Скованный ночью Кунц Дин
Едва я вымолвил эти слова, как в помещении изменилась акустика. Эхо моих слов превратилось в шепот и быстро угасло, да и мой голос утратил громкость. Казалось, воздух уплотнился и стал передавать звук хуже, чем раньше.
— Что случилось? — спросил Бобби. Его голос тоже прозвучал сдавленно и глухо, как в трубке испорченного телефона.
— Не знаю, — хотя я едва не кричал, звук оставался тусклым и таким же громким, как если бы я говорил нормально.
Я бы решил, что повышение плотности воздуха — плод моего воображения, если бы не почувствовал, что стало трудно дышать. Удушья не было, но мне приходилось делать усилие, чтобы втягивать в себя воздух и выдыхать его. С каждым вдохом я делал инстинктивное глотательное движение; воздух напоминал жидкость, и нужно было проталкивать его внутрь. Он скользил по горлу, как глоток холодной воды. Каждый вдох давался с трудом, словно легкие наполнялись не газом, а жидкостью. Закончив вдох, я чувствовал жгучее желание избавиться от этого воздуха, извергнуть его, как будто я тонул. А выдыхал я с таким звуком, словно полоскал горло.
Давление.
Несмотря на растущий страх, голова у меня работала достаточно ясно, и я понял, что никакой алхимик не превращал газ в жидкость, а просто неожиданно увеличилось давление, как будто слой земной атмосферы удвоился, утроился и начал жать на нас так, что затрещали кости. Барабанные перепонки вибрировали, в лобных пазухах пульсировала кровь, призрачные пальцы выдавливали глазные яблоки и зажимали ноздри после каждого выдоха.
У меня задрожали, а затем подогнулись колени. Плечи ссутулились под невидимым грузом. Руки повисли по швам, как плети. Фонарик выпал из пальцев, упал на пол и беззвучно закрутился на месте, потому что я больше не слышал никаких звуков, даже стука собственного сердца.
И тут все кончилось.
Давление снова пришло в норму.
Я со свистом втянул в себя воздух. Бобби сделал то же самое.
Он тоже уронил фонарь, но ружье держал мертвой хваткой.
— Дерьмо! — выпалил он.
— Ага.
— Дерьмо.
— Ага.
— Что это было?
— Не знаю.
— Такое уже бывало?
— Нет.
— Дерьмо.
— Ага, — сказал я, радуясь тому, что могу наполнить легкие.
Хотя наши фонари лежали на полу, количество римских свеч, катящихся колес, серпантинов, шутих и световых спиралей на полу и стенах не уменьшалось.
— Эта хреновина не отключена, — сказал Бобби.
— Отключена. Ты сам видел.
— В Уиверне все не такое, каким кажется, — процитировал меня Бобби.
— Каждая комната и коридор, которые мы прошли, ободраны и обесточены.
— А два этажа над нами?
— Голые стены.
— А внизу ничего нет?
— Нет.
— Там что-то есть.
— Если бы было, я бы нашел.
Мы подняли фонари, и когда лучи двинулись вдоль стен и пола, извержение света в стекловидной поверхности утроилось — нет, учетверилось, пока не стало гневным и яростным. Должно быть, настало четвертое июля: вокруг летали воздушные шары с яркими лентами, в воздухе взрывались ракеты и хлопушки; били фонтаны; все это было беззвучно, но до ужаса реально и так походило на праздник Дня независимости, что мы ощущали запах селитры, серы и угля, слышали марш Джона Филиппа Соузы и чувствовали вкус горячих сосисок с горчицей и жареным луком.
Бобби сказал:
— Еще не кончилось.
— С чего ты взял?
— Подожди.
Бобби изучал непрестанно меняющиеся цветные узоры света так, словно они были словами, напечатанными на странице; надо было только знать буквы.
Хотя я сомневался, что эти роскошные отражения содержат больше ультрафиолетовых лучей, чем луч вызвавшего их фонарика, но мои глаза не привыкли к столь яркому свету. По моему неприкрытому лицу и рукам лились ручьи и потоки, по ним непрерывно барабанили кванты, но даже если световой дождь нес мне смерть, сопротивляться этому вдохновляющему зрелищу было невозможно. Мое сердце колотилось не столько от страха, сколько от ощущения чуда.
А затем я увидел дверь.
Очарованный карнавалом света, я повернулся вокруг своей оси и сначала ничего не заметил. Лишь потом до меня дошло, что именно я вижу. То была массивная круглая дверь диаметром в полтора метра, сделанная из полированной стали. Именно таким нам представляется вход в подвалы банка. Не оставалось сомнений в том, что она была герметичной.
Я вздрогнул и шагнул к двери… но она исчезла. Пандемониум быстрых, как газели, пятен света и тени не мешал мне видеть круглое отверстие в стене, через которое мы вошли сюда: дыру с темным бетонным тоннелем за ней, ведущую в то, что когда-то было воздухонепроницаемой камерой.
Я сделал два шага к отверстию, прежде чем понял, что Бобби разговаривает со мной. Повернувшись к нему, я снова заметил дверь, на этот раз краешком глаза. Но когда я посмотрел на проклятую штуковину прямо, ее там не оказалось.
— Что случилось? — тревожно спросил я.
Бобби погасил свой фонарь. Потом он ткнул пальцем в мой и сказал:
— Выключи.
Я сделал, как он велел.
Фейерверки в стекловидной поверхности должны были тут же исчезнуть и смениться абсолютной темнотой. Однако цветные звезды, хризантемы и вращающиеся колеса продолжали жить в этом таинственном материале, передвигаться по всей комнате, образовывать карусель света и тени, меркнуть и уступать место новым огненным извержениям.
— Оно управляет собой, — сказал Бобби.
— Кто управляет?
— Процесс.
— Какой процесс?
— Помещение, машина, процесс… Что бы ни было.
— Оно не может управлять собой, — заспорил я, отрицая очевидное.
— Лучевая энергия? — предположил он.
— Что?
— Энергия световых лучей?
— Ничего не понимаю…
— Я и сам не понимаю. Но что-то должно было включить эту чертовщину. Энергия лучей фонариков.
Я покачал головой:
— Не может быть. В них почти нет энергии.
— Эта хреновина впитывает в себя свет, — стоял на своем Бобби, шаркая ногой по сверкающему полу, — превращает его в энергию и использует ее для того, чтобы начать вырабатывать энергию самостоятельно.
— Как?
— Как-то.
— Это не наука.
— В «Звездных войнах» показывали штуки и похлеще.
— Это колдовство.
— Наука или колдовство, но это есть.
Даже если Бобби был прав — а в его словах была по крайней мере крупинка истины, — феномен не мог поддерживаться вечно. Часть световых извержений начала меркнуть. Это относилось как к краскам, так и к интенсивности излучения.
У меня так пересохло во рту, что в воображении мигом появилась запотевшая бутылка «Хайникена» и мучительно долго не хотела исчезать.
— Почему этого не было раньше? — наконец произнес я.
— А ты когда-нибудь приходил сюда с двумя фонарями?
— Нет. Я однофонарный.
— Может быть, это была критическая масса. Минимальное количество света, необходимое для включения.
— Критическая масса из двух вшивых фонариков?
— Может быть.
— Бобби Эйнштейн. — Я посмотрел на выход с тревогой, которая слегка уменьшилась из-за ослабления яркости светового шоу. — Ты видел ту дверь?
— Какую дверь?
— Толстую и круглую, как у ядерного реактора.
— Ты что, пива перепил?
— Она была там и не там.
— Дверь?
— Ага.
— Брат, это не дом с привидениями.
— Зато лаборатория с привидениями.
Я удивился тому, каким правильным и подходящим к случаю оказалось слово «привидения». Инстинкт подсказывал: да, это так. Такой дом не обязательно должен быть заброшенным, иметь множество высоких шпилей, трескучие половицы и быть холодным как склеп. Я явственно ощущал присутствие злобных духов, приникших к невидимой преграде между моим и их миром, атмосферу ожидания, предшествующую скорой материализации злобного и склонного к насилию существа.
— Дверь была там и не там, — упорствовал я.
— Это похоже на дзен-буддистский коан: какой звук можно извлечь, хлопая одной ладонью? Куда может вести дверь, если она «там» и одновременно «не там»?
— Не думаю, что у нас есть время для медитации.
Я действительно ощущал, что время уходит и космические часы быстро тикают, приближая нас к развязке. Это предчувствие было таким сильным, что я едва не устремился к выходу.
Единственное, что меня удерживало в яйцевидной комнате, — это уверенность, что Бобби не последует за мной. Он не интересуется ни политикой, ни культурной, ни светской жизнью, и ничто не может отвлечь его от пляжа, солнца и прибоя, кроме помощи другу, оказавшемуся в беде. Он не доверял тем, кого называл «плановиками», — людям, которые думают, что знают, как построить лучший мир, которые учат других, как им следует жить и что думать. Но по зову друга он пошел бы на баррикады. Стоило Бобби узнать причину — в данном случае ею было исчезновение Джимми Уинга и славного Орсона, — и он бы ни за что не сдался и не отступил.
Я тоже не оставил бы друга в беде. Только убеждения и друзья помогают нам пережить трудные времена. Друзья — единственные в этом несовершенном мире, с кем нам хотелось бы встретиться на том свете; друзья и любимые — единственный свет, который освещает наше будущее.
— Идиот, — сказал я.
— Задница, — откликнулся Бобби.
— Я не тебе.
— А тут больше никого нет.
— Я обозвал идиотом себя. За то, что приперся сюда.
— А… тогда беру «задницу» обратно.
Бобби включил фонарик, и на стенах яйцевидной комнаты вновь заиграли тихие фейерверки. На сей раз они не медлили и сразу врубились на полную мощность.
— Включи свой фонарь, — сказал Бобби.
— Мы что, вконец очумели?
— Не вконец, а недостаточно.
— Это место не имеет отношения к Джимми и Орсону, — сказал я.
— Откуда ты знаешь?
— Их здесь нет.
— Но есть что-то, что поможет нам найти их.
— Мы не сможем помочь им, если умрем.
— Будь идиотом-паинькой и включи фонарь.
— Это глупо.
— Ничего не бойся, брат. Carpe noctem.
— Черт! — выругался я, попав в собственную ловушку.
И включил фонарь.
Глава 13
На окружавших нас пурпурных стенах бушевал разгул неистовых огней, и было легко представить себе, что мы находимся в большом городе, охваченном мятежом. Вокруг кишели бомбометатели, поджигатели, попавшие в собственную огненную ловушку и в ужасе бегущие сквозь ночь. Циклоны бушующего огня неслись по бульварам, мостовую заливала лава; из широких окон небоскребов вырывалось оранжевое пламя; тлеющие обломки ограждений, карнизов и балконов обрушивались на улицу, оставляя за собой искры и струи дыма, похожие на хвост кометы.
Но стоило слегка сменить ракурс, как извержение вулкана превращалось в театр теней, потому что каждая вспышка «коктейля Молотова», каждый клубок напалма, каждый сверкающий след трассирующих пуль сопровождались движущейся темной тенью, напоминавшей облачные лица и фигуры. Опущенные эбеновые капюшоны, развевающиеся черные мантии, свернувшиеся спиралью змеи, стаи ворон, шныряющие над головой и под ногами, армии обугленных скелетов, вооруженных острыми обломками костей, крадущиеся в ночи коты, плетки тьмы, сладострастно хлещущей пламя, и рубящие огонь угольно-черные клинки…
Завороженный хаосом вращающегося пламени и кувыркающихся теней, я перестал ориентироваться в этом аду света и темноты. Хотя я стоял неподвижно, широко расставив ноги для равновесия, но чувствовал, что кувыркаюсь, как бедная Элли в экспрессе Канзас — Оз[17]. С каждой секундой становилось труднее понять, где право, где лево, где верх, а где низ.
И снова краем глаза я заметил дверь. Когда я посмотрел прямо на нее, грозно сияющая сталь осталась на своем месте.
— Бобби…
— Вижу.
— Она мне не нравится.
— Это не настоящая дверь, — сделал вывод Бобби.
— Ты же сказал, что это не дом с привидениями.
— Мираж.
Буря света и тени крепчала и стремилась к зловещему крещендо.
Я боялся, что неистовая пляска узоров на стенах предвещает внезапный ураган. Эта яйцеобразная комната была такой странной, что я не мог представить себе ни природу приближавшейся угрозы, ни направление, с которого ее следовало ожидать. Впервые в жизни «трехсотаренное» воображение отказывалось мне помочь.
Круглая дверь крепилась с этой стороны и открывалась внутрь. В косяке было множество отверстий, занятых толстыми болтами, но замочная скважина отсутствовала; следовательно, дверь можно было открыть только со стороны воздухонепроницаемой камеры. Получалось, что мы заперты здесь.
Нет. Не заперты.
Борясь с приступом клаустрофобии, я убеждал себя, что дверь не настоящая. Бобби прав: это галлюцинация, иллюзия, мираж.
Видимость.
Мое ощущение яйцевидной комнаты как дома с привидениями все росло, и я не мог от него отделаться. Внезапно игравшие на стенах световые пятна показались мне пленными духами, которые кружатся в мучительной пляске безумного дервиша, стремясь избежать проклятия; прозрачные стены стали окнами с видом на преисподнюю.
Когда сердце заколотилось так, что чуть не взорвало аорты, я сказал себе, что вижу яйцевидную комнату не такой, какая она есть в настоящий момент, а какой она была до того, как прилежные гномы Уиверна обчистили ее — а заодно и всю базу — до голого бетона. Следовательно, массивная круглая дверь была здесь в ту пору, но не сейчас. И все же я видел ее. Дверь была демонтирована, увезена и переплавлена на кастрюли, булавки и зубные скобки. От нее осталась одна видимость; пройти через нее было так же легко, как через паутинку на крыльце бунгало Мертвого Города.
Не собираясь останавливаться и желая убедиться, что это мираж, я шагнул к выходу. Через два шага у меня закружилась голова. Я едва не упал лицом вниз, расквасив себе нос и выбив такое количество зубов, которое вызвало бы у дантиста довольную улыбку. В последний момент я восстановил равновесие, раздвинул ноги и уперся ступнями в пол, как будто резиновые подошвы моих кроссовок могли превратиться в ножки клеща-кровососа.
Комната не двигалась, хотя и качалась, как корабль на крутой волне. Ее движение было моим личным ощущением, симптомом усиливавшейся дезориентации в пространстве.
Глядя на круглую дверь в тщетной попытке заставить ее исчезнуть и гадая, не встать ли мне на четвереньки, я заметил странную особенность ее конструкции. Дверь крепилась на одной длинной цилиндрической петле, диаметр которой составлял сантиметров двадцать — двадцать пять. В цилиндре имелись шарниры, очевидно, двигавшиеся относительно центральной оси в тот момент, когда дверь открывали и зарывали. У большинства таких петель они перемещаются. Но здесь они не перемещались. Шарниры были заклепаны полосами легированной стали, а ось прикрыта толстым щитком, чтобы отвадить каждого, кто попытается подобрать шифр и пройти с этой стороны. Если бы дверь открывалась наружу, петля не крепилась бы в яйцевидной комнате: из-за полутораметровых стен дверь на этом конце тоннеля могла открываться только внутрь. Очевидно, овоидное помещение и смежный с ним переходной модуль были спроектированы так, чтобы выдерживать избыточное давление в несколько атмосфер и сдерживать загрязнители воздуха; однако все подтверждало вывод о том, что оно было построено с намерением (по крайней мере, при определенных условиях) не дать кому-то или чему-то вырваться наружу.
До сих пор калейдоскопические изображения на стенах не сопровождались звуком. Но сейчас, хотя воздух оставался совершенно неподвижным, откуда-то донесся тихий и скорбный стон ветра, пролетающего над выжженной степью.
Я посмотрел на Бобби. На его лице продолжали играть свет и тень, но я видел, что он взволнован.
— Слышишь? — спросил я.
— Обман слуха.
— Именно, — согласился я. Этот звук нравился мне ничуть не больше.
Если этот слух был такой же галлюцинацией, как и дверь, то мы, по крайней мере, галлюцинировали вместе. Нам была дарована высокая милость — сходить с ума в хорошей компании.
Нематериальный ветер завывал все громче; теперь в нем слышалось сразу несколько голосов. Негромкий стон звучал по-прежнему, но к нему присоединился резкий свист северо-западного ветра, проносящегося через рощу; яростный свист, предупреждающий о приближении грозы. Стон, невнятное бормотание, шелест, вой. И заунывный свист зимней бури, играющей на струях дождя со снегом, как на ледяных флейтах.
Услышав первые слова хора ветров, я решил, что мне почудилось, но они становились все громче и разборчивей. Мужские голоса: пять-шесть, может быть, больше. Отдаленные, тихие, словно доносившиеся сквозь длинную стальную трубу. Незаконченные фразы, прерывающиеся помехами. Переносные рации или радио.
— …где-то здесь, прямо здесь…
— … ради Христа, скорее!
— …дай… не…
— Джексон, прикрой меня…
Усиливавшаяся какофония ветра сбивала с толку не меньше, чем стробоскопическая игра света и теней, метавшихся вокруг, словно легионы летучих мышей на охоте. Я не мог понять, откуда доносятся голоса.
— …собираемся… здесь… и обороняемся.
— …попробуй транслировать…
— …собираемся, черт… пошевеливайся, трусливый осел!
— …транслируй же!
— …вращай его, вращай…
Духи. Я слышал духов. Эти люди были мертвы. Они умерли еще до закрытия базы. И это были последние слова, произнесенные ими перед гибелью.
Я не знал, что именно с ними случилось, но не сомневался, что постигшая их судьба была ужасной. Именно об этом говорил спиритический сеанс, свидетелем которого я стал.
Голоса становились все более настойчивыми и наконец начали перебивать друг друга:
— …вращай его!
— …слышишь их? Слышишь, как они приближаются?
— …быстрее… какого черта…
— …случилось… Иисусе… что случилось?
Потом раздались крики, одни хриплые, другие пронзительные, но и в тех и в других слышался страх:
— Вращай! Открывай скорее!
— Выпустите нас отсюда!
— О боже, боже, о боже!
— ВЫПУСТИТЕ НАС ОТСЮДА!
Теперь вместо слов слышались такие вопли, которых я до сих пор не слышал и надеюсь никогда не услышать снова; то были крики людей, умирающих долгой и мучительной смертью; вопли, в которых звучала не только страшная боль, но и безнадежное отчаяние, как будто их страдания были и физическими, и нравственными. Судя по этим воплям, их не просто убивали, а четвертовали существа, которые знали, в какой части тела находится душа. Я слышал — вернее, думал, что слышу, — как таинственный хищник выцарапывает дух из плоти и жадно пожирает это лакомство, прежде чем проглотить смертные останки.
Когда я снова посмотрел на дверь, сердце стучало как бешеное, в глазах мутилось. Вида этих заклепанных петель было достаточно, чтобы понять страшную правду, но, увы, какофония звука и света помешала мне сделать это.
Если бы цилиндрическая петля не была прикрыта щитком, если бы в нашем распоряжении были мощные приспособления, сверла с алмазными наконечниками и уйма времени, чтобы высверлить эти шарниры и выбить ось…
В каждой поверхности комнаты шла битва света и тьмы. Батальоны теней сшибались с армиями света еще яростнее, чем прежде; все это сопровождалось воем и свистом невидимого ветра и несмолкающими воплями призраков.
…но даже если бы удалось сломать петлю, дверь осталась бы на месте, потому что мощные болты, вкрученные в заранее приготовленные гнезда, надежно прикрепляли ее к стальному кольцу вокруг косяка…
Вопли. Казалось, они приобрели материальность и заливали мне уши, пока я не почувствовал, что вот-вот взорвусь. Я открыл рот, чтобы избавиться от черной энергии этих призрачных криков.
Пытаясь сконцентрироваться, я прищурился, посмотрел на дверь и понял, что с ней не справилась бы даже бригада профессиональных вскрывателей сейфов. Здесь мог помочь только взрыв. Следовательно, эта дверь была предназначена не для того, чтобы сдерживать простых людей.
И тут мне наконец открылась страшная правда. Целью легированной двери было предохранение не от проникновения людей, избыточного давления или вируса. Нет, речь шла о чем-то более крупном, сильном и смертельно опасном. О какой-то дьявольщине, которую было бессильно представить даже мое живое воображение.
Я выключил фонарь, отвернулся от двери и окликнул Бобби.
Завороженный шоу света и тени, загипнотизированный шумом ветра и криками, он не слышал меня, хотя находился не далее как в трех метрах.
— Бобби! — крикнул я.
Едва он повернулся ко мне, как по комнате пронесся порыв ветра, растрепавший нам волосы и чуть не сорвавший с меня куртку, а с Бобби — гавайскую рубашку. Ветер был горячим, влажным, пахнущим смолой и гнилыми растениями.
Я не мог понять, откуда он взялся. В безукоризненно гладких стенах комнаты не было ни вентиляционных решеток, ни каких бы то ни было отверстий, не считая круглой двери. Если стальные плиты, прикрывавшие несуществующую дверь, тоже были миражом, то ветер мог дуть только через тоннель, соединявший яйцевидную комнату с воздухонепроницаемой камерой; однако казалось, что он дует сразу со всех сторон.
— Свет! — крикнул я. — Выключи свет!
Но прежде чем Бобби выполнил мою просьбу, зловонный ветер принес еще одно подтверждение собственной реальности. Через изогнутую стену прошла фигура, как будто полтора метра армированного железобетона были облаком тумана.
Бобби обеими руками схватился за ружье и выронил фонарь, не успев его выключить.
Астральный гость был пугающе близко, менее чем в шести метрах от нас. Из-за игры света и тени, служивших постоянно меняющимся камуфляжем, я не смог рассмотреть нарушителя границы. Сначала он показался мне человеком, потом машиной и наконец огромной тряпичной куклой.
Бобби не выстрелил только потому, что все еще считал увиденное иллюзией, миражом, галлюцинацией или и тем и другим вместе. Я судорожно цеплялся за ту же мысль, но все рухнуло, когда пошатывающаяся фигура устремилась к нам.
Стоило ей сделать три неверных шага, как я увидел человека в герметичном костюме из белого винила. Похоже, этот наряд был вариантом костюма, разработанного НАСА для космонавтов, но предназначенным не для предохранения хозяина от ледяного межпланетного вакуума, а для изоляции от смертоносной инфекции биологически загрязненной окружающей среды.
Белый шлем с нависающим забралом мешал видеть лицо пришельца, так как в плексигласе отражались отблески светового шоу. На шлеме было выведено по трафарету: ХОДЖСОН.
То ли Ходжсон был ослеплен фейерверком, то ли (что более вероятно) ослеп от страха, но он не видел нас с Бобби. Он влетел с криком более громким, чем те, которые еще доносил гнилой ветер. Отойдя от стены на несколько шагов, он повернулся к ней лицом и вытянул обе руки, словно отбивался от нападения врага, которого я не видел.
Затем Ходжсон задергался, как будто в него попало несколько крупнокалиберных пуль.
Я не слышал выстрелов, но инстинктивно пригнулся.
Ходжсон рухнул навзничь. Он полулежал-полусидел, опираясь на баллон с воздухом и ранцеобразную ректификационную систему, прикрепленную к спине. Его руки бессильно повисли вдоль туловища.
Мне не требовалось рассматривать Ходжсона, чтобы понять, что он мертв. Я не имел представления, что могло его убить, и не собирался выяснять это.
Но если он уже был призраком, то как мог умереть снова?
На некоторые вопросы лучше не отвечать. Любопытство — двигатель прогресса, но оно никуда не годится, если заставляет тебя изучать строение зубов льва по ту сторону его пасти.
Я наклонился, подобрал фонарик Бобби и выключил его.
Ярость ветра тут же утихла, подтвердив гипотезу о том, что для инициации столь лихорадочной активности было достаточно лучей двух фонариков.
Вонь дымящейся смолы и гниющей растительности тоже ослабела.
Я поднялся на ноги и снова посмотрел на дверь. Она была на месте. Огромная, сверкающая. И слишком реальная.
Хотелось уйти отсюда, но я не мог сделать ни шагу. А вдруг дыры в стене не окажется и кошмарный сон превратится в кошмар наяву?
Однако световое шоу продолжалось с прежней силой. Когда мы выключили фонари в прошлый раз, оно длилось недолго, но, как видно, теперь накопило больше энергии.
Я подозрительно осмотрел стены, пол и потолок, ожидая, что вот-вот на их опалесцирующем фоне возникнет другая фигура, более угрожающая, чем человек в биозащитном костюме.
Бобби шагнул к Ходжсону. Видимо, дезориентирующее влияние светового шоу не лишило его чувства равновесия.
— Брат, — предупредил я.
Читать бесплатно другие книги:
