Сбежавший жених Малиновская Елена

– Нет, дитя мое, – серьезно сказал Дернбург. – Виктор на этот раз хочет добиться ответа, и ты должна будешь выслушать его. Он просил моего заступничества, и я обещал, потому что должен загладить свою вину перед ним: он еще три года назад домогался твоей руки, хотя до открытого предложения дело не дошло; я увидел в просьбе бедняка-офицера лишь расчет и дал ему очень горько почувствовать это, но он доказал, что его любовь – настоящая, и я очень охотно отдал бы в его руки счастье моей Майи.

– Я хотела бы остаться с тобой, папа, – ответила девушка, почти со страхом прильнув к его груди. – Разве ты не хочешь, чтобы я осталась с тобой?

– Дитя мое, мы ведь не расстанемся, если ты станешь женой Виктора. Тебе известно, что заставило его до сих пор избегать Экардштейна; получив твое согласие, он сразу выйдет в отставку и займется имением. Тогда мы будем вместе, ведь Экардштейн так близко.

– Я не могу! – горячо воскликнула Майя. – Оскар приковал меня к себе – живой и мертвый. Я много раз с болью в сердце переживала умоляющий взгляд Виктора, но я не смела понять его немую просьбу. Я не могу быть счастливой с другим!

– Немногим судьба предназначила быть счастливыми, – серьезно возразил Дернбург, – но обязанность делать счастливыми других, если это зависит от нас, лежит на всех нас. Виктор знает все, что было, он не требует от тебя той страстной любви, связывавшей тебя с Оскаром; может быть, он даже и не понял бы ее, но ты необходима ему для счастья, и его честное, искреннее чувство, разумеется, стоит того, чтобы ты ради него постаралась прогнать свои воспоминания. Ты вполне свободна, Майя, подумай только об одном: желающий жить должен жить для других.

Девушка ничего не ответила, и две тяжелые слезы медленно выкатились из-под ее ресниц, речь отца оказала свое действие.

– Что же мне сказать графу? – спросил Дернбург.

Майя прижала обе руки к груди, опустила голову и едва слышно ответила:

– Скажи… что я его жду.

Отец обнял ее и сказал с глубоким волнением:

– Это хорошо, моя бедняжка, моя мужественная девочка!

Пять минут спустя граф вошел в комнату. Он почти не изменился внешне, только его лицо стало серьезнее и мужественнее. Впрочем, в настоящую минуту во всем его облике чувствовались волнение и тревога.

– Ваш папа сказал мне, что я найду вас одну, Майя, – заговорил он. – Я хотел бы сказать вам очень много, но не знаю, пожелаете ли вы выслушать меня.

Майя стояла потупившись; по ее лицу начал разливаться легкий румянец. Она утвердительно кивнула головой.

По-видимому, граф ждал иного знака одобрения; в его голосе послышался легкий оттенок горечи.

– Мне нелегко было обратиться со своей просьбой и выражением своих желаний сначала к другому человеку, хоть это и был ваш отец, но вы всегда так сторонились меня, Майя, так мало подавали мне надежды, что я не посмел прямо вам задать вопрос, от которого зависит счастье всей моей жизни. Я чувствую, что нуждаюсь в заступнике.

– Я не хотела огорчать вас, Виктор, право, нет. – Майя протянула ему руку прежним детски-доверчивым жестом.

– А между тем вы причинили мне немало горя своим постоянным молчаливым протестом, – сказал Виктор с укоризной. – С того часа, когда я нашел в тесном домике «гнома», с того мгновения, когда из-под серого капюшона появилось милое личико моей подруги детства, я знал, в чем мое счастье! Могу я наконец высказаться? Майя, я люблю тебя больше всего на свете, я не могу без тебя жить!

Такие же слова девушка слышала когда-то из уст другого человека, но сейчас они не показались ей пламенным излиянием любви, а выражали только теплое сердечное чувство, и Майя не была бы женщиной, если бы осталась равнодушной к такой постоянной, искренней любви.

– Если ты хочешь этого, Виктор, то… я согласна! – тихо сказала она. – Я всегда любила тебя, с самого детства.

Виктор с радостным восклицанием прижал ее к груди.

Помолвка, о которой сразу сообщили отцу, разумеется, так заняла всех обитателей дома, что все забыли об экипаже, который теперь показался на вершине лесистого холма. Дорога шла сначала по возвышенности, а потом спускалась в долину; внизу, среди зеленых гор, раскинулся Оденсберг. Прокатные цехи уже давно снова были отстроены, а к прежним постройкам присоседились новые. Дернбургские заводы развивались и расширялись с каждым годом.

Цецилия в простом сером дорожном туалете, перегнувшись через дверцу открытого экипажа, смотрела вниз, где из-за деревьев парка виднелся господский дом. Теперь красота ее расцвела полностью, она удивительно похорошела. Но человек, сидевший рядом с ней, очень изменился. Это был прежний Рунек, полный силы и энергии, готовый, казалось, посостязаться с целым миром, но в его серых глазах появилось другое выражение: в них было что-то ясное, светлое, и нетрудно было догадаться о причине такой перемены.

– Вот наша родина, Цецилия! – сказал Рунек, указывая на дом. – Но ты так не любила Оденсберг… Сможешь ли ты жить здесь?

– Когда ты рядом? И ты еще спрашиваешь? – с легким упреком возразила молодая женщина.

– Да, со мной, с неотесанным Эгбертом, у которого даже не всегда будет время для тебя из-за работы. Во время нашего свадебного путешествия я принадлежал тебе одной, мы могли мечтать, но теперь меня ждет работа с ее обязанностями и заботами, и это довольно-таки часто будет отвлекать меня. Поймешь ли ты это, Цецилия? До сих пор ты была очень далека от всего этого.

– Конечно, я должна буду еще учиться разделять с тобой заботы и обязанности. Ты научишь меня этому, Эгберт? А разве ты умеешь мечтать? Где ты этому научился?

Взгляд Эгберта скользнул по лесистым горам и остановился на одинокой скале, на вершине которой в ясных лучах солнца сверкал крест Альбенштейна.

– Там, наверху, – тихо сказал он, – когда вокруг нас шумел лес, а из долины доносился колокольный звон. Это было тяжелое время для тебя, моя дорогая. Мне пришлось безжалостно лишить тебя твоего невинного счастья, разбить вдребезги чудный мир, в котором ты жила до той поры, и показать тебе пропасть, над которой ты стояла.

– Не хули то время, – прижимаясь к нему, сказала Цецилия, – я тогда проснулась и научилась видеть и думать. Знаешь, Эгберт, тогда я все время вспоминала сказание о разрыв-траве, заставляющей скалу выдать скрытое в ее недрах сокровище. Ты тогда так сурово и грубо выкрикнул: «В недрах земли пусто и мертво! Сокровищ больше не существует!», а между тем…

– Сам превратился в кладоискателя! – закончил Эгберт, наклоняясь и заглядывая в темные, влажно блестевшие глаза жены. – Ты права, тогда я завоевал тебя.

Несколько часов спустя Цецилия разговаривала в гостиной с Майей и графом Виктором, а Дернбург с Рунеком вышли на террасу.

– Ты приехал вовремя, Эгберт, – сказал он. – Директору с его плохим здоровьем не по плечу его обязанности; он хотел выйти в отставку еще несколько месяцев назад, но я уговорил его остаться до того времени, пока ты не заменишь его и не возьмешь на себя управление заводами. Я очень рад также и тому, что в доме опять будет Цецилия, потому что Майя недолго останется со мной: Виктор уже поговаривает о свадьбе, он совсем опьянен счастьем.

– Зато Майя не проявляет особенной радости. Она охотно дала согласие?

– Нет, не охотно, но добровольно. Раз слово дано, она постепенно справится с болью, которую ей причинила любовь и смерть Оскара, теперь между ней и воспоминанием о нем стоит долг, и она пересилит себя.

– А граф Виктор поможет ей в этом.

– В этом я убежден. Он далеко не такая сложная натура, как… – Дернбург бросил искоса взгляд на своего приемного сына, – как другой, известный нам человек, которого, собственно, я прочил в мужья Майе, но который, к сожалению, всегда шел своей дорогой и следовал лишь убеждениям, засевшим в его упрямой голове, так же поступил он и в любви.

– До сих пор ты мало видел радости от своего сына, – сказал Эгберт, борясь с волнением. – Ему пришлось даже вступить с тобой в открытую борьбу, но, поверь мне, отец, я больше всех страдал от этого, а теперь все мои силы принадлежат тебе и твоему Оденсбергу.

– Мы употребим их в дело. Я уже чувствую подчас свою старость, кто знает, надолго ли хватит моих сил. До тех пор ты будешь возле меня, и, я думаю, общими усилиями мы найдем возможность преодолеть разделяющие нас с тобой разногласия. Мы уже говорили об этом, когда ты вернулся из Америки.

Глаза Эгберта открыто и смело встретились с глазами Дернбурга.

– Да, и я счел своим долгом сказать тебе всю правду, когда ты выразил желание передать мне управление заводами. Я навсегда порвал с социал-демократической партией, но не с великой правдой, лежащей в основе этого движения; ей я не изменю, ее я буду отстаивать, за нее буду бороться всю жизнь.

– Я знаю это, – ответил Дернбург, протягивая ему руку, – но и я кое-чему научился в те тяжелые дни. Я уже не прежний упрямец, считающий, что могу один противостоять новому времени. Правда, я не могу с распростертыми объятиями встретить это новое время, ведь я всю жизнь отстаивал свою точку зрения и не могу изменить самому себе, но я привлеку себе на помощь молодую, свежую силу. Когда я передам Оденсберг полностью в твои руки, ты, Эгберт, начнешь здесь новую эпоху, я не стану тебе мешать. А пока пусть каждый из нас будет свободен!