Скованный ночью Кунц Дин

Полквартала он ехал молча, а потом ответил:

— А ты никогда не дарил мне цветов.

— Что?

— Ты никогда не говорил мне, что я красивый.

Я волей-неволей расхохотался.

— Пошел в задницу!

— Ну вот… я же говорю, что ты жестокий.

Бобби остановил джип посреди улицы.

Я тревожно огляделся.

— Ты что-то видишь?

— Мужик, если бы я был в неопрене, то не стал бы останавливаться, — сказал он, имея в виду неопреновый непромокаемый костюм, который серферы надевают, когда температура воды слишком низка, чтобы раскатывать по волнам в одних плавках.

Подолгу находясь в холодной воде, серферы время от времени облегчаются прямо в костюмы. Это называется «уринофорией»; ощущение приятного тепла длится до тех пор, пока его не смывает морская вода.

Если серфинг не самый романтичный и замечательный вид спорта на свете, то я не знаю, что может его превзойти. Уж, во всяком случае, не гольф.

Бобби вылез из джипа, шагнул на тротуар и повернулся ко мне спиной.

— Надеюсь, тяжесть в мочевом пузыре не означает, что у меня рак.

— Ты уже изложил свою точку зрения, — сказал я.

— Это странное стремление облегчиться… Мужик, дело скверное.

— Давай быстрей.

— Я и так слишком долго терпел. Отравился мочевой кислотой.

Я выключил фонарь, опустил его и поднял ружье.

Бобби сказал:

— У меня взорвутся почки, волосы выпадут, отвалится нос. Я умираю.

— Сейчас умрешь, если не заткнешься.

— Но даже если я не умру, какая вахине захочет встречаться с плешивым малым без носа, со взорванными почками?

Шум мотора, включенные фары и фонарь могли привлечь внимание кого-нибудь или чего-нибудь враждебного, находящегося по соседству. Когда Бобби приехал в Уиверн, рев джипа заставил отряд спрятаться, но вдруг с тех пор обезьяны передумали? Они могли понять, что нас только двое и что даже оружие не поможет нам справиться с ордой злобных приматов. Хуже того, они могли знать, что один из нас — Кристофер Сноу, сын Глицинии Сноу, известной им под именем Глицинии фон Франкенштейн.

Бобби застегнул «молнию» и благополучно вернулся в джип.

— Впервые в жизни ходил по-маленькому, пока меня прикрывали огнем.

— De nada[11].

— Ну что, брат, полегчало тебе?

Бобби знал меня как облупленного и понимал, что мой припадок ипохондрии вызван тревогой за Орсона.

Я сказал:

— Извини, что распустил сопли.

Освободив тормоз и включив двигатель, он ответил:

— Людям свойственно ныть, а Бобби свойственно прощать.

Когда мы двинулись, я опустил ружье и снова поднял фонарь.

— Так мы никогда их не найдем.

— Есть идея получше?

Не успел я ответить, как раздался крик. Звук был зловещий, но не совсем чужой; наряду с непонятным в нем было что-то знакомое. То был вой животного, полный человеческой тоски и чувства потери.

Бобби снова нажал на тормоз.

— Где?

Я уже включил фонарь и направил луч туда, откуда донесся вой. Перила и столбы отбрасывали тени, создавая иллюзию того, что на крыльце бунгало что-то движется. На тесовой стене метались тени сухих веток.

— Там! — сказал Бобби и ткнул пальцем в темноту.

Направив луч туда, куда он указывал, я увидел, как что-то мелькнуло в высокой траве и исчезло за четырехфутовой живой изгородью, отделявшей газоны четырех бунгало от улицы.

— Что это? — спросил я.

— Может быть, то, о чем я тебе говорил.

— Большая Голова?

— Большая Голова.

За долгие месяцы без воды изгородь засохла, и даже благодатные зимние дожди не смогли ее оживить. На колючих ветках не было ни клочка зелени; лишь кое-где виднелись остатки бурых листьев, похожих на полупережеванное мясо.

Бобби, придерживаясь середины улицы, медленно поехал вдоль изгороди.

Но мертвые кусты оказались достаточно густыми, чтобы надежно скрыть эту тварь. Я сомневался, что увижу животное еще раз, однако внезапно заметил его. Бурая шерсть была неразличима на фоне бурых веток, но округлый силуэт сильно отличался от очертаний изгороди.

Я направил луч прямо на нашу цель, не увидев подробностей, но заметив блеск зеленых глаз, напоминавших кошачьи.

Тварь была слишком велика для кошки. Таких размеров достигает разве что снежный барс.

Но это был не барс.

Обнаруженное животное снова взвыло и припустило вдоль мертвой изгороди с такой скоростью, что я не сумел удержать его в луче. В изгороди имелся проход на улицу, и Большая Голова — Йети, волк-оборотень, выловленное чудовище озера Лох-Несс или черт его знает кто проскочил его с ходу. Я не разглядел ничего, кроме шелудивого зада, да и тот видел не слишком ясно. Впрочем, даже ясная картинка его зада ничего бы мне не дала.

У меня сложилось лишь смутное впечатление, что животное передвигалось в полусогнутом состоянии, как обезьяна, ссутулив плечи, нагнув голову вниз и едва не касаясь костяшками пальцев рук земли. Оно было намного крупнее резуса и могло оказаться выше, чем предполагал Бобби. Если бы это существо поднялось в полный рост, оно смогло бы посмотреть на нас через изгородь в метр двадцать высотой и показать язык.

Я водил фонарем взад-вперед, но не видел эту скотину за другой частью изгороди.

— Вот она! — Бобби рывком остановил машину, приподнялся и показал пальцем, куда светить.

Направив луч за изгородь, я увидел бесформенную фигуру, скачками передвигавшуюся по двору к углу бунгало.

Я поднял фонарь, но ветви магнолии мешали разглядеть убегавшую тварь, готовую вот-вот исчезнуть в высокой траве.

Бобби снова плюхнулся на сиденье, свернул к изгороди, включил четырехколесный привод и нажал на газ.

— В погоню, — сказал он.

Поскольку Бобби живет моментом и считает, что умрет от чего-то действующего быстрее меланомы, он не боится солнца и загорел до черноты. На фоне смуглой кожи его зубы и глаза кажутся белыми, как кости дикого животного, обглоданные чернобыльским плутонием. Этот контраст делает Бобби неотразимым, придавая ему нечто цыганское. Однако сейчас улыбка Бобби больше напоминала оскал сумасшедшего.

— Не глупи, — возразил я.

— В погоню! — стоял он на своем, впиваясь в руль.

Джип пересек тротуар, проскочил под ветвями двух магнолий и врезался в изгородь с такой силой, что в сумке-холодильнике загремели пустые бутылки. Мы мчались по газону, давя шинами пышную растительность и оставляя за собой запах свежескошенной травы.

Тем временем животное исчезло за углом бунгало.

Но Бобби продолжал погоню.

— Оно не имеет отношения к Орсону с Джимми! — крикнул я, перекрывая рев двигателя.

— Откуда ты знаешь?

Он был прав. Я не мог этого знать. Может быть, между ними была связь. Во всяком случае, лучшего объекта для преследования у нас не было.

Направляя джип между двумя бунгало, Бобби сказал:

— Carpe diem! Не забыл?

Я уже рассказал ему о своем новом девизе. И теперь жалел об этом. Теперь эти слова будут повторять по всякому поводу, пока они не станут пресными, как сыворотка из-под простокваши.

Бунгало разделяло узкое пространство метров в пять, свободное от кустов. Будь тварь здесь, мы бы увидели ее в свете фар. Но ее здесь не было.

Это исчезновение не заставило Бобби передумать. Наоборот, он прибавил газу.

Мы выехали на задний двор как раз тогда, когда наш беглец перепрыгнул через штакетник и исчез во дворе следующего дома, снова не показав нам ничего, кроме шерстистой задницы.

Штакетник произвел на Бобби не большее впечатление, чем живая изгородь. Направив джип на забор, он засмеялся и сказал:

— Скеггинг, — что на языке серферов означает «знатная забава». Большинство считает, что это выражение происходит от слова «скег» — выступ в днище доски для серфинга, который играет роль руля и позволяет совершать головокружительные маневры.

Бобби — отъявленный лентяй и любитель спокойствия, который мог бы занять в Зале Славы Лодырей такое же почетное место, какое Саддам Хусейн занимает в Зале Славы Безумных Диктаторов, но если уж этот тип начал действовать, остановить его — то же, что остановить цунами. Он может сидеть на берегу часами, изучая волну и дожидаясь чего-то необыкновенного, равнодушный к прелестям девушек, настолько терпеливый и неподвижный, что ему мог бы позавидовать каменный истукан с острова Пасхи. Но когда Бобби видит то, что ему нужно, и встает на доску, он не болтается на гребне как поплавок; нет, он становится настоящим хозяином прибоя, режет волны, как масло, приручает даже громоподобных гигантов и владеет ими настолько, что, если какая-нибудь акула по ошибке примет его за своего, он щелкнет ее по носу и оставит далеко позади.

— Ничего себе скеггинг, — проворчал я, когда мы врезались в забор.

Облезлые белые штакетины пролетали над капотом джипа, ударялись о лобовое стекло, разбивались о борта, и я ждал, что одна из них вот-вот отлетит, выбьет мне глаз или превратит мозги в люля-кебаб. Но ничего не случилось. Мы пересекли газон дома, фасад которого выходил на другую улицу.

Двор, оставленный нами позади, был гладким, но передний оказался полным ям и ухабов. Мы преодолели их на такой скорости, что мне пришлось придержать рукой бейсболку.

Несмотря на риск откусить себе язык, я, заикаясь, произнес:

— Ты его видишь?

— Вижу, — заверил Бобби, хотя фары неистово скакавшего джипа описывали дуги, в свете которых можно было рассмотреть разве что дом.

Я выключил фонарь, потому что он освещал либо мои ноги, либо далекие созвездия и только мешал всматриваться в темноту.

Пространство между бунгало было таким же изрытым, как задний двор; территория перед домом оказалась ничем не лучше. Похоже, хозяин хоронил здесь коров, да не каких-нибудь замухрышек, а настоящих голштинок.

Мы резко затормозили, не добравшись до улицы. Живая изгородь здесь отсутствовала, а стволы магнолий были такими тонкими, что не скрыли бы и супермодель, не то что нашего беглеца.

Я включил фонарь и осветил улицу. Там не было ни души.

— Я думал, ты видишь его, — сказал я.

— Видел.

— А сейчас?

— Нет.

— И что теперь?

— Новый план, — сказал он.

— Я жду.

— Плановик у нас ты, — буркнул Бобби, поднимая рычаг ручного тормоза.

Тут раздался новый дикий вопль, похожий на скрип ногтем по аспидной доске, вой издыхающего кота и визг испуганного ребенка, собранные воедино и исполненные сумасшедшим музыкантом на испорченном синтезаторе. Мы вскочили с мест не только потому, что от этого вопля застывала кровь в жилах, но и потому, что он прозвучал прямо за нашими спинами.

Я сам не понял, как успел выпрямить ноги, развернуться, схватиться за борт и запрыгнуть на сиденье, но, должно быть, проделал все это с ловкостью олимпийского чемпиона по гимнастике, потому что оказался в такой позе, когда вопль достиг крещендо и внезапно прервался.

Равным образом я не понял, когда Бобби успел схватить ружье, распахнуть дверь и выскочить из джипа, но он стоял снаружи, держал в руках «моссберг» 12-го калибра и смотрел в ту сторону, откуда мы приехали.

— Свет, — сказал он.

Фонарь по-прежнему был у меня в руке, и я тут же включил его.

Позади джипа ничто не маячило.

Колыхалась высокая трава, любовно покачиваемая ветерком. Затаись в траве какой-нибудь хищник, готовый наброситься на нас, он неминуемо оставил бы в ней заметный след.

Это бунгало не имело крыльца. К входной двери вели ступеньки и открытая веранда. Все три окна были целы, но никакой злодей не косился на нас из-за запыленных стекол.

Бобби сказал:

— Он орал прямо здесь.

— Прямо у меня под задницей.

Крепко держа ружье и пристально всматриваясь в обманчиво мирную ночь, он промолвил:

— Дело швах.

— Да уж, — согласился я.

Тут лицо Бобби стало чрезвычайно подозрительным, и он медленно попятился от джипа.

Я не знал, заметил ли он что-нибудь под колесами или действовал по наитию.

Мертвый Город был еще тише, чем следовало из его названия. Дул легкий бриз, но и он был немым.

Все еще стоя на пассажирском сиденье, я опустил глаза и осмотрел непотревоженную траву. Если бы какая-нибудь злобная тварь выскочила из-под машины, она перегрызла бы мне глотку раньше, чем я успел бы сказать «мама».

Фонарь можно было держать и одной рукой. Я вынул из кобуры «глок». Бобби сделал три-четыре шага и опустился на колено.

Стремясь облегчить Бобби задачу, я вытянул руку с фонарем и посветил вниз в надежде, что это поможет ему что-нибудь обнаружить.

Бобби, стоявший в классической позе бывалого охотника на чудовищ, нагнул голову и заглянул под джип.

— Nada, — сказал он.

— Ничего?

— Абсолютно.

— А жаль.

— Еще бы.

— Хотелось пнуть его в задницу.

Нас положили на обе лопатки.

Но стоило Бобби подняться, как ночь разорвал новый вопль. Тот же самый скрежет ногтей — вой кота — визг ребенка — испорченный синтезатор, который заставил нас подпрыгнуть несколько секунд назад.

На этот раз я успел заметить направление, осветил фонариком крышу бунгало и увидел Большую Голову. Бобби окрестил его правильно: башка была действительно огромная.

Обезьяна сидела на самом коньке, метрах в пяти над нами, как Кинг-Конг на крыше Эмпайр-стейт-билдинг в малобюджетной копии для видео. Прикрыв руками лицо, как будто вид людей приводил его в ужас, Большая Голова изучал нас с Бобби лучащимися зелеными глазами, которые виднелись между скрещенными лапами.

Хотя лица твари было не видно, я заметил, что голова слишком велика для такого туловища. Кроме того, мне показалось, что она деформирована не только по человеческим меркам, но и по стандартам обезьяньей красоты.

Я не мог определить, происходит ли он от резуса или какой-то другой породы. Его шерсть напоминала шерсть резуса; длинные руки и покатые плечи тоже были похожи, но чудовище казалось сильнее обычной обезьяны. Оно было грозным, как горилла, хотя ничем не напоминало последнюю. Не требовалось обладать сверхразвитым воображением, чтобы заметить в нем влияние самых разных генетических образцов: от теплокровных позвоночных до рептилий… если не чего-нибудь похуже.

— Ну и образина, — сказал Бобби, прислонившись спиной к джипу.

— Настоящий громила, — согласился я.

Сидевший на крыше Большая Голова обратил взгляд к небу, словно изучая звезды. Его лицо было по-прежнему закрыто руками.

И тут я ощутил с этим созданием нечто общее. Поза и поведение Большой Головы подсказали мне, что он скрывает лицо от смущения или стыда, не желая, чтобы мы видели его отталкивающую внешность. Это означало, что он действительно чувствует себя уродом. Я понял его лишь потому, что сам двадцать восемь лет пробыл изгоем. Мне не было нужды скрывать лицо, но я с детства знал, что значит быть отверженным. Жестокие мальчишки дразнили меня упырем, Дракулой, привидением и еще хуже.

Я услышал собственные слова «настоящий громила», сказанные несколько мгновений назад, и поморщился. Наше преследование этого создания ничем не отличалось от издевательств, которые я вынес в детстве. Даже когда я научился давать сдачи, мои мучители не отставали, рискуя получить в глаз ради того, чтобы смутить или помучить меня. Конечно, то, что Орсону и Джимми угрожала опасность, до некоторой степени оправдывало нас. Мы не руководствовались здравым смыслом, но теперь меня угнетало ощущение злорадного удовольствия, с которым мы вели погоню.

Любитель звезд отвлекся от созерцания небес и снова уставился на нас, по-прежнему пряча лицо.

Я направил луч на залитую битумом дранку у ног создания, не желая светить ему прямо в глаза.

Это не заставило Большую Голову опустить руки, однако он испустил звук, не похожий на прежний вопль. Звук, странно противоречивший его внешности: то было нечто среднее между воркованием голубя и мурлыканьем кошки.

Бобби отвлекся от созерцания твари ровно настолько, чтобы обернуться на 360 градусов и осмотреть окрестности.

Я тоже едва отделался от неприятного ощущения, что Большая Голова отвлекает нас от более непосредственной угрозы.

— Слишком мирно, — резюмировал Бобби.

— Пока.

Воркованье-мурлыканье Большой Головы стало громче, а затем превратилось в беглый набор экзотических звуков, простых, ритмичных, упорядоченных и ничем не напоминавших животные. То были отчетливые группы слогов, полные модуляций, отмеченные чувством, и было нетрудно заподозрить в них слова. Речь Большой Головы еще нельзя было назвать языком, как английский, французский или испанский, но это была явная попытка передать какой-то смысл. Язык в стадии становления.

— Чего он хочет? — спросил Бобби.

Его вопрос независимо от того, понимал ли это сам Бобби или нет, означал, что создание не просто что-то лопочет, но разговаривает с нами.

— Понятия не имею, — ответил я.

Голос Большой Головы не был ни гневным, ни угрожающим. Странный, как волынка в составе джаз-оркестра, он был похож на голос девяти-десятилетнего ребенка, не совсем человеческий, но находящийся на полпути к нему; он был угловатым, ломким, не слишком музыкальным, однако в этом голосе чувствовалась молящая нотка, вызывавшая невольную симпатию к его обладателю.

— Бедный сукин сын, — сказал я, когда Большая Голова умолк.

— Ты серьезно?

— Серьезнее некуда.

Бобби изучил этого Квазимодо, ищущего свою колокольню[12], и наконец изрек:

— Может быть.

— Ей-богу, он горюет.

— Хочешь подняться на крышу и обнять его?

— Позже.

— Я включу в джипе радио. Можешь залезть туда и пригласить его на танец. А вдруг это его утешит?

— Я пожалею его издали.

— Типично мужское поведение. Говоришь о сострадании, а как доходит до дела, так в кусты.

— Я боюсь отказа.

— Ты боишься серьезной связи.

Большая Голова отвернулся в сторону, отвел руки от лица, встал на четыре лапы и пошел по крыше.

— Свети на него! — крикнул Бобби.

Я попытался, но это создание двигалось проворнее жалящей змеи. Я ждал, что оно спрыгнет прямо на нас или исчезнет за коньком, однако обезьяна прошла по гребню и без усилий перепрыгнула через пятиметровую пропасть между двумя бунгало. С кошачьей ловкостью она забралась на конек соседнего дома, встала на задние лапы, обернулась, окинула нас взглядом зеленых глаз, сиганула на третью крышу, перелезла через гребень и исчезла позади дома.

Во время этого стремительного бегства лицо обезьяны несколько раз оказывалось в луче света, меняясь, как в калейдоскопе. Это было скорее впечатление, чем настоящий образ. Задняя часть ее черепа была продолговатой, лоб нависал над большими, глубоко посаженными глазами. Грубое лицо искажали выдающиеся скулы.

Если голова была слишком большой по сравнению с туловищем, то рот был слишком большим для такой головы. Щелкнув челюстями, напоминавшими ковш экскаватора, создание показало острые кривые зубы, выглядевшие куда более грозными, чем коллекция ножей Джека-потрошителя.

Бобби дал мне возможность передумать.

— Говоришь, горюет?

— Я остаюсь при своем мнении.

— Мужик, у тебя чересчур нежное сердце.

— Отстань.

— Двигается слишком быстро, здоровенные… Наверняка питается не только фруктами, овощами и цельным зерном.

Я выключил фонарь. Хотя луч был направлен в другую сторону, меня уже тошнило от света. Я мало что видел, но и увиденного было более чем достаточно.

Никто из нас не собирался продолжать охоту на Большую Голову. Серферы не соревнуются с акулами; когда мы видим плавники, то вылезаем из воды. Поймать такую быструю и сильную тварь было нечего и думать; мы не смогли бы догнать ее ни пешком, ни на джипе. Но даже если бы удалось загнать тварь в угол, мы не были готовы убить ее или взять в плен.

— Допустим, что эта скотина не привиделась нам с пьяных глаз… — задумчиво сказал Бобби, садясь за руль.

— Допустим.

— Тогда что это было?

Я сел на место, уперся ногами в сумку-холодильник и ответил:

— Он может быть потомком обезьян, сбежавших из лаборатории. Мутации в новом поколении бывают более сильными и странными.

— Мы уже встречали таких потомков. Ты сам видел сегодня ночью целый отряд, верно?

— Ага.

— Они выглядели как нормальные обезьяны.

— Ага.

— Но эта была жутко ненормальная.

Я уже знал, кем был Большая Голова и откуда он взялся, но не был готов рассказать об этом Бобби. Поэтому я промолвил:

— Вот улица, на которой они поймали меня в бунгало.

Видя, что все улицы здесь похожи друг на друга как близнецы, Бобби спросил:

— Ты можешь их различать?

— Почти всегда.

— Значит, ты провел здесь чертову уйму времени, брат.

— Для телесенсации маловато.

— Тогда развесил бы здесь таблички, что ли.

— Слишком скучное занятие.

Когда Бобби выехал с газона на тротуар, а с него на мостовую, я вынул из кобуры 9-миллиметровый «глок» и велел свернуть направо.

Мы миновали два квартала, и я сказал:

— Стоп. Это здесь. Именно тут они крутили крышку люка.

— Если они овладеют миром, то сделают этот вид спорта олимпийским.

— По крайней мере, это интереснее, чем синхронное плавание.

Когда я вылез из джипа, Бобби спросил:

— Куда ты?

— Езжай вперед и припаркуйся так, чтобы одно колесо стояло на люке. Не думаю, что они еще там. Они ушли. Но береженого бог бережет. Не хочу, чтобы они набросились на нас, когда мы войдем внутрь.