут приходить к Святому Гиларию, но и язычники-норманны и дикие банды бретонцев. Слыханное ли дело – мы выступили из пещер Сомюра едва стало виднеться и ехали чуть ли не как по римскому тракту близ славного города Тура. Видит Бог, поп, скоро эти леса перестанут служить убежищем. Тебе стоит подумать о том, чтобы начать платить мне, дабы мои славные воины охраняли тебя.
Аббат сердито оттолкнул графа.
– Крест честной! Да я вижу, ты не прочь обратить меня в данника, Фульк? Всем известно – если что-то хоть на миг прилипло к твоим ладоням – того уже не отодрать.
Но Фульк Рыжий был настроен благодушно.
– Где же Пипина? А, она непременно придет к мессе в церкви в селении. Что же тогда мы здесь топчемся? Я привез ей племянника. Гляди, отче! Узнаешь ли ты моего сына Ги? Что скажешь? Вылитая Деленда – упокой, Господи, душу моей первой супруги.
Ирминон торопливо собирал своих монахов, чтобы поспешить в деревенскую церковь, распорядился захватить монастырскую дарохранительницу, хоругвь аббатства. На сына Фулька он глянул лишь мимоходом. Правда, на мгновение задержался, когда юноша с почтительным видом подал ему оброненный посох, а затем скромно опустился на колено, испрашивая благословения.
– Во имя Отца и Сына и Святого духа… – наскоро сотворил знамение аббат.
«Они с отцом похожи не больше, чем дубовый пень и хрупкая ольха. Вот разве что нос, этот крупный нос с горбинкой от Фулька. Да и в посадке головы чудится что-то».
Он отечески положил руку на черные, слегка вьющиеся волосы юноши.
– Идем, сын мой. Гляди – уже процессия с зеленью выстроилась за селом. Надо их встретить у храма.
Аббат Ирминон был доволен тем, как чинно шли монахи. Хоругвь с шитым золотом изображением святого вилась по ветру, блистали драгоценные кресты, каноники с дымящимися кадильницами выступали по сторонам и во главе шествия. Ирминон, важный и полный достоинства, отряхивая с полы парадной ризы только сейчас замеченную овечью шерсть, возглавлял процессию. За ним попарно двигались монахи и каноники – все сплошь в островерхих клобуках, смиренно опустив очи и спрятав руки в широкие рукава сутан. Даже Фульк с его людьми присмирели и тоже держались чинно из уважения к таинству.
Деревенская церковь высилась в самом центре селения. Это было удлиненное высокое строение из стоймя поставленных мощных дубовых стволов с покатой просмоленной тисовой крышей, с небольшой, увенчанной крестом колоколенкой наверху. Крест был покрыт позолотой, розовеющей в первых лучах солнца, как и резные коньки. Над вратами храма, к которым вели деревянные ступени, располагалась галерея, деревянные арки которой опирались на замысловатые колонны в виде статуй святых с длинными бородами, которым деревенский резчик придал сходство с древними волхвами, на которых, по его представлению, и должны были походить отцы церкви. Вход в церковь был украшен гирляндами зелени, и нежный аромат свежесрезанных стеблей смешивался с запахом сухого дерева и пропотевшей крестьянской одежды.
Когда процессия из Гилария-в-лесу приблизилась по склону к церкви, с другой стороны показалась темная стайка сестер из старой башни Девы Марии. Они уже почти приблизились к лестнице, когда Фульк вдруг схватил сына за руку и устремился вперед, смешав, к великому неудовольствию Ирминона, стройные ряды монахов.
– Приветствую тебя, сестра! – вскричал он, шагнув к одной из монахинь, и, когда та остановилась, сделав жест другим монахиням продолжать движение, почтительно склонил голову, а затем подтолкнул вперед сына. – Видишь, я привез с собой Ги. Каков молодец! Клянусь мечом, пришло время совершить то, что мы задумали с тобой много лет назад, и обвенчать их с Птичкой Эммой.
Графиня Байе Пипина ласково улыбнулась племяннику и протянула руку для поцелуя. Это была высокая, стройная женщина с таким же, как у Фулька, усеянным веснушками лицом, но с более тонкими чертами, еще не утратившими следов былой красоты. В ней текла благородная кровь – и это становилось ясно каждому, кто лишь раз взглянул на Пипину. Вся с ног до головы в черном, лишь голову окутывало белое полотняное покрывало, концы которого были заброшены за плечи и мягкими складками обрамляли рано постаревшее лицо. Среди других монахинь она выделялась редкостным украшением – на ее груди покоился сверкающий синими молниями сапфировый крест – дар ее былой царственной подруги королевы Теодорады.
– Благослови тебя Господь, Ги, мой мальчик. Последний раз я видела тебя еще ребенком. Говорят, все эти годы ты воспитывался в аббатстве великого святого Мартина Турского?
И не успел юноша подняться с колен и ответить, как его отец уже загремел:
– Да, это я имел безумие отдать его туда, когда вторично женился на Росциле из Лоша. И что, по-твоему, удумал этот щенок? Он пожелал стать каноником, монахом в длинной юбке. Словно ему и дела нет до воли отца и продолжения рода Анжельжер!
Юноша с достоинством поднялся с колен.
– Я очень люблю и чту вас, отец. Но нашего Спасителя я люблю больше вас, больше всего земного, больше спасения своей души. И лишь ему я бы хотел служить. А что до продолжения рода, то мои братья, сыновья графини Росцилы – Ингельгер и малыш Фульк – могут исполнить то, от чего я отказываюсь ради служения нашей святой матери Церкви.
– Ты слышишь, сестра! Слышишь ли ты? Я силой привез его сюда, он же всю дорогу скулил, что уговорит тебя и отца Ирминона не соглашаться на союз, каковой он считает греховным кровосмешением.
На лице Пипины из Байе появилось выражение разочарования и грусти. Она внимательно вглядывалась в красивое лицо племянника. Как и настоятель Ирминон, она не могла не отметить, как мало похожи отец и сын. Ги был почти на голову выше отца, у него была смуглая гладкая кожа и черные миндалевидные глаза его матери, которая считалась первой красавицей Анжу. Когда-то она тоже хотела стать монахиней, но влюбленный Фульк похитил ее из монастыря, где она готовилась принять постриг, и насильно женил на себе. Говорят, после брачной ночи его лицо было исцарапано, как после схватки с дикой рысью.
Позже она, разумеется, смирилась, но жила, несмотря на внимание и ласку супруга, в постоянной тоске. Она умерла от родов, и Фульк предался неистовой скорби. Лишь спустя десять лет он вторично предстал перед алтарем с другой женщиной, что само по себе в это время скорых браков и нередкого многоженства было свидетельством его любви. И вот теперь, словно в насмешку, сын любимой женщины тоже пошел наперекор его воле и устремился к служению Богу. Пипина понимала гнев старшего брата, но в то же время видела и непреклонную решимость на лице Ги. Даже в том, что он остриг волосы короче, чем было принято в миру, и носил темную одежду монашеского покроя, чувствовалось стремление удалиться от суеты.
Пипина осторожно взяла узкими ладонями руку юноши.
– Твои братья, Ги, еще малые дети, а Эмме уже необходим муж и защитник. И она ждала все эти годы, твердо зная, что однажды ты явишься к ней как жених и вы обменяетесь обетами перед алтарем.
Ги резко вскинул голову.
– Вы говорите это лишь как мать Эммы. И, видит Бог, я не понимаю, почему такая святая женщина, как вы, всецело посвятившая себя служению Господу и его Пречистой Матери, не хочет понять, в какой грех стремится ввести Эмму. Ведь наша святая матерь Церковь выступает против союзов мужчин и женщин, связанных родственными узами ближе седьмого колена.
– Ты отлично знаешь, Ги, что церковь весьма часто делает и исключения на сей счет. Однако если родство меж вами единственная причина, по которой ты отказываешься от Эммы, прозванной здесь Птичкой, то успокойся – вы с ней на самом деле куда более дальние родичи, чем принято считать.
Она умолкла на полуслове, увидев стоявшего совсем близко к ним воина со шрамом на щеке. Вероятно, ей показалось, что этот человек прислушивается к ее словам, однако его лицо было ей несомненно знакомо.
Фульк проследил за взглядом сестры и кивнул.
– Узнаешь, Пипина? Это Эврар. Он служил у Эда. Потом жил в Лотарингии, а недавно вернулся в Анжу, и я взял его к себе в палатины. Это превосходный воин. Эй, Эврар, подойди сюда!
– Позже, – сказала женщина. – Я вижу, процессия уже завершила движение и мне пора занять место на галерее среди сестер. Ты же…
Она повернулась к Ги и вдруг улыбнулась с нежностью.
– Видишь, от леса движется еще одна процессия с зеленью. Где-то там и твоя невеста. Я хочу, чтобы ты сначала заново познакомился с ней – ведь ты совсем уже не помнишь Эмму, не так ли? И тогда… Тогда мы еще раз обсудим, согласен ли ты связать свою судьбу с Птичкой из лесов Анжу.
Граф Фульк одобрительно крякнул и, не отпуская рукав юноши, увлек его за собой на крыльцо, где, растолкав окружавших аббата монахов и подбоченясь, занял место подле стоявшего с чинным видом Ирминона.
– От тебя, однако, овчарней попахивает, святой отец, – тотчас заметил он.
– Помолчи, Фульк. Клянусь самим святым Гиларием, я откажу тебе в гостеприимстве, если ты, как и в прошлый раз, попробуешь выставить меня на посмешище и помешаешь празднику.
И он зычным баритоном подхватил стих распеваемого братией псалма.
Солнце, до этого прятавшееся за лесом, теперь поднялось выше, залив ясным теплом лесную долину. Под его лучами хорошо была видна длинная вереница поселян и молодых каноников, с пением двигавшаяся по тропе от леса к церкви. Все они, без исключения, были в венках из зелени и цветов, два белых вола с увитыми цветочными гирляндами рогами влекли повозку со свежей травой и молодыми березками, среди которых особенно выделялся один длинный ствол, предназначенный для майского шеста. Охапки зелени были и в руках поклонников древнего обычая, и они посыпали ею тропу, украшали ограды зелеными ветвями.
Достигнув церкви, процессия описала полукруг и остановилась. Темные рясы монахов и каноников смешивались с нарядными одеждами поселян, шитыми из светлой холстины. Аббат Ирминон вышел вперед и во всеуслышание прочел латинскую молитву. Толпа выдохнула единым духом «Аминь», люди зашевелились, творя крестное знамение. Потом от нее отделилась небольшая группа молодежи и преподнесла настоятелю пышную гирлянду из цветов и зелени. Девушка с длинными медно-рыжими волосами, в огромном венке из ландышей и желтых лютиков протянула Ирминону большой, еще влажный от росы букет цветов.
– С майским днем вас во имя Божье, благочестивый отец!
Кто-то из толпы крикнул:
– Пусть Птичка споет песню.
И тут же другие голоса подхватили:
– Песню, Птичка! Спой майскую песню!
Девушка улыбнулась и не заставила себя долго упрашивать.
В следующий миг, в наступившей словно по мановению жезла феи тишине полился чарующий, полный тепла голос:
- Будь всякий май благословен,
- Как зелень свежая в лесах.
- Достаток, счастье в каждый дом
- Пускай войдут с росой в цветах.
- О свежей зелени споем,
- Что добрый май с собой несет.
- Сплетайте каждому венок,
- Когда веселый май придет…
Бесхитростная песенка словно стала редкой драгоценностью благодаря голосу этой юной поселянки в венке. Низкие и высокие переливы звуков сплетались с чарующей сердечностью и непринужденностью. Все еще хмуро стоящий рядом с отцом Ги медленно поднял голову. Глаза его изумленно округлились. Выросший в одном из знаменитейших монастырей Франции, где с величайшей бережностью относились к музыкальному наследию христианского мира, где хор славился стройностью голосов, а орган наилучшим звучанием – Ги был поражен великолепием голоса этой девушки. С глаз его спала пелена. В первых лучах майского солнца он словно впервые увидел ее. Невысокая хрупкая фигура с гривой кажущихся огненно-красными волос, платье из беленого холста, перетянутое в тонкой талии сплетенным из цветных нитей поясом с кистями на концах. Теми же нитями был вышит и край платья, и корсаж, слегка приподнимавшийся при дыхании нежно очерченной груди. От венка на лицо девушки падала тень, и Ги, стоявший против солнца, не мог разглядеть его черт, но дивная хрупкость ее образа и волшебный, звенящий и переливающийся трелями голос произвели на юношу неизгладимое впечатление. Он словно воочию созерцал лесное языческое божество, медноволосую фею цветов и зелени, легкого эльфа, сотканного из света и тепла.
Он вздрогнул, когда девушка умолкла и вокруг раздались громкие возгласы одобрения. Ги невольно заулыбался и захлопал в ладоши. Сейчас юноша не видел, как внимательно наблюдает за ним отец, зато услышал его раскатистый смех.
– Ну что, Ги? Разве такую девушку можно променять на келью и власяницу? Ступай же, поприветствуй свою невесту.
И Фульк довольно грубо подтолкнул сына, да так, что тот, сбежав по ступеням крыльца, едва не сбил с ног юную певунью. Он остановился прямо перед ней, пошатнулся, ловя равновесие, и положил руки ей на плечи. Девушка чуть отшатнулась, но потом улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. Ги увидел ее совсем близко – прекрасное, похожее на таинственный цветок лицо, нежный очерк подбородка и щек, шелковистую тонкую кожу с легким, словно прозрачным, румянцем, пунцовый, как спелая земляника, мягко изогнутый в улыбке рот, маленький точеный нос. Черные шелковистые брови изысканно изгибались дугами, ресницы тоже оказались черными и густыми. А под ними живым огнем сверкали огромные, темно-карие, как спелые каштаны, глаза. Это были удивительные, покоряющие глаза, и все легкое и радостное существо этой девушки, казалось, было сосредоточено в них.
– Здравствуй, Ги Анжуйский, – чарующим музыкальным голосом звучно проговорила Эмма и, прежде чем юноша успел опомниться, привстала на цыпочки и звонко расцеловала его в обе щеки.
Он вздрогнул, отпрянул, но зацепился за ступеньку и, пошатнувшись, сел у ног отца и аббата Ирминона. Словно сквозь сон до него долетел хохот настоятеля, заливистый смех отца, шум развеселившейся толпы. Ги стремительно вскочил, путаясь в полах своей хламиды, задел шпорой за очередную ступень и вновь оказался сидящим на лестнице.
Теперь Эмма тоже смеялась. Звонко, как колокольчик. Стояла среди толпы, уперев руки в бока, и хохотала, откидывая голову, обнажая сверкающий ряд великолепных, как жемчуг, зубов. На нее было устремлено множество взглядов, но, казалось, это ее нисколько не волновало. Как и во время песни, она получала удовольствие, находясь в центре всеобщего внимания.
Лишь один человек не смеялся, но разглядывал Эмму пристально, даже со злобой. Эврар Меченый, стоя среди веселящихся воинов Фулька Анжуйского, не сводил с девушки напряженного взгляда. Еще прежде, едва узнав, как настаивает на браке сына с племянницей Фульк, он понял, что Анжуец хочет возвыситься, породнившись с Робертином, своим прямым сеньором. Теперь же, когда он увидел ее… Да, сомнений не оставалось. Он сразу разглядел в ней Эда и Теодораду в одном лице. Стать, хрупкость, теплота и чувственность Каролингов, красновато-рыжие, прямые и чересчур тяжелые для столь тонкой шеи волосы и жгучие глаза Эда, его гордая улыбка, дерзкий взгляд. «Кажется, пришло время поработать. Пока этот олух Ги не изменил своих благочестивых намерений и не потащил девушку прямиком к алтарю, мне следует заняться девицей. Пусть она и отъявленная кокетка и, похоже, бездумна, как канарейка, клянусь светлым дубом, мой герцог не будет слишком разочарован, когда я привезу к нему это лесное существо».
Тем временем наследник графа пришел в себя. Пунцово-красный, он встал на ноги и, не поднимая глаз, поспешил затеряться в толпе. Но теперь уже словно какая-то магическая сила притягивала его к Эмме, и он невольно поворачивался туда, где она стояла. Девушка осталась на прежнем месте и, улыбаясь, смотрела ему вслед. Вокруг нее, хихикая, скакал монах с шишковатой головой и тупым лицом обиженного Богом. Девушка лишь мельком бросила на него взгляд и машинально шлепнула ладошкой по его бритой макушке. Потом от толпы отделился здоровенный парень с темной щетиной на щеках, в длинной красной тунике, подпоясанной нарядным поясом с коваными бляхами. Он властно взял девушку под руку и попытался ее увести. Бог весть почему, Ги вдруг ощутил холодное, режущее чувство в груди и уже шагнул было вперед, но остановился. Он видел, как Эмма взглянула снизу вверх на рослого парня и, скорчив брезгливую гримаску, нетерпеливо вырвала руку. Потом она легко взбежала на крыльцо, где стояла Пипина из Байе, и прильнула к ней. Ги чувствовал, что не в силах отвести от девушки взгляд, но, когда она через плечо посмотрела в его сторону, осудил себя за суетные мысли, постарался придать лицу строгое выражение и поспешил отвернуться.
Тем временем брат Тилпин теребил аббата, требуя прекратить веселье и приступать к и без того запозднившейся службе. По его знаку опомнился и звонарь. Над шумящей толпой взлетел дребезжащий удар колокола. Люди стали утихать, креститься. Наконец и развеселившийся преподобный Ирминон опомнился, поправил съехавшую митру и, затянув псалом, важно прошествовал под украшенным зеленью сводом в церковь. За ним двинулись монахи, сестры из башни Святой Марии, среди которых вертелся и юродивый монах. Звеня кольчугами и пересмеиваясь, вслед за графом вошли дружинники, затем двинулись поселяне.
Ги оказался в церкви одним из последних. В дверном проеме он поравнялся с высоким парнем в красной тунике. Тот окинул его насмешливым взглядом, в котором, однако, сквозила еще и явная враждебность. Ги постарался придать своему лицу как можно более надменное выражение и прошел внутрь, лишь немного задержавшись, чтобы обмакнуть пальцы в чашу со святой водой.
Внутри церковь была достаточно просторной, чтобы вместить обычное число прихожан, но сейчас их набилось столько, что многим пришлось остаться на паперти. Ги с любопытством огляделся. Смутно всплыли отдаленные воспоминания детства – именно здесь происходило его обручение с Эммой. Тогда церковь в лесистой долине произвела на него совсем иное впечатление. Но за эти годы он привык к величественному храму Святого Мартина в Туре – к его высоким полукруглым сводам, цветным витражам огромных окон, массивным рядам циклопических колонн – и у него сложилось иное представление о храме Божьем. Церковь Девы Марии в глуши лесов скорее походила на деревянную крепостцу. Неф был так широк, что поперечные балки сводов подпирались столбами. Здесь тоже поработала рука деревенского резчика – все те же фигуры длиннобородых святых с застывшими глазами и сложными драпировками длиннополых одежд казались изображениями друидов. Вверху сквозь открытые полукруглые ставни вливался ясный дневной свет, что лишало Божий дом того волнующего, вызывающего молитвенное настроение полумрака, к которому привык юноша. Две высоких, едва ли не в человеческий рост, свечи слабо мерцали по сторонам алтаря, но свет их был едва приметен, как и блеклый огонь лампады перед дарохранительницей. Образы святых, металлические украшения и церковная утварь были, однако, освещены, хотя и находились в затемненных резными колоннами приделах. Крепко пахло зеленью, которой были украшены алтарь и сходящиеся наверху крест-накрест балки кровли. Этот аромат смешивался с запахом смолы, которой недавно пропитали бревна стен, пряным духом плывущих над головами волокон ладана, дыханием толпы.
Вся церковная утварь уже была расставлена по местам и отсвечивала золочеными боками, украшенными грубо отшлифованными драгоценными каменьями. Ги знал от отца, что сюда, в лесную долину Святого Гилария, попала часть церковных сокровищ после разорения Сомюра-на-Луаре норманнами. Но сейчас он не думал об этом. Благочестивый трепет уступил место совсем иным чувствам, когда среди мужских голосов хора, певшего «Приди, Создатель», он различил голос Эммы.
Обычно женщины, отправляясь в церковь, покрывали голову, как того требовало древнее предписание, но здесь, в лесной глуши, не слишком строго блюлись не только это, но и многие другие установления. Поэтому многие из них так и остались в венках. Эмма тоже была в венке, удерживающем волны распущенных рыжих волос, и тем не менее она уже не казалась языческой лесной феей. Наоборот, с молитвенно сложенными руками и опущенным взором она походила на ангела. Ее голос вибрировал, возносился от самых низких до самых высоких нот с поразительной легкостью и одухотворенностью. Даже дикие лесные жители, явившиеся в село на мессу, стояли замерев, пораженные этим чудом, дивно сплетавшимся со строгим звучанием мужских голосов. И когда пение смолкло и Эмма подняла глаза, то в них блеснули слезы вдохновения, и Ги вдруг понял, что эта девушка – бесценный дар, который сулит ему судьба, и он должен любить и оберегать ее, и больше того – посвятить ей жизнь.
Чья-то широкая спина загородила дивное видение. Он словно вернулся с небес на землю, почувствовав резкую вонь куртки из плохо выделанных волчьих шкур, надетой на стоявшем перед ним человеке. Ги невольно посторонился, бросив косой взгляд на незнакомца. Им оказался рослый торговец, которого он видел в толпе. Ги невольно поразило хищное, свирепое выражение его лица, пристальный напряженный взгляд, устремленный поверх голов молящихся. Юноша невольно проследил за этим взглядом и убедился, что тот неотрывно вперен в сверкавшие драгоценные сосуды церковной утвари. Дьявольский металл – золото – вот что приковывало столь жадное внимание коробейника.
Человек ничтожен и подвержен слабостям, дьявольские соблазны постоянно преследуют его, – вспомнил он слова своего наставника Одона Музыканта в обители Мартина Турского. Но тотчас его мысли приняли совсем иное направление. Его учитель будет обрадован, когда он представит ему свою невесту, наделенную столь очевидным божественным даром. Тот всегда считал огромной удачей, когда находил по-особому одаренных людей, и Ги, бывший его учеником, часто ощущал себя едва ли не обделенным судьбой из-за того, что небеса сотворили его столь посредственным человеком, обнеся своей благодатью. Но Эмма… Ги вдруг понял, что не мыслит своей дальнейшей жизни без нее, и это наполнило его радостью. Ибо она была его невестой, она уже принадлежала ему, и их родители – оба – желали этого союза. Желали не менее, чем он сам. Ибо Ги теперь трудно было представить, что еще вчера вечером он настолько упорно настаивал на расторжении их помолвки, что отец едва не поколотил его.
Месса тем временем продолжалась. Пока аббат читал молитвы, паства стояла на коленях, повторяя за ним слова. Ги тоже старался поддаться тому восторженному чувству, что всегда овладевало им в церкви, но не мог. Помимо воли он думал об Эмме, вспоминая запахи цветов ее венка и горячего молодого тела, которые ощутил, оказавшись там, перед папертью, так близко от нее, легкое прикосновение губ к своему лицу. Странное волнение охватывало его. Теперь, чтобы лучше видеть Эмму, он вышел из-за колонны, слушая грубую латынь проповеди отца Ирминона, и не сводил с девушки глаз. О, как ему хотелось, чтобы служба скорее закончилась и он вновь смог оказаться подле нее! Ему тем сильнее хотелось этого, ибо он увидел, что и Эмма порой поглядывает в его сторону, ее яркие губы складываются в дразнящую улыбку, а на щеках появляются лукавые ямочки.
Наконец паства вкусила Причастия, и тотчас прозвучало долгожданное: «Идите, месса кончена». Процессия монахов покинула церковь, и ее своды наполнились шумом возбужденных голосов прихожан, направлявшихся к выходу. Ги задержался у кропильницы, надеясь подать Эмме святой воды. Со своего места он видел, как она сбежала с хоров, но тут ее окружила толпа молодежи, среди которой топтался и здоровенный детина в красной тунике. Похоже, он был в этой глуши заводилой – когда он что-либо говорил, все, в том числе и Эмма, слушали его со вниманием, девушка глядела на него снизу вверх с улыбкой. Потом рассмеялась и, когда вся толпа двинулась к выходу, доверчиво вложила ладошку в его огромную лапищу. Проходя через притвор, она словно и не заметила Ги, зато ее спутник бросил в его сторону откровенно насмешливый взгляд.
Глава 3
Праздничное пиршество должно было состояться ближе к полудню. На лугу за церковью уже завершились приготовления к изобильной трапезе. Монахи и помогавшие им дружинники Фулька устанавливали дощатые столешницы на козлах, от аббатства вереницей двигались послушники, неся угощение – сыры, белые и черные кровяные колбасы, вареные яйца, вяленую рыбу, молочные напитки в деревянных сосудах, тыквенные бутыли с сидром, кожаные бурдюки с вином. Монахини из башни Девы Марии и замужние поселянки раскладывали на столешницах теплые, утренней выпечки, хлебы, резали сыр и копченое мясо, горстями ссыпали на листья лопуха изюм, стоймя водружали снопы лука, сельдерея, петрушки. Были на столах и вареная репа, и бобы, но привыкшие к надоевшей постной пище монахи даже не смотрели на них – как и жители лесных деревушек или воины из свиты Фулька, они предпочитали толкаться среди дымящих костров, вокруг вырытых еще с вечера ям, в которых медленно тлели груды багровых угольев, над которыми на вертелах шипели и румянились туши овец, свиней и даже заколотого специально к празднику вола. Жир, треща и вспыхивая синими огоньками, капал на раскаленные угли. После скудной пищи зимних месяцев этот пир должен был стать праздником, событием, о котором еще долго будут вспоминать, когда придет пора набивать желудок вареными кореньями, запивая их водой из ручья.
Однако большая часть молодежи все еще предпочитала оставаться на лугу, где юноши устанавливали майский шест – специально выбранный для этой цели прочный и длинный ствол березы, который очистили от ветвей почти доверху, оставив лишь зеленую верхушку, которую девушки щедро украсили гирляндами цветов, в которых преобладали уже начавшие никнуть пучки ландышей – цветов мая, приносящих счастье.
Ги в одиночестве стоял под сенью церковной галереи. В любое другое время он глядел бы с изумлением на безмятежные лица людей из лесной долины, выражавшие беспечность, довольство и спокойствие. Великая редкость в тяжелые времена, когда нельзя передохнуть от беспрестанных набегов варваров и соседей. Среди густых лесов Луарского края как бы затерялся крохотный клочок земли обетованной, куда стекались беженцы и изгои, чтобы познать хоть ненадолго покой и достаток. Поистине то, что он видел сейчас, было сущим благословением Господним, и юный Ги, переживший за стенами обители Святого Мартина не один набег, повидавший немало осад и стычек, непременно бы вознес хвалу Создателю за то, что в этом страждущем мире остается хоть один уголок, где человек может отдохнуть от бедствий и разбоя, но юноша все еще не мог оправиться от потрясения, охватившего его после встречи с невестой. Больше того, глядя, как рыжеволосая тонкая фигурка льнет к парню в красной тунике, как кокетничает и смеется Эмма, мелькая среди гремящих панцирями ратников его отца, он испытывал жгучую ревность и странное, доселе незнакомое ему чувство – обделенности. И это был он, наследник могущественного графа, которого так пестовали монахи в Туре, которого так баловали и превозносили отец и его приближенные!
Он не заметил, как к нему бесшумно приблизилась графиня Пипина, ибо видел лишь то, что после установки майского шеста Эмма, хохоча, повисла на шее парня в красной тунике. Невольно сжав кулак, Ги с досадой хватил им по резному столбу галереи.
– Господь свидетель, тебе не о чем беспокоиться, – услышал он рядом негромкий голос Пипины из Байе. – Это всего лишь Вульфрад, сын Одо, местного кузнеца. И хотя он свободный франк и уже сам неплохой кузнец, и, пожалуй, самый завидный жених для сельских красавиц, однако беру небо в свидетели, никогда Эмма Птичка не станет женой пахотного человека.
Она с любопытством заглянула в побледневшее лицо племянника.
– Клянусь могилой моего горячо любимого супруга Беренгара, Эмма твоя и только твоя, Ги Анжуйский. А кузнец Вульфрад, сын Одо, может выбирать любую из заглядывающихся на него пригожих дочерей свободных франков, которые ровня ему.
Юноша продолжал глядеть на луг. Рука его крепко сжимала нагрудный крест.
– А не кажется ли вам, сударыня, что ваша дочь сама выбрала этого франка?
Пипина медленно покачала головой и улыбнулась, увидев, какими глазами смотрит юноша на Эмму, которую тем временем Вульфрад легко усадил себе на плечо.
– Нет, Ги. Она забавляется, уверяю тебя. Я ведь знаю, как моя дочь стремится поскорей покинуть лес и, увы, вырваться в мир. Но я отпущу ее туда лишь тогда, когда вы станете мужем и женой и ее сможет защитить мужчина из рода Анжельжер. Поверь мне, мой мальчик, Эмма ждала тебя все эти годы. А теперь успокойся и идем. Мы с твоим отцом должны обсудить все, что необходимо для совершения вашего брака.
Майские песни полны любовного томления, и тем не менее справлять свадьбу в мае – дурная примета. Именно поэтому венчание Ги и Эммы решено было перенести на конец июня. Фульк и Пипина при посредничестве повеселевшего после отведывания доброго совиньерского вина преподобного Ирминона, установили размер выкупа за невесту и приданого. Присутствие жениха и невесты при сговоре считалось совершенно не обязательным, однако Ги слышал каждое их слово, сидя за длинным столом, где женщины и послушники расставляли угощение. Юноша молчал, пристально наблюдая за молодежью у шеста. Он слышал разговоры о свадьбе, но они не радовали его сердце. Нет, он больше не настаивал на своем желании надеть монашеский клобук. Теперь он был готов взять в жены так поразившую его девушку. Но сама Эмма… Как она веселилась на лугу подле майского шеста! Ее избрали королевой мая, и она снова пела, а затем повела хоровод, обходя все селение и останавливаясь у каждого дома с заздравной песнью, крестьяне же в обмен на зелень и поздравления подносили поющим угощения, которые тут же передавались детям, и те, борясь с искушением немедленно все попробовать, бегом неслись к церкви, где вручали лакомства монахам для общего стола. Эмма же вновь и вновь оказывалась над толпой, на плечах Вульфрада, и Ги, бог весть почему, злился на нее, разрываясь между желанием вместе с дружинниками отца присоединиться к праздничной процессии и гордостью, требовавшей оставаться с отцом, графом Анжу, памятуя о высоте своего рождения. Стоило показать этой лукаво поглядывающей в его сторону кокетке, что он не намерен из-за нее связываться с каким-то там сыном кузнеца. Да и что он, каллиграф и книжник, мог противопоставить плечистому Вульфраду, который даже среди рослых и крепких, как на подбор, дружинников Фулька выглядел равным? Ги слышал, как его отец спрашивал у отца Ирминона, кто сей детина, лит он или свободный франк и может ли он взять его к себе в дружину. Ирминон тут же поднял шум, вопя, что дай Фульку волю, он половину селения увел бы в ратники, на что Фульк огрызался – мол, Ирминон, похоже, никак не возьмет в толк, что говорит с правителем этого края, который может вершить суд и расправу где вздумает. Настоятель же колотил о столешницу кулаком, твердя, что земля Святого Гилария-в-лесу принадлежит церкви, и у него имеются верные грамоты, подтверждающие это.
С луга долетали звуки рожков и нестройного пения.
Ги печально вздохнул. Рядом монотонно бормотал молитвы брат Тилпин.
– Господи, спаси и помилуй! Если они уже сейчас так спорят, то что станется, когда они как следует хлебнут вина!
Поймав взгляд юноши, монах тут же заговорил о том, что ему не следует брать Эмму Птичку в жены, ибо это великий грех, поскольку девушка – избранница Господа и ей уготована иная судьба. Он многословно убеждал сына графа не вступать в кровосмесительный союз, а посвятить себя, как он и намеревался, служению Всевышнему, поскольку близится время Страшного суда и негоже будет юноше предстать перед Судией с таким грехом на душе, как союз с близкой родственницей. Ги обращал на него внимания не более, чем на надоедливую муху, невзирая на то, что помнил брата Тилпина еще с младых ногтей, когда тот водил его в скрипторий монастыря, благоговейно разворачивая перед мальчиком древние манускрипты. Он только встряхнул головой, когда монах оставил его в покое и с криком кинулся в сторону костров, заметив, как блаженный Ремигий, сунувшись с куском лепешки за каплющим с туш жиром, не выдержал жара и принялся затаптывать жгучие угли.
Возле ближней ограды разложил свои товары пришлый коробейник. Деревенские кумушки восхищенно ахали, разглядывая его немудреный товар – медные нашейные гривны, ожерелья из клыков волка, оберегающие от дурного глаза, вырезанные из древесного корня чаши, оловянные фибулы, бусы из синих стекляшек, костяные амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Лоточник обменивал свои сокровища на яйца и кровяные колбасы; булавку с блестящим стеклышком променял на новое топорище, а один из воинов Фулька, под дружный хохот, купил для своей милашки за полдинария костяную пряжку для волос. Ги тоже подошел к торговцу. Лоточник глухо и нетерпеливо мычал, на пальцах объясняясь с покупателями, но обычного азарта купца, у которого идет торговля, в нем не чувствовалось. Юноша даже заметил, как одна из деревенских красоток, с заплетенными едва ли не от висков толстыми косами, тайком стащила с лотка медную пряжку. Коробейник, озираясь по сторонам, этого даже не заметил. Не долго разориться, если так обращаться с товаром. Кроме того, в своей лохматой волчьей безрукавке, доходившей до бедер, с голыми, мощными, как столбы, ногами, перевитыми до колен ремнями грубых башмаков, возвышающийся почти на голову над всеми окружающими, этот коробейник больше напоминал лесного грабителя, чем мирного франка-торговца.
Когда Ги стал перебирать товары в коробе, женщины вокруг притихли, глядя на него с насмешливым любопытством. Ги же, выбрав наугад головную повязку из кожи с посеребренными чеканными лилиями из бронзы, спросил:
– Сколько?
Немой торговец молча растопырил ладонь с кривыми грязными пальцами.
Читать бесплатно другие книги:
