Русская идея как философско-исторический и религиозный феномен Гидиринский Виктор
Исходным тезисом противостояния славянофилов западникам и соответственно их несовместимости (при наличии некоторых совпадений) правомерно выступила антропология. «Корень этого "великого раскола" лежал в различном понимании идеи личности… в свете "Декларации прав человека и гражданина"»[227]. Прот. Георгий Флоровский конкретизирует проблему как «исток разъединения русской "интеллигенции"…»[228] «Для одних права "гражданина" настолько заслоняли собой права "человека", что они не замечали стеснительных уз правопорядка; для других "человеческое" в человеке было настолько дорого и свято, что они просто-напросто позабывали о "выходах" и "естественных" преимуществах "гражданского" общежития» (курсив мой. – В. Г.)[229].
Отсюда, в-третьих, подчеркнутое нами как интегральная идея России славянофильское противостояние западнической социокультурной ориентации. «С точки зрения безусловной автономии и автаркии личности пышные декорации западной "цивилизации" малого стоили; когда центр тяжести перемещался внутрь, на творческое самоопределение личности, чувствующей себя "микрокосмом", самоценною монадой вселенной, – тогда, естественно, бледнели все сокровища "внешней" культуры и идеальные схемы благоустроенной организации социальной жизни лишались своего ореола»[230].
В-четвертых, славянофильское противостояние западничеству выразилось в учении о цельности духа. Славянофильство отрицало возможность постижения истины через отдельные познавательные способности человека. Только дух в его живой цельности способен вместить истину во всей ее полноте. При этом подлинное познание посредством цельности духа (соединение всех гносеологических, эстетических, эмоциональных, нравственных и особенно религиозных способностей при участии воли и любви) доступно не отдельному человеку; только совокупности людей, объединенных верой и любовью, по плечу овладение истинным знанием. Здесь «во весь рост» встает важнейшее положение славянофильства о соборности в философии и в духовной жизни церкви и личности.
Только в соборном объединении личность обретает свою подлинную духовную самостоятельность, и только соборному сознанию открыт истинный путь и в Церковь, и к глубокой христианской вере.
Замечу, что некоторые авторы не склонны проводить строгую разграничительную линию между западниками и славянофилами. Однако весьма важно хотя бы отметить те некоторые мировоззренческие вехи, которые явились объектами критики и неприятия со стороны славянофилов. Так, например, славянофилы не приняли отношение западников к европейской образованности, науке и просвещению. Ратуя за образованность и просвещение, славянофилы (см., например, статью И. В. Киреевского «Девятнадцатый век») считали необходимым искать в науке истинную русскую народность, а не заимствовать западноевропейские эталоны.
Западники же полностью отвергали возможность своей, отечественной национальной идеи.
Если западники подчеркивали первенство общечеловеческого начала, то славянофилы неколебимо придерживались доминирующей роли народного, национального фактора в истории.
Но главные различия, конечно, заключались в диаметрально противоположном отношении к духовным традициям православия. И здесь весьма симптоматична несовместимость философско-религиозных воззрений. Для славянофилов – примат христианской философии; западники исповедовали секуляризм, рационализм, позитивизм. Более того, именно в лагере западников рождались и развивались революционные идеи, оплодотворившие в конечном счете терроризм народников 70-х годов позапрошлого века и генезис социал-демократических тенденций, увенчавших трагический выход части русских социал-демократов к большевизму.
И еще. Нередко встречаются суждения о скоротечной судьбе славянофильства и западничества. Согласиться с мнением о том, что это идейное противоборство исчерпало свое историческое время и в XX веке о нем можно не вспоминать, недопустимо. Славянофильство и западничество пронизывают и современность, а идейные баталии продолжаются. Все дело в том, что коллизии двух мировоззренческих течений России эволюционировали, «неославянофилы» и «неозападники», конечно же, во многом «выкрашены» в особые мировоззренческие и социально-политические тона, но глубинная суть противостояния не изменилась: самобытное развитие русского народа на духовной основе православия и вместе с тем ставшее извращенным, опасным и глубоко враждебным русскому и российскому социокультурному иммунитету копирование западных, особенно американских, моделей культурного развития.
Далее кратко остановимся на обосновании правомерности квалифицирования славянофильской ориентации, ее противостоянии западничеству как интегральной идеи России. Избегая повтора (см. выше о чертах интегральной идеи), подчеркну главное.
Славянофильское противостояние западничеству не свободно от определенных идейно-исторических ограничений, т. е. оно не всеохватно в пространственно-временном отношении, характерном для единой национально-исторической идеи России.
При этом ограничительные исторические рамки весьма относительны: мировоззренческие истоки славянофильства хронологически относят к 40-м годам XIX столетия; однако его идейные предпосылки значительно более раннего времени, о чем речь далее.
Славянофильство не умещается жестко в отмеченную выше хронологию. Его идеи имеют ретроспективные параметры. Трудно, точнее, невозможно ограничить славянофильство сороковыми годами XIX века. Хочется сказать, что славянофильству не были чужды определенные локальные национальные русские идеи и рубежные события минувших лет.
Вот некоторые примеры. Предварительно о нашей позиции: славянофильские идеи мы относительно сопрягали с определенными идеями русской религиозной философии, не исключая периода раннего Средневековья.
При этом не надо забывать тех генетических черт русской религиозной философии, которые органично сращены с традицией восточного христианства, православия. Оговорю существенный аспект. Православие не сводится к той или иной форме церковности. Православие – это масштабная и многообразная динамика христианского мировоззрения. Русская религиозная философия во многом представляет собой богословскую экзегетику. И, конечно же, русская религиозная философия антропологична и исторична. Весьма значительным свойством (здесь вряд ли найдутся оппоненты) является органичная преемственность от византийской патристики.
Начало идеям славянофилов положил, на мой взгляд, митрополит Иларион (XI в.), автор знаменитого «Слова о Законе и Благодати». Доминирующая идея Илариона близка славянофильству, несмотря на дистанцию в сотни лет. Ее смысл, как известно, в движении человечества от стадии Закона, т. е. рабства, к стадии Благодати, т. е. свободы. Применительно к русской истории эта максима истолковывается Иларионом как доказательство того, что Русь, приобщившись к христианству, обрела право на благодатно-свободное существование[231].
И еще пример относительного сближения идей через века. Славянофильству, несомненно, близки идеи Нила Сорского (1433–1508). В послании своему любимому ученику Иннокентию он излагает «свое духовное правило»: «Более же всего изучаю Божественное писание: прежде заповеди Господни… и апостольские предания; послежития святых отцов. Если случится мне какое-нибудь дело, не приступаю к нему, пока не найду в священных книгах нужных указаний. так советую поступать и тем, кто относится ко мне с духовной любовью»[232].
Вспомним творение А. С. Хомякова «Церковь одна», пронизанную упомянутым духовным правилом Нила Сорского, его генеральная идея о соборном единстве основана на восприятии верующими христианского мировоззрения, особенно заповедей Господних и святоотеческих идей.
В более позднее историческое время обнаруживаются живые связи славянофилов с прошлым, но уже другого характера.
Два исторических события не оторвешь от славянофилов, но не столько в плане внутренних идейных связей с предшественниками, сколько в плане влияния рубежных российских обстоятельств на возникновение славянофильского мировоззренческого течения. Значение этих обстоятельств не следует преувеличивать, но игнорировать их недопустимо.
Первое историческое событие и обстоятельство, связанное с ним, – реформы Петра I и отношение русской интеллигенции к ним. Не вдаваясь в подробности, сразу же о специфике неприятия славянофилами петровских реформаций. Суть в том, что реформы Петра были не только поворотом, но и переворотом. Именно с Петра начинается психология переворота и великий подлинный русский раскол. Хотя резко отрицательное отношение к реформам Петра и сплотило славянофилов, но они неправильно истолковали раскол. По их оценке, это был раскол между народом и правительством. Раскол же главным образом был не столько между правительством и народом, сколько между властью и Церковью. «…Государственная власть не только требует от Церкви повиновения и подчинения, но и стремится как-то вобрать и включить Церковь внутрь себя. Именно в этом вбирании всего в себя государственной властью и состоит замысел того "полицейского государства", которое заводит и утверждает в России Петр…»[233]
Ошибочная, быть может, не сразу понятая идеологами славянофилов духовно-политическая ориентация не могла не отразиться на славянофильской идее противостояния западничеству, о чем здесь говорить нет возможности.
Второе историческое событие, также повлиявшее на становление и развитие доминирующей славянофильской идеи, – Отечественная война 1812–1814 годов. Впервые в истории России значительное количество русских людей оказалось на Западе. Тогда произошло принципиально различное восприятие и западного образа жизни, и западной культуры, и ряда других обстоятельств западноевропейского социального уклада. Для многих это было не просто пассивное созерцание элементов бытовой жизни, в частности во Франции, восприятие Запада вызвало мощный впечатляющий эффект диаметрально противоположного характера.
С одной стороны, восторженные эмоции и социально-политический, а также социокультурный соблазн скопировать Запад для России.
С другой стороны, буря отрицательных эмоций и негативных умозаключений о пагубном для духовно-нравственного климата в России многих факторов жизни, ставших привычной нормой бытия на Западе. Это прежде всего культ стяжательства и беспринципной наживы, господство для большинства населения психологии гедонизма, перемещение на второй план церковной жизни и культивирование ряда нехристианских католических, особенно протестантских воззрений и действий, девальвация многих духовно-нравственных ценностей, особенно христианских заповедей. Именно это консолидировало значительную часть русских интеллигентов и представителей других социальных групп. Итоги консолидации – укрепление и отчасти формирование славянофильства.
Итак, промежуточный вывод: противостояние западничеству – в целом доминирующая идея славянофилов. Можно обоснованно квалифицировать ее как интегральную национальную идею России. Эту идею не отнесешь к разряду локальных идей, ибо ей не присущи такие основные параметры локальной идеи, как жесткие хронологические рамки, пространственно-временная ограниченность, обособление от многих событий прошлого и будущего в российской истории и ряд других.
Далее, славянофильскую идею противостояния западнической социокультурной и социально-политической ориентации мы бы не квалифицировали безоговорочно как органичную составляющую сущности и содержания единой национально-исторической идеи России. Конечно, по большому (глобальному) счету, славянофильскую идею не оторвешь от единой русской идеи.
Однако критерии содержательной структуры единой русской идеи, их мировоззренческие, гносеологические и онтологические характеристики не позволяют влить славянофильскую идею в единую русскую идею в контексте историософского подхода. Конкретнее об этом речь в заключительной части данной главы.
Чтобы относительно реализовать намеченный состав интегральных идей, сделаю ряд комментирующих замечаний, оставляя за бортом обстоятельный анализ. Причина краткости такого анализа в том, что выше уже был рассмотрен ряд вопросов. В частности, о Великой Отечественной войне. Кроме того, ей посвящен значительный объем литературы[234].
Еще одна причина – в противоречивой ситуации, сложившейся частично у нас и, особенно, на Западе. В связи с 60-летием Победы в Великой Отечественной войне на Западе были изданы «горы» литературы, искажающей смысл нашей Победы и войны в целом. Здесь требуется анализ военных историков и специалистов военно-социального профиля.
В связи с этой причиной возникает вопрос: имеет ли право на жизнь сама по себе идея защиты и спасения Отечества (России) и человечества от тотальных замыслов германского фашизма? Такой вопрос обусловлен рядом моментов, но сейчас только об одном. Оглушительная и тенденциозная истерия на Западе и в США достигла своего накала, когда населению западных стран было представлено резюмирующее сомнение в истинности нашей Победы в 1945 году.
В числе ряда «обоснований» основное место заняло военно-политическое умозаключение об отсутствии «доказательств» об истинной победе русских в войне. Суть аргументации: в войне 1941–1945 годов имела место схватка двух тиранов – Гитлера и Сталина. Кто бы из двух «монстров» ни победил – трагедия для Европы и других стран мира явилась бы идентичной. Чья же победа констатируется в таком случае? Исходя из реальности оценивать победу 1945 года, по мнению западных и американских идеологов (не исключая, видимо, некоторых представителей верхних эшелонов власти), можно только как победу большевизма и сталинизма, которая не является общечеловеческой ценностью. Это, мол, победа враждебной по отношению к миру антидемократической силы. В таком контексте места для великой идеи спасения России и человечества не остается.
Комментарий предельно краток. Во-первых, даже при условии принятия версии о схватке двух тиранов и их политических систем уравнять победу той или другой системы объективно невозможно. Достоверно изученные цели и средства их достижения германским фашизмом и большевизмом несоизмеримы. Большевизм как богоборческая, антигуманная, реакционная система, исповедовал явно и скрыто генеральную идею мировой социалистической революции. При этом, судя по антинародной политике многих лет, негативно направленной против русского народа, итоги мировой социалистической революции вряд ли могли быть приняты населением европейских и других стран. Но мировая социалистическая революция, как известно, не состоялась. Советской власти удалось на исторически короткое время «сколотить» так называемый Варшавский договор, что повлекло за собой массу социальных и военно-политических противоречий, достигших кульминации в событиях в Венгрии (1956) и Чехословакии (1968) и длительном обострении и разрыве отношений с Югославией.
Что же могло ожидать человечество в случае победы гитлеризма? Военная политика Третьего рейха, ослепленная фанатической поддержкой большей части населения Германии, преподнесла миру в ходе войны абсолютные доказательства трагических последствий победы германского фашизма. Нет ни малейших сомнений в том, что расовая теория гитлеризма, помноженная на уничтожение миллионов людей беспрецедентными средствами истребительной техники, воплотилась бы в случае победы фашизма в мировую катастрофу для всех народов неарийского происхождения. Логика осквернения народов, оккупированных немецкими фашистами в Европе и в России, не оставляет никаких сомнений во всемирном катаклизме после победы фашистской Германии.
Во-вторых, Вторая мировая война протекала победоносно-стремительно для фашистской Германии с ее начального этапа (1939) до вторжения в Россию. Ход войны оказался парадоксальным с военно-стратегической точки зрения. Никто ни на Западе, ни в Германии, ни в России не мог предвидеть невиданной для военной истории метаморфозы: полуторагодичный фактический крах Красной армии обернулся грандиозным всеохватным поражением сильнейшей для всех времен немецко-фашистской армии. Россия заплатила величайшую цену не просто за победу своей армии и военной организации, но за спасение России и всего человечества.
В-третьих, и это самое главное, германский фашизм был повержен не большевистско-сталинской силой, а великой Россией, ее народами. Было еще раз подтверждено предупреждение Бисмарка: «В Россию не ходите – погибнете». Так и было – ни одна антироссийская акция за всю историю нашего отечества не увенчалась успехом. Акция германского фашизма была невиданной, ибо ставила цель уничтожения России как государства, истребления большей части русских и славян в целом.
Исторически объективная реальность свидетельствует о том, что на полях сражений воплощались не только российские, но и, так сказать, советские идеалы. Миллионы русских и представителей других народов сражались, отдавали свои жизни не только за Россию, но и за Советскую родину. Возможен вопрос: если наряду с борьбой за сугубо российские идеалы народы дрались за Советскую родину, а глобальным итогом Победы явилось спасение не только России, но и значительной части человечества, то правомерно ли конституировать идею защиты Отечества от германского фашизма как интегральную национальную идею России?
Здесь возможна определенная аргументация. Российские идеалы в принципе не были чужды народам, жившим десятки лет в условиях советского политического режима. Идеологический прессинг, конечно, глушил и притуплял тысячелетнюю историю России. Более того, немало соотечественников служило советской власти подчас в самых политически реакционных формах.
И все же Великая Отечественная война обнаружила во внутреннем мире многих тысяч советских граждан глубинные корни подлинного Отечества.
Завершая этот блок, важно определиться с упомянутыми историческими глубинными корнями. Мы неизбежно выходим на связи интегральной национальной идеи и с локальными идеями России, и с единой национально-исторической (русской) идеей.
В самом деле, общественное, тем более национальное сознание народа тотально обрубить невозможно. Что же возможно? На мой взгляд, реально определенные социальные силы способны приглушить и даже затемнить историческое прошлое, воспоминания о нем. Однако исторические обрывы национального сознания не есть его уничтожение, тем более тотальное.
Предлагаются две группы историософских соображений. Одна – о неумирающих связях локальных идей с идеями интегральными, а интегральных – с единой национально-исторической идеей России. Другая – об историко-психологическом свойстве индивидуального сознания не позволить себе «утонуть в мировых просторах» и закрыть наглухо и навечно входы в генетически запрограммированное прошлое. «Прошлое незыблемо встает» (Генрих Гейне).
О каких связях интегральной идеи защиты России от германского фашизма с локальными идеями можно говорить? Должна быть принята мысль о преемственности идей защиты российского отечества «от» и «до». Угроза германского фашизма России, как доказательно упоминалось, не имеет равных – никогда ни у кого не возникала идея стереть Россию с лица земли. Однако угрозы иного «калибра» в ряде случаев могут, по глубинной сути для судьбы России, иметь относительное созвучие. Монгольский гнет, хотя и с перепадами, содержал реальную угрозу судьбе России. Спасение и защита были, естественно, адекватны эпохе.
Великие русские князья Александр Невский и Дмитрий Донской защищали Россию, как это делали и Суворов, Кутузов, Ушаков и другие полководцы. Конечно же, не случайно в ходе Великой Отечественной войны об этом вспоминали.
Таким образом, гипотетически мы вправе констатировать глубинные историко-психологические связи локальных русских идей с интегральной идеей защиты нашего Отечества от гибельных для России угроз и действий германского фашизма.
Что же касается связей интегральной национальной идеи защиты и спасения России от реальной угрозы германского фашизма с единой национально-исторической русской идеей, то здесь высказано соображение, вызвавшее полемику на одном из занятий Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Возникло мнение о том, что идея Великой Отечественной войны может квалифицироваться сугубо как локальная идея. Один из аргументов: Великая Отечественная война и ее генеральная идея жестко ограничены хронологическими рамками. А это признак локальной идеи. Другой аргумент: идею Великой Отечественной войны не впишешь в будущее России, она останется только в ретроспективе.
Возможно, что эти аргументы не состоятельны. Хронологические рамки Великой Отечественной войны относительны. Угроза германского фашизма ведет свое начало с 30-х годов, а последствия Великой Отечественной войны будут стираться столетиями с демографической и социокультурной точки зрения.
Кроме того, Великая Отечественная война с ее трагическими и победными сражениями впишется в далекие страницы будущей русской истории. Частичное забвение этого величайшего события в наши дни – явление временное. Что бы ни произошло в мире, память о Великой Отечественной войне будет передаваться из поколения в поколение, а историки еще долго будут исследовать великие, пока нераскрытые тайны о ходе войны и об истинной цене Победы в ней.
Итак, напомним выделенное ранее историко-философское положение о мотивационной составляющей исторического процесса. Национальные локальные идеи России реализовывались в консолидирующей и мобилизационной функциях постольку, поскольку в душах и сердцах людей оседали своевременно внесенные идеалы, ориентации, цели и патриотические убеждения, обусловленные духовно-нравственно православной ориентацией.
Уникальность русской идеи обусловлена также составом и спецификой интегральных идей России, органически связанных с локальными идеями. Интегральные идеи, синтезируя локальные идеи и определенные грани единой русской идеи, относительно автономны, их мотивационную природу и роль в сложных исторических событиях Отечества переоценить невозможно.
Данное обстоятельство – весьма значимый показатель уникальности национально-исторической идеи (русской идеи) России.
Приступая к завершающему блоку шестой главы, необходимо наметить ее логический ход. Сначала целесообразно кратко сформулировать суть обобщающего подхода к русской идее в русской религиозной философии, о чем частично сказано выше.
Эта проблема глубоко исследовалась большинством русских религиозных мыслителей[235]. Главные вехи этого исследовательского процесса отражены в литературе[236].
Выделю только один рубежный поворот в развитии идей русских мыслителей. По В. С. Соловьеву, ни государство, ни общество, ни Церковь, взятые в отдельности, не выражают существа русской идеи. Сущность ее, выражаемая единством названных «институтов», совпадает с христианским преображением жизни на началах истины, добра и красоты. Подход Соловьева к русской идее был адекватен его философии всеединства и наряду с идеей Ф. М. Достоевского о русском человеке как «всечеловеке» сыграл важную роль в философско-религиозном обосновании концепции русской идеи. По Соловьеву, русская идея не может ограничить свой исторический смысл только ориентацией на отечество. Нация должна, выполняя Божью волю, служить человечеству.
Эту идею в принципе разделял Е. Н. Трубецкой (см. его статью «Старый и новый национальный мессианизм»).
Принципиальное несогласие с концепцией Соловьева, Достоевского, Трубецкого наиболее ярко выразил В. В. Розанов. В своих сочинениях (см. «Опавшие листья», «Апокалипсис нашего времени») Розанов критиковал христианский универсализм Соловьева, его последователей, инкриминируя им малую душевную заботу о России.
И. А. Ильин дал свое понимание русской идеи, отрицательно относясь к идее христианского интернационализма. «Возраст русской идеи есть возраст самой России», а ее духовность, «внятная всем векам и народам», верно послужит человечеству[237].
Н. А. Бердяев, не отказываясь от всемирных христианских перспектив, четко заявил о значении собственных национальных интересов России[238].
Таким образом, если мыслить обобщенно, но выборочно, демаркация во взглядах русских мыслителей на проблему русской идеи достаточно очевидна. С одной стороны, русская идея обращена не столько к России, сколько к народам мира. С другой стороны, центр тяжести в содержательной направленности русской идеи – Российское отечество.
Данное обобщение, естественно, относительно. Многообразные дополнения и отклонения от него представлены в указанной выше литературе.
Представляется возможным не повторять вышеуказанную демаркацию, равно как и не игнорировать ее. Однако в целом предпочтительней вторая позиция. Скорее всего, они обе должны учитываться.
Развивая и дополняя эту мысль, предлагаю возможный вариант дефиниции русской идеи, которая логически содержательно вытекает из предшествовавшего материала. В нем особенно значимыми явились два относительно резюмирующих положения: органическое единство российского и русского и вывод о про-мыслительной уникальности единой национально-исторической идеи России (русской идеи).
Данное определение русской идеи методологически опирается на философско-историческую рабочую дефиницию национальной идеи в принципе (см. гл. IV).
Национально-историческая идея России (русская идея) – это детерминированная общественно-прогрессивным русским национальным православным сознанием, а также духовно-нравственным настроем народов, воспринявших российскую историческую реальность, система социокультурных ценностей; в ней присутствуют патриотические идеалы, духовно-нравственные ориентации, судьбоносные социальные принципы, цели и задачи, мотивированно направленные на сбережение российских народов и сохранение России от вражеских сил. Русская идея как единство российского и русского, как промыслительный уникальный духовно-исторический феномен всеохватна в историко-генетическом плане и в пространственно-временных масштабах. Судьбу других народов мира и русскую идею, исключая ее историко-эгоистический синдром, направляет Божий Промысел.
Подводя окончательные итоги главе, сосредоточимся на намеченной выше содержательной структуре русской идеи. Состав ее компонентов не может быть случайным, необоснованным с философско-исторической позиции. Такой акцент обусловлен всем нашим замыслом, сформулированным в названии темы.
Видимо, проще было бы сгруппировать структурные элементы русской идеи, вытекающие из представленного текста. На мой взгляд, такой вариант упростил бы проблему, но возможны отклонения от глубинной сути и специфики итогового обобщения.
Хочется сказать, что содержательная структура русской идеи, не простое перечисление содержательных вех, механически выведенных из предложенного материала. Содержательная структура не должна выглядеть упрощенным, хотя и дифференцированным резюме. Поэтому можно попытаться ее «обрисовать», поднявшись на несколько более высокий уровень философско-исторического подхода.
Суть в том, что мы стремились не автономизировать проблему русской идеи, о чем выше упоминалось. Мы стремились наш философско-исторический акцент выразить как доминанту всего исследования. Об этом в Заключении будет еще сказано. Сейчас же конкретно об историософской ориентации в отношении содержательной структуры русской идеи.
Во-первых, содержательная структура не будет характеризоваться только повторением вышеизложенного, придадим ей обновленное обобщение. В нем соединим три ипостаси: содержательная выраженность русской идеи (объективная ипостась); ее осознание, восприятие людьми (субъективная ипостась); разработка идей лидерами нации (персонифицированная ипостась).
Отсюда, соответственно, преподнесение компонентов русской идеи будет рассчитано на триединое раскрытие: объективная содержательная выраженность; характер ее восприятия определенными представителями социальной структуры общества; притягательная сила ярких идей и авторитета их творцов.
Во-вторых, все компоненты русской идеи воплотят православно-христианское мировоззрение, духовно-нравственный облик. Ни одного из них не обойдет православие. При этом, конечно же, степень его выраженности предстанет вариативно.
В-третьих, содержательная структура русской идеи не может полноценно быть раскрыта вне акцента на субъектах русской идеи. Таковыми являются социальные группы и, конечно же, персоналии. Государствообразующий народ России – русский народ, он же главный субъект русской идеи. Ф. М. Достоевский, анализируя феномен русского народа в творчестве А. С. Пушкина («Пушкин»), выходит на оценку «силы духа русской народности». Он квалифицирует ее как стремление «в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности…..». «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит. стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите». И далее Достоевский поясняет, что Россия «…все эти два века. служила Европе. гораздо более, чем себе самой»[239].
В представленном выше тезисе к рабочему определению русской идеи упоминалось об относительной демаркации у русских мыслителей по вопросу об отношении русской идеи к миру, ее альтернативной направленности – к народам мира или к России.
Выходя на оценку содержательной структуры русской идеи, невозможно обойти исторический акцент о месте русской идеи в системе мировых цивилизаций. Мы констатировали правомерность двух относительно расходящихся позиций у русских мыслителей (например, Ф. М. Достоевский и И. А. Ильин[240]).
Нельзя не подчеркнуть, что русская идея фокусирует в своей содержательной структуре не только внутренние процессы российского социокультурного развития. Начиная с эпохи Средневековья и до наших дней русская идея и ее интеллектуальные выразители неизменно обращали самое серьезное внимание на отношения России и ее народов с другими народами и государствами мира. При этом неизменным эпицентром была и остается проблема «Россия – Запад». Вне того или иного ее решения невозможно совершенствовать, продолжать строить «российский корабль».
В-четвертых, в содержании русской идеи, ее основных структурных компонентов наличествует также и эмоционально-психологический уровень. Не случайно И. А. Ильин называл русскую идею «идеей любящего сердца». Любовь к своему Отечеству, вера в свой народ, осознание его вклада в мировую культуру и основанное на этом чувство национального достоинства – все это характеризует содержательные компоненты русской идеи.
В-пятых, чувство национального достоинства и связанный с ним истинный патриотизм предполагают с необходимостью осознание грехов и слабостей, ошибок и просчетов в истории России, ее судьбе и, конечно же, в содержании русской идеи, ее главных компонентов.
Учитывая продолжающиеся в наше время дискуссии о сущности, месте и роли патриотизма, вспоминаются слова П. Я. Чаадаева, который в своей «Апологии сумасшедшего» (1836–1837) предложил не забывать диалектику любви к Отечеству и любви к истине: «Прекрасная вещь – любовь к отечеству, – но есть еще нечто более прекрасное – это любовь к истине…..»[241] и «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Теперь мы прежде всего обязаны родине истиной»[242].
Вспомним и о В. С. Соловьеве. Выше упоминалась его тенденция ориентации русской идеи преимущественно на народы мира (см. «Русская идея»). В работе «Оправдание добра» акцент смещается, и мы читаем: «Мы должны любить все народности, как свою собственную. Этой заповедью утверждается патриотизм как естественное и основное чувство. В то же время это чувство освобождается от. народного эгоизма, становясь основой и мерилом для положительного отношения ко всем другим народностям сообразно. нравственному началу»[243].
«Патриотизм есть великая школа гражданственности в опасный для родины час»[244]. Комментируя эти высказывания русских мыслителей, актуально для восприятия содержательной структуры русской идеи подчеркнуть особое звучание темы восприятия грехов отечества как, быть может, парадоксального критерия истинного патриотизма. Не надо забывать, что русская идея по глубинной природе своей антропологична. Здесь неизменно присутствует человек со всеми имманентными свойствами. Одна из них – способность, потенциальная или реальная, почувствовать и осознать свою личную греховность в контексте судьбы России.
К чему ведет такая мысль? В данном случае только к одному важнейшему умозаключению – к неизбежному, быть может, фатальному взаимопроникновению социума и персоны. Поясню: известное положение о связи общества и личности в данном случае далеко от тривиальности. Речь идет не вообще о социокультурном сближении человека и общества, а о проникновении во внутренний духовный мир человека, точнее, о слиянии в нем судьбы Отечества и личной судьбы.
В таком слиянии, если оно станет фактом жизни личности, неизбежно сольются грехи персональные и грехи социальные. И вот при таком слиянии и возникает истинный патриотизм. Это такая любовь к своему отечеству, которая сопровождается персонифицированным осознанием грехов и ошибок отечества, а также болью в душе и, более того, чувством стыда и страдания, неукротимым стремлением практически, хотя бы в минимальной степени, участвовать в преодолении ошибок социума.
Яркий пример такого патриотизма оставил нам А. С. Хомяков (1804–1860) – «Илья Муромец славянофильства» (Герцен), воплотивший истинный патриотизм в своем знаменитом стихотворении «Россия», которое было признано чуть ли не изменой отечеству. В этом стихотворении, написанном перед крымской кампанией, Хомяков призывает Россию и ее народ к осознанию своих грехов:
- Тебя призвал на брань святую,
- Тебя Господь наш полюбил,
- Тебе дал силу роковую.
- Да сокрушишь ты волю злую
- Слепых безумных, диких сил
- ……………………………………….
- Но помни: быть орудьем Бога
- Земным созданьям тяжело.
- Своих рабов Он судит строго,
- – А на тебя – увы! – как много
- Грехов ужасных налегло!
- В судах черна неправдой черной
- И игом рабства клеймена;
- Безбожной лести, лжи тлетворной,
- И лени мертвой и позорной,
- И всякой мерзости полна!
- О, недостойная избранья,
- Ты избрана! Скорей омой
- Себя слезою покаянья,
- Да гром двойного наказанья
- Не грянет над твоей главой!
- С душой коленопреклоненной,
- С главой, лежащею в пыли,
- Молись молитвою смиренной,
- И раны совести растленной
- Елеем плача исцели!
- ……………………………………….
Литературно-художественный образ истинного патриотизма представлен не одним А. С. Хомяковым, он присутствует в творениях и других художников русской литературы. Проблема русской идеи, судьба России, ее историческое призвание и роль в мировой истории глубоко волновали русских писателей и поэтов.
Не будет ошибкой определить характер отечественной художественной литературы как национально-исторический. Более того, содержательная структура русской идеи получила непосредственное отражение в отечественной художественной литературе.
Ограничимся некоторыми иллюстрациями в продолжение идей А. С. Хомякова. Здесь, возможно, будет уместным напомнить суждения Н. А. Бердяева о русской литературе как о «величайшем творении русского национального духа (курсив мой. – В. Г.)»[245].
Нами отмечалась выше гармония национально-русского и вселенского в содержании русской идеи. «Значение русской литературы не только национально-русское, но и мировое»[246].
Представляется адекватным проблеме содержания русской идеи вопрос о «загадке России»; о ней писал П. Я. Чаадаев в «Первом философическом письме» (1836) и Ф. И. Тютчев («Умом Россию не понять»). Г. П. Федотов (1886–1951) во многих своих работах искал ключ к разгадке России. «…Мы стоим опять, – писал он, – как и сто лет назад, перед загадкой России, властно требующей своего разрешения…»[247] Эту «загадку» и ключ к ней Федотов искал в духовном складе русского народа и в религиозном смысле «русской идеи». Тайны русского духа открывались ему опосредованно, а именно через постижение жизни русских праведников, мучеников и святых, в судьбах которых он увидел тайну русского народа в целом, его национальную идею и нравственный идеал. «Верим, – писал он, – что каждый народ имеет свое собственное духовное призвание и, конечно, всего полнее оно осуществляется его религиозными гениями»[248].
«Загадка России» занимала умы и сердца не только русских философов, но и русских писателей и поэтов. Чем объяснить интерес к этому вопросу, волновавшему умы и сердца мыслителей России?
Русская литература, будучи глубоко философичной, неразрывно связывала эту историко-психологическую тайну с судьбой России и, я бы сказал, со скрытым глубинным смыслом русской идеи. В самом деле, прошлое, настоящее и будущее России было и остается до конца невыясненным. Уверены ли мы, например, в том, что нам известны все великие тайны Киевской Руси, что мы обладаем достаточными историческими сведениями об эпохе Средневековья, о крутых поворотах в отношениях России и Золотой Орды? Можем ли мы спустя сотни лет определить мотивы деятельности Ивана IV, особенности его личности, личности Григория Распутина? Подобные вопросы могут касаться и времени, в котором мы живем, и времени, в котором будут жить следующие поколения. Тайны большевизма, ленинизма, сталинизма, трагедии Великой Отечественной войны и еще многие другие тайны в нашей исторической судьбе – огромное поле для раскрытия «загадок России». Тайне России посвятил свой труд современный исследователь М. В. Назаров[249].
Продолжая тему, подчеркну, что психологический рычаг, которым эффективно оперирует наша литература, далеко не единственный. Суть этого рычага представляется как стержневая философско-художественная ориентация мыслителей России: русские философы и русские литераторы, писавшие о России, русской идее и русском народе, избегали традиционной апологетики и восторженных дифирамбов. Они пронизывали свои творения свойственным русской культуре истинным духовно-историческим патриотизмом. Патриотизм в том доминирующем смысле, о котором уже упоминалось: любовь к Родине, почитание великой русской идеи и выход на ее содержание – неразрывно, намертво завязан на органическом сплаве грехов России, ее ошибок, просчетов и заблуждений с их осознанием, а также с непрерывными (личностными) сомнениями и страданиями по поводу грехов отечества.
Вот лишь некоторые примеры. В «Письме к П. Я. Чаадаеву» (19 октября 1836 г.) Пушкин писал, что он далеко не в восторге от того, что видит вокруг себя. «Как литератора – меня раздражают, как человека с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменять отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»[250].
«Общим фундаментом политического мировоззрения Пушкина, – писал С. Л. Франк (1877–1950), – было национально-патриотическое умонастроение, оформленное как государственное сознание…Пушкин был одним из тех… людей, который остался верен идеалам своей. юности – идеалом поколения, в начале жизни пережившего патриотическое возбуждение 18121815 годов»[251].
Весьма характерно еще одно воспоминание С. Л. Франка: «В 1832 г. Пушкин выразился. что он принадлежит к "озлобленным людям, не любящим Россию"…»[252] Это свое заявление Пушкин прояснил в знаменитой «Деревне» (1819). Он не просто приветствует «пустынный уголок, приют спокойствия, трудов и вдохновенья», но обращается к России с любовью и верой в нее, а свою озлобленность адресует реальным враждебным силам России. Точнее, это то самое сочетание любви к России и осознание ее тяжких грехов, о чем речь шла выше:
- Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
- Среди цветущих нив и гор
- Друг человечества печально замечает
- Везде Невежества убийственный Позор.
- Не видя слез, не внемля стона,
- На пагубу людей избранное Судьбой,
- Здесь Барство дикое, без чувства, без Закона,
- Присвоило себе насильственной лозой
- И труд, и собственность, и время земледельца.
- ……………………………………….
- Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
- Надежд и склонностей в душе питать не смея,
- Здесь девы юные цветут
- Для прихоти бесчувственной злодея.
Истинный патриотизм как сочетание веры в Россию, в русскую идею, любви к Отечеству и субъективно-личностное осознание социальных грехов и ошибок как своих собственных, нетерпимость к ним стали свойственны многим литератором России. Для них Россия и национальная российская идея оставались всю жизнь ведущим принципом их творчества.
Вот еще два примера. М. Ю. Лермонтов накануне отъезда в ссылку (на кавказскую войну) не мог скрыть боль и стыд за Россию. Многим известны эти трагические строки:
- Прощай, немытая Россия,
- Страна рабов, страна господ,
- И вы, мундиры голубые,
- И ты, послушный им народ.
- Быть может, за хребтом Кавказа
- Укроюсь от твоих царей,
- От их всевидящего глаза,
- От их всеслышащих ушей.
Вероятно, найдутся читатели, склонные думать, что гневный акцент поэта – всего лишь реакция на личные превратности судьбы. Однако Лермонтов – автор знаменитой «Думы», в которой боль за Россию и любовь к ней слиты воедино, а также автор стихотворения «Родина». Это стихотворение начинается весьма симптоматично: «Люблю Россию я, но странною любовью!…» Сам Лермонтов как бы объясняет «странность» своей любви:
- Не победит ее рассудок мой.
- Ни слава, купленная кровью,
- Ни полный гордого доверия покой…
Поэт свою «странную» любовь к Отечеству передает через любовь к природе – символически:
- Но я люблю – за что, не знаю сам —
- Ее степей холодное молчанье,
- Ее лесов безбрежных колыханье,
- Разливы рек ее, подобные морям;
- ……………………………………….
- Люблю дымок спаленной жнивы,
- В степи ночующий обоз
- И на холме средь желтой нивы
- Чету белеющих берез.
Как и у Пушкина, идиллические картины эти не могут скрыть боль, стыд поэта за Россию. В своей «Думе» боль за Россию поэт обращает уже к ее будущему, к ее судьбе. Эсхатологическая направленность «Думы» не умаляет, а, наоборот, усиливает любовь к Родине:
- Печально я гляжу на наше поколенье!
- Его грядущее – иль пусто, иль темно,
- Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
- В бездействии состарится оно.
- Богаты мы, едва из колыбели,
- Ошибками отцов и поздним их умом,
- И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
- Как пир на празднике чужом.
- К добру и злу постыдно равнодушны,
- В начале поприща мы вянем без борьбы;
- Перед опасностью позорно малодушны
- И перед властию – презренные рабы.
- ……………………………………….
- И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
- Потомок оскорбит презрительным стихом,
- Насмешкой горькою обманутого сына
- Над промотавшимся отцом.
Поражает актуальность этих строк, написанных более 150 лет назад. Как будто они написаны о нашем времени, когда равнодушие к добру и злу становится чуть ли не доминантой жизни многих людей, ведущих себя как «на пиру чужом», как «презренные рабы», а некоторые представители власти «по макушку» завязли в «ошибках отцов» и богаты «поздним их умом».
Завершая фрагмент о «загадочной» судьбе России, о парадоксальном, но истинно патриотическом выражении любви к ней, вспомним Н. В. Гоголя. Обличавший российские «кувшинные рыла», вскрывший самые глубинные мерзости российского бытия, он вместе с тем воспел Россию с ее язвами, влекомый великой любовью к ней и страстным желанием вылечить ее национально-исторические «болячки». «Идея служения Родине основывалась у него на прочном фундаменте патриотизма…..» истинного, духовного. Чтобы любить Россию, нужно иметь много любви к человеку». «…Любовь к русской душе и русскому человеку, стремление познать "высокое и низкое природы нашей" обусловливали религиозно-романтический характер миропонимания Гоголя»[253].
У Гоголя много ссылок на тайны и загадки России, много таинственных предчувствий по поводу ее судьбы и особого предназначения. И здесь нельзя не вспомнить ряд знаменитых авторских отступлений в поэме «Мертвые души»: «Какая же непостижимая тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается неумолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?….» «Что за неведомая сила заключена в сих неведомых конях?….» «Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа». «У! Какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь…» И как обнадеживающе, оптимистически, перспективно (идея наших дней!) звучит предсказание: «Что пророчит сей необъятный прстор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?….»[254]
Таковы некоторые обобщения, которые предуготовляли читателя к восприятию собственно содержательной структуры русской идеи[255]. В соответствии с понятием «структуры», избегая элементарного перечисления локальных компонентов, можно представить содержательную структуру русской идеи как закономерные, сущностные (интегрирующие), наиболее важные связи и отношения.
Они, хочется надеяться, с одной стороны, разовьют предуготовительные положения, а с другой – представят содержание русской идеи в философско-историческом аспекте, т. е. как специфическую для России конкретизацию всеобщей для человечества, а точнее для определенных цивилизаций концепцию проблемы национальной идеи.
1. Русская идея отражает и выражает смысл существования России в мире, ее планетарную миссию и место в системе мировых цивилизаций.
2. Русская идея выражает социально-групповые и персональные воззрения на промыслительную судьбу России, особенно ее будущее, в контексте уникальной героической и трагической ее истории.
3. Русская идея интегрирует все основные стороны культуры, прежде всего духовную культуру русского и других народов России. Православное христианство и православное богословие вместе с некоторыми другими конфессиями и конфессиональными учениями, органично вписываясь в российскую духовную культуру, являются духовно-нравственным базисом русской идеи. Именно этот базис способен стать генератором масштабного возрождения, которого ждут народы России.
4. Русская идея несет в своем содержании мощный заряд истинного патриотизма. Будучи со временем конституированным, этот заряд закономерно взорвет пока процветающие у некоторых субъектов властных органов и части населения индифферентность по отношению к отечеству, терпимость к его грехам и социокультурным просчетам.
5. Русская идея высвечивает место и роль русского народа в создании, развитии России и в целом в ее судьбе. Русский народ со своими положительными национально-психологическими чертами, как доминантный субъект русской идеи, сыграл решающую роль в спасении и сохранении России, в защите ее коренных национальных интересов.
При этом русская идея, реализуемая в сложных, неоднозначных исторических условиях, в формах локальных и интегральных идей охватывает подчас различные слои народа, не подлежащие однозначной оценке.
Мы хотим сказать, что в процессе реализации локальных и интегральных идей принимают участие различные по степени социальной зрелости и активности слои народа и конкретно-исторические персоналии. В русской религиозной философии сложилась неоднозначная система ценностных ориентаций в отношении русского народа: преимущественно позитивная[256], синтетическая[257], относительно критическая[258]. Немало по этому вопросу выпущено и современных изданий[259].
6. Русская идея – это идея не только о России и русском народе. Она выражает объективно сложившуюся в течение столетий общность исторической судьбы русского народа и других народов России. Эта общность базируется на социально-этнических, конфессионально-исторических (историко-религиозных) и геополитических факторах. России нет и быть не может вне содружества российских народов, как немыслимо и бытие этих народов вне России.
7. Все отмеченное выше синтезируется в таком феномене и отражающем его факторе, как общенациональное сознание и самосознание (общественное сознание) русского этноса и неразрывно связанных с ним других этносов России. Общественное сознание российских народов не может не объективироваться в российской духовной культуре, являющейся важнейшим слагаемым русской идеи.
заключение
Построение заключения вариативно в широком смысле, т. е. в различных видах работ – научных трудах, литературно-художественных произведениях, богословских сочинениях, библиографических исследованиях и т. д. оно отличается своеобразием. Итоги философских исследований также многообразны. Не конкретизируя, можно отметить специфику предлагаемой работы – она многоаспектна. Доминируют философско-исторический и религиозный аспекты, однако наряду с ними есть выход и на другие аспекты: философско-гносеологический, онтологический, собственно исторический, социально-психологический, политологический, литературно-художествен ный и некоторые другие.
Правомерна ли подобная исследовательская многоплановость? Не растворяется ли в ней магистральный замысел темы, не девальвируется ли глубина анализа? Отвечая на эти вопросы, надо акцентировать внимание на главном исследовательском замысле – проблеме национальной идеи, ее сущности, типологии, месте в философии истории.
Эта проблема проходит сквозной линией через все главы. Что же касается дифференциации аспектов, то они, как мы пытались их представить, работают именно на магистральные направления – философско-историческое и религиозное.
Вот некоторые особенности данного исследования.
Во-первых, было стремление под существенные основные вопросы подвести методологическое обоснование. В этой связи выделена магистральная методология и сопутствующие ей частные методологические положения.
Магистральная методология заключала в своем содержании обоснование ключевого тезиса всего исследования. Его суть:
а) национальные идеи – феномен исторически всеохватный; во всех эпохах с точки зрения цивилизационно-исторического подхода в каждой цивилизации могли возникать и возникали специфические национальные идеи;
б) соответственно выявить уникальную природу конкретной национальной идеи, возможно, экстраполировав на нее характер и смысл общей национальной идеи в принципе;
в) русская национально-историческая идея не составляет исключения из данной методологии, ее специфика выражается с позиций сущности национальной идеи в принципе как общечеловеческого феномена, присущего каждой цивилизации;
г) своеобразие любой национальной идеи не ведет к ее автономии; при всей своей специфике любая национальная идея по ряду моментов может быть созвучна другим национальным идеям.
Во-вторых, поскольку феномен национальной идеи всечеловечен и всеэпохален, он не может не являться объектом изучения философии истории, но не в однолинейном, универсальном подходе, а в подходе цивилизационно-типологическом.
Вариативность здесь неизбежна: от эпохи к эпохе, в ходе возникновения, развития и угасания цивилизаций варьируют с объективной неизбежностью имманентные внутренние и внешние параметры национальных идей.
В-третьих, с философско-исторической точки зрения облик национальных идей высветить непросто. Мы в этом убедились, обратившись к известным классикам Европы и России. Главный вывод заключается в преимущественно имплицитном (не явном) высвечивании национальных идей с различной степенью выраженности. В таком выводе убеждает краткий анализ трудов таких философов истории, как А. Дж. Тойнби (Англия), Освальд Шпенглер (Германия), Карл Ясперс (Германия), Н. Я. Данилевский (Россия), К. Н. Леонтьев (Россия).
Такова вкратце суть магистральной методологии. Далее в данном исследовании есть обращение к ряду частных, но принципиально важных методологических приемов. Так, я посчитал целесообразным не отходить от традиционного методологического принципа – обоснования актуальности темы. Был реализован многоаспектный вариант. Помимо собственно методологического аспекта (магистральная методология), тема актуализировалась в аспектах: а) социокультурном; б) научно-теоретическом; в) духовно-нравственном; г) идеологическом. Эти и некоторые другие аспекты, в сущности, проходят через всю работу, хотя терминологически они как бы сосредоточены в первой главе.
Во всех аспектах присутствовало обращение к конкретике – стремление укрепить актуализацию темы связью с современностью и ссылками на религиозно-философские источники и литературу XIX–XXI веков, неизбежно выходя к России и русской идее.
Социокультурный аспект позволил обратить внимание на остроту современных дискуссий по проблеме русской идеи. В частности, внимание обращалось на два «скепсиса» в отношении проблемы русской идеи, бытующие сегодня: в многонациональной и многоконфессиальной стране акцент на русской идее не только алогичен, но и опасен; русскую идею некоторые скептики отождествляют с русскими, выстраивая фантазии о русском шовинизме, фанатизме и даже экстремизме в совокупности с панславизмом. Здесь важно, забегая вперед – к идеологическому аспекту, обратить внимание пресловутых скептиков на то, что они, сами того не желая, солидаризируются с рядом европейских и американских идеологов, извращающих историю России. В тексте работы некоторые имена названы. Повторяться не следует, но именно с русской идеей и теорией «Москва – Третий Рим» (XV–XVI вв.) связаны целенаправленное искажение русской истории и тенденциозные обоснования современной угрозы Европе и миру якобы со стороны России. России инкриминируются девальвация демократии и реальный экспансионизм, а корни этих далеко не случайных идеологических диверсий идут из якобы панславистского характера русской идеи, рожденной старцем Елиазарова монастыря Филофеем (XV–XVI вв.), а затем подхваченной российскими самодержцами.
Замечу, что и в наши дни полемика по поводу теории «Москва – Третий Рим» не прекращается. Заключая работу, правомерно повторить главные аргументы в защиту идей старца Филофея и его возможных соавторов.
Во-первых, документально доказано (см. подстрочные комментарии) отсутствие прямых политических выходов из названной теории. Она несет в своем замысле и содержании глубинный духовно-нравственный заряд – аргументированную тревогу (нет необходимости повторять эпохальные обстоятельства) за судьбу православия в России и возможные по тем временам пути и средства укрепления и развития православной веры.
Что же касается так называемых экстраполяций тех, кто жил и действовал в поздние эпохи, пусть им будет судьей история православной России, успешно по милости Божией реализующей заветы старца Филофея.
Во-вторых, очень высока вероятность в гениальной прозорливости инока тех далеких времен. Имеются в виду логично вытекающие из его теории неотразимые вопросы (они же абсолютные контраргументы скептикам): где, когда и кто станет «Четвертым Римом»? Какой субъект исторического процесса (государство, нация, народ) продолжит великий православный путь России? Кто его приумножит и какие силы смогут противостоять непрекращающимся (скрытым и явным) потугам сломить православие? Или, быть может, тысячелетнюю героическую, жертвенную и несгибаемую судьбу православной веры, историю ее сохранения и сбережения сдать в «исторический архив», а преемственность российской духовной жертвенности адресовать западным или восточным мирам?!
Значительное внимание уделено научно-теоретическому аспекту. Научно-теоретический анализ был наиболее важен при рассмотрении ряда дискуссионных вопросов прошлого и настоящего времени.
К ним отнесены: 1) сложная, парадоксальная ситуация, сложившаяся в связи с отношением высших социокультурных, образовательных органов и ряда обществоведов, в том числе философов, к истории русской, прежде всего религиозной, философии; 2) относительно инновационные теоретические положения о сущности, функциях и типологии национальных идей; 3) неослабевающий (далеко не новый) накал страстей, обусловленных диаметрально противоположными воззрениями о феномене национализма.
Работая над темой, я, естественно, не был свободен от творческих эмоций. Хотя этим никого не удивишь. Без эмоций, как хорошо известно, не было, нет и не может быть плодотворного поиска истины. Однако эмоции бывают разные. Мои эмоции вызваны из ряда вон выходящими фактами. Я вынужден пояснить мотивы такого эмоционального взрыва в первой главе. Его бы не было, если бы речь шла о далеко не новом, к сожалению, негативизме (советское и постсоветское время) к русской философии. В советское время она формально не существовала: в государственных университетах изучались, притом примитивно, однобоко, философы-материалисты, а также философская мысль в республиках СССР. О русской религиозной философии студенты понятия не имели. Более того, одно упоминание имени В. С. Соловьева или Н. А. Бердяева было чревато последствиями. Зато изучению западноевропейской философии, хотя и в причудливых формах, уделялось немало внимания. К чему упоминаются эти прописные истины? Преимущественно к тому, что трудно объяснить, почему узаконенный вузовской программой «Курс истории русской философии» отсутствует в вузах России[260].
Почему никого из «специальных» чиновников не волнует грандиозная брешь в духовной культуре России: музыке, художественной литературе, живописи, науке и… русской философии?! Или, быть может, великие русские мыслители, включая таких философов-литераторов, как Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, Н. В. Гоголь и другие, не заслуживают изучения в специальной, философской интерпретации (о специальных вузах не говорю, в них, мне кажется, философская гениальность, пронизывающая русскую литературу, не входит органически в учебные курсы)?
Наконец, почему Министерство науки и высшего образования не пугает вакуум, давно возникший и возрастающий в системе духовно-нравственного и социокультурного развития молодежи? Или чиновники из соответствующего департамента возлагают надежды и задачи патриотического воспитания русского народа на Гегеля, Шеллинга, Фихте, Фейербаха? Как известно специалистам, ни одна из западных философий, при всем их социокультурном значении, не уделяла должного внимания философскому осмыслению своих народов и своей истории. Только русская, главным образом религиозная, философия способна эффективно и адекватно объяснить закономерности истории России (специалистам-историкам подчас не до философии), ее героическую промысли-тельную судьбу и на этой основе формировать у молодых людей истинный патриотизм.
Нас беспокоит, во-первых, девальвация российской духовной культуры.
Во-вторых (для нас это главное), скептицизм в отношении русской религиозной философии сводит на нет русскую идею. Ведь смысл, содержание и доминирующая роль русской идеи в жизни и судьбе России теоретически обоснованы именно в русской религиозной философии, для которой эта проблема главная, животрепещущая и сквозная. Это основная проблема русской теоретической мысли, которая выражает (повторюсь) «русское историческое призвание. указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь… (курсив мой. – В. Г.) это творческая идея России» (И. А. Ильин).
Таким образом, книги П. А. Сапронова, «обрушивающие» русскую философию, мы считаем беспрецедентными в арсенале критической литературы по русской философии за многие десятилетия. Отсюда и эмоции.
Значительное место в работе занимает проблема сущности, функций и типологии национальной идеи. Строго говоря, именно здесь сделана попытка, так сказать, раскрыть путь обоснования и конкретизации движения теоретического замысла национальной идеи. Что же она такое и почему, строго говоря, она занимает прочное место в цивилизационно-типологической философии истории?
В главе IV сосредоточен основной подход (методология) и его возможная конкретизация. Однако данный содержательный акцент рассматривается как занимающий, так сказать, промежуточное положение между предыдущими и последующими главами.
Дам методологическое обоснование этой связи.
С одной стороны, а) движение к сущности национальной идеи логично и методологично показано в воззрениях на философско-исторические предпосылки обращения к ней в европейской и русской философии истории, что было предпринято во II главе; б) не менее важно было предпослать столь значительному вопросу многоаспектное обоснование актуальности темы, дабы привлечь к ней не формальное, но реальное внимание; в) непосредственное отношение к сущности национальной идеи имело раскрытие системы детерминации национальной идеи – объективно и субъективно детерминанты непосредственно и конкретно обнажают механизм возникновения идей, их природу и дифференциацию; г) наконец, опосредованно на раскрытие типологии национальных идей, идущей от их сущности, оказывают несомненное воздействие все вышеназванные обстоятельства.
С другой стороны, основные вопросы второй части работы (V и VI главы) не решить, не экстраполировав на них относительные итоги проведенного в четырех главах анализа.
Сказанное не оставляет сомнений в необходимости включения в книгу центрального исследовательского звена о сущности, функциях и типологии национальной идеи.
Повторять дефиницию национальной идеи, говорить о ее функциях и типологии в заключении нет резона. Мы ограничимся некоторыми акцентами методологического характера.
Первый акцент: каково соотношение общественного сознания и национальной идеи? Как бы промежуточное звено – суть национального сознания; именно оно ближе всего к национальной идее; оно же – определенный срез общественного сознания. Феномен национальной идеи может выясняться в контексте и общественного сознания, и его органической части – национального сознания.
Исходя из опыта Великой Отечественной войны был сделан вывод о радикальном изменении в структуре общественного сознания России. По сути дела, впервые после 1917 года пробудилось подлинно национальное сознание. Родилась реальная национальная идея спасения России и ее народов. При этом на победу работали и идеи советской власти. Невольно возникает вопрос: были ли они истинно национальными? Для ответа – акцент второй: в чем же признаки истинного национального сознания? В ходе анализа сделан вывод о том, что национальное сознание способно развиваться вне прямой связи с государственно-политической властью и приобретать относительную автономию от нее. Приведены исторические примеры и сформулированы некоторые признаки своеобразия истинного национального сознания:
– адекватное выражение и отражение феномена нации;
– относительная, а в определенных исторических условиях абсолютная обособленность от государства и его властных структур;
– присутствие в национальном сознании религиозной направленности, без чего критерий истинности неполноценен.
В работе проанализировано соотношение национального сознания и национальной идеи и предложена возможная дефиниция национальной идеи.
Национальная идея как непосредственное выражение национального сознания, его религиозной направленности и относительно самобытная часть общественного сознания – это совокупность таких идеалов, целей, планов, социокультурных и духовно-нравственных ориентаций, а также чувств, переживаний, настроений народных масс и определенных персоналий, которые способны консолидировать нации и ее народы, мобилизовать их либо на противодействие силам зла и разрушения, угрожающим судьбе нации, либо на поддержку, укрепление и успешную реализацию прогрессивных целей по совершенствованию цивилизаций.
Представлены функции национальной идеи и их конкретно-историческое соотношение в реальных обстоятельствах.
Выше была оговорена необходимость специального резюме по третьей дискуссионной проблеме научно-теоретического подхода к вопросу о национализме. Дабы не расширять объем заключения, скажу о главном. Вопрос: правомерно ли акцентирование на феномене национализма в работе, посвященной проблеме национальной идеи? Есть ли тут прямая связь? Сформулирую кратко свою позицию. Если исходить из обоснованной в работе типологии национальных идей (локальная, интегральная, национально-историческая), неизбежен вопрос: каков «механизм» связи названных типов с национализмом? Нет ли здесь искусственной привязки?
Суть, как я полагаю, в содержательно-целевой направленности национальных идей. Различный характер национальных идей имманентно предполагает специфическое «состояние» тех идеалов, эмоций и ценностных ориентаций, которые движут массами, либо мотивируя их противоборство надвигающимся угрозам, либо стимулируя активную поддержку прогрессивной перспективы в развитии цивилизации.
Таким образом, в условно названный механизм неизбежно вписываются ненависть или любовь. А эти эмоции – квинтэссенция либо реакционного, либо прогрессивного национализма.
Данная работа посвящена национальной идее в философско-историческом и религиозном аспектах. Здесь возникает некоторая философская абстракция: строгой грани между философией истории и философской антропологией нет и быть не может. Философия истории неизбывно проявляет особый теоретический интерес к проблеме саморазвития человечеством сознания и самосознания в контексте исторического времени.
Собственно, этот интерес и образует познавательный вектор, основную познавательную установку философско-исторической мысли.
Отсюда столь напряженный интерес философии истории к взаимосвязи объективного хода истории с познавательной и духовной практикой субъекта истории – человеческой личности. Так, история личности, история ее самосознания теснейшим образом сходится в плане философско-историческом с историей регионов, народов, государств, социокультурных групп населения.
Объективные процессы истории в значительной мере опосредованы человеческой личностью, ибо проходят через ее внутренний мир, внутренний опыт, внутренние конфликты. В этом смысле я убежден, как и многие читатели, в том, что история пер-соналистична (от лат. persona – личность).
На этом теоретико-методологическом фундаменте была попытка выстроить «концептуальную конструкцию». Надеюсь, что в таком масштабном подходе не растворится конкретика, а именно содержательная направленность к русской идее.
Рассмотрение проблемы национальной идеи в философско-историческом аспекте в гармоническом единстве с религиозным аспектом подготавливает, предваряет выход к русской идее. Таким образом, основной наш творческий мотив обращен именно к русской идее. Исходная наша методология исключает прямой, непосредственный локальный анализ феномена русской идеи. Ведь русская идея, по своей сути, национальная идея. Без выяснения сущности и содержания национальной идеи, ее функций, типологии философско-историческое рассмотрение содержательной специфики русской идеи не будет достаточно продуктивным. Сказанное, естественно, не означает какой бы то ни было недооценки тех работ, которые исследовали проблему русской идеи как бы автономно, локально. Полагаю, что речь может идти о степени достоверности и широте подхода к проблеме. В любом случае наш методический подход – это, скорее всего, определенное дополнение к традиционным аспектам исследования проблемы в русской религиозной философии. И конечно же, нельзя было не включить в эту работу важнейшие содержательные концептуальные положения по этой проблеме; опираясь на них, я пытался развивать проблему в философско-историческом и религиозном аспектах с целенаправленным выходом в современность.
Резюмирующим положением сказанному может являться основное содержание IV главы – сущность и содержание национальной идеи. Именно к выяснению этого мы двигались изначально и, как надеюсь, последовательно.
Заключение, как известно, предполагает лапидарность. Поэтому нет нужды пересказывать, даже сжато, содержание VI главы. Она, по сути своей, резюмирует весь наш замысел, и ее можно квалифицировать как развернутое заключение.
Ограничимся некоторыми обобщающими итоговыми суждениями. Во-первых, важно было выяснить и сформулировать основные теоретико-методологические предпосылки перехода от концептуальных оценок национальной идеи в принципе к раскрытию специфики национально-исторической идеи России. Здесь определение национальной идеи, равно как и ее содержательной структуры и типологии национальных идей, является необходимым. Типология национальных идей вписывается в цивилизационный подход к философии истории.
Во-вторых, обращаясь к спецификации национально-исторической идеи России, занимающей в типологии ведущее место, был обоснован и сделан вывод о том, что национально-историческая идея фокусирует в своем содержании смысл существования России в мире, ее историческую миссию, место в системе мировых цивилизаций.
Далее представлены объективные факторы единства России и ее исторической уникальности, подкрепленные примерами из ее истории. Россия развивалась промыслительно, как единый «духовный организм».
Специальные вопросы касались функционирования локальных национальных идей, а также интегральной идеи в составе единой национально-исторической идеи России (русской идеи). Здесь также опора была на конкретные примеры из истории России.
На этих примерах вновь освещено историософское положение (для нас центральное) о мотивационной составляющей исторического процесса.
Представлен стержневой вывод о том, что локальные и интегральные идеи «срабатывают» в консолидирующей и мобилизационной функциях тем результативнее, чем глубже оседает в душах и сердцах людей духовно-нравственная православная мотивация своевременно внесенных идеалов, ориентаций, целей и патриотических убеждений.
На примере Великой Отечественной войны предпринята попытка обосновать эволюцию национальных идей, а также своеобразие и динамику национального сознания.
Было уделено значительное внимание идеологическим диверсиям Запада, а также современным дискуссиям (у нас и на Западе) о теории «Москва – Третий Рим».
Нами обосновано особое историософское внимание к Великой Отечественной войне, ее беспрецедентной роли в исторической судьбе России.
Свое место занял и вопрос о взглядах русских мыслителей на место русской идеи в философско-историческом процессе. С одной стороны, русская идея обращена не столько к России, сколько к народам мира (В. С. Соловьев, Ф. И. Достоевский, Е. Н. Трубецкой). С другой стороны, центр тяжести в содержательной направленности русской идеи – Российское отечество (В. В. Розанов, И. А. Ильин, Н. А. Бердяев).
Данное обобщение относительно. По большому счету, жесткую демаркацию проводить не следует. Русская идея обращена к человечеству и к отечеству.
Представленная возможная дефиниция русской идеи логически выводит на завершающий фрагмент нашего исследования – о содержательной структуре русской идеи. Ей предшествовало специальное философско-историческое обоснование, из которого, надеюсь, читатель извлечет понимание правомерности предложенной структуры русской идеи.
Итак, русская идея – это идея не только о России и русском народе. Она выражает объективно сложившуюся в течение столетий общность исторической судьбы русского народа и других народов России. России нет и быть не может вне содружества российских народов, как немыслимо и бытие этих народов вне России.
И самое главное – общественное сознание русского народа и других народов России не может не объективироваться в российской православной культуре, являющейся важнейшим слагаемым русской идеи.
Библиография
Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности. Статья первая // Новый мир. 1988. № 7.
Антология русской философии: В 3 т. СПб., 2000.
Арзуканян М. Де Голль. М., 2007.
Асмус В. Ф. Маркс и буржуазный историзм. М., 1993.
Балуев Б. П. Споры о судьбах России. Н. Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа». Тверь, 2001.
Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX и начала XX века. О России и русской философской культуре. М., 1990; Судьба России. Опыты психологии войны и национальности. М., 1918; Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990; О русской философии: В 2 ч. Свердловск, 1991. Ч. 2; Спасение и творчество // Путь: Орган русской религиозной мысли. М., 1992. № 2; Судьба человека в современном мире // Философия свободного духа. М., 1994; Алексей Степанович Хомяков. Томск, 1996.
Большаков В. И. Грани русской цивилизации. М., 1999.
Булгаков С. Н. Размышления о национальности // Соч.: В 2 т. М., 1993. Т. 2; Нация и человечество // Соч.: В 2 т. Т. 2.
Василенко Л. И. Введение в русскую религиозную философию. М.: ПСТГУ, 2006.
Волкогонова О. Д. Образ России в философии русского зарубежья. М., 1998.
Гайденко П. П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001.
Гайденко П. П. Эволюция понятия науки с VI в. до н. э. по XVI в. М., 1980; Эволюция понятия науки XVII–XVIII в. М., 1987.
Гидиринский В. И. Русская идея и армия: Монография. М., 1997; Введение в русскую философию. М., 2003; Русская интеллигенция в истории России. М., 2007.
Громов М. Н., Козлов Н. С. Русская философская мысль X–XII вв. М., 1990.
Гулыга А. Русская идея и ее творцы. М., 1995.
Гумилев Лев. От Руси к России. М., 2004.
Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991.