Лёха Адлерберг Николай
– А на вашей машине времени? Нет аптечки?
– Какой машине? – оторопел Лёха. Потом вспомнил американский фильм, где у главного героя была такая штука странного вида, которая его и перемещала во времени, потом еще пару американских же фильмов, и с сожалением сказал:
– Нет у меня машины, я не знаю сам, как сюда попал…
Раненый промолчал, только как-то сразу угас. Потом прошелестел:
– Немцев мы… разгромим?
– Разгромим… 9 мая – праздник Победы, – припомнил недавнюю корпоративную пьянку Лёха.
– Ясно… Петров, отведи его в сторонку, покараульте, – велел раненый.
– Пошли! – приказал злобный и поднялся на ноги, но винтовку взял на ремень, повесив на плечо. А не так, как раньше, наизготовку. Лёха не стал спорить, тоже встал и отошел к елке, где статуэткой Будды сидел азиат.
Боец Семенов
– То-то я и смотрю, что он чудик какой-то. Получается, наши внуки такими клоунами бегать будут? – спросил Семенов, просто ради того, чтобы что-то сказать, больно уж тишина тягостная была. Уланов на глазах умирал, последняя вспышка жизни, когда у взводного появилась, видно, надежда, что этот никудышник чем-то сможет помочь, погасла. И поэтому на душе у бойца было паршиво.
– Значит так, Семенов, – начал взводный, собравшись с силами. – Этого балбеса надо доставить к нашим. Чтобы все, что можно, узнали. Мне сейчас – никак. А он, может, что полезное сообщит. Считаю, что он и впрямь оттуда. Из будущего. Потому хоть что-то нужное, может, и скажет. Только спрашивать надо долго и умно, мне не… Не смогу… Это на тебе. Ты отвечаешь.
Уланов перевел дух и продолжил:
– Сапоги и часы у меня возьмете, и не возражай, спорить не о чем… Приказ. Если что – на хлеб поменять… И этого переоденьте… Все, прощайте…
И совершенно выдохшийся взводный закрыл глаза.
Семенов продолжал сидеть. Не то чтобы надеялся на что – надеяться было не на что. Просто сидел. Видно было, что недолго уже ждать. Раненый стал еще меньше, как-то стал плоским, совсем маленьким, дыхание из частого и неглубокого стало каким-то странным: редкие вдохи, вроде как глубокие, но какие-то неправильные, судорожные.
«Может, еще и полегчает?» – безнадежно подумал Семенов, внутренне понимая, что нет, это все. Конец взводному. И продолжал сидеть.
Момент, когда взводный отошел, Семенов не засек. Просто отвлекся – у раненого слезинка поползла из закрытого глаза, и пока боец за ней наблюдал – взводный перестал дышать, тихо, незаметно. Не вздохнул в очередной раз. Только нос еще больше заострился. Семенов посидел еще немного, собрался с мыслями, тяжело встал, подтянул шинель, которой был накрыт взводный, на мертвое лицо. Подошел к сидящим неподалеку.
– Умер? – утвердительно как-то спросил Петров. На этот раз серьезно спросил, без шуточек своих дурацких, и слово сказал человеческое – не «коньки отбросил», или там «дуба нарезал», или «окочурился», как он говаривал раньше про других покойных.
– Умер – просто ответил Семенов.
– А тебе чего сказал? – уточнил Петров.
– Часы велел взять и сапоги. На хлеб поменять, если что.
– Понятно… А с этим как? – кивнул Петров на очумевшего Лёху.
– Нашим велено доставить в целости и сохранности. И переодеть, чтоб внимания не привлекал.
– Легко сказать. И наши тут рядом, и промтовары на каждом шагу, – проворчал Петров.
– Ладно тебе. Что-нибудь придумаем. Сначала Уланова похоронить надо.
Петров кивнул. Его лопатка саперная осталась рядом с вещмешком у стрелковой ячейки, но Семенов свою уволок, да и у Жанаева сохранился миномет-лопата, так что выкопать могилу для командира было просто. Сменяясь, вырыли в рыхлой лесной почве соразмерную с маленьким лейтенантом могилу – аккуратную, уважительную. Постояли, помолчали.
Потом Семенов деловито снял с уже холодной руки тикающие часы – тяжелые, увесистые, с откидной решеткой вместо стекла, чтоб в темноте можно было наощупь, потрогав стрелки, понять, сколько времени. Стянул хромовые сапоги – такие маленькие, что впору было женщине носить. Еще остались от командира в наследство фуражка, ранец с личными вещами и кожаная планшетка. Да еще приказ этого чудика пасти и охранять. Пока не подвернется грамотный человек, который, может, что полезное и узнает. Сам Семенов сильно сомневался в этом – больно уж видок у клоуна был нелепый. Артист, наверное.
Петров, было, стал класть на дно могилы свою шинель, но Семенов его остановил. Наломали и нарезали ножиком еловых лап и березовых веток – хорошую подстилку сделали, как для живого постарались. Аккуратно уложили на ветки легкое тело, накрыли лицо фуражкой. Все-таки получалось как-то нехорошо, не такой человек был Уланов, чтоб его хоронить как по старому проклятию, где ни дна, ни покрышки желают, но гроб в лесу взять было негде, а шинель нужна была живым – ночи уже холодные. На покрышку пустил Семенов свою шинелку, рваную до безобразия. Да и то, под укоризненным взглядом Петрова, рукава от нее оторвал. Ну, городскому не понять, а из рукавов решил Семенов сделать чуни для клоуна. Лапти сплести было бы лучше, и дело, в общем, недолгое, только вот лип рядом Семенов не видал, лыко драть не с чего, а из бересты плести сложнее, да и тот же кочедык сначала вырезать надо, колодку какую-никакую сделать. Не до того.
Бросили по горстке земли в могилу и засыпали ее, сделав аккуратную насыпь. Обхлопали лопатками, подумали, как отметить. Обстругали две палочки, связали нитками и самодельный крест воткнули, как положено. По военному времени, да еще и в окружении – не так уж и плохо получилось.
Вещичек у командира оказалось совсем мизер – белье ушло раньше на перевязки, жратвы, разумеется, не было, нашелся старенький свитер, наставление по стрелковому делу, полурастрепанный устав, несколько карандашей, тетрадка с разными хоззаписями без половины страниц и полупустой кисет. Самое ценное, кроме кисета, – еще ножик складной, старенький, но ухоженный и наточенный. На самом дне ранца нашлась еще плащ-палатка и противоипритная накидка из промасленной бумаги. Жаль, раньше не нашлись – шалашик для раненого был бы уютнее. Еще в кармашке ранца нашелся початый «мерзавчик» с водкой и завернутая в вафельное полотенце бритва «Золинген».
Теперь надо было решать, куда и как двигаться дальше. Поделили вещи: ранец забрал себе Петров, плащ-палатку навернули на Лёху, чтобы не так мерз и не отсвечивал своими дикими цветами одежонки в лесу, карандаши и тетрадку, вместе с сапогами и часами, прибрал хозяйственный Семенов – он в этой маленькой группке был вроде как старшиной, а планшетку взял себе Жанаев, ранее забравший и карабин умирающего. До того был он вооружен 37 мм минометом-лопатой, чудом какого-то умника-конструктора, и в бою весь запас мин выпулил, оставшись практически безоружным. Потому, когда стало ясно, что взводный уже свой карабин в руки не возьмет, Жанаев коротышку легонькую забрал себе. На кой черт ему еще и планшетка – никто спрашивать не стал, потому что внимание отвлек этот самый клоун из будущего – неожиданно его начала колотить крупная дрожь, и он сел, где стоял.
Петров в очередной раз удивил Семенова: неожиданно дружелюбно накинул на плечи трясущегося в колотуне Лёхи свою шинелку и начал успокаивать клоуна, говоря вразумительным голосом и довольно убедительно всякие подходящие утешения. Выглядело это так, будто Петров – дока в этих делах. И, пожалуй, Семенов не стал бы вмешиваться, если б не видал своими глазами совсем недавно, как покойный ныне Уланов действовал в такой же ситуации. Авторитет умершего взводного для бойца был незыблем, потому он решительно отстранил своего товарища, удивленно посмотревшего на него снизу, рывком вздернул Лёху за плечи так, что тот поневоле встал стоймя, и затряс страдальца как грушу, одновременно свирепо и громко спрашивая:
– Можешь трястись сильнее? Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?
И Петров, и Жанаев оторопело таращились на Семенова. У Жанаева даже самосад посыпался из недозаклеенной самокрутки. Лёха попытался было отвечать, но от тряски у него аж зубы лязгали. Наконец, он злобно отпихнул вцепившегося в него Семенова и толкнул его в грудь.
Боец не обратил на это внимания, а приказал горемыке приседать. Теперь уже трое таращились с удивлением, но, тем не менее, Лёха приседать начал. Плохо приседал, отметил про себя Семенов, старшина Карнач такие приседы в зачет бы не посчитал, но все-таки приседал.
Первое обалдение прошло, Жанаев суетливо и бережно стал подбирать рассыпавшиеся табачные крошки, Петров закрыл полуоткрытый от удивления рот, а Семенов, тоном лектора из общества «Знание» растолковывал приседающему и дрожащему одновременно Лёхе, а заодно и приятелям свои действия:
– Когда человек волнуется, у него в кровь такое вещество попадает – орденалин! И если человек вот так задрожал, то надо, чтобы он дрожал сильнее и вообще работал мышцой…
– Какой мышцой? – удивился Петров.
– Ну, всей, какая есть, – гордо ответил знаток человеческой физиологии Семенов.
– Ишь ты… Вумный як вутка. Только не летаешь, – буркнул Петров.
– Это мне Уланов рассказал, – заткнул сослуживцу фонтан лектор. Против авторитета покойного взводного Петров возникать не стал – сидел, помалкивал.
– Так вот ты, Лёха, должен приседать, пока дрожь не кончится. Тогда, значит, орденалин в тебе кончится, и мы тебя спать уложим, а я тебе еще и водки дам пару граммулек. Только ты уж соберись – идти далеко надо будет, пока к своим выйдем.
– Адреналин, – пропыхтел, наконец, первое слово приседающий.
– Вот, Петров, а ты мне не верил! – укорил сидящего бойца Семенов.
– А если б спать сразу уложили? – все-таки огрызнулся Петров.
– А тогда у него могло бы сердце остановиться, и он бы помер. Уланов говорил, что у них так еще в Империалистическую солдатик один помре. Тоже после боя его заколотило, его уложили, шинелками накрыли, а он потом и не проснулся. Вот фершал им и растолковал, что да как. А я видел, как сам Уланов тетку на станции успокаивал – ее тоже колотун тряс. Он мне тогда все и растолковал, как есть, – гордо закончил Семенов.
Крыть Петрову было нечем, а и Лёха трясся уже куда тише. Наконец, эта пляска святого Витта с приседаниями кончилась, и обессиленный гость из будущего сел на траву.
– Водки выпьешь? – спросил Семенов, с неохотой доставая «мерзавчик».
– Молока лучше, – пролепетал голодный и обессиленный Лёха.
– Молока – это мы мигом, – отозвался Семенов и кивнул Петрову. Тот передал каску с надоем и поддержал ее, пока Лёха пил. Сам бы клоун ее точно сейчас уронил – ручонки-то и так не сильно шибкие у него, да еще и ослабел. Потом Лёху совсем развезло, ему помогли добраться до лежбища Семенова, где потомок свернулся клубочком и вырубился.
– И что теперь делать будем? – задал в воздух вопрос Петров.
– Я буду чуни для этого дурня шить. Потом двинем на восток, к своим. Лучше по лесу, на дорогах германцы сигают. Найдем кого постарше званием – сдадим ему этого корешка, пусть разбираются.
– Может, сами поспрашиваем? Вдруг чего полезного расскажет? – не утерпел любопытный Петров.
– Вот сомневаюсь я сильно, – проворчал Семенов, поглядывая на похрапывающего уже Лёху. Блестящий исход лечения как-то сразу задвинул Петрова на задний план, и Семенов уже и держался по-другому, уверенно. Не так уж Петров и страшен, в конце-то концов, разве что язык хорошо подвешен.
– Думаешь, что без толку? Не знает ничего полезного?
– И это тоже. Опять же – а вдруг он расскажет такое, что нам знать не положено? И будем мы потом все в этом самом. По уши, – рассудительно заметил Семенов.
– Тогда надо, чтобы он к немцам не попал. Что скажешь, Жанаев? – спросил горожанин неподвижно сидящего сослуживца. Азиат кивнул.
– Ну, нам тоже к немцам попадать не стоит. Лучше все-таки к своим.
– Что, так с коровой и пойдем? – перевел разговор на другую тему Петров.
– Чем плохо? Бензина корове не надо, спать теплее, жить сытнее, – вполне серьезно ответил Семенов. Он точно знал, что без коровы в хозяйстве – совсем никак. Ни молока для еды, ни навоза для поля. А тут – хорошая такая корова, справная. Не бросать же! Хотя, конечно, к своим ее вряд ли вывести удастся – грохот боя уже не был слышен, да и немцы, которых он видал недавно, вели себя совершенно беспечно, по-тыловому.
– Только идет медленно, как черепаха, – уел крестьянина горожанин.
– Да знаю я. Но вот пока харчем каким не разживемся – только на Зорьку и надежда. От тебя-то, Петров, толку, как от козла молока. Даже мышей ловить не умеешь. Я б тебя даже домашним котом не признал, только языком ехидничать ты горазд! – совершенно неожиданно даже для себя выдал тираду Семенов.
– Я токарь, мне мышей без надобности ловить. А надо будет – я мышеловку сделаю, на что у тебя ни соображения, ни смекалки не хватит, – мрачно возразил Петров.
– Ладно, буду шить чуни – миролюбиво отказался от перепалки Семенов, забрал рукава от шинели, тапки Лёхи и вытребовал у сослуживцев их запас ниток. У каждого было с собой по три иголки с нитками – одна с белой для подшивки воротничка, одна с черной – для всякого и одна с зеленой – обмундирование зашить. Если порвешь что. Только вот у Семенова с Жанаевым иголки были воткнуты за клапан пилотки, а легкомысленный Петров, кряхтя, выудил из пистон-кармана смертный свой медальончик, как назывался эбонитовый пенальчик с откручивающейся крышечкой – у горожанина в нем вместо свернутой в трубочку записки с его данными лежали как раз иголки. Семенов не замедлил укоризненно на Петрова посмотреть, на что тот хитро подмигнул. Ну да, было такое поверье, что если заполнишь эту записку – так и убьют сразу. Потому Семенов записку не заполнил, так бумажка пустой и лежала, а Жанаев, заядлый курильщик, таскал пустой медальон, бумажку на самокрутки пустив.
Ниток было мало, приходилось проявлять солдатскую смекалку. В итоге получилось такое, что наблюдавший за процессом Петров выразил уверенность, что дрыхнущий без задних ног гость точно свихнется, как только увидит свою «обувку». Семенов спорить не стал – чуни и впрямь получились страховидные. Но зато в них можно было уже идти более-менее не глядя под ноги. А что касаемо «с ума сойти», так в армии на этот счет куда как просто. Да еще и во время войны.
Тут Семенов тихо про себя улыбнулся, вспомнив, как взводный говорил, что боец и младший командир на войне ничему удивляться не должен и все воспринимать обязан по-воински, мужественно. И подкрепил это свое высказывание старой историей: как во время войны в их полку тыловик-фельдфебель натурально свихнулся, когда вылез после пьянки из своей каптерки и увидел идущих мимо зеленых лошадей. Ну, то есть он не свихнулся сразу, а решил, что допился до чертиков и терять ему нечего, потому продолжил пьянку и вот после этого окончательно вышел из строя. А лошади те и впрямь были зелеными – их покрасили маскировки ради: тогда, в начале той войны, на маскировке все свихнулись и маскировали все, что можно. Получалось зачастую глупо – вот, к слову, и лошади подохли. Не перенесли покраски. Оно и понятно: лошадки-то живые, не забор какой. Семенову жаль было этих животин, погибших по чьему-то недомыслию, в этом он вполне кавалериста Уланова понимал.
Вот другой пример – когда французы сделали на заводе крашеную стальную копию мертвеца немецкого – здоровенного, взбухшего от гниения прусского гренадера, валявшегося на нейтральной полосе в важном месте – этот да, впечатлил. Стальной футляр, выдерживавший попадание винтовочной пули, французы доставили на передовую, ночью выволокли гнилой труп, а на его место установили подменку, в которой прятался тшедушный французский арткорректировщик с телефоном. И такая штука сослужила добрую службу, позволив французской артиллерии разносить все, что надо, быстро и точно – глаза-то у нее были совсем близко от целей.
Менеджер Лёха
Когда Лёха проснулся, все тело болело и ныло. Сон приснился идиотский, словно он попал в прошлое, как какой-то идиот-попаданец, и его захватила в плен группа советских солдат. Да такой реальный сон, чуть ли не с запахами, логичный, связный, впору другим рассказывать. Давно такие красочные сны не снились. Все же пить не надо на ночь, это вредно. Потом такие сны снятся. Лёха потянулся, скинул с себя одеяло. Широко зевнул, протер заспанные глаза – и ужаснулся. Трое солдаперов. Свежая могильная насыпь, пальто это военное вместо одеяла… Ни фига не сон. Чистый реал. Лёха вздрогнул. И стало очень тоскливо – так тоскливо, что в животе забурчало.
Один из солдат – тот, что дояр – поднялся, подошел поближе и кинул Лёхе два каких-то серых кулька.
– Примерь, – сказал он.
– А это что? – опасливо посмотрел Лёха на странные кули.
– Обувка тебе, чуни называются, – пояснил солдат.
Чуни оказались такой обувью, что любой дизайнер удавился бы. Гуччи с Версачче в рыданьи, иначе не скажешь. Пляжные тапки были вшиты, как подметки, в мешки из шинельных рукавов. Шедевр неандертальской культуры! Лёха осторожно сунул ноги в дырки. Озябшим ступням стало сразу теплее, и это как-то примирило Лёху с этим рукоделием. Или скорее рукоблудием, больно уж вид был неказистый.
– Они ж с ноги свалятся после первого же шага, – жалостливо протянул Лёха.
– А мы, перед тем как идти, их обмотками примотаем – у Жанаева есть запасные, – спокойно ответил дояр, и азиат все так же молча кивнул.
– А когда идти?
– Завтра с утра пораньше и двинем.
– А куда?
– К своим, куда еще. Тебя вывести надо, да самим возвернуться.
– И далеко идти?
– А это ты лучше меня скажешь. Как война-то шла?
Лёха тяжко задумался. Нет, он не был совсем уж тупым – помнил, что под Москвой немцев остановили, но вот когда… Потом вроде Сталинград был. Берлин точно брали, Лёха читал, что только в одном Берлине наши изнасиловали миллионы немок, значит город взяли, иначе как бы немок-то трахать… Писец, какая дурь в голове крутится…
– Не помню я, – вздохнув, признался Лёха.
– Вообще ничего не помнишь? – недоверчиво спросил злобный боец. Впрочем, сейчас он был скорее не злобным, а озабоченным.
– Ну, кое-что помню. Немцев под Москвой разгромили, а потом в Сталинграде.
– Ничего себе, куда забрались, – присвистнул злобный.
– Это где? – проявил свою малограмотность дояр.
– Дярёвня, – передразнил того злобный. – Это бывший Царицын. На Волге.
– А! – воскликнул дояр.
– Толку нам мало, до Москвы-то… Вот если б ты знал, что тут делается или будет делаться вот прямо сейчас… – намекнул злобный.
– Ну, тут партизаны будут потом. (Тут Лёха вспомнил жуткий фильм, который, было дело, смотрел, скачав с торрентов).
– И каратели будут деревни с жителями жечь, – закончил он.
– Ну, а ты кем там работал-то? – спросил заинтересованно дояр.
– Менеджером. В офисе.
Оба красноармейца переглянулись, и видно было, что не поняли.
Лёха, как мог, объяснил.
– Делопроизводитель в конторе, – резюмировал злобный, несколько свысока и презрительно хмыкнув. Лёха не стал спорить зря, хотя такое определение его покоробило, больно какое-то оно было убогое. Про то, что еще и продавцом подмолачивал, почему-то говорить совсем не хотелось.
– Ну что вы на меня так смотрите, – не выдержал он. – Сами, небось, попади в мою шкуру, не лучше бы смотрелись.
– Это ты в смысле чего? – удивился злобный.
– Ну, какая война была 70 лет назад? – перешел Лёха в наступление.
– Империалистическая.
– Первая мировая. И она, считай, всего тридцать лет назад была, – поправил его злобный.
– А до нее – турецкая была, – сказал колхозник.
– Вот. Вот и прикиньте: если б вы там оказались – что бы вы смогли полезного рассказать?
Оба бойца, не сговариваясь, почесали в затылках. Жанаев ухмыльнулся.
– Это ты нас уел, – признался злобный.
– Ну, я мог бы устройство пулемета рассказать. Мосинку, опять же – как-никак магазинная винтовка в то время была бы ко двору… – начал загибать пальцы колхозник.
– Я, пожалуй, по станкам мог бы поговорить. И электричество знаю. Телеграф там, телефон. Опять же все покушения на Александра Освободителя помню.
– За царя значит, а еще комсомолец, – ехидно прищурился колхозник.
– Тот царь полезный был – вас же, балбесов, освободил – вспыхнул злобный.
– Ну, если так, то и я, может, чего полезного скажу… – заметил Лёха.
– Ладно. Тогда думай, что можешь полезного рассказать. Нам пока, видно, твои рассказы толком ничего не дадут – сделал вывод дояр. Боец по фамилии Жанаев тем временем стал устраивать лежанку, застелив ветки плащ-палаткой. Улеглись вчетвером, накрывшись шинелями. Было тесно, неуютно и, несмотря на напяленные чуни – холодно ногам.
Боец Семенов
Утром пришлось вставать ни свет ни заря – притулившаяся сбоку корова поднялась на ноги и ясно дала понять, что пора ее доить. Поеживаясь от холода и отчаянно зевая, Семенов подоил ее, позавтракал молоком от пуза и опять нацвиркал полную каску. Разбудил Жанаева, тот тоже приложился. Стали собираться. Петров присоединился, только гость из будущего спал как сурок. В общем, предстояло довольно хлопотное дело – во-первых, корову надо было напоить, значит надо искать подходящий водопой с удобным подходом. Во-вторых, надо добраться незаметно до какой-либо деревушки, в которой нет немцев, и устроить обмен, чтобы избавиться от коровы и запастись жратвой. Конечно, с такой коровой расставаться было жаль, но животина эта не вьючная, не беговая, ходит медленно… Да и хлеба с кашей уже сильно хотелось: молоко – это замечательно, но чуток не то для мужиков. Брюхо как барабан, а жрать все равно охота, хоть и не так резко, как без молока.
Перед выходом, пользуясь тем, что жиденький туманчик стоял в лесу, развели аккуратный незаметный костерок в ямке с поддувом и пожарили мясо на палочках. Соли не было – посыпали пеплом. Жанаев сожрал спокойно, Петров носом крутил и почему-то вспоминал броненосец Потемкин, выразительно на Семенова поглядывая, но тот намеков не понял, потому что не до того было. Мясо, конечно, было не очень аппетитным, но в желудок улеглось весомо и плотно. Назад не попросилось. Собрали вещи, постояли у могилы командира и решительно разбудили Лёху. Азиат выдал ему свои запасные обмотки, и совместными усилиями потомка обули. Видок у него был жалостный и убогий, оставленное ему мясо он понюхал брезгливо и отказался, зато молока напился досыта.
– Как молочко? – невинно спросил Петров, очевидно, готовя очередное ехидство, но Лёха простодушно признал, что такого вкусного молока давно не пил. То есть так давно, что вообще. Токарь помотал головой, но от нападок воздержался.
Глянули последний раз на полянку – не забыли ли чего – и двинулись по лесу. Семенов – как и положено человеку, в лесном деле сведущему – впереди, следом Петров, корова, Жанаев с прутиком и замыкающим Лёха. Через несколько часов неспешного пути, наконец, попался подходящий ручеек, Зорька радостно кинулась пить воду, остальные устроили привал.
Семенов поглядел на своих товарищей и решил, что стоит ему не сидеть тут, глядя, как корова пьет, а пройтись кругом, поразведывать, что да как. Предупредил бойцов, чтобы поглядывали и не дремали оба сразу, и пошел.
Нашел разъезженный проселок, но следов от шин на дороге было полно разных, а кто тут на шинах кататься может – ясно сразу. И точно: только перемахнул через дорогу, как затарахтел мотор, и по дороге прокатилась странная машинка с тремя немцами – словно как корыто на колесиках. И даже весло у них было сбоку приторочено! Петров все время ехидничал на тему того, что Семенов из деревни, но машины Семенов видал разные, а такой не видал ни разу. В общем, по этой дороге идти не хотелось. Дал от греха подальше приличного кругаля в другую сторону, влез в болото какое-то, промок до пояса. Пока выжимал одежку и на скору руку сушился на солнышке – решал, стоит ли все-таки туда лезть, потому как заметил он там нечто странное: словно бы белело что-то, причем большое, сквозь ветки пробивалось. Решил, что стоит все-таки: не бывает в лесу белого в таком размере. Выломал себе жердь, чтоб дорогу щупать перед собой, и полез снова.
Болотце оказалось неглубоким, а белым оказался парашют, зацепившийся за верхушки малахольных елок, торчащих из этого болотца. Уже представляя, что найдется на конце этих веревок, которые тянулись от опавшего шелкового купола в болотную водичку, Семенов потянул за стропы. Пошло тяжело, и метрах в трех от него из воды грязным бревном высунулась лысая голова. Впрочем, нет. Не лысая – это шапка такая кожаная, гладкая. Летчики такие носят. Понятно, в общем. Семенов отпустил стропы, мертвец тихо исчез во взбаламученной воде, но теперь найти его было несложно. Оказался наш, старшина ВВС. Что особенно заинтересовало Семенова – ростом и габаритами покойник был точно как Лёха. Повезло, что называется. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Натянул свою волглую от воды одежку и двинул дальше. Скоро свезло и второй раз – опять попалась дорожка, только на этот раз малоезженая, из следов – только тележные. Да и тех мало – значит, деревушка такая плюгавая, что германцам не интересно. Вот и ладушки. Все-таки подобрался поближе, поразглядывал. Все так, немцев нет, а сама деревня – смех один. Прикинул, в какой дом постучится вечером, оценил, как подобает толковому красноармейцу, пути подхода и отхода и, довольный, двинулся обратно.
В лагере все было по-прежнему: Зорька старательно пережевывала жвачку, Жанаев приглядывал за порядком, а вот Петров и Лёха ожесточенно о чем-то спорили. Семенов сел рядом, вытянул ноги и попытался вникнуть в разговор. Но сразу понял: не понимает ни черта. Телевизоры, компутеры, адапторы и прочие такие же совершенно непонятные слова так и сыпались из Лёхи, и Петров, к огорчению Семенова, даже вроде что-то понимал в этом. Потому как сказал, словно отрезал:
– А толку? Ты знаешь, как они работают и что нужно, чтобы их сделать? Вот если тебя директором завода поставят? И чтобы они работали потом, как ты рассказывал? Изобретатель-то в Америке? Ты его оттуда в мешке привезешь?
Лёха вроде как собирался что-то сказать, но закрыл рот и как-то сник. Петров махнул рукой и посмотрел на вернувшегося из разведки сослуживца.
– Как оно ваше ничего? Жрать добыл?
– Тебе бы все жрать, утроба ненасытная. Я вот нашему гостю ботинки нашел качественные и одежду справную И деревенька неподалеку подходящая.
– Деревенских раскулачил? – усмехнулся Петров.
– Ты о чем?
– О ботинках и одежке, – продолжил лыбиться горожанин, хотя и знал, что для Семенова тема раскулачивания была неприятна.
– Там увидишь сам. Зорька напилась?
– А то! Как насос работала, не пойму, куда в нее столько влезло. По моим прикидкам, на двухсотлитровую бочку накачала.
– Не, литров пятьдесят, сто – самое большее…
– Это ты серьезно? – удивился Петров.
– Конечно. Она, считай, только молока литров двадцать дает. Вот и прикинь, сколько ей воды надо.
– Плетешь! Не было у нее двадцати литров.
– Сейчас да – и некормленая, и непоеная шаталась, да еще и напугали ее. А так – двадцать точно даст. Ладно, не о том речь, пошли, нам еще топать и топать.
Собрались быстро и пошли. Семенову очень не нравилось, что потомок носом шмыгает. Не очень, видать, ночевка в лесу понравилась. Это и понятно: ночи уже холодные. Зато поэтому комаров меньше стало, а этот, из будущего, к комарикам непривычен. Видимо, там, в будущем, комаров извели на нет вообще. Совсем вплотную к болотцу Семенов решил всей компанией не идти. Остановились в полукилометре, выбрав удобную для привала полянку.
– Слушай, Семенов, надо бы насчет коровы пару моментиков обсудить, давай – ка, мы к ней подойдем – сказал Петров, поднимаясь с земли.
Недоумевая, что это вдруг такое насчет коровы зачесалось у городского, Семенов отошел к мирно жующей Зорьке. Петров встал спиной к сидящим спутникам, показал пальцем куда-то корове в ухо и сказал довольно громко:
– Значится, у этой твоей Зорьки есть такая вот вещь…
И уже тихо, шепотом почти, подмигнув со значением, продолжил:
– Этот гусь – дурак дураком, нарассказывал мне тут такого, что как бы нас с тобой за цугундер не взяли, когда к своим придем. Паршиво выходит, совсем паршиво. И нельзя, чтобы к немцам попал: он, конечно, балбес и ни черта толком не знает, но нельзя, чтобы он у них трепался…
– Да брось ты, нормальная корова! Ты в них ни черта не понимаешь! А туды же, умничаешь вот! – возмущенно ответил ему Семенов и, убавив голоса, спросил встревоженно:
– А что он тут тебе такого нарассказывал, пока я отсутствовал?
– Долго объяснять. Если коротенько: коммунистическая партия продалась англичанам с американцами и Советский Союз продала с потрохами. И про Сталина такого нарассказывал, что сидеть не пересидеть, если что. И хорошо еще, если сидеть только. Может, мы этого фрукта чпокнем тихо? Пользы от него куда меньше, чем вреда будет. Я таких знаю.
Семенов задумался. Поглядывая на корову. На Петрова, на Лёху. Потом решительно сказал:
– Нет, не годится. Взводный ясно приказал: к нашим доставить. Понимаешь, тут такое дело – я не знаю, что он полезного сказать может. И расспрашивать его не собираюсь. Да и тебе не советую. Спросят – говорили с ним о чем-либо? А мы в ответ: никак нет. Ни о чем не говорили.
– А тебе так и поверят, держи карман шире, – хмыкнул Петров.
– Ну, там видно будет. Да и просто так человека гробить, ни с того ни с сего – не дело. Может, он вообще твой правнук, – сказал колхозник.
– Фамилия у него не та, – ухмыльнулся мрачно токарь.
– А ты, может, потом дочку родил. В смысле, не ты, конечно, но, в общем, и такое может быть. Или там от внучки. Пойдем пока утоплого старшину укуюшим – предложил Семенов.
– А этот барин что? – показал глазами на выдохшегося от похода по лесу потомка Петров.
– Не стоит. Потом сам увидишь, – негромко ответил колхозник. И двинулся к болотцу. Разделись, полезли, чертыхаясь, в холоднющую темную воду.
Когда бойцы вытащили тяжелое мокрое тело на твердый бережок, Петров осторожно плюнул в сторону и согласился:
– Да, он бы тут наблевал нам, как мой сменщик после своей первой получки…
– А что – отравился чем? – поинтересовался походя Семенов, прикидывая, как сподручнее будет стянуть одежку с трупа.
– «Ершом» угостился, а сам зеленый, только после фабрично-заводского, фабзаяц одно слово, вот и развезло. Гляди-ка, пистоль есть, – и небрезгливый Петров начал расстегивать глянцевито блестящую, набухшую водой кобуру. Семенов покосился на него, но ничего не сказал, укладывая аккуратно местами подмокшее шелковое полотно парашюта, дивясь на роскошную дорогую тонкую и легкую ткань и на отличные веревки строп. Вот в хозяйстве бы пригодилось и то и другое – и рубашки, и платья отменные пошить можно было бы, и сносу б не было, а уж крепкая веревка для крестьянина – первеющее дело, всегда пригодится. Семенов из дома никуда без веревки не выходил. Без веревки и ножика.
– Невезуха, – огорченно цыкнул ртом Петров и кинул пистолет в траву.
– Что такое? – спросил его Семенов.
– Гнутый. Ни взвести, ни обойму вынуть. Не пистоль, а стоп-машина. Ну да понятно. Хорошо землячка обо что-то приложило – стал как мешок с костями, и вон ноги переломаны…
Ноги у покойника и впрямь лежали так, словно в них добавилось еще несколько суставов. Но это-то еще ладно, а вот то, что половина лица была снесена напрочь, и потому скалился мертвец жутковатой улыбочкой, действовало на нервы сильнее.
– Прямо как Габайдуллина распотрошило, – сказал Петров и стал расстегивать хитрые лямки от парашюта.
– Габайдуллина – взрывом, – заметил Семенов.
– Так и этот тоже под взрыв попал, наверное.
– Белье снимать не будем?
– Обойдется… правнучек… Ты б его послушал, обормота. Носки оставим?
– Оставим. А слушать… Не хочу я его слушать. Мне он полезного ничего не расскажет. А кто там наверху кого подсидел – мне это знать ни к чему. Здоровее буду.
– Ишь ты какой. Умный, – иронично-уважительно протянул токарь.
– А люди везде одинаковы. У нас так три председателя колхоза поменялись – все друг на друга в район письма писали. А сядет новый на стул председательский – на него пишут, – немного путано пояснил Семенов, но Петров все понял, кивнул.
– Интересно, каково оно – носить шелковые портянки? – спросил, помолчав, Петров.
– Не знаю, – отозвался Семенов, вспомнив, что когда бабушка рассказывала сказки, то в сказках этих как раз сказочные цари все носили именно шелковые портянки. Для Семенова с детства это было символом сказочного богатства – впрочем, для бабушки, видно, тоже.
Петров примерился и, достав полученный по наследству ножик, стал кромсать парашют.
– Ты что, сдурел? Это же военное имущество! – испугался Семенов.
– Не трусь и не боись – правнучек-то хоть и чушь всякую нес, а вот про то, что сюда мы вернемся еще не скоро – не то через год, а может и через три, – это точно помнит. На войне и год-то много. Ты-то зачем это полотнище из болота выволок? Тут наших интендантов нет. Небось, намылился на сало обменять, а? – пояснил свои действия Петров.
– А хоть бы и так, – буркнул Семенов. – Ты что-то против сала имеешь?
– Ты что, никак нет, ничего против сала не имею, всегда «за», причем обеими руками, – дурашливо изобразил крайний испуг горожанин, задрав вверх обе лапы.
– Ладно тебе балаганить, нехорошо это при покойном-то, – осуждающе заметил деревенский.
– Ему уже все равно. Как – обратно в воду спихнем? Или все же похороним?
– Похороним. Нет?
– Отчего ж не похоронить хорошего человека. Давай начинай, я подменю.
Рыть получилось недолго: вода была совсем близко, и ямка вышла неглубокой, на дне сразу стала наливаться лужица, сочилась водичка и с боков ямки. Нехорошо, конечно, что лег старшина опять в воду, но по сравнению с очень многими, погибшими в эти окаянные дни, даже это погребение выглядело почти по-человечески. Петров удивил: поднял брошенный пистолет – действительно, сильно погнутый, что заметно было простым глазом, – и аккуратно положил мертвецу на грудь. Накрыли разбитое лицо лопухом и засыпали неизвестного парня, от которого остались только парашют, казенное обмундирование, ботинки, ремень с кобурой да горстка мокрых бумажек – пять червонцев, два билета в театр на довоенное еще воскресенье да какие-то справки, на которых все написанное размылось и было нечитаемым. На минутку Семенов задумался: ему хотелось положить кожаную шапку летную на могилу, но решил этого не делать – и шапка была нужна живым, и мертвому эта почесть была бестолку. По-быстрому простирнули вещички. Старательно обнюхали. Нет, ничем не пахло, кроме болота.
И молча вернулись обратно.
Семенов деловито развесил мокрые одежки на ветках, чтоб просохли, ботинки на колышки повесил и стал собираться для выхода в деревню. Решил сначала сходить налегке, взяв с собой только винтовку и сапоги взводного. Если все заладится, то можно потом всей артелью заявиться, с коровой вместе, а там, глядишь, и переночевать по-человечески пустят, а не заладится – удирать так проще. Подумав, взял с собой сырые купюры: война войной, а деньги – они все-таки деньги.
– Тебя проводить? – спросил Петров. И пошел следом. За прошедшее время он уже стал обстрелянным бойцом и понимал, что вдвоем идти безопаснее. Семенов мимолетно подумал, что, видно, чешется язык у Петрова, раздувает его то, что он от потомка этого нелепого услыхал, а вот ему совершенно не хотелось чужие тайны слушать, тем более что тайны-то эти были опасны. В отличие от Петрова, которому жизнь еще по жопе не хлестала, сам Семенов успел хлебнуть лиха: семью его раскулачили, аккурат в самом начале коллективизации. И все из-за деда, который неуемно хотел выбиться в купцы гильдейские, для чего ему, крестьянину, надо было скопить весьма приличную сумму денег. Ради этих денег дед всю семью поставил на уши, работали Семеновы как одержимые, начиная работу раньше всех и кончая – позже. Дед еще и лавочку у себя в избе открыл и торговал всякой всячиной, благо в деревне больше лавок и лабазов не было. И потому в любое время суток в окошко стучали – и дед вскакивал продать даже и стакан семечек или полфунта леденцов с красивым названием «Ландрин».
Копеечку к копеечке копил и копил, старый скопидом, а денежки прятал в известном только ему месте. Кончилось все паршиво: когда в далеком Петербурге царя свергли, так и не ставший купцом третьей гильдии старый честолюбец свалился от удара, онемев и став параликом. Прожил после еще несколько лет, лежмя лежа. Семья по инерции работала все так же одержимо, только времена настали странные, нелепые, и весь этот труд толку не давал. Одна радость, что в городах жили еще хуже.
А потом пришла коллективизация, и старших Семеновых сослали, а младших спрятали у себя соседи. Семенов так и не перестал удивляться тому, что одни соседи бегали, искали по деревне его с сестричками, чтобы и детей сослали к черту на рога, а другие соседи, вишь, спрятали и помогли потом перебраться к родичам, которых раскулачивание стороной обошло. На счастье Семеновых, вскоре вышла в газетах известная статья самого Сталина про головокружение от успехов, и некоторое время спустя отец с матерью из ссылки возвернулись. Бабушка там осталась, в ссыльном поселении, потому как померла. Имущество, правда, соседушки не отдали – а в ходе раскулачивания только часть добра колхозу пошла, всякое шмотье и обувка доброхотам-соседям достались, и некоторых из них, на мстительную радость вернувшихся Семеновых, позже тоже раскулачили.
Некоторое время пожили лишенцами, потом потихоньку все на круги своя возвратилось, а несколько лет назад в ставшей уже колхозной конюшне детишки нашли клад – сумку старого Семенова с сотенными «Катеньками», как называли взрослые царские еще, вышедшие из употребления деньги. Детишки потом долго этими деньгами играли. Устраивая магазин, где продавали друг другу всякую ерунду типа листиков лебеды, травы, кучек песка и прочей такой же фигни, что в их фантазиях было всяким вкусным, сладким и горожанским. «Старый дурень лучше б золотом копил», – в сердцах сказал про эту находку очередной предколхоза. Менялись они часто, словно в какую-то странную чехарду играли. Дела у колхоза, тем не менее, шли уже получше чем раньше, и как раз перед войной стало казаться, что еще немного – и совсем хорошо жить станет. Но вот грянуло, и о хорошей жизни теперь можно будет забыть надолго. Но то, что всегда может стать еще хуже, Семенов четко усвоил и не хотел себе неприятностей искать.
С другой стороны, взять и просто так пырнуть штыком этого свалившегося ему на голову недотепу рука просто не поднималась. Ну, как деревенского дурачка обижать. Хотя слюнтяем Семенова никто не назвал бы – и до армии он совершенно спокойно резал куриц, мог и поросенка уработать вплоть до разделки, а в армии стал пулеметчиком, чем втайне гордился. Другие гордились хлебными местами типа кладовщиков или там хлеборезов, а Семенов гордился именно тем, что ему доверили сложную и серьезную машину, с которой он один был по силе, как цельный взвод. Ну, может не взвод – но уж отделение точно. И в тех трех боях, где от полнокровной роты остался пшик, пулемет Семенова себя показал достойно. Не задарма рота погибла, ответно кровушки тоже пустили не хило. Просто силы с той стороны перло чудовищно много. Но одно дело – ловить в прицел фигурки злого, непривычного цвета, а другое – вот такой вот клоун, который явно маменькин сынок, бабенькин внучок. Как он тогда на дороге от трупов-то шарахался! Опять же, Уланов зря приказ не дал бы…
– И вот зачем ты мне про внука сказал! – достаточно сердито буркнул идущий рядом Петров.
– А что? – удивился Семенов.
– Да ну… Как подумаю, что от меня такая слякоть заведется… так и неприятно. А шпундель этот – опасен. Это он с виду такой мля, а вот погоди – еще меня вспомнишь.
– Да брось… Ты вон раскиснуть боишься, родственные чувства ощущая. Нет? – ухмыльнулся Семенов.
– Ну, и это тоже – нехотя признал токарь.
Менеджер Лёха
Насморк замучил. Тем более, что поболеть должным образом, как это можно было сделать в оставшемся черт знает где будущем-прошлом, сейчас было невозможно. Ни поваляться в уютной постели под пухлым одеяльцем, не шибко страдая от хвори и одновременно тихо радуясь, что не надо вставать утром и переть на работу. Какая, к черту, постель – от ночлега на ветках в виде матраса и с шинелью вместо одеялка ломило все кости и тупо болели все мышцы. Ни чаю с лимоном, ни теплой ванны. Мама поила горячим молоком… Ну, молока-то сейчас было полно, но хоть и вкусное, и теплое – но никак толку от него не получалось. И даже нос было нечем вытереть – эх, бумажные нежные салфетки, где вы? Лёха всерьез страдал – от всего этого неудобья, от холодрыги ночью, от комаров днем, от диковинных «тухель», как иронично окрестил чоботы из шинельных рукавов ехидный солдат по фамилии Петров. А тут еще и сопли вожжой. И нос распух. Все время очень хочется жрать. Пельменей бы простых сюда хотя бы. Или доширака. Только чтоб горяченького чего, а то от молока пузо барабаном пучит-дует. Но с этим проблемы. Жратвы нет совсем. И неизвестно, когда будет. И еще вопрос, что это будет за жратва.
Трое спутников как-то переносили все это достаточно спокойно, как дикари какие-то. Даже зловещего вида мясо сожрали, которое откуда-то приволок этот дояр-колхозник. Воняло мясо падалью так, что и опухший нос учуял. А они ничего – пожарили на костерке и без соли слопали. Ну, чисто дикие люди.
Опять же, очень неприятно было то, что они все время ожидали от него, от Лёхи каких-то невиданных откровений и суперзнаний. Особенно донимал злобный Петров. Лёха четко чуял: этот его невзлюбил сразу. Сталинист, наверное, да еще и коммунист упертый, вероятно. То-то он так разволновался, когда Лёха спроста рассказал то, что слышал о распаде СССР. Зря, наверное. Особенно про репрессии и про Берию с школьницами. Про это – точно зря. Не подумал. Хотел-то как лучше, тем более еще в школе учителя толковали, что Сталина все ненавидели, все были репрессированы, СССР развалился потому, что никто из его граждан не хотел, чтобы это уродливое образование существовало дальше, все хотели свободы и благополучия с демократией.
Наоборот, думал порадовать ребят – ведь злодеяния прошлого оценены в будущем по заслугам. Теперь явно себе врага нажил. Еще хорошо, что догадался на их попреки спросить: а будь они на его месте и попади они сами лет на 70 назад – чем бы они там были полезны? Остыли эмоции, да.
Но сам-то Лёха понимал, что ему сказать нечего. Попытался было этому Петрову рассказать про телевизоры и компьютеры. Не получилось. Не потому, что тот не понял рассказанного – понять-то понял, да взъелся на то, что Лёха не может внятно объяснить, как они делаются, эти новые девайсы. Вот прямо начиная с теории и с сырья. Силициум, Кремниевая долина – пустой звук… Лёха неплохо разбирался в компах, вполне мог и программу поставить, и узел заменить – ну, не совсем лопух. Но как вся эта байда работает? Сам Лёха думал, что знает. А вот рассказать оказалось невозможно. Про космос и спутники тоже не заладилось – как только Петров стал выспрашивать, на каком топливе вся эта лабуда взлетает. И про мобилы вяло вышло. Пес его знает, как эта вся роуминговая система работает. А про фаст-фуды и бомж-пакеты Лёха и сам понял, что не надо.