Черная часовня Дуглас Кэрол

Заметки для себя

Из желтой тетради

Сегодня я брожу среди цыган.

Лагерь провонял собачьим дерьмом и старой мочой, пролитым вином, дымом и колбасами, но музыка и смех звучат в моих ушах подобно симфонии.

Париж, Лондон, Рим, Вена, Варшава, Прага, Санкт-Петербург… в этих городах есть дворцы и династии, театры, оперные сцены и музеи, университеты и министерства, но все эти величественные, прекрасные здания – не более чем карточные домики, кишащие тщеславными людишками.

Старая цыганка Тасарла достает свою потрепанную колоду таро, чтобы заглянуть в мое будущее. Фигуры на картах истерлись и выцвели. Но, кажется, цыганка узнает их не столько глазами, сколько на ощупь. Я наполняю ее ладонь (линия жизни змеится вокруг ее большого пальца, поднимается к браслетам на запястьях и убегает на тыльную сторону кисти) чужеземными серебряными монетами, и она снова и снова раскладывает карты, забавляя меня все новыми вариантами моей судьбы.

Одни предвещают несчастья, другие – триумф, но все они неоднозначны, и каждый странно подходит мне.

Для людей из больших городов и шикарных дворцов цыгане – не более чем далекое зловонное облачко на забытом краю цивилизованного мира, где крестьяне, надрываясь, добывают дрова и пшеницу для сияющих огнями столиц.

По большей части мир – грубая материя, управляемая еще более грубыми эмоциями, но великим в их городах не дано этого видеть. Мне приходилось ступать по мраморным полам и обюссонским коврам, но нигде я не чувствую в себе столько жизни, как здесь, сидя на куче старых турецких половиков, погрузив ступни в покрывало из сухих листьев.

Цыгане медленно дрейфуют вдоль окраин больших городов и, подобно росе, опускаются на поля между деревушками, продают свои незамысловатые поделки, раскидывают таинственные карты, танцуют и поют вокруг костров под музыку скрипок и вой волков, и снимаются с места, прежде чем их мелкие проделки будут обнаружены.

Они нечестивое племя попрошаек, слишком гордых, чтобы просить, и воров, слишком искусных, чтобы красть настоящие ценности.

Молодые цыганки с равным достоинством носят и золото, и въевшуюся в кожу грязь. Браки здесь заключают еще в детстве, промеж собой, так что девушки познают мужчин сразу же, как видят свою первую кровь. Цыгане за медяк отдают своих женщин чужакам из больших городов, но подобные сделки всегда скоротечны и оборачиваются в пользу продавцов, не принося особого удовольствия покупателю.

Конечно же, он уже здесь, пьяный в стельку.

Со временем мною заслужено право свободно ходить среди цыган, и я продолжаю щедро платить за эту привилегию, редко предоставляемую чужакам, – а вот с него не берут ни гроша.

Подобно молодому волку, он появляется в лагере в любое время и гадит где вздумается.

Его чужеродная неукрощенная жизненная сила пленяет цыган не меньше, чем меня.

Он приносит собственное пойло – крепкий напиток из краев более диких, чем способно нарисовать самое живое воображение. Однако опьянение никогда не сбивает его с ног, лишь приводит в еще более восхитительное буйство.

Когда языки костра взметаются высоко и скрипки воют волчицами, он танцует вместе с цыганами. Его грубые ботинки, кажется, разбивают землю в прах, не прикасаясь к ней. Цыгане танцуют подобно демонам, он же – сам дьявол. Мне доводилось видеть безумный вихрь тарантеллы на юге Италии и кружащихся дервишей Афганистана, но ничто не сравнится с его танцем. Его неистовством. Лихорадкой. Нечеловеческой энергией. Он пляшет в одиночку, пока скрипачи стирают руки в кровь и, обливаясь потом, замолкают один за одним.

А он продолжает плясать. Когда наконец он падает в изнеможении, к нему подбегают девушки, чтобы напоить водой. Он лапает каждую и, окруженный целым гаремом, требует еще вина и еще женщин.

Он просто берет их и никогда не платит за удовольствие, а цыгане позволяют и даже поощряют такое нарушение законов любого приличного общества и их собственного древнего, жестокого и практичного кодекса.

К примеру, пока Тасарла выбрасывает для меня карту Повешенного, он, словно султан, возлежит на куче ковров с расстегнутыми штанами и по очереди распускает шнуровку на корсажах трех молоденьких цыганок, обнажая их груди, словно домохозяйка, придирчиво выбирающая на рынке яблоки.

Ему нет и двадцати, но, как и все мужчины, он требует девушек моложе себя, даже если им всего двенадцать лет.

Хотя однажды мне довелось наблюдать, как он подобрался сзади к одной из цыганских матрон, лет сорока, возившейся у костра, и неуклюже обнял ее, шаря в бесчисленных слоях домотканых юбок. Мужчины смеялись, скрипки визжали и стонали, а золотые монетки на платках звенели от вожделения.

Даже меня поражают смелость и безрассудство, на которые толкает его алкоголь.

Цыгане – грубый народ, подчиняющийся только законам клана, странным и диким. А дикость невозможно изучать, не попав под ее очарование. За время долгих путешествий мне стало ясно, что цивилизация – не более чем бархатная перчатка, натянутая на стальной кулак, которого так жаждет человечество.

Я еще не знаю, как именно использую его, но не сомневаюсь, что найду ему применение.

Глава пятнадцатая

В розовых тонах

Обитательницы заведений вставали очень поздно… Они проводили дни за… разговорами, пением, игрой на рояле и чтением. (Паран-Дюшатле[43]… ожидавший с их стороны интереса к порнографии, был удивлен тем, что девушки предпочитали ей дешевые романы.) После раннего ужина они готовились к вечернему приему посетителей в салоне.

Джил Харсин. Полицейский надзор за проституцией в Париже XIX века

Смятая записка из Парижа лежала на моем рабочем столике.

Ирен швырнула ее туда, когда бросилась перерывать дом в поисках монетки для вознаграждения посыльному, доставившему записку.

Думаю, глуповатый на вид верховой получил неплохие чаевые: путь из Парижа был неблизким и оплачивался хорошо. Я постаралась разобрать незнакомый мне почерк: «Мадам! Ваше присутствие требуется в заведении, но вы не должны афишировать свое прибытие. Вызовите меня под каким-нибудь предлогом, пока не могу придумать каким. Здесь по-прежнему творится нечто очень странное! Спешите! Ваша „американская кузина“, Пинк».

– Нелл, ты держишь записку с таким ужасом, словно это французский роман, – заметила Ирен, возвращаясь в гостиную.

Я отбросила листок бумаги, будто он был заражен чумой. В конце концов, записка адресовалась не мне.

– Она лежала на моем рабочем столике, – пробормотала я в свое оправдание.

– И что же там сказано?

– Ты знаешь, что она от мисс Пинк, или как там ее зовут по-настоящему.

– О, мелодрама вполне в американском духе. Я только что допросила посыльного, поклонника Пинк. Она сбросила ему записку из окна, завернутую в шелковый платок. Этот туповатый малый – сын работника прачечной, но ему так не терпелось поиграть в рыцаря, что он тайком взял клячу из двуколки отца и прискакал сюда на всех парах, даже не прихватив седла. Настоящий Дон Кихот – высокий, тощий, и в полном заблуждении касательно чувств своей прекрасной дамы. Я дала ему су[44] за страдания: их ему точно не избежать, когда он вернется к отцу.

– Вот же кокетка эта девчонка! Уверена, она флиртовала с бедным парнем без зазрения совести, чтобы убедить его пойти на обман. Молодой человек его сословия, разумеется, не может и вообразить себе, чем она занимается в том доме.

– Нелл, его отец работает в прачечной борделя. Уверена, что столь быстрый оборот постельного белья даже его лошадей навел бы на подозрительные мысли.

– Вот как. – Почему простыни могут стать уликой, мне осталось непонятным, но признаваться в неведении я не собиралась. – Значит, мы обязаны мчаться в Париж по одному лишь мановению руки безнравственной особы?

Ирен подняла записку и внимательно изучила ее:

– Мы обязаны мчаться в Париж, чтобы узнать новые факты, которые пропустила полиция, но обнаружила Пинк.

– Так вот почему ты не возражала, когда она решила остаться в борделе?

– Она не поехала бы с нами ни при каких обстоятельствах. Так что я лишь надеялась, что она поделится с нами, если обнаружит какие-нибудь свежие детали. Мы же, в конечном счете, «кузины».

– У меня нет кузин, тем более американских, – поспешила возразить я. – Девушка слишком самонадеянна, но я начинаюдумать, что это национальная черта. Я полагаю, нужно ехать сейчас же?

– Возможно, ты предпочла бы остаться дома…

– Возможно, предпочла бы, – важно ответила я, – но долг обязывает меня поехать. Ты чересчур доверчива в отношении этой американки. Она ненамного моложе нас, но при этом, очевидно, слишком хорошо разбирается в мирских делах для девушки ее возраста.

– «Две молодые няни мы с тобой»[45], – пропела Ирен парафраз из Гильберта, хитро улыбаясь, и присела в чопорном реверансе, – именно в таком качестве мы и вернемся в заведение!

Время от времени Ирен любила помучить меня, заставляя по необходимости надевать тот или иной предмет из ее бесчисленных нарядов, но сейчас она переворачивала вверх дном мой скромный гардероб – тоже с явным удовольствием.

– Темно-коричневый, серая верблюжья шерсть, джерси медного цвета, темно-синий шелк… ах, и даже черная отделка: она катастрофически вышла из моды. Как раз подойдет для меня. А тебе лучше надеть платье из верблюжьей шерсти. Простенькие манжеты и воротнички и в довершение – чепцы без всяких украшений. – С этими словами она лишила два моих чепца и без того малоприметных лент и перьев.

Через час мы стояли рука об руку перед зеркалом в моей спальне. Мои юбки оказались немного коротковаты для Ирен, но это только добавило достоверности ее образу скромной дамы в стесненных обстоятельствах. Я была поражена трансформацией примадонны. Одно дело – разодеться в пух и прах и держаться павой, что Ирен частенько делала, и совсем другое – сыграть неприметного серого воробышка. Невероятно, как скромный наряд подруги сумел погасить страстность ее натуры.

– А вот и мы, – пропела она радостно, – две бедные, но честные женщины: возможно, попечительницы брошенных младенцев, приехали в заведение обсудить с новенькой девушкой возможные затруднения, о которых все хотят забыть.

Смутившись, я одернула платье.

– Все будут сторониться нас, Нелл, – в голосе примадонны звучало торжество, – как сторонятся поборников трезвости в таверне, и поэтому мы сможем заняться нашим маленьким секретным дельцем, оставаясь совершенно незамеченными.

– Почему ты считаешь, что дело будет секретным?

– Иначе Пинк нас просто не позвала бы.

– Какое гадкое имя. Может, подыщем ей другое, более подходящее?

Ирен улыбнулась и надвинула позаимствованный у меня чепец еще глубже на глаза. Она напомнила мне сумасшедшую торговку цветами в Ковент-Гардене.

– Не стоит. Имя – одна из немногих частиц правды, которые юная особа изволила сообщить нам о себе.

Я осмелилась принять участие в этом безумном маскараде только потому, что верный кучер Андре сам отвез нас в город и, со всеми возможными предосторожностями, встретил нас после операции, чтобы в целости и сохранности доставить домой.

Впрочем, назвать нашу поездку маскарадом было бы не совсем верно. Ирен оказалась права в том, что я и сама подозревала, исходя из прошлого опыта: выбери простой костюм, и никто тебя не заметит. Особенно в борделе. Меня лишь несколько расстроило, что мой повседневный гардероб оказался более чем подходящим для роли серой мыши.

Мы несмело постучали в дверь служебного входа. Когда женщина с лицом старой ведьмы рывком распахнула ее перед нами, Ирен, запинаясь, изложила наше дело на весьма грубом французском. (Впрочем, по моему мнению, все французское куда грубее чего бы то ни было английского, но я понимаю, что нелегко во всем следовать моим высоким стандартам.)

В сбивчивой речи подруги я распознала упоминание «молодой мадемуазель Розы».

Чего можно требовать от языка, в котором для стольких оттенков розового цвета нашлось только одно слово? Немногого, если вы спросите меня. Только умоляю, спрашивайте по-английски.

Нам позволили подождать в провонявшей чесноком и луком кухне. Полки были уставлены многочисленными стеклянными банками с непонятным содержимым, способным, судя по внешнему виду, вернуть к жизни монстра Франкенштейна. Соленые грибы вместо ушей? Корень имбиря вместо носа? Лук-порей вместо… ну не знаю. Может, бородавок?

В тусклом освещении Ирен представляла собой достаточно унылую фигуру. Не могу точно сказать, в чем тут было дело – в сутулых плечах, простенькой прическе или лишенном всякого выражения лице, – но в первый раз в жизни она казалась непривлекательной.

Внезапно в комнату влетела мисс Пинк в платье соответствующего ее имени цвета и настолько яркими щеками, что сразу стало понятно: тут не обошлось без кроличьей лапки, отделенной от несчастного животного и использованной в качестве кисточки для румян… Руж![46] Почему бы не использовать французский перевод ее имени? К сожалению, так уже прозвали танцовщиц с Монмартра, причем крайне неуместно, на мой вкус[47].

С полминуты Пинк, нахмурившись, разглядывала нас, а потом воскликнула:

– Ха! Вот так парочка замарашек! Подумать только! Что ж, приступим, дамочки, как говорят в водевилях. Сейчас я притворюсь, будто я вся такая расстроенная своей оплошностью, и тогда вы обе выведете меня отсюда; там, за кухней, есть маленькая деревянная дверь – мы пройдем через нее и спустимся по лестнице. Внизу темно и сыро, но я уже припрятала в укромном месте свечу, так что если у вас есть спички… о, конечно, у мадам Нортон они найдутся. Ну тогда все в ажуре. – Она улыбнулась, как шаловливое дитя.

Должна признать, что чувствую сентиментальную привязанность даже к вполне взрослым девушкам, которые напоминают мне бывших воспитанников. Какое все-таки грациозное и милое создание эта Пинк! Однако находится в столь гадком месте и занимается столь гадкими вещами! А как ужасно она говорит по-английски – на языке королей! То есть теперь это язык королевы. Впрочем, Пинк, увы, не чтит ни королей, ни королев.

Пока я предавалась этим размышлениям, мисс Пинк начала рыдать и стенать, будто мы сообщили ей новость о кончине любимой бабушки. Само собой, нас вместе с заламывающей руки притворщицей выпроводили прочь из кухни, подальше от цивилизованных ушей.

Как только за нами захлопнулась дверь в подвал, громкие стенания Пинк сменились неразборчивыми восклицаниями, пока мы пробирались вниз по совершенно темной лестнице, держась за стены, покрытые то ли мхом… то ли слизью.

Только чудом мы не сломали себе шеи на крутых ступенях. Достигнув основания лестницы, Ирен, как и обещала, чиркнула спичкой.

Пинк, похожая на увешанного безделушками сорванца в юбке, достала свечу.

Через мгновение трепещущий огонек уже освещал наши лица.

– Что вам удалось обнаружить? – деловито спросила Ирен.

– Нечто очень странное – и жуткое.

– Хорошо, – кивнула примадонна. – Не хотелось бы устраивать весь этот маскарад впустую. Рассказывайте.

– Это винный погреб, – начала Пинк. – Как мне сказали – один из лучших в Париже. Сюда спускается только сомелье, да и то нечасто. Те вина, которые собираются подать в скором времени, хранятся наверху, в более приятном глазу месте, но большая часть запасов находится здесь.

Пока она говорила, я почувствовала прохладное дуновение сквозняка у себя на щеке.

Ирен подняла свечу над головой. Свет выхватил из темноты низкие арки старинного погреба и непроницаемую тьму за ними. На каменном полу рядами стояли огромные деревянные бочонки. Вдоль стен тянулись деревянные полки, на которых тускло поблескивали донышки бутылок. Здесь все дышало стариной и кладбищенским спокойствием, будто вино не просто хранилось, но было похоронено здесь, глубоко в недрах холодной, испещренной меловыми отложениями и устричными раковинами земли.

И хотя я не являюсь почитательницей спиртных напитков, здесь я почувствовала присутствие некоего особого духа: духа самой Франции, впитавшего в себя века виноградарского искусства, многие поколения простых и благородных семей, революций и битв за свободу, равенство и братство.

– Здесь. – Пинк устремилась куда-то в темноту. – Я нашла это здесь.

Посмотрев на грубые каменные плиты пола, еще хранившие следы вытесавших их кирок, я вспомнила о том, что во многх монастырях производили редкие спиртные напитки, и мое воображение тут же услужливо нарисовало фигуры монахов, прохаживающихся вдоль винных рядов со светильниками в руках.

Ирен поскребла камни под сводом носком башмака:

– Битое стекло. У кого-то не хватило терпения дать вину подышать.

Я посмотрела вниз и, к своему ужасу, увидела на полу пятна темно-бордового цвета.

– Вино, Нелл, – успокоила меня подруга. – Просто вино.

Мы прошли под еще одной широкой аркой и оказались в подобии ниши. Пинк присела на корточки, словно мальчишка, разглядывающий головастиков в мутном пруду:

– Здесь, миссис Нортон, мисс Хаксли!

Мы склонились над ней в пятне света от свечи Ирен.

Небольшие пятнышки воска… кляксы красного, черного и золотистого воска покрывали каменный пол, похожие на смазанные именные печати.

Еще я увидела грубые отметины, будто по камню скребли чем-то острым. Я увидела…

– Ах! – Ирен подняла с пола бледный рыхлый объект, зажав его между большим и указательным пальцами, словно кусочек плоти. – Игольник у тебя с собой, Нелл?

Как всегда, шатлен был на мне, поэтому я быстро извлекла его на свет.

Мисс Пинк нахмурилась, глядя на меня, но когда я пинцетом достала из игольника крошку, подобранную на месте преступления, рот у девушки открылся от изумления.

– Что это? – спросила она.

– Фрагмент улики из комнаты, где произошло убийство, – ответила Ирен. – А это источник, из которого улика и появилась, если я, конечно, не ошибаюсь. – При этом она посмотрела на Пинк с выражением дружеской теплоты, вызвавшей у меня недоумение.

– Да, конечно! – просияла Пинк. – Какое странное место, не правда ли? Такое мрачное, будто кто-то страшный прошел здесь всего за несколько секунд до нас.

Мне очень не хотелось с ней соглашаться, но, снова почувствовав сквозняк на щеке, я невольно вздрогнула.

– Я так думаю, – задумчиво произнесла мисс Пинк, – что отсюда есть ход в канализацию Парижа. Разве не чудесно?

Глава шестнадцатая

Жак-потрошитель

Почва под городом не состояла из сплошной твердой глины, как в Англии. Словно соты, она была изрыта заброшенными каменоломнями, вековыми речными отложениями… прослойками стоячей воды, неизбежно превращающей грязь в слякоть.

Тамара Хоуви. Париж подземный

Даже Ирен Нортон, урожденная Адлер, не решилась ринуться в подземные катакомбы в моих лучших юбках, хвала Всевышнему.

Мы стояли у края еще большей тьмы, чем та, что окружала нас, и смотрели, как отражается мерцание свечи на ровной черной поверхности воды, которая, казалось, дрожала под порывами невидимого и неощутимого ветра.

– Сейчас у нас недостаточно снаряжения, чтобы исследовать этот канал, – произнесла Ирен с сожалением, – но я не готова пустить полицию по этому следу, пока сама не получу больше сведений. Вам придется остаться здесь еще на некоторое время, – повернулась она к Пинк. – Присмотритесь, проявляет ли кто-нибудь из слуг или гостей интерес к винному погребу.

Мы вернулись к входу в подвал.

Теперь, после сырого кислого воздуха подземного озера, мой нос легко уловил мускусный запах пролитого вина.

Ирен прошлась вдоль бочонков и полок с бутылками, указывая на не замеченные нами ранее осколки зеленого стекла и пробки:

– Кто-то без спросу пробовал вино. Я думаю, что события, предшествовавшие убийству, начались здесь.

– Джек-потрошитель проник в здание через канализацию? Возможно, это объясняет, как ему удавалось так быстро скрываться в Уайтчепеле, – заметила я.

– Подземные коммуникации Парижа намного длиннее и обширнее, чем каналы Лондона, – возразила Ирен. – Но, возможно, это объясняет убийство, произошедшее в этом роскошном доме. Канализационные ходы – система, растянувшаяся под всем Парижем. Будто мощеная дорога для любого, кому захочется совершить убийство.

– Ну спасибо! – откликнулась Пинк. – Теперь, зная это, я буду спать как мормон, миссис Эн.

– Можете называть меня Ирен, – ответила та.

У меня вырвался возмущенный вздох.

– А миссис Хаксли предпочитает имя Нелл, – предупредила Ирен уже готовое сорваться с моих губ замечание касательно моих истинных предпочтений.

– И еще я предпочитаю, – остановила я этот поток любезностей, – называть вас именем, которым вас нарекли при крещении. – Я уставилась в глаза мисс Пинк.

Ресницы девушки затрепетали, словно крылья бабочки, но за годы работы гувернанткой я развила в себе властность – пусть и не столь заметную, как авторитет Ирен, но не менее действенную.

– Элизабет, – пробормотала малышка, будто стыдилась этого имени.

– Чудесное имя, Элизабет, со множеством уменьшительных форм… Элиза, Бет, Бесс, даже американский вариант Бетси, хоть он и напоминает кличку лошади старьевщика…

– Меня вполне устраивает Пинк, – упрямо возразила она вопреки моим щедрым похвалам. – Но вы можете звать меня Элизабет, раз уж по-другому никак.

Если честно, мне было не по себе от мысли, что придется называть девушку именем всеми почитаемой английской королевы-девственницы, но выбирать не приходилось.

Я вспомнила замечание Ирен о том, что прозвище Пинк – единственная правдивая вещь, которую девушка рассказала нам о себе. Интересно, имя Элизабет – тоже правда или еще одна ложь?

Я не могла понять, почему Ирен включает в наш круг эту особу – не более чем свидетеля, да еще и предлагает называть друг друга по имени! Да, история детства Пинк печальна, но не оправдывает ее нынешнего распутного образа жизни. Меня беспокоило, что американское происхождение двух женщин создает спонтанное и неверное ощущение близости между ними. Однако я понимала, что Ирен не настолько слепо очарована девушкой, и это немного успокаивало меня.

Еще больше подняло мне настроение, что мы вскорости оставили Элизабет, Берти и Джека-потрошителя в Париже и вернулись в нашу спокойную деревушку Нёйи-сюр-Сен.

Мы легли спать поздно, как и всегда в последнее время, а когда я проснулась, за окном уже вовсю пели птицы.

Лежа в постели, я смотрела, как по широким половицам ползет солнечный луч. Я не ленива, но этим утром решила вовсю насладиться преимуществами жизни в деревне, вдалеке от города со всеми его грехами.

Даже присутствие Люцифера, растянувшегося у стены и наблюдающего за игрой света на половицах, не могло испортить мне настроения.

Внезапно огромный пушистый кот прыгнул вперед и зажал что-то промеж лап. Пылинку? Солнечный лучик? Или какое-то насекомое, видимое только его хищному глазу? Если так, то Люцифер мог делать с добычей все, что пожелает. Чем меньше у меня на полу всякой гадости, тем лучше.

Однако мысль о паразитах вернула меня туда, куда мне меньше всего хотелось бы возвращаться: обратно в дом свиданий, к ужасу странной спальни и пропитанным сыростью тайнам винного погреба.

Мне не верилось, что юная американская куртизанка случайно оказалась на месте убийства, несмотря на невинность ее платья и манер. Мне вспомнились два странных создания, которых мы видели в том доме, монахиня и невеста – совершенные образцы чистоты, идущие бок о бок и хихикающие. Меня пробила дрожь при мысли о том, как подобные заведения могут взять благую вещь и превратить ее в нечто извращенное. Разве возможно, чтобы девушка, крещенная именем Элизабет, теперь прозывалась Пинк? Это было совершенно непредставимо, поэтому, думаю, Ирен была права: самые невероятные вещи имеют дурную привычку оказываться правдой, включая, например, тот факт, что принц Уэльский является волокитой самого низкого пошиба.

Подобно любой доброй англичанке, я старалась видеть в тех, кто выше меня по положению, только хорошее и светлое. Теперь я узнала, что первый из моих соотечественников оказался худшим из них. Я не хотела размышлять об аморальной природе того, что происходило – или вот-вот должно было произойти – той ночью в заведении, но впервые посмотрела на Джека-потрошителя с иной точки зрения: совершив зло, он, возможно, предупредил зло иного рода.

Потом мои мысли, совсем как то насекомое, с которым до сих пор возился Люцифер, перескочили к единственному случаю, когда я сама оказалась в компрометирующем положении: наедине с Квентином Стенхоупом во время путешествия по железной дороге почти через всю Европу во Францию. Разумеется, ситуация была неподобающей, и все же я не могла противостоять восхитительному трепету, который вызывали во мне наши ежедневные разговоры и взаимные знаки внимания. Поистине мы начали хорошо узнавать друг друга, настолько хорошо, что расставание оказалось потрясением – по крайней мере, для меня. Я не осмеливаюсь даже надеяться, что человек, выполняющий секретное задание королевы в опасных краях на самой восточной окраине империи, будет скучать по обычной дочери приходского священника, которая недолгое время служила гувернанткой в доме его сестры.

Я села в постели, будто бы проснувшись от кошмарного сна. Годфри! Мои размышления о Квентине напомнили мне о дорогом и таком знакомом лице Годфри…

Он появился в нашей жизни, как вспышка молнии, ворвавшись в скромную квартирку, которую мы снимали в лондонском квартале Сефрен-Хилл. Тогда молодой Нортон прознал, что Ирен интересуется Бриллиантовым поясом Марии-Антуанетты, по слухам, оказавшимся у его покойного отца. Как неоднократно потом поступал Шерлок Холмс, Годфри обвинил примадонну в том, что она сует свой нос куда не следует. В тот раз Ирен реагировала на это обвинение ничуть не более утонченно, чем она сделала бы сейчас. В конце концов, она принимала заказы на частные расследования все то время, пока делала карьеру оперной певицы, и кто скажет наверняка, какое из этих занятий было основным?

Как бы то ни было, я подслушала яростную тираду Годфри в защиту чести его семьи и, главным образом, несправедливо оклеветанной матери. Немудрено, что он адвокат по призванию: Годфри особенно красноречив в гневе. И разумеется, не менее привлекателен.

Когда я отправилась (Ирен наверняка скажет, что это она послала меня) работать в Темпл в качестве машинистки, я узнала Годфри с другой стороны: он оказался внимательным и сдержанным джентльменом – человеком, которого любая женщина была бы счастлива назвать братом.

Да, братом, ведь Годфри адвокат, а я – всего лишь сирота, дочь приходского священника, и никогда не осмелилась бы представить его в иной роли. Должна признать: в тот момент, когда обстоятельства снова свели Годфри с Ирен для дальнейших поисков Бриллиантового пояса, я и не думала, что события будут развиваться с такой скоростью и что для моей подруги молодой адвокат станет более чем братом! Думаю, во всем виновато ее американское воспитание. Не имея возможности повлиять на ход событий, я была поражена тем, что их незапланированное путешествие в Париж в погоне за драгоценной реликвией настолько изменит равновесие сил в наших незамысловатых отношениях.

Я затрудняюсь сказать, когда это произошло, и даже – что именно произошло, но знаю, что к тому времени, как Шерлок Холмс стал преследовать Ирен по поручению короля Богемии, Годфри уже занимал надежное место в ее сердце. Они поженились и сбежали, а король и Шерлок Холмс так ничего и не узнали о бриллиантах.

Мне пришлось самой завершать все дела, связанные с квартирой на Сефрен-Хилл. Представьте мое удивление, когда во время моего визита к молодоженам в Нёйи – деревушке недалеко от Парижа, где они обосновались в целях избежать дальнейших преследований, – Нортоны принялись настаивать на том, чтобы я перебралась жить к ним. Я поначалу оказывалась, но они были непреклонны.

Я благодарна, что мне нашлось постоянное место в домашнем кругу Нортонов, даже если это и означает ссылку во Францию. Нет на свете создания более одинокого, чем осиротевшая старая дева, поэтому я прилагаю все усилия, чтобы оставаться полезной, подчас и вопреки пожеланиям хозяев. Уверена, немногие молодожены приютили бы в своем доме компаньонку, с которой они даже не состоят в родстве, но ни Ирен, ни Годфри не разу не дали мне повода почувствовать себя нежеланной гостьей.

И что мне оставалось делать, когда мой устоявшийся домашний мирок оказался в опасности из-за вездесущего мистера Шерлока Холмса? (Чьими дедуктивными способностями, я признаю, Ирен по-своему восхищается.)

Вот мы и подошли к самой темной из моих тайн, подобно тяжелому камню лежащей на дне колодца непрошенных знаний, полученных к тому же неправедным путем ухищрений и уловок.

Все дело в том, что, преследуемая королем Богемии, Ирен стала объектом внимания еще одного англичанина, друга и компаньона упомянутого детектива, некоего доктора по фамилии Уотсон, который, как я впоследствии узнала, страдает тягой к литературному творчеству.

С этим открытием и связана тайна, причиняющая мне невыразимое беспокойство. Тем не менее леденящие кровь слова, прочитанные мной несколько месяцев назад, не позволяют мне просто изгнать из головы мысли, тревожащие меня с тех самых пор, как я пролистала личные записки доктора Уотсона и узнала страшную правду – или то, что он считал правдой.

Мною двигали самые благородные побуждения… настолько благородные, насколько возможно при проникновении в кабинет доктора посредством обмана и притворства. Я пошла на это с намерением спасти его жизнь, но в конечном итоге сама чуть не потеряла рассудок.

На рабочем столе доктора Уотсона я наткнулась на рукопись, судя по всему предназначенную для публикации, в которой он описывал события в Богемии с точки зрения Шерлока Холмса. (Мое собственное и весьма точное повествование об этом деле подробно изложено в моем дневнике и, пока я жива, ни за что не увидит свет.)

Но этот Уотсон, этот так называемый доктор, у которого, очевидно, слишком много свободного времени, выложил на бумагу свою запутанную версию произошедшего и намеревался опубликовать ее. Воистину нет человека настойчивее, чем тот, кто, имея талант к одному делу, старается самоутвердиться совсем в ином.

Во всяком случае, у этого недалекого докторишки хватило ума заявить, что Ирен погибла, хотя в ходе ее внезапных встреч с детективом Холмсом уже после событий в Богемии любой, даже не наделенный проницательностью человек понял бы, что Ирен не может быть мертва. (Впрочем, конечно, я рада, что и Холмсу хватило ума держать доктора в неведении и не ставить его в известность об удивительной живучести моей подруги.)

Однако встревожила меня совсем не тайная рукопись доктора, излагающая его близорукий взгляд на известные нам события, но его, несомненно, правдивый взгляд на иные материи. Те слова навсегда впечатались в мое сознание: «Для Шерлока Холмса она всегда оставалась „Этой Женщиной“. В его глазах она затмевала всех представительниц своего пола»[48].

Как друг и компаньонка Ирен я не могу отрицать, что она на самом деле выдающаяся женщина… но я содрогаюсь при одной мысли о том, что этот гадкий человек, по недвусмысленному свидетельству доктора пристрастившийся к опиуму, осмелился сосредоточить свое внимание и восхищение на моей подруге, жене другого мужчины! Более того, этот невозможный господин в переодетом виде присутствовал на венчании Ирен, вроде как в целях расследования! Неужели он совершенно лишен чувства стыда?

Доктор назвал «чувством, близким к любви», то, что это чудовище Холмс испытывал к Ирен, подчеркнув, что «все чувства, и особенно любовь были ненавистны его холодному, точному, но удивительно уравновешенному уму». Меня совсем не удивило, что детектив всегда отзывался о нежных чувствах с презрением и насмешкой. Впоследствии мне довелось поближе познакомиться с господином Шерлоком Холмсом, и я убедилась в том, что он и вправду очень высокого мнения о себе и о «логическом механизме», который с гордостью называет своим разумом.

Но мне понравились заключительные слова мистера Уотсона: «Холмс вечно подшучивал над женским умом, но за последнее время я уже не слышу его издевательств. И когда он говорит об Ирен Адлер или вспоминает ее фотографию, то всегда произносит как почетный титул: „Эта Женщина“».

Превосходно, коли Ирен сумела преподать ему урок! Все, что от него теперь требуется, это держаться от нас подальше и всячески препятствовать попыткам доктора опубликовать свою рукопись. И тогда мы все сможем жить тихо и мирно, наслаждаясь заслуженной безвестностью.

Я, например, очень надеюсь, что все неприятные «загадки» – именно так и примадонна, и мистер Холмс называют таинственные происшествия, которыми, на мой взгляд, должна заниматься полиция, а не они, – остались в прошлом. В таком случае я даже соглашусь жить во Франции.

Однако, несмотря на все оговорки, доктор Уотсон с уверенностью утверждает: «И все же для него существовала одна женщина, и этой женщиной была покойная Ирен Адлер, особа весьма и весьма сомнительной репутации».

Да как смеет он возводить напраслину на мою подругу, когда она даже не мертва! Этот глупец понятия не имеет, что Ирен, и я, и Годфри, и даже Квентин Стенхоуп, дядя моих бывших воспитанниц, перевернули небо и землю, чтобы спасти его нелепую жизнь! С успехом, к сожалению! Видимо, наши усилия не пропали даром лишь затем, чтобы докторишка смог написать свою бессмысленную рукопись. И чтобы мой… чтобы дорогой Квентин был вынужден вступить в смертельную схватку с искусным шпионом и охотником по имени Себастьян Моран.

Но я не позволю себе поддаться эмоциям. Я даже не рассказала друзьям о неопубликованной (да останется она таковой во веки веков!) рукописи доктора, которая все равно не представляет интереса ни для издателей, ни для читателей.

Что сказал бы или сделал Годфри, узнай он, что другой мужчина испытывает столь неуместные чувства к его жене?

Спору нет, по-своему лестно, что величайший детектив нашего времени считает Ирен самой восхитительной женщиной в мире. Но как подобное восхищение повлияет на и без того высокую самооценку моей подруги, которую я, ежедневно и неустанно, стараюсь спустить на грешную землю?

Успокаивает меня лишь то, что доктор Джон Х. Уотсон, несмотря на все доверие, которое испытывает к нему его друг-сыщик, очевидно, не знает всех деталей истории. Судя по всему, у мистера Холмса есть тайны, которыми он не может поделиться даже со своим компаньоном; как доктор сам признается в своих записках, этот господин – не самое болтливое существо на свете.

И все же меня беспокоит, что я оказалась единственной хранительницей секрета, который Шерлок Холмс предпочитает держать при себе, подобно тому как другой, менее ярый приверженец строгой логики хранил бы бутон розы, выпавший из букета любимой дамы.

Ведь, по словам доктора Уотсона, мистер Холмс отказался принять от короля Богемии перстень с изумрудом, попросив в качестве единственной награды за свои труды фотографию Ирен, оставленную ею для Вилли… Вот что смущает меня больше всего.

О, если бы только я могла поделиться своими опасениями с Годфри! Ведь он заслуживает моей исключительной преданности. Возможно, потому, что нам приходилось работать вместе, Годфри всегда стоял на страже моих интересов и даже принимал мою сторону, когда Ирен вела себя уж слишком… «иренисто».

На глазах у меня выступили слезы, и я поняла, что всхлипываю. Годфри лучший среди мужчин! Интересный собеседник, мудрый советник, сильный и проницательный человек, настоящее благословение для любой женщины.

Как могла я всего несколько дней назад вообразить себе, что рада нашему с Ирен возвращению к домашней жизни исключительно в женском кругу? Если я так сильно скучаю по Квентину (когда позволяю себе думать о нем, конечно же), то насколько же, должно быть, Ирен скучает по своему мужу! Я была непозволительно, по-глупому эгоистична, и осознание этого угнетало меня.

Пока я предавалась размышлениям и испытывала муки совести, Люцифер, все это время продолжавший бороться со своей добычей, загнал ее под кровать и теперь возился там.

На лестнице кто-то запел отрывок из арии, и я поняла, что Ирен уже встала, что она полна энергии и вот-вот вытащит меня из кровати. Действительно, дверь распахнулась и я увидела свою подругу, одетую на манер кельнерши из немецкой оперы, с подносом в руках.

– Завтрак? – спросила я, садясь в постели и натягивая одеяло до подбородка в попытке незаметно вытереть слезы. – В постель? Для меня?

– Так точно. Ты проспала целых двенадцать часов, чего вполне заслуживала. Не двигайся, дай-ка я поставлю это на кровать. Ну вот! Чайник очень тяжелый и полон кипятка – только что с печи.

Я осмотрела предложенное мне изобилие. Горячая овсяная каша со смородиной и свежими сливками, источающий соблазнительный запах бекон, дольки лимона, похожие на маленькие желтые улыбки, белоснежная салфетка… Подобная забота выглядела ужасно подозрительно.

– Ты в приподнятом настроении, – заметила я.

– Вот. – Ирен, словно Люцифер мошку, схватила что-то с моего ночного столика. – Надень очки, чтобы как следует рассмотреть предстоящее пиршество.

– Они нужны мне только для работы и чтения, – возразила я. – Я уверена, что мои манеры за столом достаточно хороши и без очков.

– Ну конечно! Но, – Ирен похлопала по карману надетого на ней фартука (а она никогда не носила фартуки), – Годфри прислал еще одно письмо.

– Повод для праздника, но не для завтрака в постель. Да и Софи не понравится, что ты посягнула на ее территорию, хоть ты и хозяйка этого дома.

– Небольшой домашний бунт время от времени пойдет Софи на пользу. А то она что-то слишком раскомандовалась. С утренней почтой пришло кое-что еще… – Ирен замолчала.

– И?..

– Нас срочно вызывают в Париж.

– Снова?

– Пока ты будешь завтракать, я переоденусь, а потом вернусь и помогу одеться тебе. А пока что можешь развлечь себя письмом Годфри. Я его уже прочла: кажется, мой дорогой супруг всерьез заболел описательной лихорадкой. Адье!

С этими словами примадонна испарилась, оставив меня один на один с удивлением и тревогой.

Разумеется, я проглотила горячий завтрак со всей возможной поспешностью, с сожалением поглядывая на листы, исписанные рукой Годфри. Ирен оставила мне его безобидное письмо, но ничего не сообщила о послании, требующем нашего присутствия в Париже.

И разумеется, она подождет с подробностями до нужного момента, когда я буду накормлена, одета и погружена в экипаж.

По крайней мере, размышляла я, осторожно отхлебывая горячий чай, она готова взять меня с собой. А принимая во внимание, с какими персонажами ей, скорее всего, придется встретится, я бы и не позволила ей поехать одной.

Глава семнадцатая

Кошмарная башня

Насмешки… могут убить только нечто слабое или фальшивое. Башня продолжала царапать постоянно меняющееся небо своей позолоченной макушкой; ее кружевной силуэт стоял прямо, как воплощение самого желания…

Скульптор Раймон Дюшан-Вийон

Одной из интересных и полезных вещей, которые можно увидеть в Лондоне, является шар точного времени недалеко от Трафальгарской площади – цинковая сфера диаметром в шесть футов, которая ежедневно падает по шпилю вниз ровно в час пополудни. Это устройство служит не только местной достопримечательностью, но имеет и сугубо практическое применение, потому как по нему можно подводить часы под стандарт среднего времени по Гринвичу – еще одно английское изобретение.

В Париже, в свою очередь, 1889 год от Рождества Христова оказался также и годом Всемирной выставки, а значит, и годом Эйфелевой башни.

Вот вам, по сути, вся разница между двумя столицами, двумя странами, двумя народами. Интересное и практичное в Лондоне – в противовес кричащему и бесполезному в Париже.

На мой взгляд, конструкция, возвышающаяся теперь на протянувшемся вдоль Сены Марсовом поле, – это современная Вавилонская башня. Железный гигант был выкрашен в алый цвет, вполне подходящий богу войны, в честь которого было названо поле, где он стоял, и символизирующей его красной планете. Ну по крайней мере, башню хотя бы не сделали розовой! Никогда еще чрезмерная гордыня в форме груды искореженного металла не поднимала свой уродливый кулак к небесам с подобным вызовом.

На сей раз я была не одинока в своем презрении к новой французской достопримечательности – мое мнение разделял комитет разгневанных местных художников и выдающихся лиц страны. Не могу даже представить себе, что подумают об этом чудовище будущие поколения, хотя, уверена, в самом скором времени башню снесут. Описывая ее, мои единомышленники использовали такие меткие эпитеты, как «варварское нагромождение» и «фабричная труба». Мне особенно понравилась фраза «отвратительная куча листового металла, инкрустированная болтами».

Вопреки самой себе, я постепенно учусь если и не свободно говорить, то хотя бы читать по-французски. Особенно хорошо мне даются слова, которые французский язык заимствовал из английского, как, например, выражение «exposition universelle»[49]. Конечно, французам просто необходимо выпендриться, поэтому они произносят слова не как положено, а по-своему, добавляя фривольное окончание к слову «universal».

Но теперь я наловчилась переводить с французского настолько хорошо, что несколько месяцев назад смогла пересказать Ирен и Годфри новость: комитет, руководящий конкурсом проектов, которые будут представлять Францию на Всемирной выставке, посчитало дизайн господина Эйфеля «более подходящим к дикому нраву Америки, где хороший вкус еще не успел развиться».

Ирен была невозмутима: «Именно поэтому Америка и процветает, моя дорогая. К тому же нам хватило хорошего вкуса принять от французов статую Свободы. Как я понимаю, согласно первоначальному плану, конструкция, представленная на парижской выставке, должна была символизировать гильотину высотой в триста метров – в честь столетия Французской революции. Поэтому не вижу причин поносить мистера Эйфеля, чье творение они все равно в конечном итоге одобрили, раз изначально задумывался памятник организованной резне».

Действительно, дурной вкус победил, и свидетельством этому стала башня Густава Эйфеля, возвышающийся над городом символ Всемирной выставки, который был призван собирать на Марсовом поле миллионы зевак вплоть до начала ноября.

Каким бы ни являлось мое мнение по поводу этой неуклюжей башни, она всегда будет привлекать взгляды, как влекла моряков былых времен Полярная звезда. Высотой в триста метров (теперь, благодаря рассказу Ирен, я обречена представлять себе на ее месте колоссальную гильотину), она стала самой протяженной конструкцией в мире, выше шпилей самого высокого собора, – чванливая демонстрация превосходства современной технической мысли, оставившей позади тесаные вручную храмы средневекового благочестия.

Когда наш экипаж остановился, мы с Ирен не смогли противостоять искушению и, высунувшись в окно, уставились на башню, словно пара крестьянок. Сооружение нависало над нами подобно огромному красному гвоздю, вбитому в серое полотно парижского неба, нелепое, как китайская пагода для циклопа.

Страницы: «« 345678910 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В учебном пособии отражены основные вопросы психиатрии войн и катастроф, дана характеристика медико-...
Издание составлено с учетом специфики деятельности религиозных организаций и призвано ответить на во...
Все, что происходит с второклассником Митей Тимкиным в книге Екатерины Тимашпольской, взрослые (роди...
Книга известного литературного критика Дмитрия Бака включает сто эссе о современных русских поэтах, ...
Окончание знаменитой трилогии о легендарной королеве воровского мира Соньке Золотой Ручке. Виктор Ме...
В мире изящных искусств кипят нешуточные страсти. И репортеру Джиму Квиллеру приходится распутывать ...