Скованный ночью Кунц Дин

Глава 11

Входная дверь бунгало осталась незакрытой. В гостиной по-прежнему пахло пылью, плесенью, сухой гнилью и мышами; кроме того, здесь пахло шелудивой обезьяной.

Фонарик, которым я раньше не смел здесь пользоваться, осветил в углу между задней стеной и потолком несколько желтоватых коконов длиной сантиметров в восемь. Их свили бабочки, мотыльки или какой-нибудь сверхплодовитый паук. Более светлые прямоугольники на выцветших стенах отмечали места, где когда-то висели картинки. Штукатурка потрескалась меньше, чем можно было ожидать от дома, построенного шестьдесят лет назад и пустовавшего почти два года, но сеть тонких трещинок делала стены похожими на яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

В углу валялся красный детский носок. Он не мог иметь отношения к Джимми, потому что оброс пылью и лежал здесь давно.

Когда мы шли к двери гостиной, Бобби сказал:

— Вчера купил новую доску.

— Конец света. Ты ходил в магазин?

— Друзья в Хоби сделали это за меня.

— Хорошая? — спросил я, проводя его в столовую.

— Еще не распаковал.

В углу потолка виднелось несколько таких же коконов, как и в гостиной. Каждый из них был длиной от восьми до десяти сантиметров и шириной с толстую сосиску.

До сих пор такие конструкции мне не попадались. Я остановился и осветил их.

— Аж мурашки по спине, — сказал Бобби.

Внутри пары коконов виднелись темные пятна, изогнутые в форме вопросительного знака, но они были так плотно запечатаны, что я не смог разглядеть подробности.

— Видишь что-то двигающееся?

— Нет.

— Я тоже.

— Может, они мертвые.

— Ага, — не слишком убежденно сказал я. — Просто несколько больших, мертвых, недоделанных мотыльков.

— Мотыльков?

— А чего же еще? — спросил я.

— Больно здоровые.

— Может быть, новый вид. Более крупный. Превращаются.

— Насекомые? Превращаются?

— Люди, собаки, птицы, обезьяны. А насекомые чем хуже?

Бобби нахмурился и обдумал эту мысль.

— Пожалуй, имеет смысл запастись парой лишних шерстяных свитеров.

Сознание того, что я находился в этих комнатах, не имея представления о жирных коконах над головой, заставило меня испытать приступ тошноты. Я сам не знал, почему эта мысль вызывала у меня такое омерзение. В конце концов, никакое насекомое не могло бы пригвоздить меня к стене и заключить в удушающий кокон. С другой стороны, это был Уиверн, в котором возможно все.

Впрочем, тошноту могла вызвать и доносившаяся с кухни вонь. Я забыл, насколько она сильна.

Держа ружье в правой руке и прикрывая левой рот и нос, Бобби потребовал:

— Скажи, что хуже не будет.

— Не будет.

— И так достаточно.

— О да.

— Давай поживей.

Едва я отвел луч от кокона, как мне показалось, что одна из темных скрюченных запятых пошевелилась.

Я снова осветил потолок.

Никто из таинственных насекомых не двигался.

Бобби спросил:

— Что, дрейфишь?

— А ты нет?

— Бр-р-р!

Мы вошли на кухню с трескучим линолеумом. Стоявший в воздухе запах разложения был густым, как чад прогорклого жира в какой-нибудь придорожной забегаловке.

Прежде чем искать источник вони, я осветил потолок. В его дальнем углу виднелись те же коконы, что и в предыдущих двух комнатах. Тридцать-сорок. Большинство имело восемь-десять сантиметров в длину; несколько штук было вдвое меньше. Еще двадцать разместилось в самом центре, у остатков лампы дневного света.

— Плохо дело, — сказал Бобби.

Я опустил фонарик и тут же увидел источник тошнотворного запаха. У раковины лежал распростертый труп.

Сначала я подумал, что этого человека убили коконы. Мне представилось, что во рту у мужчины торчит шелковый кляп, уши забиты желтовато-белыми хлопьями, а из носа лезут нитки.

Однако коконы оказались тут ни при чем. Это было самоубийство.

У живота мужчины лежал револьвер, и распухший указательный палец все еще нажимал на спусковой крючок. Судя по ране на горле, человек приставил дуло к подбородку и всадил себе пулю прямо в мозг.

В прошлый раз я прошел к черному ходу, взялся за ручку и остановился, когда на стекло упала тень обезьяны. Подходя к двери, а потом пятясь от нее, я прошел в нескольких сантиметрах от трупа и едва не наступил на него.

— Именно этого ты и ждал? — глухо спросил Бобби, по-прежнему прикрывая лицо рукой.

— Нет.

Я сам не знал, чего ждал, но в глубоких подвалах моего воображения гнездились картины и похуже. Увидев труп, я испытал облегчение; мое подсознание предвидело нечто более ужасное.

Белые кроссовки, легкие хлопчатобумажные брюки, вязаный красно-зеленый свитер… Мертвец лежал на спине, вытянув левую руку ладонью вверх, словно просил милостыню. Одежда плотно облегала его тело, и он казался толстым, но это было делом бактерий — труп распирали газы.

Его лицо распухло, темные глаза вылезли из орбит, язык вывалился наружу сквозь растянутые в гримасе губы и оскаленные зубы. Изо рта и ноздрей вытекала вызванная разложением сукровица, которую неопытные люди часто принимают за кровь. Кожа была бледно-зеленой, а местами зеленовато-черной, что также вызывалось разложением крови в венах и артериях.

— Сколько он пролежал здесь? Неделю-другую? — спросил Бобби.

— Меньше. Дня три-четыре.

На прошедшей неделе погода стояла обычная; ни жара, ни холод не влияли на разложение, и оно шло как полагается. Если бы этот человек умер давно, вся его плоть стала бы зеленовато-черной, а местами совершенно почернела бы. Состояние кожи и волос позволяли мне с уверенностью определить дату самоубийства.

— Все еще держишь в голове «Судебную медицину»?

— Держу.

Я почерпнул эти сведения в четырнадцать лет. В этом возрасте мальчишки обожают читать и смотреть «ужастики». Степень взрослости у подростков мужского пола определяется способностью выдержать зрелища и идеи, которые являются проверкой на смелость, присутствие духа и отсутствие брезгливости. В те дни мы с Бобби были поклонниками книг Г. П. Лавкрафта, биологически точных картин Г. Р. Джаджера и дешевых мексиканских фильмов с огромным количеством кровавых убийств.

Со временем мы переросли это увлечение (в отличие от других увлечений юности), но в те дни я узнал смерть лучше, чем Бобби, потому что от «ужастиков» перешел к чтению серьезных книг. Я изучил историю и технику изготовления мумий и бальзамирования, а также жуткие подробности Великой Чумы, в 1348–1350 годах уничтожившей половину Европы.

Теперь мне понятно, что это стремление было вызвано надеждой смириться с собственной смертностью. Задолго до наступления отрочества я знал, что каждый из нас подобен песку в часах, неуклонно текущему из верхнего шарика в нижний, и что перемычка в моих часах шире, чем в часах других людей, а песок течет быстрее. Эта истина слишком тяжела для ребенка, и я рассчитывал, что профессиональное изучение смерти поможет мне избавиться от ужаса перед ней.

Зная степень смертности больных ХР, умные родители прививали мне не трудолюбие, а склонность к игре, удовольствиям, отношение к будущему как к захватывающей тайне. Они научили меня радоваться жизни, верить в бога и в то, что я родился с определенной целью. Узнав о моем увлечении, мать с отцом встревожились, но, будучи учеными и веря в освободительную силу знания, не стали чинить мне препятствий.

Поэтому я попросил отца купить книгу, которая завершила мое образование в этой области: «Судебную медицину», толстый том, выпущенный издательством «Эльзевир» и предназначенный для юристов-профессионалов, занимающихся расследованием преступлений. Этот увесистый фолиант, щедро иллюстрированный фотографиями жертв, от которых застыла бы кровь в жилах самого толстокожего человека, имелся не во всякой библиотеке и не рекомендовался для детского чтения. Но в свои четырнадцать лет (при продолжительности жизни больных ХР, составляющей двадцать) я вполне мог считаться человеком среднего возраста.

В «Судебной медицине» описывалось множество видов смерти: от болезней, ожогов, обморожения, утопления, поражения электрическим током, отравления, истощения, удушья, повешения, огнестрельных ран, увечий, нанесенных тупыми, а также режущими и колющими предметами. Закончив книгу, я перерос свое увлечение смертью — и страх перед ней. Фотографии разложившихся трупов доказывали, что качества, которые я ценил в любимых людях — ум, юмор, смелость, верность, сострадание и благородство, — принадлежат не плоти. Они переживают тело, навечно оставаясь в памяти родных и друзей и вдохновляя их на доброту и любовь. Юмор, верность, смелость и сострадание не гниют и не исчезают; они неподвластны бактериям, времени или силе тяжести; они хранятся в чем-то менее хрупком, чем кровь и плоть, — а именно в бессмертной душе.

Однако вера в загробную жизнь и новую встречу с теми, кого я люблю, не мешала мне бояться, что они умрут и оставят меня одного. Иногда мне снились кошмары, в которых я оставался последним человеком на Земле; я лежал в постели, трепеща от страха, и не звонил Саше, боясь, что она не ответит и сон станет явью.

Стоя на кухне, Бобби сказал:

— Трудно поверить, что он пролежал здесь всего три-четыре дня.

— Для полного разложения и обнажения скелета нужно две недели. При обычных условиях — одиннадцать-двенадцать дней.

— Значит, я превращусь в скелет через две недели?

— Веселая мысль, правда?

— Веселее некуда.

Достаточно налюбовавшись мертвым, я направил фонарь на вещи, которые он положил на пол перед тем, как спустить курок. Водительские права штата Калифорния, с фотокарточкой. Библия в бумажной обложке. Белый официальный конверт без адреса. Четыре моментальных снимка, уложенных рядком. Маленькая рубиново-красная стекляшка, в которую обычно вставляют поминальные свечи; однако в этой стекляшке никаких свечей не было.

Привыкая к тошноте и вызывая в памяти запах роз, я нагнулся и посмотрел на права с фотографией. Несмотря на разложение, лицо трупа сохранило достаточное сходство с карточкой, чтобы развеять мои сомнения.

— Лиланд Энтони Делакруа, — прочел я вслух.

— Не знаю такого.

— Тридцать пять лет.

— Тем более.

— Адрес — Монтеррей.

— Почему он приехал умирать именно сюда? — задумчиво спросил Бобби.

В поисках ответа я направил луч на четыре моментальных снимка.

На первом из них была симпатичная блондинка лет тридцати, в белых шортах и ярко-желтой блузке. Палуба морской яхты, голубое небо, голубая вода, паруса… У нее была озорная, привлекательная улыбка.

Вторая фотография была сделана в другое время и в другом месте. Та же женщина в блузке в горошек и Лиланд Делакруа сидят за столом, накрытым для пикника. Он обнимает ее за плечи и смотрит в камеру, а женщина улыбается ему. Делакруа счастлив, а она явно влюблена.

— Его жена, — сказал Бобби.

— Может быть.

— У нее обручальное кольцо.

На третьем снимке было двое детей: мальчик лет шести и похожая на эльфа девочка лет четырех. Они были в купальных костюмах, стояли на бортике бассейна и улыбались в аппарат.

— Хотел умереть в кругу своей семьи, — догадался Бобби.

Казалось, четвертая фотография подтверждала это. Блондинка, Делакруа и дети стояли на зеленой лужайке, дети перед родителями, и позировали фотографу. Должно быть, то был какой-то праздник. Женщина, еще более счастливая, чем на других фото, была в летнем платье и туфлях на высоких каблуках. Девочка щербато улыбалась, явно довольная своим нарядом — белыми туфлями, белыми носочками и ярко-розовым платьем на нижней юбке. Мальчик, причесанный и вымытый так, что ощущался запах мыла, был облачен в синий костюм, белую рубашку и красный галстук-бабочку. Делакруа в военном мундире и форменной фуражке, чин которого было трудно определить — возможно, капитан, — казался воплощением гордости.

Видимо, из-за того, что все они были так счастливы, фотографии производили невыразимо грустное впечатление.

— Они стоят перед одним из этих бунгало, — заметил Бобби, указывая на четвертый снимок.

— Не перед одним из этих. Перед этим самым.

— Откуда ты знаешь?

— Нутром чую.

— Значит, они жили здесь?

— И он вернулся сюда умирать.

— Почему?

— Может быть… именно здесь он был в последний раз счастлив.

— Это означает, что именно здесь все пошло вкривь и вкось, — сделал вывод Бобби.

— Не только у них. У всех нас.

— Как ты думаешь, где его жена и дети?

— Умерли.

— Опять нутро подсказывает?

— Ага.

— Мне тоже.

Внутри маленького красного подсвечника что-то блеснуло. Я поддел его фонариком и перевернул. На линолеум выпали два женских кольца: обручальное и свадебное.

Это было все, что осталось от любимой жены Делакруа, не считая нескольких фотографий. Возможно, я торопился с выводами, но был уверен, что знаю, почему Делакруа хранил кольца в подсвечнике для поминальных свечей: это означало, что память об их браке для него священна.

Я снова посмотрел на фотографию, снятую перед бунгало. От щербатой улыбки девочки-эльфа разрывалось сердце.

— Иисусе, — тихо сказал я.

— Пойдем-ка отсюда, брат.

Мне не хотелось трогать вещи, которыми окружил себя покойный, но содержимое конверта могло оказаться важным. Насколько я видел, конверт не был запачкан ни кровью, ни чем-нибудь другим. Едва прикоснувшись к нему, я понял, что внутри не бумага.

— Аудиокассета, — сказал я Бобби.

— С похоронным маршем?

— Скорее всего с предсмертным посланием.

В прежние времена — до того, как из лабораторий Уиверна выполз вялотекущий Армагеддон, — я бы позвонил в полицию, сообщил о находке и постарался ничего не трогать, хотя эта смерть явно была самоубийством.

Но прежние времена прошли.

Я поднялся на ноги и сунул конверт с кассетой во внутренний карман куртки.

Бобби переключил внимание на потолок и вцепился в ружье обеими руками.

Я посветил туда фонариком.

Коконы казались прежними.

— Ты что? — спросил я.

— Ты ничего не слышал?

— Нет.

Он прислушался и наконец сказал:

— Должно быть, показалось.

— Что ты слышал?

— Самого себя, — загадочно сказал он и пошел к двери столовой.

Я чувствовал угрызения совести, бросая здесь покойного Лиланда Делакруа и не будучи уверен, что сообщу об этом самоубийстве властям. Даже анонимно. Но ведь он сам хотел умереть здесь.

Пересекая столовую, Бобби сказал:

— В этом младенце три с половиной метра.

Коконы над нашими головами не шевелились.

— В каком младенце? — спросил я.

— В моем новом серфе.

Самая длинная из досок не составляла и трех метров. Чудовища в три с половиной метра обычно висели только на стенах прибрежных ресторанов, освещенные холодным светом люминесцентных ламп.

— Декоративный? — спросил я.

— Нет. Тандем.

Коконы в гостиной были такими же, как прежде, однако Бобби смотрел на них с опаской, пока не добрался до входной двери.

— Шестьдесят с лишним сантиметров в ширину и тринадцать в толщину, — похвастался он.

Чтобы управлять доской такого размера, даже имея на борту 50 килограммов, требовались талант, координация и вера в упорядоченную, благосклонную к нам Вселенную.

— Тандем? — переспросил я, выключая фонарик. — Стало быть, решил променять волнорез на лошадь с телегой?

— Ни за что. Но маленький тандем — вещица симпатичная.

Если он собирался плавать на тандеме, то должен был найти себе партнера — вернее, партнершу. Единственной женщиной, которую любил Бобби, была серферша и художница Пиа Клик, которая уже три года медитировала в Уэймеа-Бей на Гавайях, пытаясь найти себя. Три года назад она вылезла из постели Бобби, чтобы сходить на пляж, позвонила ничего не подозревавшему любовнику уже из самолета и сообщила, что поиски начались.

Она была самой доброй, милой и умной из всех, кого я знал, талантливой и преуспевающей художницей. Но Пиа верила, что ее духовным домом является Уэймеа-Бей, а не Оскалуза, штат Канзас, где она родилась и выросла, и не Мунлайт-Бей, где она влюбилась в Бобби. А потом она заявила, что является инкарнацией Каха Хуны, богини серфинга.

Так что странные времена настали задолго до катастрофы в лабораториях Уиверна.

Мы остановились у подножия крыльца и сделали несколько медленных вдохов, чтобы очиститься от запаха смерти, пропитавшего нас, как маринад. Кроме того, мы воспользовались этим моментом, чтобы вглядеться в ночь, прежде чем окунаться в нее в поисках Большой Головы, отряда или новой угрозы, которой не могло предвидеть даже мое буйное воображение.

Над просторами Тихого океана раскинулись две гряды переплетенных облаков, плотных, как габардин, и занимавших большую половину неба.

— Можно купить лодку, — сказал Бобби.

— Какую лодку?

— Какую мы сможем себе позволить.

— И?..

— Остаться в море.

— Радикальное решение, брат.

— Днем парус, ночью вечеринка. Будем бросать якорь на пустынных пляжах и ловить тропические волны.

— Мы с тобой, Саша и Орсон?

— Захватим Пиа в Уэймеа-Бей.

— Каха Хуну.

— Морская богиня на борту не помеха, — сказал он.

— А горючее?

— Парус.

— Еда?

— Рыба.

— Рыба тоже может быть носителем ретровируса.

— Тогда найдем необитаемый остров.

— Где это?

— В заднице у нигде.

— И что дальше?

— Будем выращивать собственную еду.

— Фермер Боб.

— Без комбинезона со «слюнявчиком».

— Удобряющий землю собственным навозом.

— Самообеспчение. Это возможно, — стоял на своем Бобби.

— Так же, как ходить на медведя с рогатиной. То ли ты сваришь из него суп, то ли он сделает из тебя такос.

— Не сделает, если я научусь убивать медведей.

— Тогда прежде, чем поднять парус, тебе придется четыре года проучиться в сельскохозяйственном колледже.

Бобби сделал глубокий вдох, прочистил бронхи и выдохнул.

— Я знаю только одно: не хочу закончить свои дни, как Делакруа.

— Каждый, кто родился на этот свет, рано или поздно кончает, как Делакруа, — сказал я. — Но это не конец. Это путь. К тому, что наступит после.

Он мгновение помолчал, а потом ответил:

— Сомневаюсь, что верю в это так, как ты, Крис.

— Зато веришь, что можешь избежать конца света, выращивая картошку и брокколи на каком-то острове к востоку от Бора-Бора, где необычайно плодородная почва и замечательный прибой. Разве это более правдоподобно, чем загробная жизнь?

Он пожал плечами:

— Большинству легче поверить в брокколи, чем в бога.

— Только не мне. Я ненавижу брокколи.