Сбежавший жених Малиновская Елена

– Я только что услышал от жены, что оденсбергские господа здесь, и не мог отказать себе в удовольствии выразить свою радость и благодарность за честь, выпавшую на долю моего скромного дома.

– Хорошо, что вы пришли! – сказал доктор. – Мы только что говорили о вас с фрейлейн Фридберг…

Сцена, вдруг разыгравшаяся перед его глазами, не позволила продолжать. При звуке чужого голоса Леони встрепенулась в испуге, а Вильман, казалось, не менее испугался при виде барышни; он буквально присел, его красные щеки побледнели, растерянно смотрел на особу, быстро приблизившуюся к нему.

– Вы носите имя, которое не чужое мне, – заговорила Леони дрожащим голосом, – и от доктора Гагенбаха я узнала, что вы в самом деле состоите в родстве…

Она остановилась и, по-видимому, ждала ответа, но Вильман только кивнул головой в знак согласия и так низко наклонился, его лица почти не стало видно.

– Я действительно нахожу в ваших чертах нечто родственное, – продолжала Леони, – а ваш голос имеет удивительное сходство с голосом вашего покойного двоюродного брата, которого вы, может быть, даже не помните.

Вильман и на этот раз ничего не ответил, он отрицательно покачал головой, но не поднял ее.

– У вас отнялся язык, что ли? – крикнул доктор. – Как прикажете понимать это кивание?

Но Вильман упорно молчал, казалось, он боялся произнести хотя бы один звук. Вместо ответа он робко глянул на дверь, соображая, нет ли возможности ретироваться.

Терпение Гагенбаха лопнуло.

– Как понимать ваше поведение? – крикнул он с возрастающим недовольством. – Неужели в конце концов вся история о родстве окажется выдумкой! Сделайте одолжение, промолвите наконец хоть словечко!

Вильман, очевидно, не знал, что делать. Он поднял глаза к небу совершенно с тем же благочестивым, горестным выражением, которое в первый раз поразило доктора, и вздохнул:

– О Господи! Небо мне свидетель…

Его прервал громкий крик. Леони смертельно побледнела и судорожно ухватилась обеими руками за спинку стоявшего перед ней стула.

– Энгельберт! Всемогущий Боже! Это он сам!

В это мгновение Вильману, по-видимому, хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила его, но так как этого не произошло, то он остался стоять посреди комнаты, освещенный яркими лучами солнца. Доктор опустился на ближайший стул; он обладал крепкими нервами, но такая неожиданная перемена декораций ошеломила и его.

К большому удивлению, Леони, сделав для себя такое унизительное открытие, через несколько секунд снова овладела собой и, неподвижно стоя у стола, смотрела на своего бывшего жениха, который и не пытался ничего отрицать.

– Леони, ты здесь? – запинаясь произнес он. – Я и не подозревал. Я все объясню…

– Да, и я покорнейше попросил бы вас об этом! – воскликнул доктор, с негодованием вскакивая. – Вы двенадцать лет заставляете оплакивать себя как несчастного апостола, погибшего среди язычников, а сами сидите себе живехоньки в «Золотой овце» счастливым отцом шестерых детей! Это низко, подло!

– Господин доктор, – остановила его Леони, – мне надо поговорить с этим… господином. Прошу вас, оставьте нас одних!

Гагенбах с беспокойством посмотрел на нее; он не совсем доверял ее самообладанию, но, понимая, что при таком разговоре присутствие третьего лица будет лишним, оставил комнату. Он никогда не подслушивал, но на этот раз без всякого угрызения совести расположился у замочной скважины, ведь вопрос, который обсуждался там, в комнате, до известной степени касался и его.

По-видимому, Энгельберт Вильман почувствовал большое облегчение, когда посторонний свидетель этой тягостной сцены был удален, и наконец сделал попытку дать обещанное объяснение; он произнес голосом, полным раскаяния:

– Леони, выслушай меня!

Она продолжала стоять на прежнем месте, не двигаясь, и смотрела на него так, словно не могла и не хотела верить, что этот толстый мещанин и идеал ее юности был одним и тем же лицом.

– В объяснении нет надобности, – сказала она. – Я требую только, чтобы вы ответили мне на несколько вопросов. В самом ли деле вы муж той растрепанной толстой женщины, которая встретила нас, и отец детей, играющих там, в саду?

Вопрос Леони окончательно сокрушил Вильмана.

– Не осуждай меня, Леони! – запинаясь попросил он. – Вынужденный обстоятельствами… несчастным стечением обстоятельств…

– Не обращайтесь ко мне прежним фамильярным тоном, господин Вильман, – оборвала его Леони. – Как давно вы женаты?

– Одиннадцать лет, – тихо сказал Вильман.

– А двенадцать лет назад вы писали мне, что хотите ехать в Африку в качестве миссионера, и с тех пор от вас не было писем. Значит, вы сразу же вернулись в Германию и… не дали мне знать об этом?

– Я сделал это единственно ради тебя… ради вас, Леони, – произнес Энгельберт, пытаясь придать своему голосу оттенок нежности. – Мы оба были бедны, у меня не было никакой перспективы, могли пройти долгие годы, прежде чем я был бы в состоянии предложить вам свою руку, неужели я должен был допустить, чтобы вы из любви ко мне провели так печально свою молодость и, может быть, упустили свое счастье? Никогда! А так как я знал ваше великодушие, так как мне было известно, что вы никогда не возьмете назад своего слова, то я сделал то, что считал своим долгом, а именно вернул вам свободу своей мнимой смертью, хотя мое сердце обливалось кровью.

– И как можно скорее сам женился на богатой, – докончил доктор за дверью. – Врет, как по писаному! Помоги тебе Бог, кроткий Энгельберт, когда ты попадешь в мои руки!

Увы! Слова Энгельберта не произвели на его бывшую невесту никакого впечатления.

– Не трудитесь, я не позволю больше обманывать себя, – презрительно ответила она. – Я простила бы вам вероломство, но жалкой комедии, которую вы разыграли здесь, я не прощу. Если бы я хоть сколько-нибудь подозревала, что слишком бедна для вас, что наша помолвка тяготит вас, то тотчас отослала бы вам кольцо обратно; одно откровенное, честное слово избавило бы вас от необходимости лгать и лицемерить, а меня – от настоящей горькой минуты. – К ее горлу подступил комок, и она чуть было не зарыдала, но это было лишь одно мгновение, Леони подавила его и продолжала с возрастающим негодованием: – И я любила такого человека! Ради вас я загубила свою молодость, ради вас оттолкнула руку человека, достойного уважения!

– Да, это становится интересным! – заметил Гагенбах у дверной щели и с удовольствием потер руки. – Эту беду можно еще и поправить.

– Леони, вы разрываете мое сердце! – воскликнул Вильман, складывая руки на животе. – Если бы вы знали, что я выстрадал! Ведь я любил только вас!

Он хотел приблизиться к Леони, но она оттолкнула его с выражением омерзения:

– Прошу вас! Между нами все кончено, и нам не о чем больше говорить. Я требую одного: если случай когда-нибудь сведет нас еще раз – мы не знаем друг друга и никогда не знали.

Энгельберт украдкой перевел дух: он не надеялся отделаться так дешево и поспешил с ответом, чтобы с достоинством уйти.

– Вы осудили меня, я должен вынести все! – сказал он мягким, полным горя голосом. – Прощай, Леони! Обстоятельства против меня, но ты все-таки была моей первой и единственной любовью!

Он торопливо направился к выходу, но за дверью его настигла карающая судьба в образе доктора, без околичностей схватившего его за руку.

– Теперь мы поговорим, Энгельберт Вильман! – сказал Гагенбах, таща перепуганного толстяка в другой конец коридора, чтобы их не было слышно из номера. – Много с вами не стану возиться, но все-таки хочу хоть сказать вам, что вы негодяй, да-с, отъявленный негодяй! Правда, мне это чрезвычайно приятно, но это не меняет дела, все-таки вы негодяй! И такого человека оплакивать двенадцать лет, окружать его ореолом святости! Повесить его…

– Бога ради! – завопила жертва, но доктор яростно продолжал:

– Повесить его под траурной лентой и с букетом фиалок! Но теперь, надо надеяться, его снимут наконец со стены. Вы и заряда пороха не стоите!

Он тряхнул несчастного, которому говорил эти любезности, с такой злобой, что у того потемнело в глазах.

– Я не понимаю ни слова! – простонал Вильман, не вырываясь из страха наделать еще больше шума. – Сжальтесь и молчите об этом происшествии! Если моя жена узнает, если узнают мои посетители, город, я погибший человек!

– Да, история о несчастном просветителе язычников была бы недурной новостью для посетителей «Золотой овцы», – сказал Гагенбах с сердитым хохотом. – Я буду молчать не ради вас, вы заслужили, чтобы вас выставили к позорному столбу, но фрейлейн Фридберг это было бы неприятно, а потому пусть все останется между нами. Ну, с Богом! Мне тоже не о чем больше говорить с вами.

Доктор еще раз основательно тряхнул уничтоженного Вильмана, оставил его и вернулся в комнату в полной уверенности, что там необходима его помощь как врача; хотя Леони до сих пор, против его ожидания, держалась мужественно, то теперь должны были неминуемо наступить обмороки и истерика. Ничуть не бывало! Леони пошла ему навстречу; она была очень бледна, и видно было, что она сильно плакала, но теперь вполне овладела собой.

– Я хотел посмотреть, как вы себя чувствуете, – с некоторым смущением сказал доктор. – Я боялся… Да, сегодня я признаю за вами право иметь «нервы». Не сочтите это за насмешку.

– Я совершенно здорова, – разуверила его Леони, не поднимая глаз. – Конечно, я только что испытала весьма горькое разочарование. Вы, без сомнения, догадываетесь, как было дело. Избавьте меня от стыда подробно рассказывать вам обо всем.

– Вам совершенно нечего стыдиться! – теплым, задушевным тоном произнес Гагенбах. – Какой же стыд непоколебимо верить в доброту и благородство человека? И если один обманул вас, то нет никакой надобности терять из-за этого веру во всех остальных; на свете есть много людей, достойных этой веры.

– Я знаю это, – тихо ответила Леони, протягивая ему руку, – и не стану оплакивать воспоминание, не стоящее того, чтобы пролить о нем хоть одну слезу, пусть оно будет погребено навеки.

– Браво! – воскликнул доктор, хватая протянутую руку и собираясь сердечно пожать ее.

Но вдруг он одумался и остановился. Должно быть «кора грубости» была уже размягчена, потому что случилось нечто до сих пор неслыханное: доктор Гагенбах нагнулся и запечатлел на руке Леони в высшей степени нежный поцелуй.

Глава 21

В приемной хозяев гостиницы «Золотая овца» было тихо, как всегда около полудня. В настоящую минуту единственным посетителем был Ландсфельд, пришедший переговорить с хозяином относительно второго большого собрания, которое должно было состояться на днях. Хозяина не было дома, и Ландсфельд, желавший поскорее закончить дела, без церемонии завладел хозяйской приемной и здесь ждал Вильмана уже около четверти часа; он и не подозревал, что тот дома и даже знает о его приходе, но предпочел сначала раскланяться с оденсбергскими господами, прежде чем приветствовать вождя социалистов. Ландсфельд начал уже терять терпение; наконец дверь отворилась, но вместо ожидаемого Вильмана вошел Эгберт Рунек.

Молодой депутат, уезжавший сразу же после выборов на несколько дней в Берлин для переговоров с главой партии, поразительно коротко и холодно поздоровался с товарищем, а тот, в свою очередь, ответил лишь легким кивком.

– Уже вернулся? – спросил Ландсфельд.

– Я приехал час тому назад, – ответил Рунек. – Я был на твоей квартире и узнал, что могу найти тебя здесь.

– Был у меня на квартире? Это редкая честь! Я хочу арендовать здесь зал на послезавтра, так как есть необходимость созвать второе собрание. Но тебя мы еще не ждали, разве вы уже закончили?

– Речь шла только о предварительных переговорах. Я считаю, что буду нужен в Берлине только через несколько месяцев, когда начнутся заседания в рейхстаге, и, мне кажется, теперь я нужнее здесь, чем там.

– Ошибаешься! – объявил Ландсфельд. – ты нам не нужен с тех пор, как тебя избрали. Я так и думал, что ты поторопишься вернуться, как только узнаешь, что в твоем любимом Оденсберге все пошло вверх дном. Да, мы выбили-таки из старика дух непобедимости! До сих пор он был так недосягаем, словно никто не смел и подумать о том, чтобы восстать против него; теперь же ему, как и всем его коллегам, придется бороться с нами. Вероятно, ему это не очень-то по вкусу.

– По-моему, у вас нет никакого основания торжествовать, – мрачно сказал Эгберт, – на ваш вызов Дернбург ответил увольнением массы рабочих.

– Этого следовало ожидать, и мы основательно подготовились к такому противодействию.

– То есть, лучше сказать, вы на это рассчитывали! Что же будет теперь?

– Теперь надо или нагнуть его, или сломить. Или старик отменит свое распоряжение об увольнении рабочих, или на всех его заводах остановятся работы.

– Дернбурга вы не нагнете, а сломить его у вас не хватит сил. Зато у него достаточно силы, чтобы сломить вас, и он беспощадно воспользуется ею, если вы поставите его перед таким выбором. Пусть его заводы будут стоять несколько недель или месяцев, он выдержит, а вы нет; забастовка не принесет результатов, и руководители нашей партии не желают ее, да и вообще никогда не желали, теперь они категорически высказались против нее.

– Вот как! Вот как! Вероятно, ты сделал все, чтобы настоять на таком решении? – спросил Ландсфельд, бросая на Рунека язвительный взгляд. – Ты ведь теперь один из вождей! Ты моложе всех, а между тем больше всех склонен к деспотизму и, как кажется, уже успел порядком прибрать к рукам остальных!

Рунек сделал гневное, нетерпеливое движение.

– Неужели у тебя на уме только личная неприязнь ко мне, когда дело касается интересов целой партии? Я приехал, чтобы передать тебе указание не доводить дела до крайности, выполняй же его.

– Очень жаль, но уже поздно! – спокойно возразил Ландсфельд. – Требования уже предъявлены, и забастовка в случае их непринятия неизбежна. Рабочие не могут отступить, и в Берлине должны понимать это.

– Ого! Вот когда ты показал свою настоящую личину! – раздраженно крикнул Эгберт. – Значит, ты, постоянно ратующий за дисциплину, действовал самовольно?

– Да, на собственный страх! Надо же было наконец вывести трусов-оденсбергцев из их спячки. Какого труда мне стоило настоять на твоем избрании, как мы старались работать, и все-таки до последней минуты все было под вопросом. Наконец эта ленивая масса пришла в движение, теперь необходимо толкать ее вперед.

– Куда? К верной неудаче! Они последовали за вами к избирательным урнам и теперь еще слепо идут следом – чад победы еще кружит их головы; вы убедили их, что вы всемогущи. Но этот чад скоро пройдет. Как только рабочие опомнятся и поймут, что они теряют, выступая против хозяина Оденсберга, и чем рискуют из-за этого их жены и дети, ты и недели не удержишь их, они сломя головы побегут назад к Дернбургу. Но он будет уже не тот, он не простит оскорбления, нанесенного ему.

Рунек говорил все с большим волнением. Ландсфельд продолжал спокойно сидеть, не сводя с него глаз, и злая улыбка заиграла на его губах, когда он возразил:

– Ты как будто находишь совершенно резонной такую месть со стороны старика. На чьей, собственно, стороне ты стоишь?

– На стороне разума и права! Выбирать меня, а не Дернбурга, оденсбергцы имели право, даже он не может оспаривать это, как бы глубоко ни был оскорблен, но то, что его рабочие на его же заводах праздновали мою победу, что они чуть не под его окнами устроили праздник, торжествуя поражение, это наглый вызов, и он только заслуженно отплатил им.

– В самом деле? Заслуженно? – повторил Ландсфельд, и его тон должен был бы предостеречь младшего товарища, но тот продолжал с возрастающей горячностью:

– Ты подстрекал рабочих через Фальнера, заставил их предъявить безумные требования, сводящиеся к чудовищному унижению их хозяина! Неужели вы действительно так плохо знаете этого человека? Или вы хотите просто начать войну с ним не на жизнь, а на смерть? Ну, так вы получите, что желаете! Дернбург достаточно долго был покровителем своих рабочих, теперь он покажет себя в роли властелина. И он прав! Я на его месте поступил бы точно так же!

Горький хохот Ландсфельда остановил Эгберта.

– Браво! О, это неоценимое признание! Наконец-то ты показал свое настоящее лицо! Это был сам оденсбергский старик, как живой! Он воспитал достойного ученика! Как ты думаешь, что будет, если я донесу в Берлин о том, что только что услышал?

Рунек сам почувствовал, что зашел слишком далеко, но это только подстегнуло его.

– Как тебе угодно. Неужели ты думаешь, что я позволю поработить себя до такой степени, чтобы не сметь свободно высказать свое мнение, даже находясь в обществе своих?

– Своих! В самом деле ты еще оказываешь нам такую честь – считаешь нас «своими»? Правда, ты ведь наш депутат! Я предостерегал о возможных последствиях, потому что давно знаю, к чему мы в конце концов придем с тобой; меня не слушали, хотели получить «гениальную силу» для нашего дела, а потому требовалось пустить в ход все средства, лишь бы добиться твоего избрания. Это было самое трудное из всего, что сделано нами в последние выборы, и для кого сделано! Скоро, конечно, и другие прозреют.

– Если ты хочешь помочь им прозреть – сделай одолжение, – жестко и гордо сказал Эгберт.

Ландсфельд вскочил и вплотную подошел к нему.

– Пожалуй, ты будешь доволен этим? Ведь ты буквально ведешь дело к разрыву. Не трудись, мой милый, мы не сделаем тебе такого удовольствия, мы не освободим тебя! Если тебе угодно будет стать изменником, перебежчиком, пусть весь срам падет на твою голову.

При этих насмешливых словах губы Рунека искривила горькая усмешка.

– Изменником? Так вот что мне приходится выслушивать за то, что я предан вам телом и душой, что принес вам в жертву будущее, такое будущее, какое редко кому выпадает в жизни!

– И теперь ты, разумеется, раскаиваешься?

– В том, что принес жертву, – нет, но в том, что вступил в вашу партию, – да.

– По крайней мере, ты откровенен, – насмешливо сказал Ландсфельд. – Ты бесцеремонно говоришь нам, в какую передрягу мы попали, избрав тебя, но этого уже не изменишь, и тебе придется волей-неволей исполнять свои обязанности в рейхстаге. К счастью, у всех еще свежи в памяти твои предвыборные речи; ты сам подрубишь сук, на котором сидишь, если вдруг вздумаешь теперь затянуть другую песню. И еще одно: не вздумай, чего доброго, вмешаться в оденсбергские дела – ими занимаюсь я. Я сумею оправдаться перед своим начальством, смотри, как бы тебе оправдаться, просто так тебе не удастся от этого отделаться, будь уверен!

Ландсфельд повернулся к товарищу спиной и, не простившись, вышел из комнаты.

Эгберт остался один и погрузился в раздумье. В его ушах навязчиво звучали слова, которые Дернбург сказал ему при расставании: «Ты мог бы стать хозяином в Оденсберге. Посмотрим, как отблагодарят тебя твои товарищи за чудовищную жертву, которую ты им приносишь!» Он только что получил эту благодарность.

Дверь тихонько приоткрылась, и хорошенькое девичье личико робко, но с любопытством заглянуло в образовавшуюся щель. Это была Майя, которая, путешествуя по гостинице, в конце концов добралась до хозяйской приемной. Едва она бросила взгляд в комнату, как с ее губ сорвалось восклицание радости и удивления:

– Эгберт!

Рунек очнулся от задумчивости; одно мгновение он смотрел на нее, окаменев от изумления, потом воскликнул:

– Майя!.. Ты здесь!

Майя быстро проскользнула в комнату и заперла за собой дверь; Леони Фридберг и Гагенбах не должны были знать об этой встрече, иначе ей не позволили бы говорить с Эгбертом – он ведь был осужден в личном суде Оденсберга.

По-видимому, Рунек тоже вдруг вспомнил об этом, он медленно опустил руку, которую протянул было для приветствия, и сделал шаг назад.

– Могу ли я поздороваться с тобой по-прежнему? – тихо спросил он.

На лице Майи появилась тень, но она без колебания приблизилась к товарищу детства и протянула ему руку.

– Ах, Эгберт, зачем дело зашло так далеко? Если бы ты знал, как у нас теперь!..

– Я знаю, – последовал короткий, угрюмый ответ.

– Наш Оденсберг нельзя узнать. Прежде, когда мы проходили через заводы или встречались с рабочими, как весело нам кланялись, а когда показывался папа, все так и смотрели на него, каждый гордился тем, что папа заговорит с ним. Теперь папа запретил мне и Цецилии выходить за пределы парка, так как там мы не застрахованы от оскорблений. Правда, сам он ежедневно бывает на заводах, но я вижу по лицам наших служащих, что они считают это риском и боятся, что он в опасности среди собственных рабочих. А то, что случилось в день выборов, гложет его сердце! Такого отношения он не заслужил от них.

Майя не подозревала, какую боль причиняли ее слова человеку, стоявшему перед ней вполоборота. Он не произнес ни звука, но его лицо дрогнуло от еле сдерживаемой муки, Майя видела это и по-свойски доверчиво положила на его руку свою.

– Ты не хотел этого, я знаю, – сказала она тоном утешения, – но я единственный человек в Оденсберге, который еще держит руку за тебя, однако и я едва осмеливаюсь высказывать это; папа страшно раздражен и обозлен на тебя, а Оскар… то есть барон фон Вильденроде, поддерживает его в этом. Мои просьбы бесполезны, а Цецилия…

– И она тоже? – перебил Рунек, порывисто оборачиваясь. – Она тоже осуждает меня?

– Я не уверена в этом, – Майя испугалась странного взгляда Эгберта, – только Цецилия не хочет слушать, когда я заговариваю о тебе, и буквально убегает… Ах, Эгберт, если бы кто-нибудь другой пошел против отца, мне кажется, ему было бы легче: он не может перенести, что это именно ты.

– И я тоже не могу, – глухо ответил Эгберт. – Скажи это твоему отцу, Майя, если хочешь.

– Я не могу; он запретил произносить при нем твое имя… Он страшно гневается, когда это случается, а он так любил тебя! Боже мой, почему люди, принадлежащие к двум различным политическим партиям, должны непременно ненавидеть друг друга?

Милый детский голосок Майи звучал очень мягко, но тем не менее каждое ее слово было для Эгберта упреком.

– Оставь это, Майя, – взволнованно сказал он. – Будем считать это волей рока, под гнетом которого все мы тяжко страдаем. Бедное дитя! Мы и тебя втянули в это; куда девалась твоя жизнерадостность.

Лицо девушки вспыхнуло, она опустила голову и тихо, почти боязливо возразила.

– Нет, нет… Мне часто бывает даже стыдно того, что я, несмотря ни на что, так безгранично счастлива, но я не могу изменить это. Не смотри на меня так удивленно, Эгберт! Правда, посторонние этого не должны знать, потому что мы носим траур по нашему бедному Эриху, но тебе я могу сказать, что я… ну, что я невеста.

Эгберт в изумлении отшатнулся. Он до сих пор видел в Майе ребенка, ему и в голову не приходило, чтобы она могла уже знать, что такое любовь. Неожиданная новость вызвала мимолетную улыбку на его угрюмом лице, и он задушевно протянул обе руки подруге детства.

– Неужели наша маленькая Майя уже занимается подобными вещами? – спросил он, пытаясь пошутить.

– Да я уже вовсе не такая маленькая! – надувшись, заявила Майя. Она приподнялась на носках и лукаво заглянула ему в глаза. – Видишь, я достаю тебе до плеча и ему также.

– Ему? Ах да, я еще и не спросил у тебя имени твоего избранника! Как его зовут?

– Оскар фон Вильденроде. Ты ведь знаешь его… Боже мой, Эгберт, что с тобой?

Рунек побледнел, и его правая рука невольно сжалась в кулак. Он мрачно смотрел на девушку, глядевшую на него вопросительно и смущенно.

– Барон Вильденроде – твой жених? – наконец произнес он. – И отец согласился?

– Да. Сначала он был против, он считает, что разница в возрасте слишком большая, но Оскар так долго осаждал его и я так долго просила и умоляла о нашем счастье, что он сдался.

Эгберт молчал и смотрел на милую девушку, которая была так далека от всякого подозрения и называла своим счастьем то, что должно было стать для нее непоправимым несчастьем. Неужели судьба вторично возлагала на него обязанность нанести смертельный удар любимому существу и безжалостной рукой разбить призрачное счастье Майи? Здесь выбора не было, молчать было невозможно.

– Ты не радуешься? – с упреком спросила Майя, обиженная тем, что он продолжал молчать. – Правда, ты настроен против Оскара точно так же, как и он против тебя; я давно знаю это и уверена, что ни один из вас не уступит. Но пожелать мне счастья ты все-таки можешь: я так счастлива!

Рунек сжал губы. Даже ради приличия он не мог выговорить слов, которые в данной ситуации были бы жесточайшей насмешкой, в то же время он чувствовал, что не должен выдавать тайну. К счастью, в коридоре послышался голос Гагенбаха:

– Вы не видели фрейлейн Дернбург? Пора идти на вокзал, поезд придет через десять минут.

– Я должна идти, – прошептала Майя, прислушиваясь. – Прощай, Эгберт! Я буду любить тебя, что бы ни случилось! И надеюсь, ты тоже не забудешь, что Оденсберг долго был твоим родным домом?

Ее карие глаза с любовью и мольбой посмотрели на Рунека, а потом она поспешно выскользнула из комнаты. Эгберт перевел дух, когда ему уже не было надобности притворяться перед этими счастливыми глазами, в которых не было и тени подозрения. Он ощутил, как его переполняет чувство негодования. Так вот какова была конечная цель Вильденроде! Он наметил Оденсберг своей добычей и не желал упускать его, рука Майи должна была доставить ему эту добычу. И Цецилия допустила это! Правда, это был ее брат, которого она любила, только для того, чтобы спасти его, она стала женой Эриха. К тому же она не знала всей правды. О, зачем он скрыл ее тогда от нее! Теперь нельзя было щадить и Цецилию – речь шла о спасении Майи.

– Нет, я не забуду, что Оденсберг так долго был моим родным домом, – прошептал Рунек, решительно поднимая голову, – хотя мне придется доказать тебе это иначе, чем ты думаешь, моя бедная маленькая Майя! Написать, что ли, Дернбургу? Нет, это невозможно; он готов думать обо мне только плохое и сочтет мое письмо гнусной клеветой, а Вильденроде останется в выигрыше. Ничего не поделаешь, придется вести борьбу один на один и не отступать, пока Майя не будет окончательно освобождена из этих сетей. Пусть будет так, я поеду в Оденсберг!

Глава 22

В Оденсберге чувствовалось томительное, предвещающее бурю настроение, атмосфера была накалена до предела.

Рабочие, уволенные ввиду происшествий в день выборов, должны были оставить мастерские; их было несколько сотен, и все их товарищи заявили, что тоже оставят работу, если уволенные не будут приняты обратно. Более спокойные и рассудительные противились этому решению, но все было напрасно; меньшая по числу, но более энергичная часть рабочих подчинила своей воле большинство, и оно покорилось. Чад победы отуманил головы рабочим, с тех пор как они отняли у своего хозяина звание депутата и передали его одному из своих, они вообразили, что в состоянии добиться всего, а Ландсфельд сумел воспользоваться их воинственным настроением.

Теперь, когда дело приняло такой оборот, Дернбург не пожелал даже видеть рабочих, явившихся к нему со своими требованиями, и через директора резко им отказал; потом, не вступая ни в какие переговоры, он отдал самый недвусмысленный приказ в указанный день закрыть все мастерские и подготовиться к тому, чтобы затушить доменные печи, служащим он прямо сказал, что скорее разорится, чем согласится хоть на одно из самых незначительных требований, даже обсуждение которых он считает оскорблением для себя; это заявление распространилось по заводам и всюду произвело удручающее впечатление, все знали, что патрон сдержит слово. Несмотря на свое поражение, Дернбург остался прежним и совсем не шутил. Опьянение оденсбергцев прошло, и вместо победы они увидели, что их нелегкая борьба могла завершиться полным поражением.

В рабочем кабинете Дернбурга только что состоялось заседание. Кроме барона Вильденроде тут было трое старших служащих. Они всеми силами старались внушить патрону, что все случившееся не так ужасно, но их старания были напрасны.

– Я остаюсь при своем мнении: указанные меры должны быть выполнены неукоснительно, – объявил Дернбург. – Вы позаботитесь, чтобы младшие служащие в точности руководствовались полученными указаниями. Для нас наступают серьезные и, может быть, тяжелые времена, но я рассчитываю на то, что каждый из вас выполнит свой долг.

– Что касается нас, то это само собой разумеется, – ответил директор, – а за своих подчиненных, мне кажется, я могу поручиться. Может быть, до крайности еще и не дойдет, все признаки говорят о том, что настроение в рабочих на заводах изменилось: многие уже теперь раскаиваются в поступках, к которым их почти вынудили. Ведь мы прекрасно знаем, чьих рук это дело, рабочих специально подстрекали.

– Я знаю это, – холодно сказал Дернбург, – но они позволили чужим людям подстрекать их против меня, пусть же теперь будет по-ихнему.

Директор не нашел больше аргументов, чтобы продолжать защищать рабочих, и многозначительно посмотрел на коллег. Тогда выступил главный инженер.

– Я тоже убежден, что большинство уже теперь начинает понимать, что они слишком поторопились, они молча откажутся от своих безумных требований, в частности, чтобы Фальнер был оставлен на службе. Значительная часть рабочих будет спокойно продолжать работать, остальные раньше или позже последуют их примеру, и волнение стихнет, если вы, господин Дернбург, согласитесь на примирение.

– Нет! – сказал Дернбург резким, ледяным тоном.

– Но что делать с теми, которые завтра по-прежнему явятся на работу?

– Они должны подать заявление, что не поддерживают товарищей и готовы беспрекословно подчиниться мне, тогда они могут опять приступить к работе.

– Это невозможно!

– Ну, в таком случае мастерские будут закрыты. Посмотрим, кто дольше выдержит – они или я.

– Да, так поступить вы обязаны из уважения к самому себе и своему положению, – вмешался Вильденроде. – Вы как будто другого мнения, господа? Но ведь вы скоро убедитесь, что это единственно верный путь, если мы хотим заставить подчиняться всю массу рабочих.

Служащие молчали, они уже привыкли к тому, что барон всегда становился на сторону их патрона и что за ним признавали это право. Влияние Вильденроде они не считали особенно благотворным, но в нем постепенно привыкали видеть будущего зятя Дернбурга и хозяина Оденсберга. Поэтому никто не пытался возражать, и, когда Дернбург подал знак к окончанию совещания, все, молча поклонившись, удалились.

– Мне кажется, эти господа боятся забастовки, – насмешливо заметил Оскар, когда дверь за ними закрылась, – и ради мира во что бы то ни стало готовы пойти на всевозможные уступки. Я очень рад, что вы остались непреклонны: уступка была бы здесь непростительной слабостью.

Дернбург отошел к окну. Он казался очень постаревшим, но как ни тяжела была его участь, сломить его она не могла, в его фигуре все еще чувствовалась прежняя железная сила воли. Он молча смотрел на заводы. Там еще дымились печи, пылали горны, все еще шло обычным порядком, еще работали тысячи рук; завтра все там опустеет и затихнет… Надолго ли?

Он невольно высказал последнюю мысль вслух, и Вильденроде, подошедший к нему, понял его.

– Ну, долго-то это не протянется, – уверенно сказал он. – В ваших руках сила, и Оденсбергу не мешает наконец почувствовать ее. Этот сброд без мозгов бросил вас, чтобы бежать за первым встречным! Эта шайка…

– Оскар, вы говорите о моих рабочих, – мрачно остановил его Дернбург.

– Да, о ваших рабочих, которые в день выборов так трогательно доказали вам свою преданность! Могу себе вообразить, что тогда происходило в вашей душе!

– Нет, Оскар, не можете, – с угрюмым спокойствием возразил Дернбург, – вы чужой, пришелец в Оденсберге, для вас ваше будущее положение сводится только к власти. Может быть, со временем оно и для меня станет тем же, но прежде это было не так: я стоял во главе своих рабочих и все, что я делал, совершалось при их участии и для них; как каждый из них в нужде и опасности мог рассчитывать на меня, так я считал, что могу рассчитывать на них. Теперь все по-другому. Как глуп я был! Они не хотят мира, а жаждут войны!

– Да, они хотят войны, – повторил Вильденроде, – и они получат ее! Уж мы усмирим этот мятежный Оденсберг!

– О, конечно, мы победим, – с глубокой горечью ответил Дернбург. – Я заставлю рабочих покориться, и они подчинятся, но, конечно, с непримиримой злобой в сердцах, с ненавистью против меня! Это будет только перемирием, во время которого они будут собирать новые силы, чтобы опять напасть на меня; тогда я опять должен буду отбросить их назад, и так будет продолжаться, пока одна партия не уничтожит другую. Такая жизнь не по мне! Я всегда надеялся, что до самой смерти буду крепко держать бразды правления в Оденсберге, в последнее время мое мнение изменилось. Кто знает, Оскар, не передам ли я вскорости правление в ваши рук, вы сын своего времени, может быть, вы будете здесь более на месте, чем я.

– Боже мой, какой припадок уныния! – воскликнул Вильденроде, ошеломленный и ослепленный неожиданно открывшейся перспективой. – Неужели вы серьезно думаете удалиться от дел?

– В настоящее время нет еще, – сказал Дернбург, выпрямляясь, – я никогда не уклонялся от борьбы, на которую меня вынуждали, не изменю своим принципам и на этот раз.

– Рассчитывайте на меня! – воскликнул Оскар. – И еще одно: директор, по-видимому, боится возможных беспорядков при расчете и увольнении рабочих; хотя необходимые меры приняты, но вы можете располагать мной в случае, если авторитет служащих окажется недостаточным. Вы сами не должны вмешиваться, ваше положение обязывает вас не подвергаться оскорблениям. Положитесь на меня.

– Благодарю вас, Оскар! В вашем мужестве я никогда не сомневался, но в данном случае не уступлю своего места никому. Быть рядом со мной вы можете, пусть видят, что я признаю за вами права сына, я больше не делаю из этого тайны.

Они пожали друг другу руки, и Вильденроде ушел. В передней к нему подошел лакей и доложил:

– На вашем письменном столе лежит письмо из замка Экардштейн; оно прислано полчаса назад, но мы не смели мешать, да и посыльному не было велено ждать ответа.

– Хорошо, – рассеянно сказал барон.

Голова его была занята совсем другим: он думал о намеке Дернбурга на то, что он, может быть, скоро откажется от дел. Было ли это сказано в порыве досады, под влиянием мимолетного каприза, или надо было принимать его слова серьезно? Нет, этот человек был глубоко ранен в сердце, если он действительно будет вовлечен в продолжительную борьбу со своими рабочими, то весьма правдоподобно, что он осуществит свою мысль, и… его место займет Оскар фон Вильденроде. Неужели желанная цель так близка? Глаза Оскара загорелись. О, он не будет страдать припадками сентиментальности, как его тесть, Оденсберг узнает нового хозяина! Он поклялся показать себя Оденсбергу.

Только войдя в свою комнату и увидев на столе письмо, барон вспомнил о докладе лакея. Из Экардштейна? О чем ему оттуда могли писать? Новый владелец майората, без сомнения, знал или подозревал, кто стал ему поперек дороги в его ухаживании за Майей, и, конечно, не мог сделать попытки к сближению с ним как с соседом.

Оскар вскрыл конверт, прочел первые строки, вздрогнул, поспешно перевернул листок и, увидев подпись, побледнел.

– Фридрих фон Штетен! – прошептал он. – Какой дьявол привел его в Экардштейн и что ему от меня нужно?

Он начал читать.

Я вынужден обратиться к Вам по поводу одного очень серьезного и неприятного обстоятельства, – писал Штетен. – Я долго колебался, какой образ действий мне следует предпочесть, и наконец остановился на наиболее мягком, потому что я не могу забыть дружбы, которая связывала меня с Вашим отцом. Итак, я скажу Вам только, что знаю Ваше прошлое, начиная с того момента, когда Вы покинули Германию, до последнего Вашего пребывания в Ницце; когда мы неожиданно встретились там, я (каким образом, это неважно) разузнал о Вас все. Учитывая эти обстоятельства, Вы, разумеется, поймете, что я требую очистить место, занимаемое Вами в настоящее время в Оденсберге. Говорят, Вы жених дочери г-на Дернбурга, но Вы сами должны знать лучше других, что потеряли право связывать свою жизнь с жизнью юного, чистого существа; было бы преступлением против г-на Дернбурга и его семьи, если бы я не открыл ему глаза и позволил совершиться этому браку. Избавьте меня от горькой необходимости выступить в качестве Вашего обвинителя, уезжайте из Оденсберга! Предлог к отъезду найти нетрудно, а как Вы потом порвете свои отношения с семьей Дернбурга, Ваше дело. Даю Вам неделю срока, если по его истечении Вы еще будете в Оденсберге, я буду вынужден заговорить, и г-н Дернбург узнает правду. Я даю Вам время для отступления; это единственное, что я еще могу сделать для сына моего покойного друга.

Фридрих фон Штетен.

Оскар опустил письмо. Он знал характер Штетена, этот человек не любил попусту угрожать, он не колеблясь сделает то, что считает своим долгом, а тогда… тогда все пропало!

Барон вскочил и порывисто зашагал по комнате. Именно теперь, когда цель была так близка, грянул удар, который должен был уничтожить его. Но неожиданно явившаяся опасность пробудила всю его энергию и смелость. Отступить, бежать тайком из Оденсберга в ту минуту, когда он почувствовал себя его неограниченным властелином? Ни за что! Ему дают неделю срока, чего только не может произойти за это время! Он уже много раз стоял на краю пропасти, но какой-нибудь смелый шаг или невероятная удача всегда спасали его; теперь настало время опять испытать свое счастье. Среди дикого водоворота мыслей и планов, проносившихся в его голове, одно было несомненно: он должен заручиться поддержкой Майи, должен так крепко привязать ее к себе, чтобы никакая сила, даже воля отца, не могла оторвать ее от него, она щит, прикрывающий его от всякого нападения, ее любовь должна спасти его.

Оскар опять перечитал письмо, потом смял его и бросил в камин, бумага вспыхнула и рассыпалась пеплом, а барон сел в кресло и, мрачно глядя на огонь, погрузился в составление все новых и новых планов.

Прошло с полчаса. Вдруг дверь открылась, и вошедший лакей доложил:

– Господин инженер Рунек.

– Кто? – Оскар встрепенулся.

– Господин Рунек желает переговорить с вами по важному и не терпящему отлагательства делу.

По пятам за лакеем следовал сам Эгберт. Он вошел, не дожидаясь ответа, и сказал с коротким поклоном:

– Я прошу не отказывать мне, я действительно пришел по важному и не терпящему отлагательства делу.

Оскар вскочил и молча сделал лакею знак уйти. Он понял, что означало появление Рунека, но письмо Штетена подготовило его ко всему; одной опасностью больше или меньше было все равно в такой борьбе, исход которой означал для него: «Быть или не быть».

– Что привело вас ко мне? – холодно спросил он. – Вы, конечно, понимаете, что после происшедшего ваше появление несколько удивляет меня.

– Я прибыл сюда единственно из-за вас, – таким же тоном возразил Эгберт, – и покорнейше прошу вас в ваших же интересах выслушать меня.

– Я слушаю.

– Я не нахожу надобности в длинном вступлении, – начал Рунек. – Вы знаете, о чем тогда на Альбенштейне зашел разговор между мной и вашей сестрой. Я убедился, что она жила вместе с вами, ничего не зная и не будучи сама ни в чем замешана, и ради нее я так долго молчал.

– Ради Цецилии? – Оскар насмешливо захохотал. – Я вполне понимаю вас! Разумеется, она имеет право на снисхождение с вашей стороны.

– Что вы хотите сказать? – нахмурившись спросил Эгберт.

С губ Вильденроде опять сорвался короткий, саркастический смех.

– Не играйте со мной комедии, мне все в точности известно. Бедный Эрих! Если бы он подозревал, что его любимый друг детства отбил у него невесту! Кто знает, от какого горького разочарования спасла его преждевременная смерть.

– Это постыдное предположение! – с негодованием воскликнул Эгберт. – Вы позорите сестру так же, как и меня. Нет, невеста Эриха была так же недосягаема для меня, как недосягаема теперь его вдова… а в моих чувствах я никому не обязан отчитываться. Да и вообще я пришел сюда не для беседы на эту тему, а для переговоров, которые нельзя больше откладывать.

– О чем? – спросил Вильденроде, неподвижно стоя перед ним со скрещенными руками.

– Неужели я должен объяснять вам это? – Рунек сделал нетерпеливый жест, но овладел собой и продолжал внешне спокойно: – Речь идет прежде всего о том происшествии в Берлине у госпожи Царевской, значение которого было понятно каждому из присутствующих. Так как я не вращался в том кругу и не знал близко ни одного из участников, то и не интересовался им; только когда вы явились в Оденсберг и я узнал об опасности, грозящей Эриху и его отцу, я стал расспрашивать. Я узнал, что вас спасли лишь ваш поспешный отъезд и настойчивое желание замешанных в этом лиц избежать скандала. У меня есть доказательства, и свидетели тоже всегда в моем распоряжении. Вы и после этого будете разыгрывать роль непонимающего?

Глаза барона вспыхнули такой дикой, смертельной ненавистью, словно он желал одним взглядом уничтожить противника. Не само обвинение, не оставлявшее ему больше выхода, а безграничное презрение в тоне говорившего вывело его из себя, гордость, свойственная его натуре, взяла верх. Он высоко поднял голову.

– К чему же вы говорите мне это? Я давно знаю, чего мне следует ожидать от вас, и сумею защититься. К чему эта угроза и почему вы давно не привели ее в исполнение?

– Я предполагал, что вы рано или поздно уедете из Оденсберга; ни женитьба Эриха, ни его смерть не дают вам права оставаться здесь дольше. Только вчера я узнал от Майи, что вы ее жених, и вы, вероятно, поймете меня, если я скажу вам, что этот брачный союз не будет заключен: я не допущу его.

– В самом деле? По какому это праву?

– По праву честного человека, который не допустит, чтобы дочь Эбергарда Дернбурга и его Оденсберг попали в руки мошенника.

Вильденроде вздрогнул, и его лицо смертельно побледнело.

– Берегитесь! – произнес он прерывающимся, сдавленным голосом. – Вы мне ответите за эти слова!

– Отвечу, только не так, как вы думаете. Такие дела решаются не иначе как в зале суда, со свидетелями и доказательствами. Не смотрите так пристально на револьвер, висящий над вашим письменным столом! Я уверен, что он заряжен, и сам начеку, если вы сделаете шаг к нему, я первым брошусь на вас.

Взгляд Оскара в самом деле устремился на револьвер, и у него блеснула безумная мысль, правда, в следующую же минуту он отказался от нее. Что толку, если он убьет этого противника? Штетен выступит с тем же обвинением. Виктор фон Экардштейн, наверное, тоже посвящен в тайну, и кто знает, кому она еще известна! Петля затягивалась.

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

Предлагаемый учебник входит в учебно-методический комплекс по истории России для 6 класса. Учебник п...
На основе широких исторических фактов и разнообразных источников, в том числе и новых, авторы учебни...
Данный учебник углубляет представления старшеклассников об основных событиях отечественной и мировой...
Учебник предназначен для изучения истории на углубленном уровне в 11 классе. Содержит обширный факти...
НОВАЯ КНИГА от автора бестселлера «Русские идут!», разоблачающая кровавую «американскую мечту». Вся ...
Материал учебного пособия охватывает период с античной литературы и до XVIII века. Рассматривается в...